Текст книги "Время свинга"

Четыре

Раньше в тот же год, в Лондоне – за несколько дней до местных выборов – я пообедала с матерью. Стоял серый сырой день, люди безрадостно брели по мосту, прибитые моросью, и даже величественнейшие памятники – даже Парламент – смотрелись, на мой взгляд, мрачно, печально и уныло. По всему поэтому мне хотелось уже оказаться в Нью-Йорке. Хотелось всей этой высоты и стекла, в котором бьется солнце, а затем, после Нью-Йорка – Майами, потом пять остановок в Южной Америке и наконец – европейские гастроли, двадцать городов и в итоге опять Лондон. Так мог проходить целый год. Мне нравилось. Другим полагалось переживать времена года, им приходилось тащиться сквозь каждый год. А в мире Эйми мы так не жили. Не смогли бы, даже если б захотели: мы никогда в одном месте так надолго не задерживались. Если нам не нравилась зима, мы летели в лето. Уставая от больших городов, мы отправлялись на пляж – и наоборот. Я немного преувеличиваю, но совсем чуть-чуть. Мои последние годы до тридцати прошли в причудливом состоянии безвременности, и я теперь думаю, что не все могли впасть в такую жизнь, что меня, должно быть, к ней как-то подготовили. Позднее я задумывалась, не избрали ли нас для нее в первую очередь поэтому – именно потому, что мы – скорее те люди, у кого мало внешних связей, у нас нет партнеров или детей, минимум близких родственников. То, как мы жили, конечно, поддерживало это в нас. Из четырех помощниц Эйми лишь у одной был ребенок, да и тот появился, когда ей было сильно за сорок, когда она уже давно бросила эту работу. Чтобы взойти на борт «лиэрджета», нужно быть непривязанным. Иначе бы не вышло. У меня теперь оставалась лишь одна веревочка – моя мать, – а она, как и Эйми, была в полном расцвете сил, хотя, в отличие от Эйми, матери я была почти совсем не нужна. Она сама летала высоко – ей оставалось всего несколько дней до того, чтобы стать членом парламента от Западного Брента, и когда я сворачивала влево, направляясь к «Башне Оксо», оставив парламент за спиной, – как обычно, чувствовала собственную малость по сравнению с ней, с масштабом того, чего она достигла, сравнительную легкомысленность моего занятия, невзирая ни на какие ее попытки меня направить. Мне она казалась еще внушительней прежнего. Я всю дорогу прижималась к заграждению – пока не перемахнула через него.

Снаружи на террасе сидеть было слишком сыро. Несколько минут я обыскивала ресторан, но тут заметила мать – все-таки снаружи, под зонтиком, укрытую от мороси, да еще и с Мириам, хотя по телефону Мириам не упоминалась. Мириам мне отнюдь не не нравилась. Вообще-то у меня не было к ней никаких чувств – трудно было питать к ней какие-то чувства, такой маленькой, тихой и серьезной она была. Все ее скучные черты собрались посередине ее личика, свои естественные волосы, благородно седеющие на кончиках, она скручивала в меленькие дреды. Носила круглые очочки в золотой оправе, которых никогда не снимала, а глазки ее от них смотрелись еще мельче, нежели на самом деле. Одевалась в сдержанные бурые ткани с начесом и простые черные брюки, вне зависимости от случая. Человеческая рамка – предназначение у Мириам было одно: оттенять мою мать. А мать о ней говорила только: «С Мириам я очень счастлива». Мириам никогда не рассказывала о себе – говорила она лишь о моей матери. Мне пришлось ее гуглить, чтобы обнаружить: она – афрокубинка из Льюишэма, некогда работала в агентстве международной помощи, а теперь преподает в Королеве Марии[82]82
  Лондонский университет королевы Марии – высшее учебное заведение в Лондоне, государственный исследовательский университет и один из учредителей федерального Лондонского университета, свою историю ведет от Медицинского колледжа Лондонской больницы, осн. в 1785 г.


[Закрыть] – на какой-то очень скромной почасовой должности – и пишет книгу «о диаспоре» дольше, чем мы с ней знакомы, а это – четыре года. Избирателям моей матери ее представили с минимумом шумихи на каком-то мероприятии в местной школе, сфотографировали упрятанной под боком у матери, робкую соню рядом со своей львицей, и журналист из «Уиллзден энд Брент Таймз» записал ровно ту же фразу, какую выдали и мне: «С Мириам я очень счастлива». Никого она особо, казалось, не интересовала – даже стариков с Ямайки и африканских евангелистов. У меня сложилось ощущение, что избиратели вообще не считали мою мать и Мириам любовницами – это просто были две приятные дамы из Уиллздена, спасшие старый кинотеатр и боровшиеся за то, чтобы расширить там центр отдыха и учредить по всем местным библиотекам «Месячник черной истории». В кампаниях они составляли действенную пару: если мать воспринималась как слишком напористая, можно было утешиться непритязательным бездействием Мириам, а если людям наскучивала Мириам, они с радостью воспринимали возбужденье, какое моя мать создавала везде, куда бы ни пришла. Глядя на Мириам теперь – она быстро, восприимчиво кивала, пока мать произносила речь, – я поняла, что еще и рада Мириам: она была полезным буфером. Я подошла и положила руку матери на плечо. Она не подняла головы и не замолчала, но осознала мое касание и подняла руку, положила ее поверх моей, принимая поцелуй, который я запечатлела у нее на щеке. Я вытащила стул и села.

– Ты как, мам?

– Напряженно!

– Ваша мать очень напряжена, – подтвердила Мириам и принялась тихонько перечислять все причины материна напряжения: еще нужно разложить всякое по конвертам, расклеить листовки, близость самого последнего голосования, закулисная тактика оппозиции и предполагаемое двуличие единственной черной женщины в Парламенте, депутата с двадцатилетним стажем, которую мать моя без какой бы то ни было разумной причины считала своей злейшей соперницей. Я в нужных местах кивала и просматривала меню, мне удалось заказать вина у проходившего официанта, и все это – без малейших нарушений потока речи Мириам с его цифрами и процентами, с тщательным пережевыванием разнообразных «блестящих» вещей, произнесенных моей матерью такому-то и такому-то в тот или иной важный миг, и как такой-то отозвался, скверно, на все блистательное, произнесенное матерью.

– Но ты же выиграешь, – сказала я с такой интонацией, как я слишком поздно сообразила, что неловко зависла между утверждением и вопросом.

Мать напустила на себя суровый вид, развернула салфетку и расстелила на коленях, как королева, которую дерзко спросили, по-прежнему ли ее любят подданные.

– Если есть справедливость, – ответила она.

Принесли еду, которую мне заказала мать. Мириам пустилась точить свою порцию – она мне напоминала мелкое млекопитающее, которому вскоре предстоит спячка, – а мать оставила нож и вилку на том же месте, куда их положили, и дотянулась до пустого стула рядом, сняла с него номер «Ивнинг Стэндарда», уже развернутый на крупном снимке Эйми на сцене, рядом с которым разместили стоковую фотографию каких-то несчастных африканских детишек – откуда, я так и не поняла. Материал этот я не видела, а газету держали от меня слишком далеко, чтобы прочесть текст, но я угадала источник: недавний пресс-релиз, где объявлялось о преданности Эйми «сокращению нищеты во всем мире». Мать пристукнула пальцем по животу Эйми.

– Она это всерьез?

Я обдумала вопрос.

– Она к этому очень пылко.

Мать нахмурилась и взяла приборы.

– «Сокращение нищеты». Ну, прекрасно, но какова конкретно политика?

– Она не политик, мам. У нее не бывает политик. У нее есть фонд.

– Ну так и что она хочет делать?

Я подлила матери вина и заставила ее немного помедлить и чокнуться со мной.

– Думаю, вообще-то хочет построить школу. Для девочек.

– Потому что если она всерьез, – сказала мать поверх моего ответа, – тебе следует ей посоветовать идти разговаривать к нам, так или иначе взять себе в партнеры правительство… Очевидно, финансовые средства у нее есть, как и внимание публики – все это хорошо, – но без понимания механики все это – лишь добрые намерения, которые ни к чему не приведут. Ей нужно встретиться с нужными властями.

Я улыбнулась, услышав, как моя мать уже говорит о себе как о «правительстве».

Следующее, что я сказала, привело ее в такое раздражение, что она повернулась и ответила не мне, а Мириам.

– Ох, умоляю – мне правда очень хочется, чтобы ты не вела себя так, будто я прошу о какой-то великой услуге. Меня ВООБЩЕ не интересует встречаться с этой женщиной, совершенно. И никогда не интересовало. Я предложила совет. Думала, он будет принят с благодарностью.

– И он с нею принят, мам, спасибо. Я просто…

– То есть, вот правда, можно подумать, что эта женщина захочет с нами разговаривать! Мы ей выдали британский паспорт, в конце концов. Ладно, ерунда. Просто казалось вот из этого… – она вновь подняла газету, – …что у нее серьезные намерения, но, возможно, это не так, может, она просто желает опозориться, откуда мне знать. «Белая женщина спасает Африку». Таков замысел? Очень старая мысль. Ну, это твой мир, не мой, слава богу. Но ей действительно нужно поговорить хотя бы с Мириам, дело в том, что у Мириам много полезных контактов, в сельской местности, в образовании – она слишком скромна и сама тебе не скажет. Я вас умоляю, она в «Оксфаме»[83]83
  «Oxfam» (Oxford Committee for Famine Relief) – «Оксфордский комитет помощи голодающим», международное объединение из 17 организаций, работающих в более чем 90 странах по всему миру. Целью деятельности объединения является решение проблем бедности и связанной с ней несправедливостью во всем мире. Осн. в Оксфорде в 1942 г. группой квакеров, общественных активистов и ученых Оксфордского университета.


[Закрыть] десять лет работала. Нищета – это не просто заголовок, милая моя, это реальность, в которой живут, на земле, и в сердцевине ее – образование.

– Мам, я знаю, что такое нищета.

Мать печально улыбнулась и положила в рот часть пищи с вилки.

– Нет, дорогая, не знаешь.

Телефон мой, на который я со всею силой воли, что была мне доступна, старалась не смотреть, снова зажужжал – жужжал он уже с десяток раз после того, как я села, – и теперь я вытащила его и попробовала быстро просмотреть пропущенные сообщения, пока ела, держа телефон в одной руке. Мириам подняла с матерью какой-то скучный административный вопрос – она так часто делала, если оказывалась посреди нашего спора, но посреди обсуждения мать моя зримо заскучала.

– Ты пристрастилась к этому телефону. Тебе известно?

Попыток я не прекратила, но лицо свое сделала как можно более спокойным.

– Это по работе, мам. Люди так теперь работают.

– В смысле – как рабы?

Она порвала ломтик хлеба надвое и часть поменьше предложила Мириам – я уже такое у них видела, это была ее разновидность диеты.

– Нет, не как рабы. Мам, у меня прекрасная жизнь!

Она задумалась об этом с набитым ртом. Покачала головой.

– Нет, это неправильно – жизни у тебя нет. У нее есть жизнь. У нее свои мужчины, дети, карьера – жизнь у нее. Мы о ней читаем в газетах. А ты обслуживаешь ее жизнь. Она – гигантский отсос, сосет твою юность, занимает все твое…

Чтобы она перестала, я оттолкнула стул и сходила в уборную, где у зеркал задержалась дольше, чем нужно, ответила еще на письма, но, когда вернулась, беседа продолжилась без прерывания, будто вообще никакого времени не прошло. Мать моя про-прежнему жаловалась, но теперь – Мириам:

– …все твое время. Она все искажает. Она и есть та причина, по которой у меня не будет никаких внуков.

– Мам, моя репродуктивная ситуация на самом деле не имеет ничего…

– Вы слишком близки, тебе этого не видно. Она заставляет тебя всех подозревать.

Это я отрицала, но стрела в цель попала. Не подозрительная ли я – не вечно ли начеку? На изготовку к любому признаку того, что мы с Эйми между собой называли «клиентами»? Клиент – тот, кто, по нашему рассуждению, будет использовать меня в надежде пробиться к ней. Иногда, еще в ранние годы, если отношениям моим с кем-то удавалось – несмотря на все препятствия времени и географии – попыхтеть несколько месяцев подряд, во мне чуть прирастали уверенность и мужество, и я представляла такого партнера Эйми – и обычно это оказывалось скверной мыслью. Едва он выходил в ванную или за сигаретами, я задавала Эйми вопрос: клиент? И поступал ответ: ой, милочка, извини – определенно клиент.

– Смотри, как ты относишься к старым друзьям. Трейси. Вы с нею были практически сестрами, вместе росли – а теперь ты с ней даже не разговариваешь!

– Мам, ты же всегда терпеть Трейси не могла.

– Не в этом дело. Люди откуда-то возникают, у них есть корни – а ты этой женщине позволила свои из земли вырвать. Ты больше не живешь, у тебя ничего нет, ты вечно в самолете. Сколько ты так сможешь выдержать? Мне кажется, она даже не хочет, чтоб ты была счастлива. Потому что тогда ты от нее уйдешь. И тогда вот где она окажется?

Я рассмеялась, но раздавшийся звук был уродлив – даже на мой слух.

– Все у нее будет отлично! Она же Эйми! Я лишь помощница номер один, знаешь, – есть еще трое!

– Понятно. Значит, ей в жизни можно любое количество людей, а тебе можно только ее.

– Нет, тебе не понятно. – Я оторвала взгляд от телефона. – Вообще-то я сегодня вечером иду встречаться кое с кем. Нас Эйми познакомила, так что.

– Ну, это приятно, – сказала Мириам. Любимым в жизни у нее было видеть, как разрешается конфликт, любой, поэтому мать для нее была крупным ресурсом: куда бы ни пришла она, возникал конфликт, который разрешать потом приходилось Мириам.

Мать навострила уши:

– Кто он?

– Ты его не знаешь. Он из Нью-Йорка.

– А имя мне можно узнать? Это государственная тайна?

– Дэниэл Креймер. Его зовут Дэниэл Креймер.

– А, – сказала моя мать, загадочно улыбнувшись Мириам. Они обменялись раздражающими взглядами сообщников. – Еще один славный еврейский мальчик.

Когда официант пришел убрать с нашего столика тарелки, в небе цвета пушечной бронзы возникло солнце. Сквозь винные бокалы на столовом серебре заиграли радуги, через перспексовые стулья, от кольца верности Мириам на льняную салфетку, лежавшую меж нами троими. От десерта я отказалась – объявила, что мне нужно идти, но едва я отошла снять со спинки стула свой плащ, мать кивнула Мириам, и та передала мне папку, на вид официальную, на кольцах, с главами и фотографиями, списками контактных лиц, архитектурными соображениями, краткой историей образования в регионе, анализом возможного «влияния СМИ», планами партнерства с государством и так далее: «обзор целесообразности». Сквозь серость вползло солнце, ментальный туман рассеялся, я увидела, что для этого вообще-то и был организован весь обед, что я служила просто каналом, по которому должна дойти информация – к Эйми. Моя мать тоже была клиентом.

Я поблагодарила ее за папку и посидела, глядя на обложку, не открывая ее у себя на коленях.

– А каково вам, – спросила Мириам, настороженно моргая за стеклами очков, – насчет отца? Годовщина во вторник, верно?

Это было до того необычайно – получить личный вопрос за обедом с моей матерью, не говоря уже о том, что вспомнили важную для меня дату, – что я поначалу не поняла, мне ли он задан. Мать тоже вроде бы встревожилась. Нам обеим было больно от напоминания, что в последний раз вообще-то мы виделись на похоронах, целый год назад. Причудливый день: гроб встретился с пламенем, я села рядом с детьми моего отца – теперь уже взрослыми, за тридцать и за сорок – и переживала повтор того единственного раза, когда с ними познакомилась: дочь рыдала, сын откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди, скептичен к самой смерти. И я, не способная плакать, снова поняла, что оба они – гораздо более убедительные дети моего отца, чем я была когда бы то ни было. Все же у нас в семье мы никогда не желали допускать такой маловероятности, мы вечно отмахивались от того, что считали банальным и похотливым любопытством посторонних: «Но разве она не вырастет запутавшейся?», «Как она будет выбирать между вашими культурами?» – до той степени, что мне иногда казалось, будто весь смысл моего детства сводился к тому, чтобы показать менее просвещенным: нет, я не запуталась, и с выбором у меня никаких хлопот нет. «В жизни можно запутаться!» – так надменно обычно парировала мать. Но нет ли здесь к тому же некоего глубинного ожидания одинаковости между родителем и ребенком? Думаю, и для матери, и для отца я была странна – подменыш, не принадлежащий ни тому, ни другому, – и, хотя это, конечно, применимо ко всем детям, в конце-то концов: мы не наши родители, а они не мы, – дети моего отца пришли бы к этому знанию с определенной медлительностью, за годы, вероятно – только постигали его в этот самый миг, когда языки пламени пожирали сосновые доски, я же с этим знанием родилась, я всегда это знала, эта истина у меня на лбу написана. Но все это было моей личной драмой: потом, на поминках, я ощутила, что все время творилось и нечто крупнее моей утраты, да, когда б ни зашла в этот крематорий, я слышала обволакивающее жужжанье, Эйми, Эйми, Эйми, громче имени моего отца и чаще – люди пытались вычислить, действительно ли она здесь, а потом, позднее – когда они решили, что она, должно быть, уже отметилась и ушла, – услышать его можно было опять, скорбным эхо, Эйми, Эйми, Эйми… Я даже подслушала, как моя сестра спросила у моего брата, видел ли он ее. Она была там все время, пряталась у всех на виду. Неброская женщина удивительно маленького роста, без макияжа, такая бледная, что чуть ли не прозрачная, в чопорном твидовом костюме, вверх по ногам у нее бежали синие прожилки, волосы – свои, прямые, каштановые.

– Думаю, я цветы возложу, – сказала я, туманно показывая куда-то за реку, к Северному Лондону. – Спасибо, что спросила.

– Один день отгула! – сказала мать, снова разворачиваясь, подсаживаясь в поезд беседы на предыдущей станции. – В день похорон. Один день!

– Мам, я просила только один день.

Мать натянула на лицо вид материнской ранимости.

– Ты же раньше была так близка со своим отцом. Я знаю, что всегда сама тебя к этому подталкивала. Я правда не понимаю, что произошло.

Какой-то миг мне хотелось ей сказать. Но я лишь смотрела, как по Темзе пыхтит прогулочное суденышко. Среди рядов пустых сидений были разбросаны редкие точки людей, они глядели на серую воду. Я вернулась к своей электронной переписке.

– Бедные эти мальчики, – услышала я голос матери, а когда оторвалась от телефона – увидела, что она сидит и кивает мосту Хангерфорд, пока лодочка проходит под ним. У меня в уме немедленно всплыл тот же образ, какой, знала я, и ей пришел в голову: два молодых человека, сброшенные за перила, в воду. Один выжил, один умер. Я поежилась и потуже запахнула кардиган на груди. – И девочка там еще была, – добавила мать, высыпая четвертый пакетик сахара в пенный капучино. – По-моему, ей еще и шестнадцати не исполнилось. Практически дети, все они. Какая трагедия. Должно быть, они по-прежнему в тюрьме.

– Ну конечно, они еще в тюрьме – они убили человека. – Из фарфоровой вазочки я вытянула хлебную палочку разломила ее на четвертинки. – А он по-прежнему мертв. Тоже трагедия.

– Это я понимаю, – огрызнулась мать. – Когда слушалось то дело, я каждый день в зале сидела, если ты помнишь.

Я помнила. Я недавно съехала с квартиры, и у матери вошло в привычку звонить мне каждый вечер, когда она приезжала домой из Высокого суда, и рассказывать мне истории – хоть я не просила их послушать, – и каждая со своей собственной гротесковой печалью, но все отчего-то одинаковые: дети, брошенные матерями или отцами, или и теми и другими, растили их дедушки и бабушки или вообще никто не растил, целые детства, истраченные на заботу о больных родственниках, в ветшающих жилмассивах, похожих на тюрьмы, все к югу от реки, подростков вышвыривают из школы или из дому, или из того и другого сразу, злоупотребления наркотиками, сексуальное насилие, грабежи, жизнь на улице – тысяча и один способ потопить жизнь в убожестве, чуть ли не прежде, чем она успела начаться. Помню, один из них ушел из колледжа. У другого была пятилетняя дочь, погибшая в автокатастрофе накануне. Все они уже были мелкими уголовниками. И мою мать они завораживали, у нее возникла смутная мысль написать что-то про это дело – для того, что к тому времени было ее кандидатской диссертацией. Она так ничего и не написала.

– Я тебя раздражаю? – спросила она, накрывая мою руку своей.

– Два невинных мальчика шли, блядь, по мосту!

При этих словах я резко стукнула свободным кулаком по столу, сама не собираясь этого делать, – старая материна привычка. Она участливо посмотрела на меня и поставила перевернувшуюся солонку.

– Но, дорогая моя, кто же с этим спорит?

– Мы не можем быть невинны все. – Краем глаза я увидела, как официант, только что подошедший со счетом, тактично удалился. – Кто-то же должен быть виновен!

– Договорились, – пробормотала Мириам, суетливо крутя в руках салфетку. – Не думаю, что кто-то не согласен, верно?

– У них не было возможности, – тихо, но твердо произнесла моя мать, и лишь позднее, когда я возвращалась по мосту, когда скверное настроение мое улетучилось, осознала я, что фраза эта движется в двух направлениях.