Текст книги "Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути"

Как-то, идя на заседание санитарно-технической секции Общества охраны народного здоровья, чтобы сделать доклад о состоянии благоустройства в моём пригороде Петербурга, я взял с собой большой сосуд воды из такого пресловутого бака. При демонстрации этой воды все специалисты были убеждены, что им предъявлена канализационная сточная жидкость, и с трудом могли поверить, что такой водой пользуются люди для хозяйственно-питьевых целей.

Круг посещавших нас знакомых значительно расширился в связи с моей работой на переписи населения 1900 г. и благодаря встречам в редакции журнала «Жизнь»[82]82
  Литературно-политический журнал, издавался в Петербурге в 1897–1901; в Лондоне и Женеве с 1902. Орган «легальных марксистов».


[Закрыть]. Само собой как-то сложилось, что для сбережения времени мы бывали дома по вечерам только в среду. Среды стали привычным днём встреч у нас людей довольно разнообразных кругов. Заходила молодёжь из бывших сокурсниц Любови Карповны. Из числа наиболее заинтересовавшихся изучением населения участников переписи постоянно бывали Колтановские, статистик Караваев[83]83
  Караваев Вячеслав Фёдорович – земский статистик. Занимался статистикой движения землевладения в России в Министерстве финансов. Автор многих трудов (очерки по 52 земским губерниям).


[Закрыть], В. В. Хижняков, П. П. Маслов[84]84
  Маслов Пётр Павлович (1867–1946) – экономист, академик АН СССР; в 1904 на IV съезде РСДРП выступил с меньшевистской программой муниципализации земли. После Октябрьской революции занимался политэкономией социализма.


[Закрыть], В. Я. Богучарский[85]85
  Богучарский Василий Яковлевич (Базилевский В., Яковлев В. Я.) (1861–1915) – историк, издатель-редактор журнала «Былое».


[Закрыть], В. И. Шарый, О. Бражникова и др. «Среды» проходили в оживлённых разговорах о новых литературных явлениях и течениях, о планах и предположениях отдельных участников, об их специальных работах. Помню, как делился своими впечатлениями от поездки в Берлин доктор Вербов, акушер. В Берлине он побывал на рабочих собраниях, на которых слушал А. Бебеля, в профсоюзах, и был, казалось, разочарован: участники этих собраний были самыми обыкновенными рабочими, не отличавшимися по своему культурному уровню от хорошо знакомых ему петербургских рабочих. Именно это и вызывало у рассказчика бодрость: значит, и мы можем быть уверены в успехе политического движения среди рабочих.

Кто-то из постоянных участников наших сред предложил для внесения некоторой системы в пёстрые разговоры и беседы подавать каждому записку, какой вопрос сделать предметом обмена мнениями в данный вечер, а затем общим голосованием выбрать один из предложенных вопросов и обязать каждого высказать по нему своё мнение, опираясь не на предварительное штудирование материалов, литературы и чужих взглядов, а исходя из запаса своих представлений и мыслей. Одно из начинаний, высказанных мною в качестве предложения, к общему изумлению вылилось в ближайшее воскресение в довольно широкое проявление общественной активности.

Шла обычная весенняя выставка художников-передвижников. На ней, между прочим, привлекал к себе внимание репинский портрет Л. Н. Толстого во весь рост. Портрет стоял в нижнем зале. Как раз накануне нашей очередной среды было опубликовано постановление Синода об отлучении Л. Н. Толстого от церкви. Высказано было предложение найти способ общественного реагирования на эту реакционную затею, предпринятую с целью подорвать моральный ореол писателя.

Я предложил явиться всем присутствующим ровно в два часа в ближайшее воскресенье на выставку и увенчать цветами портрет Толстого, с тем чтобы публика могла выразить своё сочувствие соответственной овацией. Но для того, чтобы полиция не смогла принять предупредительные меры и не удалила портрет с выставки, мы должны были не разглашать свой замысел. В то же время каждый из присутствующих на среде должен был подготовить 5-10 человек, с обязательством для них пригласить с собой ещё по 3–5 человек. С принесёнными в незаметных пакетах цветами мы пришли в воскресенье на выставку.

Было много совершенно незнакомой публики. Были и случайные, даже «высокопоставленные», посетители. К полудню в залах выставки стало необычайно людно, даже тесно. Когда стрелка подошла к двум часам, наши знакомые дамы приблизились к портрету Толстого и убрали его цветами, у рамы пристроили букет и венок из роз. Совершенно неожиданно цветы (букеты гиацинтов, роз, нарциссов, сирени – всего, что удалось закупить в цветочных магазинах на Литейном и Невском проспектах), густым дождём посыпались с верхней галереи выставки. Зал и хоры гремели от аплодисментов. Всё это вылилось в шумную большую манифестацию, смысл которой был всем понятен. Многие спешили пойти за цветами, чтобы поддержать нас. Об этом на следующий день писала даже газета «Новое время» – чиновничий шовинистический орган «чего изволите».

Летним отпуском 1901 г. я воспользовался, чтобы побывать в Крыму. Поездка в конце июня была облегчена для меня, никогда не бывавшего в курортных местах, тем, что помощь в устройстве на 1–1,5 месяца в Алупке оказала Е. А. Колтоновская, обычно проводившая там летние месяцы. Первый раз в жизни я видел горы, хотя это и были только горы Южного берега – Ай-Петри, Яйла, Медведь у Гурзуфа и скалистый берег у Симеиза. Я много ходил пешком, взбирался один на Ай-Петри из Симеиза, из Алупки; поднимался на Яйлу из Ялты; всюду ходил без проводников. Особенное восхищение вызвал у меня буковый лес и третичные сосны у Исара.

В Ялте я побывал у П. П. Розанова[86]86
  Розанов П. П. – в 1880-е земский статистик в Нижнем Новгороде. Затем ялтинский санитарный врач и врач А. П. Чехова. Автор многих научных трудов.


[Закрыть], бывшего тогда ялтинским санитарным врачом. Несомненно, он был одним из наиболее передовых и всесторонне образованных наших первых общественных санитарных врачей-пироговцев. С ним я был лично знаком по работе на совещании санитарных врачей при правлении Пироговского общества весною того же 1901 г. в Москве. Ему принадлежала заслуга организации в Ялте санитарного городского дела: он поставил вопрос о правильной очистке города, строительстве в нём канализации и водопровода, о врачебном обслуживании населения.

Он познакомил меня со всеми сторонами своей деятельности. Между прочим, я помню, он настойчиво звал меня навестить А. П. Чехова, жившего тогда на своей даче по пути к Исару и водопаду Учан-Су. Когда мы собрались осуществить это посещение и зашли в окружённый садиком небольшой дом Антона Павловича, оказалось, что тот накануне спешно выехал в Москву, не успев предупредить П. П. Розанова, как своего врача.

Дорога в Ялту лежала из Петербурга по железной дороге через Севастополь, а оттуда до Ялты на небольшом пароходе, державшемся недалеко от берега. Все богатые виды Южного берега Крыма, обрамлённые причудливыми горами, впервые раскрывались перед моим взором. Между прочим, воспользовавшись временем до отхода парохода в Севастополе, я успел съездить в Херсонес и подробно осмотреть раскопки, с изумлением останавливаясь перед вскрытыми керамическими трубами и канализационными колодцами.

Довольно рискованный случай, по тогдашним временам, произошёл со мной при одной из моих прогулок из Алупки на Яйлу. Поднявшись через «Хаос», в котором с такою наглядностью можно было видеть каменные громады, скатившиеся при обвале верхних кряжей гор, до гребня Яйлы, где-то в районе Ай-Петри я, не придерживаясь никаких тропинок, спускался через камни ущелья и стремнины, держась за кусты, надеясь где-то пересечь верхнее шоссе и уже по нему дойти до Алупки. Но кусты и заросли становились всё гуще и непроходимее; где-то ниже, как будто уже недалеко, слышны были звонки, мне казалось проезжавших по верхнему шоссе почтовых экипажей, и я, преодолевая все трудности, спускался в их направлении. Но в самой густой чаще, спустившись с крутизны, натолкнулся на густое проволочное заграждение, тянувшееся в обе стороны. Подняться вверх, назад, сил у меня не было. Выломав несколько веток и собрав камни, я, насколько мог, приподнял нижнюю колючую проволоку и лёжа прополз, в конце концов, под нею, надеясь, что я попаду на верхнее шоссе. Я был в полном изумлении, когда увидел перед собою на поросших густой травой склонах, среди разбросанных, отдельно стоящих дубов, стадо тучных коров с колокольцами на шее. Звон этих колокольцев был принят мною за колокольчики почтовых тарантасов. Ко мне быстро приблизился лесник в специальной форме, крайне удивлённый моим появлением здесь. Он объяснил, что я попал на Ливадийскую ферму, вход на которую безусловно запрещён. К моему счастью, сторожевые собаки не услыхали, как пробирался я через проволочные заграждения, а то бы мне пришлось совсем плохо. Как нарушителя запрета страж этот доставил меня в охранный пункт, где я должен был подробно изложить весь маршрут моей весьма необдуманной, по их мнению, и рискованной прогулки, проверили все мои документы и после некоторой задержки провели меня к выходу и отпустили с миром, посоветовав больше по незнакомым местам без проводников не ходить.

По возвращении из Крыма я погрузился в выполнение своих запущенных за время отсутствия обязанностей санитарного врача. Накопилось несколько требовавших специальных осмотров дел по открытию шерстомойной фабрики, тряпичных складов и других предприятий. Нужно было также спешно готовить для очередного номера «Вестника общественной гигиены» статьи по санитарному обозрению и иностранному санитарному законодательству.

Неожиданно ночью у меня был произведён жандармский обыск, и мне было объявлено постановление Департамента полиции (Зволянского) о немедленной высылке из Петербурга в Новгород. В квартире был оставлен околоточный, который должен был сопровождать меня до вокзала[87]87
  Документы охранки см.: Приложение № 7.


[Закрыть].

Это было тяжёлое испытание, обрушившееся на мою семью. Со спокойной выдержкой приняла на себя всю тяжесть создавшегося положения незабвенная спутница моей жизни (с 1898 по 1948 гг.) Любовь Карповна. Она в то время ожидала рождения нашей второй дочери, а на руках у неё была двухлетняя – первая дочь. Так как приставленный ко мне околоточный не позволил мне выйти из квартиры, то Любовь Карповна побывала в земской Управе, передала все бывшие у меня деловые бумаги, повидалась с Иваном Андреевичем, который обещал дать мне письмо к председателю Новгородской губернской земской управы, успела в редакции «Вестника общественной гигиены» взять для меня новые издания для составления очередного санитарного обзора. На моё ходатайство об отсрочке высылки на несколько дней Департамент полиции ответил отказом. И вечером того же дня я на велосипеде, в сопровождении на извозчике Любови Карповны и восседавшего с нею околоточного, отправился на тогдашний Николаевский вокзал и налегке (сдав в багаж велосипед) отбыл в Новгород. Тяжко было оставлять Любовь Карповну одну с ребёнком и с огромным количеством поручений по невыполненным делам. Только её энергия и бодрая, ровная настойчивость помогли ей спешно справиться с ликвидацией квартиры и со сбором средств, чтобы через короткий срок приехать ко мне в Новгород.

Новгород 1901–1902 годов. Томительны были первые дни пребывания моего в Новгороде. Я остановился в единственной в городе гостинице на центральной площади у самого Кремля. Это был, скорее, шумный трактир или постоялый двор, а не гостиница. В отведённой мне комнате ни днём, ни вечером, до поздней ночи нельзя было заниматься из-за непрестанно доносившегося разгульного пения и гармоники. Я уезжал на велосипеде на целый день на берег Ильменского озера. Гуляя в густом сосновом бору, случайно увидел однажды одинокий деревянный скит без дверей, с небольшим лишь оконцем, в которое передавали для богоугодного отшельника свои приношения приходившие по протоптанной в чаще тропинке богомолки.

Меня угнетала тревога о положении оставшейся в Петербурге Любови Карповны. Вскоре я получил от неё полное бодрых советов письмо. От Ивана Андреевича получена была ею для меня рекомендательная записка к председателю Новгородской губернской земской управы Н. Н. Сомову. Я немедленно отправился в губернскую управу. Н. Н. Сомов предложил мне начать работать в Колмовской больнице для душевнобольных, где имелось место ординатора.

Первые дни я знакомился с больницей, старался освоить и выполнить все обязанности дежурного врача, тщательно изучить истории болезни в наблюдательном отделении, заполнить очень подробные формуляры для вновь помещаемых в больницу душевнобольных, которых привозили из Новгорода или из более отдалённых уездов. Все свободные часы я заполнял изучением руководств и трудов по психиатрии, которые можно было найти в больничной библиотеке. Прошло немного дней, и я с головой ушёл в изучение больных наблюдательного отделения.

Кроме директора Крумбиллера в Колмовской больнице, рассчитанной на 300–400 больных, был ещё только один врач – Фонфрикен, ведавший мужским отделением. Насколько было возможно, я старался расспрашивать его о больных и их болезнях, стараясь учиться у него, как у опытного врача-психиатра. Но оба психиатра – и Крумбиллер в женском отделении, и Фонфрикен в мужском – были чрезвычайно перегружены работой, и им не оставалось времени вести со мною длинные разговоры, к тому же, сколько я теперь вспоминаю и понимаю, я был очень критически настроенным, строптивым и несговорчивым учеником.

Вскоре мне предложили полностью взять на себя работу по ведению всего дела в отделении «для слабых и неопрятных больных». Отделение это помещалось в особом деревянном двухэтажном здании с асфальтированными полами. В нём было безотрадно мрачно и грязно. Во всех палатах стоял неприятный запах от большой скученности и нечистот. Было 85 больных – мужчин, неспособных уже к работе, страдавших поносами, умиравших от дизентерии и туберкулёза. Переводили в отделение таких больных, которые признаны были «психиатрами» совершенно безнадёжными и, по мнению врачей, их жизнь была лишь бременем и для них, и для государства, и для земской кассы, для которой их содержание было лишь безрезультатной тратой скудных земских средств без всякой надежды на возвращение их к прежней деятельности. Поэтому и паёк их был уменьшен до 14 копеек в день вместо 26 копеек в других отделениях. Больных держали на голодном пайке и, в полном соответствии с этим, они ускоренно гибли. Еженедельно в отделении умирали 4–6 «слабых и неопрятных» больных.

Целые дни, да правду сказать, и ночи я оставался на отделении, добросовестно исследуя и изучая больных. Здесь были тяжёлые эпилептики, были прогрессивные паралитики, были ослабевшие хроники после паранойи, был меланхолик с безусловным отказом от приёма пищи и питья. Его насильно кормили через желудочный зонд. Был тяжёлый кататоник, которого на руках поднимали и сажали на стульчак, открывали и закрывали ему рот. Десятка полтора больных мочились и испражнялись под себя, а один паралитик тащил себе в рот свои собственные испражнения.

Из хорошо изученных уже мною отчётов некоторых больниц и клиник я знал, что при правильном уходе можно избежать всех этих явлений, можно устранить весь этот смрад и придать отделению вполне пристойный клинический вид. Чтобы обеспечить надлежащее проветривание, я следил, чтобы весь день и ночь были открыты фрамуги. А чтобы больные не мёрзли, побывал в губернской управе и убедил лично её председателя, внимательного Н. Н. Сомова отпустить из вещевого земского склада несколько десятков меховых тулупов. Заодно уж я подробно ознакомил передового просвещенного земца Н. Н. Сомова с причинами катастрофического вымирания больных от голодания – вследствие недокармливания. Неслыханно высокая больничная летальность в отделении Колмовской больницы (13–14%) – это ведь фактически было результатом попустительства, граничащего с преднамеренным ускорением вымирания больных от недокармливания. Губернская управа разрешила мне сравнять расход на питание больных до уровня других отделений, т. е. увеличить рацион вдвое.

Первоначально средний персонал (фельдшеры, надзиратели, уборщик) составил мне глухую оппозицию. Виданное ли дело, неопрятному больному, прогрессивному паралитику Садкову, с неукротимыми и разрушительными наклонностями (за ночь он зубами и руками раздирал свою сорочку, простыню и наволочку на узкие полоски) и потому лежал на голых досках без сорочки, я надевал новую, чистую сорочку, давал ему новый матрац и новую простыню, и крепкое одеяло. «Ведь, всё равно, всё это он за одну ночь испортит». Но я сам часами просиживал у его постели, аккуратно, через каждые три часа, сажал его на ночной горшок, пока не наступало испражнение или мочеиспускание. Проделывал это со всеми другими неопрятными больными. Через немного дней у всех этих неопрятных больных установился прочный рефлекс: вслед за посадкой на стул с подставленным ведром незамедлительно следовал желаемый результат. Меньше стало работы с уборкой постелей; чище стал воздух в палатах, опрятнее больные.

Мало-помалу, по мере изучения мною каждого больного, я старался использовать сохранившиеся у них возможности к простейшим работам. Одни больные принимали участие в уборке палат, другие привлекались к подноске дров, к мойке посуды и т. д. Организованность во всём создавала упорядоченность, регулярность, порядок в жизни отделения. Это, в конце концов, облегчило труд ухаживающего персонала, исчезла глухая оппозиция и неверие в осуществимость и пользу всех вводимых мною новшеств. Доверие к новым порядкам, готовность отстаивать их возросла ещё и от того, что реже стали случаи смерти больных, так как при лучшем питании, при постоянном проветривании палат, при ежедневном пребывании на работе во дворе слабые больные становились более крепкими, переставали целые дни лежать, пристраивались к какому-нибудь делу.

Пока дом для главного врача пустовал, мне была отведена в нём квартира. Тогда оказалось возможным приехать ко мне Любови Карповне с нашей дочерью. При доме был прекрасный фруктовый сад с оранжереей. Мне удалось добиться разрешения взять из оранжереи кадки с комнатными растениями (олеандр, фикусы, филодендроны и пр.) для постановки их в отделении. Любовь Карповна привезла из Петербурга, по моей просьбе, много специальной литературы по вопросам организации психиатрической помощи, и я настойчиво пополнял свою недостаточную осведомлённость в этой отрасли врачебно-санитарного дела.

У меня складывалось мнение, что наиболее важным условием для правильной организации ухода за душевнобольными является такой подбор всего персонала, от врачей до простых служителей и уборщиц, при котором исключалась бы возможность отношения к душевнобольным не как к страдающим, попавшим в беду и вызывающим сочувствие сочленам человеческого общества, а как к тяжёлой обузе, к докучливому материалу, к бессознательным, злостным нарушителям порядка, обихода, тишины, благополучия.

Персонал должен уметь сохранять в себе способность всегда видеть в душевнобольных – людей, вызывающих сочувствие и внимание к их несчастью. То, что я слишком много времени отдавал отделению, оставался там до поздней ночи, не раз в течение ночи проверял состояние дел; что я упорно и настойчиво сосредоточивал всё своё внимание на судьбе душевнобольных, на вопросах организации психиатрической помощи, вызывало большую, и думаю, вполне оправданную тревогу у Любови Карповны – не заслонит ли у меня эта узкая отрасль медицины более широкие общественные проблемы, общественные обязанности и перспективы. Её письма петербургским друзьям были полны этой тревоги.

По приглашению Любови Карповны из Петербурга к нам стали приезжать некоторые из друзей. Несколько дней гостил у нас Виктор Иванович Шарый, убеждавший меня не замыкаться, хотя бы и временно, в рамках отдельной узкой отрасли земской медицины, какою является помощь душевнобольным, а с прежней энергией искать путей, возможностей к поддержанию связей с передовыми общественными силами и с широким общественным движением. Помню, недели две гостила у нас Елена Дмитриевна Стасова[88]88
  Стасова Елена Дмитриевна (1873–1966) – агент «Искры», участница революции 1905–1907 и Октябрьской революции; в 1918–1920 член ЦК РКП (б); в 1930–1934 – член ЦКК; член ВЦП К, ЦИК СССР.


[Закрыть], искавшая временного убежища, чтобы не быть в Петербурге. Часто приезжал удивительно милый доктор Николай Николаевич Штремер[89]89
  Штремер Николай Николаевич – врач Военно-медицинской академии; социал-демократ, член РСДРП, вместе со Стасовой доставлявший в Россию «Искру» и хранивший большевистскую литературу.


[Закрыть].

В Новгороде мы с Любовью Карповной бывали редко. Я был слишком поглощён задачей очеловечивания больных в моём отделении, изучением их и изысканием путей к возможным улучшениям психиатрической помощи. Вся наша жизнь протекала в Колмове. Только в семье Засечкиных мы изредка бывали. Там оживлённый интерес вызывали вопросы земской жизни, прохождение на губернском земском собрании докладов по школьному делу и земской медицине. Одна из сестёр Засечкиных работала в потребительской кооперации и горячо откликалась на меры губернского земства по содействию развитию сельской кооперации. У Засечкиных мы встречались с земскими работниками. Там познакомился я впервые с Н. П. Малыгиным. В то время он был секретарём губернского земства и, если не ошибаюсь, не без моего влияния, решил тогда поступать на медицинский факультет Юрьевского университета, чтобы по окончании работать в земской санитарной организации. Вскоре своё намерение он привёл в исполнение. Вместе со своим близким другом, позднее ставшим первым президентом Академии медицинских наук СССР Н. Н. Бурденко[90]90
  Бурденко Николай Нилович (1876–1946) – хирург, один из основоположников нейрохирургии в России, академик АН СССР, главный хирург РККА.


[Закрыть], он поступил на медицинский факультет Юрьевского университета. Ещё будучи студентом, работал по моему приглашению исполняющим обязанности земского санитарного врача Ветлужского уезда Костромской губернии, потом был там организатором санитарного дела, а затем заведовал санитарной земской организацией в Калуге и в Полтаве.

Довольно неожиданным было для меня сообщение председателя губернской Управы Н. Н. Сомова о том, что новгородский губернатор граф фон-Медем потребовал от него немедленного моего удаления со службы в Колмовской больнице. Земская управа возмутилась требованием губернатора. Н. Н. Сомов пытался говорить с губернатором, но получил от него формальный отказ, хотя и доказывал ему, что в Колмовской больнице вместо четырёх врачей, с моим устранением, при отсутствии главного врача, должность которого не замещена, останется только два врача, а приискать врача для работы в психиатрическом деле нелегко. Однако Н. Н. Сомов всё же настойчиво советовал мне побывать лично у губернатора и попытаться убедить его хотя бы временно оставить меня в покое и не прерывать моей столь усердной работы в больнице для душевнобольных.

Для меня ходить ко всякому начальству – это самая противная и мучительная задача, но делать было нечего. В один из приёмных дней, в часы, мне указанные, я был принят губернатором. Граф фон-Медем говорил далеко не безукоризненно по-русски. Я изложил ему свои соображения, по которым его распоряжение не может быть признано целесообразным и логически обоснованным. Ведь я целые дни работаю только среди душевнобольных. Совсем не общаюсь с теми или иными кругами населения. Следовательно, никакой противоправительственной пропаганды вести не могу. Высылка из Петербурга не имела целью лишить меня всяких средств к жизни. Она была вызвана лишь желанием устранить меня от общественно-политической работы и влияния в Вольно-экономическом обществе, на литературно-общественных собраниях и вечерах. Но, работая в Колмове, я в наиболее полной мере устранён от участия в общественно-политической жизни и лишён возможности вести какую-либо пропаганду. Совершенно нелогично, поэтому, для главы губернской администрации устранять меня из Колмова, ибо в самом Новгороде, куда я выслан, я буду иметь гораздо больше условий для проявления неугодного администрации влияния. Я излагал всё это спокойно, совершенно деловито и, мне казалось, убедительно. Однако никакого толка из этого не вышло. В своих репликах этот, как мне показалось, очень туповатый барон, заметил, что он, как представитель власти, не считает для себя возможным допускать к работе в земстве лиц, неугодных правительству. Но всё же более или менее любезно он обещал ещё подумать и дать окончательный ответ губернской земской управе. Думал он не очень долго, и вскоре губернская управа получила от него повторное требование о моём устранении с земской работы.

Итак, восторжествовал наиболее простой принцип: «не пущать», не допускать. Он не требует никаких размышлений, и поэтому был господствующей формой руководящего участия государственной власти и её представителей на местах – «начальников» губернии – в земском строительстве, в земском обслуживании насущных нужд населения.

Пришлось искать квартиру в Новгороде. Не без труда была найдена в одном из домов на центральной площади небольшая, в две комнаты, квартира с кухней. Требовался ремонт. Незадолго перед новым годом я со своей небольшой семьёй выехал из Колмова. И сейчас, хотя прошло с тех пор уже более шестидесяти лет, я храню в своей памяти самую искреннюю признательность ко всему младшему персоналу моего отделения для слабых, неопрятных и буйных больных. Фельдшер, надзиратели и все служители очень трогательно прощались со мною. Говорили и повторяли, что впервые себя настоящими людьми почувствовали, и работа им стала не в тягость. Давали обещания, что все новые порядки будут в отделении бережно поддерживать. Особенно неожиданным было для меня получение по почте коллективного письма «от сознательных больных отделения», в котором они сообщали, что узнали с большим огорчением о том, что я в больнице больше не работаю, и в простых, наивных словах отмечали, что во мне они находили и чувствовали отклики на их душевные боли и страдания.

Четыре месяца работы в Колмове оставили большой след в моём сознании и обогатили меня не только некоторыми знаниями и опытом в прежде очень мне далёкой отрасли земского медицинского дела – организации психиатрической помощи, но и расширили диапазон доступных моему внутреннему миру и сознанию чувств, мыслей и переживаний. Некоторые из них нашли отражение в статье о профессиональных вредностях труда врачей-психиатров, появившейся в печати уже в советский период.

От работы при переезде, при расстановке вещей в ещё не отремонтированной и нетопленой квартире у Любови Карповны начались, несколько раньше срока, роды. С изумительной душевной выдержкой Любовь Карповна относилась ко всем трудностям жизни. С товарищеской отзывчивостью пришёл по моему приглашению местный врач-акушер. Я ассистировал и заменял ему при родах акушерку. На свет явилась вторая дочь. Своё первое впечатление от неё я выразил в словах к матери, несколько разочарованной, что на свет явился не сын, для которого было уже заранее заготовлено имя, а опять девочка: «Хоть нос, как лопата, зато ума палата», – ответил я экспромтом. У нового жителя вселенной лоб действительно привлекал к себе внимание. И во всю последующую жизнь, независимо от моего сознания, этот явившийся в трудной жизненной обстановке член моей семьи занимал у меня где-то в подсознательной области особое место. Ей были посвящены в минуты особо трагические моей жизни мои письма в 1914 г., в дни катастрофы на фронте в Сольдау, с нею связаны самые острые переживания мои семь лет спустя. Весь январь и февраль начавшегося 1902 г. в низких комнатах первого этажа небольшого каменного дома на Новгородской площади прошли для меня в усидчивой журнальной работе.

Петербургские друзья помогли обеспечить для меня работу в «Больничной газете им. С. П. Боткина», в «Практическом враче», присылали мне новые книги для составления рецензий в «Мир Божий»[91]91
  Ежемесячный литературно-политический и научно-популярный журнал (СПб., 1892–1906). Позднее издавался под названием «Современный мир».


[Закрыть], «Русскую мысль»[92]92
  Московский ежемесячный научный, литературный и политический журнал, издававшийся в 1880–1918. До 1885 – славянофильской, позднее умеренно-либеральной ориентации, после 1905 – фактически орган кадетской партии.


[Закрыть]. Нужно было спешно готовить обзоры земских и городских санитарных изданий для «Вестника общественной гигиены». Огромную поддержку оказывала мне во всех работах Любовь Карповна, дружеским вниманием и заботами обо мне. Никогда не впадала она в уныние или боязнь за будущее, оставаясь всегда бодрой и деятельной.

Вскоре после родов под вечер неожиданно начался пожар в доме, тесно примыкавшем к нашему. Мы едва успели закутать детей и захватить наспех мои работы и кое-какое платье и ушли к Засечкиным. Только поздно ночью окончился пожар. Наш дом пожарные отстояли, но немало труда понадобилось, чтобы вновь привести нашу квартиру в обитаемое состояние.

Большим событием был приезд к Любови Карповне на целую неделю её близкого друга по Петербургу Варвары Николаевны Болдыревой. По окончании Женского медицинского института она работала на участке в Воронежском земстве. Вышла замуж за товарища по работе доктора Бражаса и теперь буквально была переполнена своим счастьем. Это счастье светилось в ней и отражалось в каждом её слове, в каждом движении. Оно как-то передавалось окружающим, становилось на сердце легче.

В конце февраля я получил совершенно неожиданно письмо от председателя Вологодской губернской земской управы В. А. Кудрявого[93]93
  Кудрявый Виктор Андреевич (1860–1919) – председатель Вологодской земской управы, кадет. Депутат 1-й Государственной думы. Помогал политическим ссыльным, после Октябрьской революции назначен губернским комиссаром.


[Закрыть]. Он спрашивал, как я отнесся бы к предложению занять место заведующего врачебно-санитарным бюро. По ходатайству вологодского губернского съезда врачей Вологодское губернское земское собрание внесло в смету ассигнование на создание такого бюро, и управа запрашивала меня, соглашусь ли я взять на себя работы по его организации. Я написал об этом И. А. Дмитриеву. Спрашивал его совета. От него узнал, что Вологодская губернская земская управа обращалась и в Санкт-Петербургскую, и в Московскую губернские земские управы с просьбой рекомендовать специалиста, и именно Иван Андреевич ответил в Вологду, назвав меня как желательного кандидата. По его сведениям, такую же рекомендацию послал, по поручению Московской земской управы, И. В. Попов.

У меня были внутренние колебания и неуверенность, сумею ли справиться с такой ответственной большой задачей и нежелание так далеко уезжать от Петербурга. Все эти сомнения, однако, уступили место заманчивому желанию развернуть более широкую деятельность, испробовать свои силы. Я ответил Вологодской управе своим согласием взять на себя работы по организации санитарно-статистического бюро. Но окончательное решение считал необходимым отложить до личных переговоров.