Текст книги "Время свинга"

– Так вы говорили? – сказала она.

– А! Я… наверное, у меня такое чувство, что голоса – они как что-то вроде…

Она опять вздохнула, изобразив взглядик на несуществующие часы.

– Я думаю, голоса – как одежда, – твердо сказала я, как будто думала об этом много лет, а вовсе не взяла с потолка в тот же самый момент. – Так что если видишь снимок 1968 года, то знаешь, что это 68-й по тому, что́ люди на нем носят, и если слышишь, как поет Дженис, то знаешь, что это 68-й. Ее голос – признак времени. Это как история или… типа.

Эйми вздела одну сокрушительную бровь.

– Понятно. – Она отпустила мою руку. – А мой голос, – сказала она с равной убежденностью, – мой голос и есть это время. Если он для вас звучит, как компьютер, ну что, извините, это просто потому, что он как раз вовремя. Вам он может не нравиться, возможно, вы живете в прошлом, но я, блядь, пою в это время, прямо сейчас.

– Но он мне нравится!

Она вновь смешно, по-детски надулась.

– Но не так, как «Племя». Или Леди-блядь-Дей[56]56
  Леди Дей – прозвище американской джазовой певицы Билли Холидей (Элинор Фейген, 1915–1959).


[Закрыть].

К нам трусцой подбежала Джуди:

– Прошу прощенья, вам известно, в какую студию мы направляемся, или же мне надо…

– Эй, Джуд! Я тут с молодежью разговариваю!

Мы дошли до студии. Я открыла им дверь.

– Послушайте, можно я просто скажу, что мне кажется, я начала не с того… вот правда, мисс… то есть Эйми… мне было десять, когда вы впервые прогремели – я сингл купила. Для меня просто взрыв мозга, что я с вами познакомилась. Я из вашего народа!

Она мне снова улыбнулась: в том, как она со мной заговорила, звучал некий флирт, как он звучал всегда, когда она говорила со всеми. Нежно она взяла меня одной рукой за подбородок.

– Я вам не верю, – сказала она, одним плавным движением вытащила у меня из носа фальшивое кольцо и вручила его мне.

Четыре

И вот – Эйми, на стене у Трейси, ясно, как днем. Пространство она делила с Майклом и Дженет Джексонами, Принцем, Мадонной, Джеймcом Брауном[57]57
  Джеймс Джозеф Браун (1933–2006) – американский певец, автор песен, продюсер, танцор и руководитель оркестра, «крестный отец соула».


[Закрыть]. За лето Трейси превратила свою комнату в нечто вроде капища для всех этих людей, своих любимых танцоров, украсила ее громадными глянцевыми плакатами с их портретами, все – в движении, поэтому стены ее читались, как иероглифы, для меня непостижимые, но явно некая форма сообщения, воссоздаваемого из жестов, согнутых локтей и ног, растопыренных пальцев, толчков тазом. Не любя рекламных снимков, она выбирала кадры с концертов, ходить на которые нам было не по карману, – причем те, где виден пот на лице у танцора. Эти, утверждала она, – «настоящие». Моя комната тоже была алтарем танца, но я застряла в фантазии, ходила в библиотеку и выбирала старые биографии, издававшиеся в семидесятых, – великих идолов «МГМ» и «РКО»[58]58
  Американские киностудии «Metro-Goldwyn-Mayer» (с 1924 г.) и «RKO Pictures» (1928–1957).


[Закрыть], выдирала их отжившие свой век портреты и пришпиливала к стенкам синей липучкой. Так я открыла для себя братьев Николсанов, Фаярда и Херолда[59]59
  Фаярд Антонио (1914–2006) и Херолд Ллойд (1921–2000) Николсоны – американский дуэт акробатических танцоров.


[Закрыть]: их снимок в воздухе, когда они оба в шпагате, обозначал вход в мою комнату – они словно бы прыгали над дверным проемом. Я узнала, что они самоучки, и, хотя танцевали как боги, никакой формальной подготовки у них не было. Я гордилась ими как своими собственными, словно они были моими братьями, как будто они семья. Я очень старалась заинтересовать Трейси – за кого из моих братьев она бы вышла замуж? с кем бы поцеловалась? – но она теперь уже не могла высидеть даже кратчайшего эпизода черно-белого фильма, все в них было ей скучно. Это все не «настоящее» – слишком многое изъяли, слишком много чего слепили искусственно. Она желала видеть танцора на сцене – потеющего, настоящего, а не обряженного в цилиндр и фрак. А меня привлекало изящество. Мне нравилось, как она прятала боль.

Однажды ночью мне приснился клуб «Хло́пок»[60]60
  «Cotton Club» – нью-йоркский ночной клуб «только для белых» с черным актерским составом, в 1923–1935 гг. располагался в Гарлеме, в 1936–1940 гг. – в Театральном районе.


[Закрыть]: там были Кэб Кэллоуэй[61]61
  Кэбелл Кэллоуэй 3-й (1907–1994) – американский джазовый певец и руководитель оркестра.


[Закрыть] и Херолд с Фаярдом, а я стояла на возвышении с лилией у себя за ухом. Во сне мы все были элегантны и никто из нас боли не ведал, мы никогда не украшали собой печальных страниц в книжках по истории, которые мне покупала мать, нас никогда не обзывали уродами или дураками, мы никогда не входили в театры через заднюю дверь, не пили из отдельных фонтанчиков и не занимали свои места в задних рядах любого автобуса. Никто из нашего народа никогда не болтался с дерева за шею, никого вдруг не вышвыривали за борт, в цепях, в темную воду – нет, у меня во сне мы все были золотыми! Никто не был прекраснее или изящнее нас, мы были благословенным народом, где б ни случалось нас отыскать, в Найроби, Париже, Берлине, Лондоне или же сегодня вечером в Гарлеме. Но когда заиграл оркестр, а моя публика устроилась за столиками с выпивкой в руках, сами собой счастливые, ожидая, когда я, их сестра, запою, я открыла рот – и не вырвалось ни звука. Я проснулась и поняла, что обмочила постель. Мне было одиннадцать.

Мать пыталась мне помочь, по-своему. Посмотри пристальней на этот клуб «Хлопок», сказала она, вот «гарлемский ренессанс». Смотри: вот Лэнгстон Хьюз и Пол Роубсэн[62]62
  Джеймс Мёрсер Лэнгстон Хьюз (1902–1967) – американский поэт, романист, драматург, общественный деятель, один из зачинателей «джазовой поэзии». Пол Лерой Роубсэн (в рус. традиции Поль Робсон (1898–1976) – американский певец (бас) и актер, гражданский активист.


[Закрыть]. Посмотри внимательней на «Унесенных ветром»: вот НАСПЦН[63]63
  Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения (National Association for the Advancement of Colored People, NAACP) – общественная организация США, основанная в 1909 г. для защиты прав черного населения.


[Закрыть]. Но в то время политические и литературные идеалы моей матери интересовали меня далеко не так, как руки и ноги, как ритм и песня, как красный шелк нижней юбки Мамушки или сумасбродный тон Присси. Сведения, каких я искала, то, чем мне, как я чувствовала, нужно себя подкрепить, я вместо этого откапывала в старой, украденной из библиотеки книге – «Истории танца». Я читала о том, как танцевальные па передаются через века, от поколения к поколению. Эта история отличалась от материной, она едва ли записана – ее чувствуют. И мне в то время казалось очень важным, чтобы Трейси тоже ее чувствовала, все, что чувствовала я, – и в тот же миг, когда я это чувствовала, пусть эта история ее больше и не интересует. Я бежала всю дорогу до ее дома, ворвалась к ней в комнату и сказала, знаешь, когда спрыгиваешь на шпагат (а она была единственной девочкой в танцклассе мисс Изабел, на такое способной), ты знаешь, как спрыгивать на шпагат, и ты говорила, так твой папа может тоже, и ты этому у папы научилась, а он у Майкла Джексона, а Джексон перенял это у Принца и, может, у Джеймса Брауна, ну так вот, все они позаимствовали это у братьев Николсанов, братья Николсан – вот оригинал, они были самыми первыми, а значит, если ты этого не знаешь или говоришь, что тебе все равно, ты все равно танцуешь, как они, ты все равно от них это получаешь. Трейси курила материну сигарету в окно своей спальни. Выглядела она гораздо старше меня, когда так делала, скорее сорокапятилетней, чем одиннадцатилеткой, она даже умела дым из раздувающихся ноздрей пускать, и пока я говорила об этой важной, как предполагалось, штуке, которую пришла ей сообщить, – ощущала, как слова обращаются у меня во рту в золу. Я даже не знала, что говорю или что имею при этом в виду вообще-то. Чтобы дым не попадал в комнату, она стояла спиной ко мне, но когда я донесла до нее свою мысль, если то была она, Трейси повернулась ко мне и сказала, очень холодно, точно мы с ней были совсем не знакомы:

– Никогда больше не заикайся про моего отца.

Пять

– Не получается.

Всего где-то месяц прошел с тех пор, как я начала работать у нее – у Эйми, – и как только это произнеслось вслух, я увидела, что она права, не получается, и загвоздка тут во мне. Я была молода, неопытна и, похоже, не в силах вернуться к тому впечатлению, какое у меня возникло вначале, в тот первый день, когда мы встретились: что она может быть человеческой женщиной, как любая другая. Вместо этого на мои собственные непосредственные отклики наложились чужие – бывших коллег, старых школьных друзей, моих собственных родителей, и каждый производил свое действие, каждый ах или недоверчивый хохоток, поэтому теперь каждое утро, когда я приезжала к Эйми домой в Найтсбридж или в контору в Челси, мне приходилось сражаться с очень могучим ощущением сюрреальности. Что я тут делаю? Говоря, я часто запиналась или забывала ключевые факты, что она мне сообщала. Теряла нить разговора во время телеконференций – слишком отвлекал другой голос у меня внутри, который твердил, не затыкаясь: она не настоящая, все тут ненастоящее, все это твоя детская фантазия. В конце дня бывало сюрпризом – закрыть тяжелую черную дверь ее георгианского городского особняка и оказаться в конце концов не в городе грез, а в Лондоне и лишь в нескольких шагах от линии Пиккадилли. Я садилась рядом с другими пассажирами – те читали городскую газету, я и сама частенько ее брала, но с ощущеньем того, что проехала дальше: не просто от центра обратно в предместья, а из другого мира обратно в их мир, тот, что, казалось мне, двадцатидвухлетней, существует в центре центра – тот, о котором все деловито сейчас читали.

– Не получается, потому что тебе неуютно, – сообщила мне Эйми с большой серой тахты, стоявшей напротив точно такой же, где сидела я. – Нужно, чтобы тебе работать на меня было уютно с собой. А тебе нет.

Я закрыла блокнот у себя на коленях, опустила голову и чуть не вздохнула с облегчением: значит, я могу вернуться на свою настоящую работу – если меня возьмут – и к действительности. Но Эйми не стала меня увольнять, а игриво швырнула мне в голову подушкой:

– Ну и что мы можем с этим сделать?

Я попробовала рассмеяться и призналась, что понятия не имею. Она склонила голову к окну. На лице у нее я заметила эту ее постоянную неудовлетворенность, нетерпение, к которому потом привыкну, накат и отлив ее неугомонности стали очертаньем моего рабочего дня. Но в те ранние дни все это еще было мне в новинку, и я толковала это лишь как скуку, конкретно – скуку и разочарование от меня, и, не зная, что с этим делать, переводила взгляд с вазы на вазу в той громадной комнате – Эйми все свободные места набивала цветами – и на красоту снаружи подальше, на солнце, блестевшее на аспидно-серых крышах Найтсбриджа, и старалась придумать, что бы такого интересного сказать. Я еще не понимала, что красота была частью скуки. Стены были завешаны множеством темных викторианских масел – портретами мелкопоместного дворянства перед их величественными домами, но из ее собственного века тут ничего не было, а также ничего узнаваемо австралийского, ничего личного. Этому месту полагалось быть лондонским домом Эйми, однако с нею самой он ничего общего не имел. Мебель была шикарной, в общем хорошем вкусе, как в любом престижном европейском отеле. Единственный подлинный знак того, что здесь вообще жила Эйми, была бронза у подоконника, размером примерно с тарелку и такой же формы: в центре у нее можно было разглядеть лепестки и листья чего-то, с первого взгляда напоминавшего лилию на плавающем листе, но на самом деле это была отливка влагалища: вульва, губы, клитор – все целиком. Я не осмеливалась спросить, чьей.

– Но где ты себя чувствуешь уютнее всего? – спросила она, вновь поворачиваясь ко мне. Я увидела, что у нее на лице нарисовался новый замысел, словно бы свежей губной помадой.

– В смысле места?

– В этом городе. Место.

– Я никогда об этом не думала.

Она встала:

– Ну так подумай и давай туда съездим.

Первым на ум приходил Хит. Но Лондон Эйми, как те маленькие карты, что подхватываешь в аэропорту, был городом, сосредоточенным вокруг Сент-Джеймcа, с севера он ограничивался Ритджентс-Парком, к западу тянулся до Кензингтона – время от времени заходя в глухомань Лэдброук-Гроув, – а на восток – лишь до Барбикэна. О том, что может лежать на южном конце моста Хангерфорд, она знала не больше, чем о конце радуги.

– Это большой как бы парк, – объяснила я. – Возле того места, где я выросла.

– Ладно! Ну так поехали туда.

Мы проехали на велосипедах по городу, огибая автобусы и перегоняя случайного курьера, все втроем друг за дружкой: первым ее охранник – его звали Грейнджер, – потом Эйми, за нею я. Мысль о том, что Эйми поедет кататься по всему Лондону, привела Джуди в ярость, но Эйми затея очень понравилась, она это назвала своей свободой в городе, и, может, на одном светофоре из двадцати соседний водитель подавался за рулем вперед, опускал окно, заметив что-то знакомое в серо-голубых, кошачьих глазах, в этом изящном треугольном подбородке… Но к тому моменту светофор переключался и нас там больше не было. На прогулку она все равно надела городской камуфляж – черный спортивный лифчик, черный жилет и неопрятную пару черных велосипедных шортов, потертых в промежности, – и только Грейнджер, казалось, способен привлечь чье-либо внимание: черный мужик шести футов и четырех дюймов ростом, в двести пятьдесят фунтов весом шатко сидел на гоночном велосипеде с титановой рамой, то и дело останавливаясь, чтобы вытащить из кармана «А-Я»[64]64
  «A – Z Street Atlas» – линейка городских карт и атласов, выпускающаяся британской компанией «Geographers' A – Z Map Company Limited». Такой атлас Лондона стал первым их изданием в 1936 г.


[Закрыть] и яростно с ним свериться. Родом он был из Гарлема – «где у нас сетка», – и неспособность лондонцев сходным образом пронумеровать свои улицы он простить никак не мог, а потому списал из-за этого со счетов и весь город. Для него Лондон был растекшейся мешаниной скверной пищи и плохой погоды, в которой его единственная задача – держать Эйми в безопасности – затруднялась сильнее необходимого. У Суисс-Коттеджа он махнул, чтобы мы выехали на островок безопасности, и стащил с себя летчицкую куртку, обнаружив пару массивных бицепсов.

– Вот прям сразу грю вам, я понятия не имею, где тут это место, – сказал он, хлопнув картой по рулю. – Проедешь по какой-то крохотной улочке – Крайстчёрч-Клоуз, Хинглберри-блядь-Корнер, – а потом эта штука тебе грит: «перейдите на стр. 53». Ебать-копать, я же на велике.

– Выше нос, Грейнджер, – сказала Эйми с кошмарным британским акцентом, и на миг привлекла его здоровенную голову себе на плечо, нежно ее сжав. Грейнджер высвободился и яростно зыркнул на солнце:

– С каких эт пор тут такая жара?

– Ну, лето же. В Англии летом иногда бывает жарко. Надо было шорты надеть.

– Я не ношу шорты.

– Мне кажется, это у нас не очень плодотворный разговор. Мы на островке безопасности.

– Я всё. Едем назад, – сказал Грейнджер, в голосе его звучала бесповоротность, и я удивилась тому, что кто-то может так с Эйми разговаривать.

– Мы не едем назад.

– Тогда лучше сама это возьми, – сказал Грейнджер, роняя «А-Я» в корзинку перед рулем Эйми. – Птушта я этим пользоваться не могу.

– Я знаю дорогу отсюда, – подала голос я – в ужасе от того, что стала причиной такой сумятицы. – Тут вообще-то недалеко.

– Нам нужен транспорт, – стоял на своем Грейнджер, не глядя на меня. Мы почти никогда не смотрели друг на дружку. Иногда я думала о нас двоих как об агентах-«кротах», кого по ошибке назначили следить за одним объектом, и они осторожно избегают встречаться взглядами, чтобы один не нарушил маскировку другого.

– Я слыхала, там хорошенькие мальчики есть, – нараспев произнесла Эйми – это должно было изображать манеру Грейнджера. – Они прячут-ся в дере-вьях. – Она поставила ногу на педаль, оттолкнулась, вырулила на полосу движения.

– Я не мешаю игры с работой, – презрительно отозвался Грейнджер, с достоинством снова усаживаясь на свой изящный велосипед. – Я профессиональная личность.

Мы тронулись обратно вверх по склону, чудовищно крутому, пыхтя и отдуваясь, следом за смехом Эйми.

Хит я всегда могу отыскать – всю свою жизнь я выбирала такие тропы, что приводили меня обратно, хотела я того или же нет, к Хиту – но я никогда сознательно не искала и не находила Кенвуд. Я на него только натыкалась. В тот раз вышло так же: я вела Грейнджера и Эйми по переулкам, мимо прудов, переваливая через холм, стараясь придумать, где будет красивее, спокойнее, однако все же интереснее всего остановиться с суперзвездой, которой все легко наскучивает, – и тут увидела чугунную калитку, а за деревьями – белые дымовые трубы.

– С велосипедами не пускают, – сказала Эйми, прочтя табличку, а Грейнджер, предвидя, что грядет, снова начал возмущаться, но над ним взяли верх.

– Нас не будет где-то час, – сказала она, слезая с велосипеда и передавая ему руль. – Может, два. Я тебя наберу. У тебя эта штука с собой?

Грейнджер скрестил на могучей груди руки.

– Ну, только я тебе его не дам. Я должен быть рядом. Нет уж. И говорить не о чем.

Слезая с велосипеда, я увидела, как Эйми вытянула непреклонную ручонку, чтобы принять маленькое что-то, обернутое в пищевую пленку, сомкнула на этом предмете ладонь, и это нечто оказалось косяком – для меня. Длинным и по конструкции американским, в нем вообще не было табака. Мы устроились под магнолией, прямо перед Кенвуд-Хаусом, и я откинулась на ствол и курила, а Эйми растянулась на траве, надвинув на глаза черную бейсболку, лицом ко мне.

– Сейчас лучше?

– Но… ты сама разве не будешь?

– Я не курю. Как легко догадаться.

Она потела совсем как на сцене и теперь схватилась за свой жилет и замахала полами, стараясь создать сквозняк, – и на меня глянула эта бледная полоска живота, что некогда так заворожила весь мир.

– У меня кола в сумке еще типа холодная?

– Не пью я эту дрянь – и тебе не стоит.

Она приподнялась на локтях, чтобы получше всю меня осмотреть.

– Сдается мне, не так уж тебе уютно.

Она вздохнула и перекатилась на живот, лицом к летней публике, толокшейся у старых конюшен за сконами и чаем или толпившейся в дверях усадьбы ради искусства и истории.

– У меня вопрос, – сказала я, зная, что обдолбана, а она – нет, но мне все-таки трудно было не упускать из виду эту вот вторую часть. – Ты со всеми своими помощниками это делаешь?

Она задумалась.

– Нет, не именно это. Люди разные. Я всегда что-нибудь делаю. Не могу же я держать перед собой круглосуточно человека, который со мной робеет. Времени нет. А роскоши знакомиться с тобой как-то медленно, бережно или вести себя по-английски учтиво у меня нет – говорить «пожалуйста» и «спасибо» всякий раз, когда я хочу, чтоб ты что-нибудь сделала: если ты на меня работаешь, тебе надо просто прыгать по команде. Я так уже какое-то время поступаю и сообразила, что несколько напряженных часов в начале экономят много времени потом, без недопониманий и всякой срани. Ты еще легко отделалась, поверь мне. С Мелани я в ванну залезла.

Я попыталась как-то дурацки затянуто пошутить, надеясь снова услышать ее смех, но она мне прищурилась.

– И вот еще что: тебе следует понимать, что дело не в том, что я не понимаю этой вашей британской иронии, мне она просто не нравится. Я ее считаю подростковой. В девяноста процентах случаев, когда я встречаюсь с британцами, мое ощущение: повзрослейте уже наконец! – Мыслями она вновь обратилась к Мелани в ванне. – Хотелось узнать, не слишком ли длинные у нее соски. До паранойи.

– И как?

– Что как?

– Соски. Длинные.

– Они, блядь, у нее как пальцы.

Я фыркнула колой на траву.

– Смешно.

– У меня длинная родословная шутников. Бог знает, почему британцы считают, что им одним во всем мире позволено шутить.

– Не такая уж я и британка.

– Ой, детка, такая британка, что пробы ставить не на чем.

Она сунула руку в карман за телефоном и принялась просматривать текстовые сообщения. Еще задолго до того, как это стало общим состоянием, Эйми жила в своем телефоне. В этом, как и во многом другом, она была первопроходцем.

– Грейнджер, Грейнджер, Грейнджер, Грейнджер. Не знает, что с собой делать, если ему нечего с собой делать. Он как я. У нас одинаковая мания. Он мне напоминает, до чего я могу утомлять. Других. – Большой палец ее завис над новеньким «блэкберри». – С тобой я надеюсь на – самообладание, спокойствие, собранность. Такое тут не помешает. Иисусе-Христе, он мне уже пятнадцать сообщений прислал. Ему же нужно только велосипеды подержать. Говорит, он возле… что это за чертовня еще, «мужской пруд»?

Я ей объяснила, в подробностях. Она скроила скептическую гримасу.

– Если я знаю Грейнджера, он нипочем не станет плавать в пресной воде – он даже в Майами не купается. Очень верит в хлор. Нет, пусть просто велики подержит. – Она ткнула пальцем мне в живот. – Мы с этим закончили? Еще есть, если нужно. Это разовое предложение, так что пользуйся. На помощника – только по разу. А остальное время ты работаешь, когда я работаю. Это значит – всегда.

– Я сейчас так расслабилась.

– Хорошо! Но тут есть еще чем заняться, кроме этого?

Вот так мы и принялись бродить по Кенвуд-Хаусу с шестилетней востроглазой девочкой по пятам, чья озабоченная мать отказывалась слушать о ее превосходной догадке. Я с красными глазами тащилась за своей новой нанимательницей, впервые замечая, как по-особенному она рассматривает картины: к примеру, игнорирует всех мужчин – не художников, а изображения, проходит мимо автопортрета Рембрандта, не сбавив шаг, не обращает внимания на графов и герцогов и одной репликой – «Подстригись!» – отмахивается от торгового моряка со смеющимися глазами моего отца[65]65
  Речь о портрете (1633) Питера ван дер Брёке (1585–1640), голландского торговца тканью, служившего в Голландской Ост-Индской компании и одним из первых европейцев описавшим общества Западной и Центральной Африки, кисти его друга голландского художника Франца Халса (ок. 1582–1666).


[Закрыть]. Пейзажи для нее тоже ничего не значили. Она любила собак, животных, плоды, ткани и особенно цветы. За годы я научилась ожидать, что букетик анемон, который мы только что видели в Прадо или пионы из Национальной галереи где-то через неделю вновь возникнут в вазах по всему дому или гостиничному номеру, где нам в то время случилось остановиться. Множество мелких нарисованных собачек тоже спрыгивало с холстов к ней в жизнь. Из Кенвуда происходила Колетт, страдающий недержанием спаниель Джошуа Рейнолдза, – ее несколько месяцев спустя купили в Париже, и мне приходилось целый год выгуливать ее дважды в день. Но больше всего этого любила Эйми изображения женщин: их лица, их мишуру, прически, корсеты, их остроносые туфельки.

– О боже мой, это же Джуди!

Эйми стояла на другой стороне зала, обитого красной камчатной тканью, перед портретом в натуральную величину и хохотала. Я подошла сзади и вгляделась в этого Ван Дейка. Сомнений не было: перед нами – Джуди Райан во всей своей ужасающей славе, только четыреста лет назад, в нелестном черно-белом балахоне из кружев и атласа, правая рука у нее – отчасти по-матерински, отчасти угрожающе – покоится на плече юного безымянного пажа[66]66
  Речь о портрете (1634) принцессы Генриетты Лотарингской (1611–1660) кисти фламандского художника Антона Ван Дейка (1599–1641).


[Закрыть]. Ее глаза собаки-ищейки, жуткая челка, длинное лицо без подбородка – все на месте. Мы так смеялись, что между нами что-то вроде бы изменилось, отпала какая-то формальность или страх, поэтому, когда через несколько минут Эйми объявила, что ее чарует нечто под названием «Академия младенцев»[67]67
  «Академия младенцев» (1782) – жанровая картина в стиле рококо кисти английского художника Джошуа Рейнолдза (1723–1792).


[Закрыть], я себя почувствовала достаточно раскрепощенной, чтобы по меньшей мере не согласиться.

– Немного сентиментально, нет? И как-то зловеще…

– А мне нравится! Как раз эта зловещесть. Голые детки рисуют голеньких друг друга. Меня сейчас хлебом не корми, а дай младенцев. – Она с тоской поглядела на малыша с жеманной улыбочкой на личике херувима. – Он мне мою детку напоминает. Тебе, что ли, правда не нравится?

Я тогда еще не знала, что Эйми была беременна Карой, вторым своим ребенком. Вероятно, она и сама еще не знала. Мне было очевидно, что вся картина нелепа, а розовощекие младенцы отвратительны особенно, но, глянув на ее лицо, я поняла, что Эйми не шутит. И что же такое эти младенцы, помню, думала я, если они вот такое делают с женщинами? У них есть власть перепрограммировать своих матерей? Превращать матерей в таких женщин, кого не признали бы даже их собственные самости помоложе? Мысль эта меня испугала. Я сдержалась до того, что лишь похвалила красоту ее сына Джея в сравнении с этими ангелочками, не слишком убедительно или связно, благодаря траве, и Эйми, нахмурившись, повернулась ко мне.

– Ты детей не хочешь, так? Или только думаешь, что не хочешь.

– О, я знаю, что их не хочу.

Она погладила меня по макушке, как будто между нами было не двенадцать лет разницы, а сорок.

– Тебе сколько? Двадцать три? Все меняется. Я была точно такой же.

– Нет, я это всегда знала. Еще с раннего детства. Материнство – это не для меня. Никогда их не хотела и не захочу. Я видела, что происходит из-за них с моей матерью.

– Что же с ней из-за них произошло?

Если спрашивают так в лоб, поневоле задумаешься над ответом по-настоящему.

– Она была молодой мамашей, затем – матерью-одиночкой. Чего-то хотела, но не могла, в то время еще, – она попалась в ловушку. Ей приходилось сражаться за хоть какое-то время для себя.

Эйми уперла руку в бок и приняла педантичный вид.

– Ну, и я мать-одиночка. И могу тебя уверить, мой ребенок не мешает мне делать ни хрена. Он мне сейчас, блядь, как вдохновение, если по правде хочешь знать. Придает равновесие – это уж точно, но тебе просто нужно хорошенько такого захотеть.

Я подумала о няньке с Ямайки, Эстелль, которая каждое утро впускала меня в дом к Эйми, а затем скрывалась в детской. То, что между положением моей матери и ее собственным может быть какое-то практическое различие, Эйми, кажется, в голову не приходило, и это стало мне одним из ранних уроков того, как можно рассматривать разницу между людьми – никогда не структурную или экономическую, а всегда сущностную разницу в личностях. Я глянула на румянец у нее на щеках, на то, где у меня руки – впереди, словно у политика, что-то подчеркивающего, – и осознала, что наша дискуссия быстро стала до странности жаркой, ни она, ни я такого на самом деле не хотели, как будто само это слово, «младенец», было для нас каким-то катализатором. Я убрала руки за спину и улыбнулась.

– Это просто не для меня.

Мы двинулись назад по галереям, ища выход, поравнялись с экскурсоводом – он рассказывал историю, знакомую с детства, – о смуглой девочке, дочери карибской рабыни и ее хозяина британца, которую привезли в Англию и вырастили в этом большом белом доме зажиточные родственники, один из которых оказался Лордом Главным Судьей[68]68
  Речь о Дайдо Элизабет Белль (1761–1804), дочери африканской рабыни из Британской Вест-Индии Марии Белль и английского флотского офицера сэра Джона Линдзи. Его дядя судья Уильям Мёрри, 1-й граф Мэнзфилд, в 1772 г. юридически доказавший, что рабство не имеет прецедента в английском общем праве, вырастил ее в своем поместье Кенвуд-Хаус и сделал своей наследницей.


[Закрыть]. Любимый анекдот моей матери. Вот только мать рассказывала его не так, как экскурсовод: она не верила, будто сострадание двоюродного дедушки к своей смуглой внучатой племяннице обладает силой покончить в Англии с рабством. Я подобрала листовку из пачки, выложенной на боковой столик, и прочла, что отец и мать девушки познакомились на Карибах – как будто прогуливались по пляжному курорту в час коктейлей. Развеселившись, я обернулась показать ее Эйми, но та уже перешла в соседний зал и внимательно слушала экскурсовода, переминаясь с краю группы туристов, словно была с ними. Ее всегда трогали истории, подтверждавшие «силу любви», – да и какая мне разница, что они ее трогали? Но я ничего не могла с собой сделать – вызвала в памяти мать и принялась иронично комментировать комментарий, пока экскурсоводу это не надоело и он не увел группу наружу. Когда и мы направились к выходу, экскурсию для Эйми я взяла на себя и повела ее через низкий тоннель плюща, выгнутый в беседку, описывая «Зонг»[69]69
  Имеется в виду убийство 133 африканских рабов на борту англо-голландского рабовладельческого судна «Зонг» в 1781 г.


[Закрыть] так, словно это громадное судно – сейчас перед нами в озере. Вызвать этот образ было легко, я его знала до мельчайших подробностей – он столько раз проплывал в моих детских кошмарах. По пути на Ямайку, но далеко сбившись с курса из-за ошибки в навигации, питьевой воды мало, весь набит изжаждавшимися рабами («Да?» – сказала Эйми, срывая с куста розочку шиповника) и под управлением капитана, который, опасаясь, что рабы не переживут остаток путешествия – однако не желая финансовых потерь в своем первом рейсе, – собрал сто тридцать три мужчины, женщины и ребенка и сбросил их за борт, скованных друг с другом: испорченный груз, за который потом можно будет получить страховку. Знаменито сострадательный двоюродный дед надзирал и за этим делом – рассказывала Эйми я, как некогда мне рассказывала моя мать, – и он вынес решение против капитана, но лишь из того принципа, что капитан допустил ошибку. Убытки должен покрыть он сам, а не страховщики. Те метавшиеся тела все равно были грузом, а сбросить излишек, чтобы спасти весь остальной груз, допустимо. Тебе за него попросту не заплатят. Эйми кивнула, заткнула сорванную розочку себе за левое ухо под бейсболку и неожиданно опустилась на колени погладить проходившую мимо компанию собачек, тащившую за собой единственного хозяина.

– Что тебя не убивает, то делает сильнее, – услышала я, как она обратилась к одной таксе, а затем, выпрямившись, она снова посмотрела на меня: – Если б мой папа не умер молодым? Я б тут нипочем не оказалась. Всё боль. Евреи, геи, женщины, черные – клятые ирландцы. В этом наша, блядь, сила. – Я подумала о своей матери – у нее не было времени на сентиментальные интерпретации истории – и поморщилась. Мы оставили собак в покое и пошли дальше. На небе ни облачка, весь Хит в цветах и листве, пруды – золотые озерца света, но я никак не могла избавиться от этого неудобства и неравновесности, а когда попыталась докопаться до корней этого ощущения, то вновь оказалась перед тем безымянным пажом в галерее, в ухе у него золотое колечко, и он умоляюще смотрел снизу вверх на двойника Джуди, пока мы над нею смеялись. Она не смотрела в ответ на него, никогда не могла, ее написали так, что это было бы невозможно. Но и я сама не отводила ли от него взгляд, как не встречалась глазами с Грейнджером, а он со мной? Теперь я видела этого маленького мавра с совершенной ясностью. Он как будто стоял у меня на пути.

Эйми настояла, чтобы причудливый день мы завершили купаньем в женском пруду. Грейнджер снова остался ждать у ворот, у ног его три велосипеда, а сам сердито листал страницы карманного «пингвиновского» издания Макиавелли. Над самой водой висела дымка пыльцы, казалось, она попалась в густой сонный воздух, хотя вода была студеной. Ежась, я вошла в трусиках и футболке, шажочками спустилась по ступенькам, а две широкие в корпусе англичанки в крепких костюмах «Спидо» и плавательных шапочках покачивались неподалеку, предлагая непрошеные поощренья всем, кто пытался к ним присоединиться. («Вообще-то довольно приятно, как только зайдете». «Вы просто ногами бултыхайте, пока их снова не почувствуете». «Если Вулф тут плавала, и вы сможете».) Женщины справа и слева от меня, некоторые – чуть ли не втрое меня старше, соскальзывали в воду прямо с настила, я же не смогла войти глубже, чем по пояс и, выжидая, развернулась и сделала вид, будто наслаждаюсь картиной: седовласые дамы величественным кругом перемещаются сквозь вонючую ряску. Мимо порхнула красивенькая стрекоза, облаченная в любимый Эйми оттенок зеленого. Я поглядела, как она присела на настил у самой моей руки и сложила радужные свои крылышки. Где же Эйми? На миг меня охватило парализующей паранойей по приходу от травы: не забралась ли она в воду раньше меня, пока я возилась со своим бельем? Уже утонула? Завтра я окажусь под следствием, буду объяснять всему свету, почему позволила сильно застрахованной, повсеместно любимой австралийке утонуть без сопровождения в ледяном пруду Северного Лондона? Цивилизованную сцену пронзил вопль банши: я обернулась и увидела Эйми – она, голая, неслась ко мне от раздевалок и, не добежав, прыгнула через мою голову и лесенку, руки вытянуты, спина идеально изогнута, словно снизу ее подхватил незримый солист, и затем вошла в воду точно, без всплеска.