Текст книги "Эпоха Древних"

7
Кева

Птицы еще не начали утреннюю песнь, как в дверь постучали. Не дожидаясь, пока я проснусь и дам разрешение войти, в комнату шагнул мужчина с серебряной лампой в руках. Аромат мирры, которой он обмазался с ног до головы, обжигал ноздри.

Почему он в кольчуге? И на лысой голове нет тюрбана. Несмотря на аккуратную каштановую бородку, он напоминал иссушенный зимой кипарис.

– Великий визирь. – Я сел на постели. – По-моему, ты полысел.

– От болиголова такое бывает. А с внутренностями дела еще хуже.

– Кто теперь может хотеть тебя отравить?

– Солнце, луна и все, что между ними. – Эбра указал на себя большими пальцами. – И все же вот он я, по-прежнему великий визирь блистательного Сирма.

– И по-прежнему скромный.

– Ха! Мы оба начали жизнь рабами. Никакой родословной. Ничто не могло возвысить нас, кроме собственных достоинств. Пусть скромничают те, кто родился на троне.

– Шейхи сказали бы, что гордыня более ядовита, чем болиголов, великий визирь.

– Тогда пусть гордыня и утянет меня на глубину. На другое я не согласен, маг. Через пять минут будь у своей двери, одетый.

Я повиновался, и он повел меня в лестничный колодец дворца. Мы спустились на один этаж в помещение, до прихода крестейцев служившее столовой. Там мы с Джаузом, механиком из Шелковых земель, пережили атаку экскувиторов Иосиаса.

Теперь оно превратилось в мастерскую. Мужчины в одеждах аланийских Философов, в высоких фетровых шляпах и царственно-синих халатах, переходили от стола к столу с какими-то жидкостями и растворами. Помещение наполнял холодный туман, такой же ледяной и удушливый, как Лабиринт.

– Что это такое, Эбра?

– Здесь мы изучаем кое-что важное.

– И что же?

Он указал на полку, на которой лежали груды черных кристаллов.

– Из чего состоит ангел.

Этот кристалл был телом Архангела, появившегося над Костаной. Лунара призвала его, соединив звезды. Стоя среди битого стекла во чреве Лабиринта, она держала меня за руку, но через несколько минут я заколол ее, а Архангел взорвался.

Нечто похожее произошло и с Маротом, но его куски растаяли.

– Вы собрали его осколки. И сколько их?

– Слишком много, не сосчитать. Но их еще больше. Нищие становились королями, продавая найденное на аукционе. Этосиане родных детей продадут, чтобы заполучить кусочек не больше пальца величиной. Поэтому мы назначили смертную казнь за продажу или владение даже маленьким осколком. Так мы вернули все, что смогли.

– Для чего? Зачем вам труп ангела?

Эбра просиял.

– Ты же был кузнецом. Скажи, в чем преимущество огнестрельного оружия в бою?

– Оно пробивает доспехи.

– Но только не этот ангельский металл. Пуля для него все равно что укус комара для стены. Даже тонкого слоя достаточно, чтобы остановить пулю, выпущенную из аркебузы на расстоянии одного шага.

Я поскреб бороду, не в силах поверить.

– И это еще не самое приятное, – продолжил Эбра. – Сабля, выкованная из этого ангельского металла, прорубает вольфрам, будто даже не замечая его. А пуля, сделанная из этого металла, пробила все стены на своем пути и остановилась, только когда потеряла скорость.

Значение всего этого невозможно переоценить, но я хотел убедиться сам.

– Мне потребуется демонстрация.

Эбра вручил мне самый обычный шамшир – ничего вычурного, но вполне надежное оружие – и указал на черный щит, который держал манекен. Я никогда не видел ничего настолько темного… словно смотрел в ненасытную бездну или окно в другой мир, погруженный в самую глубокую ночь.

– Не размахивай слишком сильно, – предупредил он. – Можешь пораниться.

Я ударил по черному щиту. От удара мой клинок треснул и разлетелся на куски, как глыба льда, по которой стукнули молотком, и осколки посыпались на ледяной каменный пол.

Эбра снова просиял.

– Показать, что он делает с пулей?

Наверное, кому-то другому потребовалась бы тысяча демонстраций, чтобы поверить, что это не фокус. Но я узнал этот металл. В Лабиринте я сражался с человеком, который владел им. Своими металлическими пальцами Михей мог отмахиваться от пуль, словно от мух.

– Нет… Этот материал не из нашего мира. – Я бросил рукоять шамшира на пол, и она зазвенела. – Но если его нельзя сломать, как вы придаете ему нужную форму?

– Что-то вроде холодной формовки.

– Никогда о таком не слышал.

Эбра наклонился к моему уху.

– У Философов свои секреты. Они не расскажут, даже если пригрозить сварить их в кипятке. Проще выпытать что-нибудь у мертвеца.

Работавшие вокруг Философы не обращали на меня никакого внимания, полностью сосредоточившись на своих задачах и неизвестных мне инструментах. Это совсем не походило на кузнечное дело, которое я знал.

– И что ты собираешься делать с этим открытием? Зачем показал мне?

– Ты считаешь, что твои проблемы решит армия. Лошади, аркебузы и кровожадные воины. Но я полагаю, это прекрасный шанс испытать то, что мы создали.

Эбра не славился щедростью. Я скрестил руки на груди и насторожился.

– Почему бы не испытать это против мятежных янычар в Тагкалае?

– Потому что я не хочу отдавать такое сокровище никому из старых вояк, Кева. Я готов отдать его только тебе, одну саблю и одни доспехи.

Люди вроде Эбры никогда ничего не делали по дружбе, вроде той, что связывала меня со многими янычарами, ныне покойными. Чего же он на самом деле пытался добиться?

– Мы с тобой никогда не были друзьями, Эбра. Так чем вызван этот приступ щедрости?

Он хмыкнул. Я даже обрадовался, услышав столь знакомый звук из его уст.

– Думаешь, я стал великим визирем, заводя постоянных друзей и врагов? Ты маг с тремя масками. Прими дар и включи меня в число своих союзников. Лат знает, насколько они мне нужны. – Он положил холодную руку мне на плечо. – И если придет день, когда мне понадобится твоя помощь, надеюсь, ты сохранишь честь, которой славишься.

Враги многому нас учат. Я учился у Михея Железного. И мог бы поучиться у Эбры. Никаких постоянных друзей и врагов.

– Полагаю, мне следует тебя поблагодарить.

– Ты ведь не слишком горд для этого, брат? – захихикал Эбра. – Жди кровожадных воинов, аркебузы и лошадей. Сирм поможет шаху Аланьи вернуть престол, так же как он помог нам. Разумеется, с Зелтурией в качестве вознаграждения.

Какой неожиданный поворот приняла эта поездка. Результаты превзошли все мои ожидания.

– Признаюсь, мне нелегко это говорить, но я тебе благодарен.

Он ухмыльнулся, будто долго ждал этого дня.

На закате начинался Праздник соколов, и времени на то, чтобы насладиться родной страной, уже не оставалось. Мы с Рухи вернулись на лесную поляну и сели в лодку Кинна. Мы везли с собой только сундук с пугающе черными ангельскими доспехами и клинком, я надеялся подробно изучить их по возвращении.

Кинн поднял нас и полетел на юго-восток. Я наслаждался тем, каким неузнаваемым стал мир, затянутый облаками. На душе почему-то становилось легче, если не было видно земли, особенно когда я знал, кто над чем властвует, друг это или враг, и следующие из этого неприятные выводы.

Рухи больше не носила покрывало, когда мы оставались вдвоем. Полагаю, то, что я взял ее с собой, принесло плоды по множеству причин. Но мне еще предстояло о многом ее расспросить. Она пробуждала во мне любопытство так же, как, должно быть, пробудила в Эше страх в тот день, когда он расписал ее кровью.

– Как ты достигла фанаа? – спросил я.

Она оторвалась от созерцания облаков.

– Боль заставила. Выбор был – или фанаа, или смерть.

– Но что именно ты делала?

– Пост. Молитва. Медитация. Я сделала все возможное, чтобы опустошить себя. Это не значит, что моя фанаа равна фанаа Старших Апостолов. Я до сих пор часто злюсь. Мне предстоит еще долгий путь.

– Мой путь гораздо длиннее твоего. Ни посты, ни молитвы, ни медитации не приблизили меня к фанаа. Напротив, я только сильнее хотел того, чего себя лишал.

– Тогда, возможно, это не твой путь к фанаа.

– А какой еще есть путь?

– Я сказала бы, если б знала.

Я сурово покачал головой.

– Плохо. Ты шейха, так скажи мне что-нибудь полезное.

Она вздохнула и указала на пухлое облако прямо под нами.

– Что не дает тебе утонуть в этом облаке прямо сейчас?

Я пожал плечами.

– То, что я сижу в лодке, которую несет по небу шикк, похожий на цыпленка?

– Я вообще не похож на цыпленка! – возмутился Кинн. – Я вылитый орел!

Он начал трясти лодку, отчего меня замутило, а Рухи схватилась за колени. Это походило на небесное землетрясение.

– Ладно, ладно. Ты – великолепнейший орел, спустившийся с царственных пиков Азада.

Лодка перестала трястись, и я потер живот, чтобы подавить приступ тошноты.

Рухи посмеялась и расслабилась.

– Так что не дает тебе утонуть?

– Я уже говорил.

– Кева, которого ты знаешь, – лодка. Облако под нами – сама Лат. А ты… ты просто душа.

«Что вообще такое душа?» – спросила Сади. Похоже, ответ на ее вопрос – «ничто».

– Значит, я должен спрыгнуть с этой лодки и покинуть то, что делает меня мной.

Рухи кивнула.

– Но ты должен быть готов к тому, что это многое изменит. Например, изменится то, что тебя волнует. Для чего ты живешь.

– Как это изменило тебя?

– Я вышла из темной комнаты и зажгла свечу. Прошла путь от заботы только о себе и своей семье до заботы обо всем, что вижу.

Меня уже и так заботило слишком многое. Может, поэтому я и не мог почувствовать вкус фанаа. Для меня молитва означала облегчение бремени, а не нагромождение нового. Означала признание беспомощности.

Рухи указала на новые ножны у меня на поясе, куда я планировал поместить ангельский клинок. А пока держал его в сундуке, на который опирался спиной, вместе с доспехами.

– Хочу задать неудобный вопрос, – сказала она. – Вы, суровые мужчины, когда-нибудь даете имена своим клинкам?

Я рассмеялся. Она, по крайней мере, не уничтожила свое чувство юмора.

– Никогда не встречал того, кто давал бы клинку имя. Мы их все время теряем, ломаем или оставляем в теле врага. Так что лишняя сентиментальность ни к чему.

– Но святой Хисти дал имя своему. Косторез.

– Вот уж подходящее имечко для клинка.

Я рассмеялся еще сильнее, и Рухи присоединилась.

– Так как ты назовешь свой новый? – спросила она. – Разве он не особенный?

Я открыл сундук и вынул ангельский клинок. Металл был чернее самой черной ночи и такой острый, что я едва мог разглядеть край. Глядя на него, я не мог не вспомнить, какую роль сыграл в появлении этого существа, Архангела. Моя любовь к Лунаре не позволяла отказать ей до самого последнего момента, когда я все-таки сумел.

«Розовый янычар», – были ее последние слова. Так называл меня шах Джаляль за то, что я постоянно читал стихи о любви к ней.

– Черная роза, – прошептал я.

– Черная роза, – ухмыльнулась во весь рот Рухи. – Вот теперь ты настоящий поэт. Мне нравится. Но почему роза?

– Каким бы он ни был разрушительным, он может помочь рождению красоты в этом мире.

– Мне нравится. В твоих руках так и будет, непременно.

Я улыбнулся: кто-то верил в меня. А она улыбнулась в ответ.

Но в наших взглядах промелькнуло нечто более тяжелое. И я понял, что Рухи тоже это почувствовала: она отвела взгляд и покраснела.

Повисло молчание. Я уверен, что Рухи не меньше меня надеялась, что оно будет менее неловким, чем то, что ему предшествовало.

Через минуту момент ушел, и мне показалось правильным задать следующий вопрос.

– Тебе никогда не казалось, что ты тащишь слишком тяжелый груз?

Она покачала головой.

– Странно такое говорить, но я чувствую себя легче облачка на ветру.

Трудно в это поверить.

– Ты никогда не смотришь на детей, играющих среди цветов, и не жалеешь, что это не ты?

– Я не хочу играть среди цветов. Я там, где должна быть, и делаю то, что должна делать.

– Признаюсь честно, я впечатлен.

– Чем?

– Тобой. Ты крепче этого ангельского металла. Как хорошо иметь такого человека на своей стороне.

– Я не боец.

– Ты верная, – сказал я. – Ты – спокойное море во время бури. И напоминаешь таким, как я, что нам есть за что бороться. И даже умереть.

– И за что же ты хочешь умереть?

Слишком тяжелый вопрос. Но я сам это начал, поэтому пришлось покопаться в душе в поисках ответа.

– Справедливость. Честь. Праведность. Но не абстрактные, я должен их видеть. У тебя глаза лучше моих. Так что скажи, ты видишь что-то из этого в Кярсе?

Лодка качнулась, едва не бросив Рухи ко мне. Вскоре Кинн восстановил ровный ход.

– Попал в плохую волну, – крикнул он. – Мои извинения.

– На днях Кярс говорил с Апостолами, – сказала Рухи, придя в себя. – Он пытался казаться сильным, хотел стать для нас опорой, как его отец. Но он прячет столько печали и тревоги. Не за себя, а за всех, кто видит в нем шаха Аланьи.

Шах Джаляль был таким же. Для мира он был несокрушим, как этот ангельский металл. Но когда мы оставались наедине с кувшином ячменной бражки, он рассказывал мне о своей печали и о том, как больно ему видеть, как другие страдают из-за решений, которые он должен принимать.

– Ты тоже что-то скрываешь. – Рухи пристально смотрела на меня, зрачки ее мускатных глаз расширились. – Это не просто печаль из-за жены, не так ли? Нет, твоя печаль отравлена… страхом. Чего ты так боишься, Кева?

Я не мог рассказать. Какой бы сильной она ни была, ее тоже можно сломать. Даже ангельский металл можно разрушить, как Слеза Архангела разрушила руку Михея.

– Не обращай внимания на мои страхи. Но спасибо тебе за заботу. Может, у меня и нет твоего особого зрения, но я все равно вижу в тебе справедливость, честь и праведность.

Она пожала плечами, видимо, тяготясь моими словами.

– Ты уверен, что видишь во мне все это, Кева? – Ее тон стал мрачным. – Или ты просто видишь то, что хочешь увидеть?

– Может, я вижу то, что мне нужно увидеть. Должно быть что-то, отличающее нас от врагов. От Михея, Ираклиуса и Сиры.

– И оно есть. Я вижу это в тебе. Я вижу справедливость, честь и праведность. Правда вижу. Достаточно ли этого, чтобы успокоить твою душу?

Мою душу ничем не успокоить. С того дня, как исчезла Лунара, она не знала покоя. А когда Михей убил Мелоди, вскипела гневом. И я боялся, что она никогда не перестанет, сколько бы врагов я ни уложил в землю.

8
Сира

Пашанг с Гокберком вели всадников в пустыню Зелтурии, а мы следовали в экипаже за ними. Мать сидела со мной и массировала мои дрожащие руки. Селена разместилась напротив. Нора рядом с ней баюкала крошку Казина, у которого уже отросли красивые черные кудри.

До отъезда я проверила нашу готовность. Каждый всадник был защищен пластинами или кольчугой, каждый нес составной лук и полный колчан, щит из вываренной кожи и ятаган или копье, а также вел за собой трех лошади на замену. Почти треть имели и аркебузы. Несколько скорострельных, из тех, что использовали гулямы, но в большинстве старые, стрелявшие медленно, что ставило нас в невыгодное положение. Тем не менее, если Кярс прикажет своим гулямам выйти за пределы Зелтурии, у них будет больше оружия, чем у нас, так что приходилось использовать все, что есть.

Мы разделились на пять отрядов: правое переднее крыло йотридов, правое заднее крыло йотридов, левое переднее крыло силгизов, левое заднее крыло силгизов. Хулители святых, элита, числом поменьше, занимали центральное положение. В отличие от остальных, у них были более быстрые кобылы и более крепкие доспехи, скорострельное оружие, а главное – яростное желание отомстить за Потомков и тысячелетнюю тиранию.

Независимо от того, как мы вооружены, тренированы и мотивированы, Пашанг не сомневался, что Като будет умело просчитывать наши действия. Значит, нам надо быть умнее и не действовать предсказуемо, а импровизировать. В таких вопросах я доверяла Пашангу, потому что не имела военного опыта, хотя определенно могла быть полезной.

Чем ближе мы подходили к Зелтурии, тем сильнее краснело небо. То кровавое облако, которое прошлой ночью видел весь Кандбаджар, летело сюда и теперь казалось скверным предзнаменованием. Оставалось только надеяться, что для них, а не для нас.

– Красный цвет на небе предвещает чудеса, – шутливо сказала Селена во время завтрака, чтобы унять мою тревогу.

– Это напоминание о том, что без Потомков эта земля проклята, – сказал Вафик, когда я наткнулась на него в коридоре перед отъездом.

– Силгизы считают это знаком владычества Лат, – сказала моя мать, когда мы садились в экипаж. – Хотя твой отец никогда не покидал своей юрты, когда небо так светилось.

Я припомнила, как Эше рассказывал, что в тот день, когда он родился, шел кровавый дождь, а значит, было и кровавое облако. Воспоминания об Эше до сих пор, как острый шип, пронзали мне сердце.

– Я пыталась учить ее натягивать лук, – говорила Селене моя мать. Они все еще говорили обо мне, а экипаж подскакивал на барханах и сухом песке. – Но Лат создала ее не для этого. Лат предназначила Сиру для чего-то великого. Просто я не смогла разглядеть за листвой узор. Да простит Лат мою слепоту.

А Селена, загибая пальцы, подсчитывала мои промахи:

– Она не умела натягивать лук, не умела поставить юрту, не могла даже снять шкуру с животного.

– Это не совсем верно, амма, – с раздражением произнесла я. – Я ободрала кучу белок.

– Но ни разу ты не сделала этого правильно, – ответила мама. – Ты так и не сумела справиться с детской мягкостью, особенно когда речь шла о животных.

– Потому что я была ребенком.

– Нет. Тогда ты уже стала женщиной.

– Только-только.

Мать взяла меня за руки. Пусть меня раздражало это перечисление моих детских слабостей, но ее прикосновение успокаивало. Я с тринадцати лет была этого лишена, прошло больше десятилетия. Слишком долго.

– Ты не можешь быть хороша во всем, Сира. – Селена наклонилась ко мне. – Нет стыда в том, чтобы это признать.

– Мне хотелось держать коз и белок как домашних животных, это я признаю. Заставлять меня свежевать их было жестоко.

Нора, как всегда, сидела молча и незаметно. Глядя из окна экипажа, катившегося мимо клочьев кустарника, она держала на руках спящего младенца. Даже ухабистая дорога не могла разбудить дитя Марота.

– А в чем хороша ты, Нора? – спросила я.

Она посмотрела на меня, как коза на нож, готовый перерезать ей горло.

– Мне нравилось заботиться о сестрах.

– Прекрасно. – Я наградила ее самой яркой улыбкой. – Ты очень заботлива.

Но как бы я ни была к ней добра, она, кажется, никогда не перестанет меня бояться. Не я убила ее семью. Да, это сделало мое племя, но, когда это случилось, меня с ними уже много лет не было.

Зато Пашанг… я видела, как она ему улыбалась. И он улыбался в ответ. Не скажу, что это не вызывало у меня ревности, но все же не отравляло душу. Чем большему числу влиятельных мужчин она нравится, тем полезнее может оказаться. Но мой муж – это все же болезненно. Разве я недостаточно женственна, чтобы полностью завладеть им?

– Хотела бы я иметь сестер, – сказала Селена. – Или братьев.

Я не могла не спросить:

– Но разве твой отец пошел бы через море, будь у тебя замена?

– По морю не ходят, по морю плавают.

Селена скрестила руки и скорчила рожицу.

– Я тоже была единственным ребенком, – сказала мама. – Училась находить утешение в одиночестве. Это своего рода сила.

Моя мать – единственное дитя… Учитывая, что из ее детей выжила только я, выходит, я единственный потомок не только ее, но и бабки, и деда.

– А бабушка тоже была единственным ребенком? – спросила я.

Мама покачала головой.

– Только дед.

– Дед. Он даже не был силгизом, да?

– Он был вограсцем. – Мама указала на Нору. – Как этот милый полевой цветок.

– Вограсцем. – Я почти забыла об этом факте своего происхождения. Может быть, и мягкость характера мне досталась от вограсских пастухов. – Из земель, где когда-то обитали Потомки. Удивительно. Хотя… мы, силгизы, не похожи на аланийцев. Не ведем подробную летопись своих предков, верно, амма?

Она пожала плечами и прикусила губу.

– Мы чтим своих предков, просто не ведем записей и не выставляем их перед всем миром. Мы не отравлены гордостью, хотя род твоей бабушки восходит к падишаху Темуру. Она часто повторяла эту цепь имен на наших днях рождения. – Голос матери стал хриплым. – Нравится это нам или нет, все мы дети Селука Предателя, как и династия Селуков. Наша кровь даже чище, ведь их матери были рабынями из дальних стран, вроде Шелковых земель.

Этот факт мне выделять не хотелось бы. А тот, что хотелось, еще даже не факт… пока. Но ведь никогда не знаешь, как обернется жизнь. Оставалось лишь надеяться, что на этот раз я смогу все держать под контролем.

После нескольких часов скачки, проведенных нами в болтовне и жевании сахарного желе, экипаж остановился. Через минуту дверцу открыл Текиш, младший брат Пашанга.

– Тебя требуют, – сказал он мне.

Текиш был в пластинчатых доспехах и, в отличие от Пашанга, выглядел подтянутым. Он поддерживал форму и часто оставался со своими наездниками, а в Песчаном дворце всегда казался чужим.

– Что случилось?

– Абядийские племена прислали переговорщика.

– Кто он?

– Хурран, сын Мансура.

Я его не помнила, но в Аланье он хорошо известен.

– Пашанг – его друг, верно?

– Да. Дружба и то, что он старший сын Мансура, дают ему право на разговор. И похоже, он желает говорить только с тобой.

Мы не ожидали переговоров. Это противоречило стратегии Пашанга – атаковать внезапно, чтобы выманить гулямов из Зелтурии. Но мы не хотели и злить детей Мансура. Ведь, в конце концов, они по другую сторону забора, ограждающего Кярса.

Я вцепилась в спину Текиша, и мы поскакали сквозь жесткий кустарник, через бесконечные ряды силгизов и йотридов. Чтобы сохранить строй, некоторым пришлось остановиться на барханах, и теперь они напоминали волны на море. Их и вправду было целое море. Орда. Демонстрация чистой силы, пробуждавшая во мне гордость. Моя спина не была рада поездке, но пускай хнычет сколько угодно. Сегодня не до комфорта.

Отряд хулителей святых остановился перед зеленым оазисом с красивым прудом и пальмовой рощицей. Абядийцы поставили шатры в оазисе и вокруг него, и даже с невысокого склона я увидела целый город шатров, тянувшийся в сторону Зелтурии. Полог каждого шатра был украшен узорами, редкими и необычными – не простыми птицами, цветами и геометрическими фигурами, как принято в Кандбаджаре. Вместо них я видела круги, облака, спирали и волны. Тамаз говорил, что пустыня освобождает и дух, и разум.

Некоторые абядийцы стояли перед шатрами с ятаганами, аркебузами или копьями. Остальные столпились перед хулителями святых. Жители пустыни не были настоящими воинами, хотя часто совершали набеги. Но в открытом бою против большого войска они никогда не были сильны, и неудивительно, что не смогли выстроиться. Хорошо маскирующиеся Лучники Ока, вероятно, час назад предупредили их о нашем приходе, так что, если бы они были лучше организованы и быстрее реагировали, то могли сбежать, – хотя мы все равно догнали бы.

Если абядийцы решили договориться с нами, значит, они намерены что-то предложить. Хотя я с ними торговаться не стала бы.

Текиш подъехал к толпе сбоку и остановился на свободном клочке пустыни. Рядом с барханом стоял человек, похожий на призрак, в развевающемся белом абядийском одеянии. Кожа цвета льда редко встречается у абядийцев, и почти невозможно было поверить, что этот человек вообще жил в пустыне. Но для переговоров с нами почему-то выбрали именно его.

Текиш высадил меня почти рядом с переговорщиком, и я двинулась к нему, опираясь на посох.

– Ты напоминаешь Тамаза. – Хурран ухмыльнулся, открыв почерневшие нижние зубы. – Это так поэтично. Что за ирония – тот, кто сбросил Тамаза, сам хромает, как он.

– Я его не свергала. – Этот призрак щипал за больное место. – Я любила его как отца, а он любил меня как дочь.

– Ну конечно.

Он уничижительно усмехнулся.

Он наносил мне удары, пытаясь ослабить мою позицию на переговорах. Пора переходить к нападению.

– Хурран… Ты, кажется… Да, твой отец Мансур бросил тебя в темницу. – Я ткнула в его сторону пальцем, как будто это кинжал. – За то, что ты убил семью шаха Бабура.

– Мой позор всем известен. Мы с тобой в этом похожи.

– В чем мы похожи? Я не привязывала детей к столбикам кроватей и не сжигала их, слушая крики.

– Да, но ты сделала нечто похуже, Сира. – Он указал на кровавое облако, висевшее далеко на северо-востоке. Прямо над Зелтурией. – Ты наслала кровавую чуму на всех нас.

Я усмехнулась как можно небрежнее.

– А кто ты такой, чтобы обвинять меня в этом? Какая наглость.

– Ты лжешь не так хорошо, как тебе кажется, султанша.

– Довольно глупостей. – Скопировав материнский тон, я раздраженно вздохнула. – Что ты должен мне сказать? И почему абядийцы доверили это именно тебе?

– Как Тамаз и как мой отец, я рос в этой пустыне. Все мои лучшие воспоминания здесь, среди этих дюн. – Он указал на землю. – Срази меня Лат, если вру, но, кажется, как раз здесь, в этом месте, жена шейха, женщина с глазами как пляшущие небесные сферы, пригласила меня в свой шатер и сделала мужчиной в тринадцать лет. – Мне незачем было слушать такие подробности, но он, похоже, очень хотел рассказать. – Пойми, эти люди любят меня как своего, и я люблю их как своих. Нет, абядийцы не пешки, которые ты или Кярс могут двигать куда угодно. Они свободные люди. Они жили здесь задолго до того, как наши предки пришли из Пустоши. Они – пустыня, как песок, на котором мы стоим, и если вы нападете на них в этот чудесный день, то сделаете врагом саму землю, которой так жаждете править.

Какой напор. Настоящий оратор. И не подумаешь, что он половину десятилетия гнил в тюрьме… пока на лицо не посмотришь.

– Это все, что ты можешь сказать, Хурран? Думаешь, кому-то из тех, кто стоит за моей спиной, интересно твое нытье? Сделай предложение, которое я смогу донести до каганов Пашанга и Гокберка. И такое, чтобы не заставило их жаждать крови еще сильнее, чем сейчас.

– Прячешься за своим каганами? Но мы оба знаем, что твой голос в Совете семи решающий. Вот поэтому я говорю с тобой, а не с ними, хотя с Пашангом мы дружим с детства. Не нападай на нас, султанша Сира. И не требуй платы со свободных людей. Как и тысячу лет назад, мы будем кочевать по пустыне, будем делать, что пожелаем, и не склонимся перед твоей тиранией. Поверни назад, пока не совершила того, о чем никогда не перестанешь жалеть.

Как уныло и беспомощно.

– Ты серьезно? Ты на самом деле считаешь, что слов достаточно? И что это за чушь – «мы» да «мы»? Ты себя-то видел когда-нибудь? – Я с усмешкой указала на его лицо. – Дай угадаю… Твоя мать была рутенской рабыней, которую твой отец трахнул… пару раз?

– Темзийской.

– Что доказывает мою правоту. Ты не из пустыни. Ты Селук. Ты из Пустоши, как и я, только в твоих венах еще больше льда.

Мои уши больше не вынесли бы его напрасной мольбы. Трата времени, хотя я все же оказала честь старшему сыну Мансура как переговорщику. Смерть сегодня ждет не их род, потому, несмотря на ненужную демонстрацию смелости, я сомневалась, что они затаят обиду, особенно когда мы нарастили силу. А убийство и порабощение тысяч абядийцев для них не такое серьезное преступление, как обезглавливание Кярсом их отца.

– Ты права, – рассмеялся Хурран. Он вдруг показался таким несерьезным, и в его усмешке было столько ребяческого. – Видит бог, я здесь потому, что знаю. – Еще одна усмешка. – Знаю, что ты пытаешься сделать, Сира. Хочешь выманить гулямов на открытый бой. Думаешь, Кярс и Като выйдут из-за гор, чтобы защитить жителей пустыни, и тогда ты возьмешь их своими воняющими лошадиной мочой руками. – Теперь его смех напоминал истерику. Меня это не радовало, ведь смеялся он надо мной. – Может, я не на стороне своего двоюродного брата, но точно не на твоей. Я уже рассказал ему, что ты пытаешься сделать, и Като согласился с моими выводами. Ни один гулям не покинет Зелтурию, что бы здесь ни случилось.

– Меня это устраивает. – Я скрестила руки на груди, стараясь выглядеть невозмутимой. – Мы повеселимся и без него. Этот Праздник сокола они будут вспоминать тысячу лет… Если только будет кому.

Спина ныла. Я развернулась и побрела к Текишу, вываживающему свою лошадь. Если Хурран прав и Кярс не придет, это будет чистое кровопролитие. Но важно то, что мы можем забрать все богатства абядийцев и использовать их для оживления Кандбаджара, – неплохой итог для меня и для нашего союза. Кроме того, чем чаще йотриды и силгизы сражаются бок о бок, тем крепче становится наш союз. И ничто сильнее победы не разожжет стремление к новой, – мы страхом и кровью творили на этих землях историю. Ни один смеющийся человек не посмеет отрицать роль страха и крови в создании династии.