Текст книги "Время свинга"

– Встать, боец. Эвакуируемся.

Час ночи. Не слишком поздно, но мне хотелось домой. Вместо этого, когда мы подъехали к Деревне, она опустила перегородку и велела Эрролу ехать мимо дома, к перекрестку Седьмой и Гроув, а когда Эррол попробовал воспротивиться, Эйми показала ему язык и вновь подняла стекло. Мы подъехали к крохотному, убогому на вид пиано-бару. Я уже слышала, как там кто-то с режущим слух бродвейским вибрато поет номер из «Кордебалета»[76]76
  «A Chorus Line» (1975) – американская оперетта композитора Марвина Хэмлиша и либреттиста Эдварда Клебана.


[Закрыть]. Эррол опустил стекло и злобно воззрился в открытую дверь. Ему не хотелось ее отпускать. Умоляюще поглядел он на меня, в солидарности, словно два человека в одной лодке, – в глазах Джуди ответственными завтра поутру окажемся мы оба, – но я ничего не могла поделать с Эйми, если ей что-то втемяшилось в голову. Она распахнула дверцу и вытащила меня из машины. Мы обе были пьяны: Эйми сверхвозбуждена, опасно энергична, я измождена, плаксива. Сели мы в темном углу – все то место состояло из темных углов, – и бармен возраста Эйми принес нам две водки-мартини: его так ошеломило, что он ее обслуживает, что неясным оставалось, как ему удастся справиться с практической задачей – поставить напитки перед нами и не рухнуть. Я приняла стаканы из его дрожащих рук и вытерпела ее изложение истории «Каменной стены», еще и еще, «Каменная стена» то и «Каменная стена» это, как будто я никогда раньше не бывала в Нью-Йорке и ничего о ней не знала[77]77
  «Stonewall Inn» (с 1967 г.) – бар и таверна для геев в Гренич-Виллидж (Нижний Манхэттен), место т. н. «бунтов Каменной Стены» – череды спонтанных и насильственных выступлений членов ЛГБТ-сообщества против полицейского вмешательства в июне 1969 г.


[Закрыть]. У фортепьяно группа белых женщин на девичнике пела что-то из «Короля-льва»[78]78
  «The Lion King» (1994) – американский мультипликационный фильм студии Уолта Диснея, музыка Ганса Циммера.


[Закрыть]; у них были ужасные пронзительные голоса, и они все время забывали слова. Я знала, что это как-то по-детски, но была в абсолютной ярости из-за своего дня рождения, и только эта ярость не давала мне заснуть, я питалась ею эдак праведно, как получается лишь если никогда вслух не говоришь, до чего несправедливо с тобой поступили. Я впитывала мартини и, ни слова не говоря, слушала, как Эйми от «Каменной стены» перешла к собственным ранним дням, когда она профессионально танцевала в Алфавит-Сити[79]79
  Район Манхэттена, известный под этим именем из-за буквенных названий четырех авеню (A, B, C и D).


[Закрыть] в конце 70-х, когда все ее друзья были «такими чокнутыми черными парнями, педиками, дивами; все уже умерли», эти истории ее слышала уже столько раз, что могла бы и сама их повторить, и я уже отчаялась отыскать какой-либо способ ее остановить, и тут она объявила, что «идет в тубзо», с таким акцентом, какой применяла, лишь когда бывала очень пьяна. Я знала, что ее опыт с общественными туалетами ограничен, но не успела сама встать из-за столика, как она уже была в двадцати ярдах от меня. Пока я пыталась обогнуть пьяный девичник у фортепиано, пианист с надеждой поднял на меня взгляд и схватил за руку:

– Эй, сестренка. Поёшь? – В тот миг Эйми нырнула на лестницу в полуподвал и скрылась с глаз. – Как насчет вот прям этого? – Он кивнул на ноты и провел усталой рукой по лысой голове, отливавшей глянцем черного дерева. – Не могу больше этих девах слушать. Знаешь такую? Из «Цыганки»?[80]80
  «Gypsy» (1959) – американская оперетта композитора Джули Стайн и либреттиста Стивена Сондхайма по мотивам мемуаров (1957) американской артистки бурлеска Цыганки Розы Ли (Роуз Луиз Ховик, 1911–1970).


[Закрыть]

Его изящные пальцы опустились на клавиши, и я запела начальные такты – знаменитую преамбулу, в которой дома остаются лишь мертвые, а вот такие, как Мама, о, они совсем другие, они сидеть и терпеть не станут, у них мечты и кишка не тонка, они не будут оставаться тут и гнить, они всегда сражаются, чтоб встать – и прочь отсюда!

Руку я положила на пианино, сама повернулась к нему, закрыла глаза и, помню, думала, начну тихонько – по крайней мере, вот что я сознательно намеревалась сделать: начать тихонько и дальше петь тоже тихонько, не перекрывая нот, чтоб не заметили или хотя бы не слишком замечали, из природной своей робости. Но еще и от почтения к Эйми, которая прирожденной певицей не была, хоть это между нами и не проговаривалось. Которая была прирожденной певицей не более, чем те девахи, что сейчас сидели передо мной на барных табуретах, всасывая свои «май-таи». Но я же прирожденная, разве нет? Ну точно же, несмотря ни на что? И вот я поняла, что тихонько держаться больше не могу, глаза у меня не открывались, но голос взлетел – и взлетал все выше, я запела все громче и громче, у меня не было чувства, что я над ним вообще-то властна – я просто отпустила что-то, и оно теперь взмывало и улетало прочь, уже не ухватишь. Руки я вскинула, притопывала каблуками по полу. Такое чувство, что все в зале мне покорились. Даже сентиментально представилось, будто я – в долгой череде отчаянных братьев и сестер, творцов музыки, певцов, музыкантов, танцоров, ибо разве нет и у меня дара, какой часто приписывают моему народу? Я могла обращать время в музыкальные фразы, в такты и ноты, замедлять его и разгонять, властвовать над временем своей жизни, наконец, хотя бы здесь, на сцене, пусть и нигде больше. Я подумала о Нине Симоун – как она отделяла каждую ноту от следующей, так неистово, с такой точностью, как ее научил Бах, ее герой, и подумала о том, как она это называла: «черная классическая музыка», она терпеть не могла слово «джаз», считая, что это белое слово для черных людей, она совершенно его отвергала, – и подумала о голосе ее, о том, как она могла тянуть ноту за пределы переносимого и заставлять своих слушателей этому покоряться, ее временной шкале, ее видению песни, как она совершенно не жалела свою публику и так непреклонно стремилась к своей свободе! Но, слишком увлекшись такими мыслями о Нине, я не предвидела конца, думала, что у меня есть еще куплет, я спела поверх заключительного аккорда, когда он настал, и продолжила немного дальше – лишь потом сообразила, ах да, хватит уже, стой, все закончилось. Если мне бурно и хлопали, я этого уже не слышала, похоже, аплодисменты завершились. Я только почувствовала, как пианист меня похлопал, быстро два раза, по спине, липкой и холодной от высохшего пота предыдущего клуба. Я открыла глаза. Да, буря в баре стихла – а может, и не было ее никакой, все выглядело, как обычно, пианист уже разговаривал со следующим исполнителем, девахи счастливо себе пили и болтали, как будто вообще ничего не произошло. Половина третьего. Эйми на месте нет. Ее не было в баре. Я поспотыкалась по этому тесному и переполненному заведению дважды, пнула дверцы всех до единой кабинок в жутких уборных с телефоном у уха, все звоня и звоня ей, но в ответ получая лишь автоответчик. Я пробилась через бар и вверх по лестнице на улицу. Я уже поскуливала в панике. Шел дождь, волосы мои, разглаженные феном, снова начали виться с ужасающей скоростью, каждая капля, что в меня попадала, порождала завиток, и я сунула в волосы руку и ощутила овчину, влажно пружинистую, густую и живую. Гуднула машина. Я подняла голову и увидела, что Эррол стоит там же, где мы его оставили. Опустилось заднее окно, в него выглянула Эйми, медленно аплодируя.

– О, браво.

Я поспешила к ней, извиняясь. Она открыла дверцу:

– Садись и все.

Я села рядом, по-прежнему извиняясь. Она подалась вперед распорядиться Эрролу.

– Езжай в Мидтаун и обратно.

Эррол снял очки и ущипнул себя за переносицу.

– Уже почти три, – сказала я, но перегородка поднялась, и мы поехали. Кварталов десять Эйми ничего не говорила – я тоже. Когда проезжали Юнион-сквер, она повернулась ко мне:

– Ты счастлива?

– Что?

– Отвечай на вопрос.

– Я не понимаю, почему мне его задают.

Она облизнула большой палец и стерла немного туши, которая текла у меня по лицу, а я этого даже не сознавала.

– Мы вместе уже сколько? Пять лет?

– Почти семь.

– Ладно. Поэтому ты уже должна знать: я не хочу, чтобы те, кто на меня работает, – медленно пояснила она, словно бы разговаривая с идиоткой, – были несчастливы, работая на меня. Я в этом не вижу никакого смысла.

– Но я совсем не несчастлива!

– Тогда какова?

– Счастлива!

Она сняла со своей головы бейсболку и натянула на мою.

– В этой жизни, – сказала она, откидываясь на кожу спинки, – нужно знать, чего хочешь. Нужно сперва это себе представить, а потом – совершить. Но мы об этом уже много раз говорили. Много раз.

Я кивнула и улыбнулась – я слишком много выпила, чтобы смочь что-то еще. Лицо мое втиснулось между ореховым деревом и стеклом, и оттуда мне открывался совсем новый вид на город, сверху донизу. Сад на крыше пентхауса я видела раньше, чем несколько случайных прохожих, еще на улице в этот час, кто расплескивал ногами лужи на тротуаре, и мне в такой перспективе все время открывались жуткие, параноидальные сближенья. Старая китаянка, собиравшая банки, в старомодной конической шляпе влекла за собой свой груз – сотни, а то и тысячи банок, собранных в огромную пластиковую простыню, – под окнами здания, где, как мне было известно, обитал китайский миллиардер, друг Эйми, с которым она некогда обсуждала открытие сети гостиниц.

– А в этом городе тебе точно нужно знать, чего именно хочешь, – говорила меж тем Эйми, – но мне кажется, что ты пока не знаешь. Ладно, ты умная, это мы поняли. Думаешь, то, что я говорю, к тебе не относится, но оно относится. Мозг связан с сердцем и глазом – все дело в представлении, все это вместе. Хочешь, видишь, берешь. Без извинений. Я никогда вообще не извиняюсь за то, чего хочу! Но вот смотрю на тебя – и вижу, что ты всю свою жизнь тратишь на извинения! Как будто тебя мучает совесть за то, что выжила или как-то! Но мы уже не в Бендигоу! Ты же уехала из Бендигоу, верно? Как Болдуин уехал из Гарлема. Как Дилан уехал… откуда он там, к хуям, родом. Иногда нужно убираться – пиздовать из Бендигоу подальше! Хвала Христу, нам обеим это удалось. Давным-давно. Бендигоу остался в прошлом. Ты понимаешь, о чем я, правда?

Я кивала множество раз, хотя понятия не имела, о чем она вообще-то, если не считать того сильного ощущения, какое у меня обычно возникало с Эйми: она считала историю своей жизни универсально применимой, и пуще всего – когда бывала пьяна, в такие мгновения все мы были родом из Бендигоу, у нас всех имелись отцы, умершие, когда мы были маленькими, и все мы представляли себе свою удачу и подтаскивали ее к себе. Граница между Эйми и всеми остальными затемнялась, ее трудно было в точности различить.

Мне стало тошно. Как собака, я свесила голову в нью-йоркскую ночь.

– Слушай, ты же не будешь вечно этим заниматься, – услышала я чуть погодя, когда мы въехали на Таймз-сквер, миновав восьмидесятифутовую сомалийскую модель с двухфутовой афро, которая танцевала от радости на стене здания в своих совершенно обычных хаки от «Гэпа». – Это же, блядь, очевидно. Поэтому вопрос теперь вот стал каким: что ты собираешься делать после? Что собираешься сделать со своей жизнью?

Я знала, что правильным ответом на такое должно быть «управлять собственным» тем-то и тем-то либо чем-то аморфно-творческим, вроде «написать книгу» или «открыть центр йоги», поскольку Эйми полагала, будто для того, чтобы всем этим заняться, нужно просто зайти, скажем, в издательство и заявить о своем намерении. Таков был ее собственный опыт. Что могла она знать о волнах времени, какие просто накатывают на человека, одна за другой? Что она могла знать о жизни как временном, вечно пристрастном выживании в этом процессе? Я устремила взгляд на танцующую сомалийскую модель.

– Мне прекрасно! Я счастлива!

– Ну а мне кажется, ты слишком уж вся в своей голове, – произнесла она, постукивая пальцем по своей. – Может, тебе трахаться нужно больше… Знаешь, ты же, похоже, никогда не трахаешься. В смысле – это из-за меня? Я же тебя свожу, нет? Постоянно. Ты никогда мне не рассказываешь, как прошло.

Машину затопил свет. Исходил он из громадной цифровой рекламы чего-то, но внутри машины казался нежным и естественным, словно рассвет. Эйми потерла глаза.

– Ну, у меня для тебя есть проекты, – сказала она, – если хочешь проектов. Все мы знаем, что ты способна на большее, чем делаешь. В то же время, если хочешь сбежать с корабля, сейчас будет неплохое время это сделать. Я насчет этого африканского проекта серьезно – нет, не закатывай мне тут глаза; нам нужно выгладить все детали, конечно, я это знаю, я ж не дура, – но это случится. Джуди беседовала с твоей мамой. Я знаю, тебе этого тоже слушать не хочется, но она с ней поговорила, и в твоей матери не столько срани, сколько тебе, похоже, кажется. У Джуди ощущение, что зона… Ну, я сейчас нализалась и не могу вспомнить, где она сейчас, крохотная страна… на западе? Но она считает, что это для нас может стать очень интересным направлением, там есть потенциал. Джуди говорит. И выясняется, что мать твоя, почетный член, об этом много чего знает. Говорит Джуди. Суть в том, что мне понадобится свистать всех наверх, всех, кто хочет тут быть, – сказала она, показывая на свое сердце. – А не тех, кто по-прежнему не понимает, зачем они тут.

– Я хочу там быть, – сказала я, глядя на это место, хотя от водки ее маленькие груди удваивались, затем скрещивались, затем сливались.

– Сейчас свернуть? – с надеждой спросил Эррол в микрофон.

Эйми вздохнула:

– Сейчас сворачивай. Ну, – произнесла она, возвращаясь ко мне, ты уже не первый месяц себя шизово ведешь, еще с Лондона. Много дурной энергии. Это такая дурная энергия, которую очень нужно заземлить, иначе она просто в контур проникнет и на всех повлияет.

Она произвела руками череду жестов, предполагавших некий ранее неведомый закон физики.

– В Лондоне что-то случилось?

Три

Когда я закончила ей отвечать, мы уже описали петлю и достигли Юнион-сквер, где я подняла голову и увидела цифру на том огромном тикерном панно, что разгонялась все дальше, извергая дым из Дантовой красной дыры в середине. У меня перехватило дыхание. От многого, происшедшего за те месяцы в Лондоне, у меня перехватывало дыхание: я наконец отказалась от квартиры – за неиспользованием – и стояла в толпах на предвыборных собраниях, всю ночь дожидаясь того, чтобы увидеть, как мужчина в синем галстуке взойдет на сцену и присудит победу моей матери в красном платье. Я видела листовку, рекламирующую ностальгический вечер хип-хопа 90-х в «Джаз-Кафе», и мне настоятельно требовалось туда сходить, но я не могла придумать ни единого знакомого, кого я бы могла туда с собой взять, – просто в последние годы я чересчур много путешествовала, ни на каких обычных сайтах не бывала, не читала личную электронную переписку – отчасти из-за нехватки времени, а отчасти из-за того, что Эйми не одобряла, если кто-то из нас «общался» онлайн, опасаясь лишней болтовни и утечек. Толком этого не замечая, я позволила дружбам своим увянуть на корню. И я пошла одна, напилась и в итоге переспала с одним из их швейцаров, громадным американцем из Филадельфии, утверждавшим, что некогда профессионально играл в баскетбол. Как большинство народу в этом роде занятий – как Грейнджера, – его наняли за рост и цвет, ибо в самом сочетании этих черт подразумевалась угроза. Две минуты перекура с ним выявляли нежную душу в хороших отношениях с мирозданьем, плохо подходящую к такой роли. У меня при себе был кисетик с коксом – мне его дал повар Эйми, и когда у моего швейцара настал перерыв, мы зашли в туалетные кабинки и хорошенько заправились с сияющего выступа за унитазами, который, похоже, специально был для такого предназначен. Он мне рассказал, что терпеть не может свою работу, агрессию, с ужасом применяет силу к кому-либо. После его смены мы ушли вместе, хихикали в такси, когда он массировал мне стопы. Зайдя ко мне в квартиру, где все было упаковано в коробки в готовности переместиться на громадный склад Эйми в Мэрилебоуне, он ухватился за турник, который я впрок установила над дверью в спальню и никогда им не пользовалась, попробовал подтянуться – и выдрал эту дурацкую штуковину из стены, причем вместе со штукатуркой. Однако в постели я едва смогла его почувствовать у себя внутри – у него все съежилось от кокса, не иначе. Но он не расстраивался. Бодро уснул, не слезши с меня, как большой медведь, а затем с такой же бодростью около пяти утра пожелал мне всего хорошего и сам ушел. Утром я проснулась с кровотечением из носа и очень ясным ощущением, что юность моя – ну, или, по крайней мере, эта ее разновидность, – окончилась. Полтора месяца спустя, воскресным утром, пока Джуди и Эйми истошно слали мне эсэмэски об архивировании – в Милане – части сценического гардероба Эйми за 92–98-й годы, я неведомо для них сидела в поликлинике Королевской бесплатной больницы, дожидаясь результатов анализа на венерику и СПИД, слушая, как в боковые комнатки поплакать уводят несколько человек, кому повезло гораздо меньше, чем мне. Но с Эйми про все это я не говорила. Зато я с ней говорила о Трейси. Не о ком-то там – о Трейси. Обо всей нашей с ней истории: хронология обалдело скользила взад-вперед во времени и водке, обиды выписывались крупными буквами, удовольствия либо сокращались, либо уничтожались, и чем дольше я говорила, тем яснее видела и понимала – как будто правда была чем-то затопленным, а теперь поднималась в колодце водки мне навстречу: на самом деле в Лондоне произошло только одно – я увиделась с Трейси. После стольких лет, когда я не видела Трейси, я ее увидела. Все остальное не имело значения. Как будто ничего в промежутке между последним разом, когда я ее видела, и этим вообще не происходило.

– Постой, постой… – сказала Эйми, сама слишком пьяная, чтобы прятать нетерпение от монолога собеседника. – Это твоя старейшая подружка, так? Да, это я знаю. Я с ней знакомилась?

– Никогда.

– И она танцует?

– Да.

– Лучший тип людей! Тела сами говорят им, что делать!

До этого я сидела на самом краешке, но теперь сдулась и откинула голову обратно, в холодный угол на подушку из зачерненного стекла, орехового дерева и кожи.

– Ну, нельзя подружиться со старыми друзьями, – провозгласила Эйми таким манером, что можно было бы предположить, будто это она сама придумала. – Что б я делала без моей старой доброй Джуд? С пятнадцати лет! Она выебла того кента, которого я приглашала на школьные танцы! Но она меня носом в мое говно тычет, еще как. Больше никто так не делает…

Я уже привыкла к тому, что Эйми все истории про меня превращает в истории о себе самой, – обычно я просто покорялась, но теперь от выпивки обнаглела до того, что поверила – в тот миг: наши с ней жизни на самом деле одинаково весомы, одинаково достойны обсуждения, одинаково заслуживают времени.

– Это случилось после того моего обеда с матерью, – медленно пояснила я. – В тот вечер, когда я пошла с тем парнем, Дэниэлом? В Лондоне? На катастрофическую свиданку.

Эйми нахмурилась:

– С Дэниэлом Креймером? Я же тебя с ним свела. С финансистом? Видишь, ты ничего мне об этом не рассказывала!

– Ну, вышла катастрофа – мы с ним пошли представление смотреть. И в этом ебаном представлении участвовала она.

– Ты с ней поговорила.

– Нет! Я с ней восемь лет не разговаривала. Я же тебе только что сказала. Ты меня вообще слушаешь?

Эйми поднесла два пальца к вискам.

– Линия времени перепуталась, – пробормотала она. – И у меня к тому же голова болит. Слушай… Господи, даже не знаю… может, тебе позвонить ей надо! Ты же вроде хочешь. Позвони сейчас же – блядь, давай я с ней поговорю.

– Нет!

Она выхватила у меня из рук телефон – смеясь, прокручивая список номеров, – а когда я попробовала до него дотянуться, она высунула руку с ним в окно.

– Отдай!

– Ой, ладно тебе – ей понравится.

Мне удалось перебраться через нее, выхватить телефон и зажать его между бедер.

– Ты не понимаешь. Она со мной ужасную вещь совершила. Нам было по двадцать два. Жуткую вещь.

Эйми вздела одну свою знаменито геометричную бровь и подняла перегородку, которую Эррол – желая выяснить, к какому входу в дом мы направляемся, переднему или заднему, – только что опустил.

– Ну, мне вот действительно интересно…

Мы свернули в парк Вашингтон-сквер. Городские особняки вокруг площади стояли красные и благородные, фасады тепло освещены, но в самом парке все было темно и капало, безлюдно, если не считать с полдюжины бездомных черных в дальнем правом углу: они сидели на шахматных столиках, тела обернуты в мусорные мешки с дырками для рук и ног. Я высунула лицо из окна, закрыла глаза, ощутила брызги дождя – и рассказала всю историю, как ее помнила, и выдумки, и правду, драным болезненным натиском, словно бежала по битому стеклу, но, когда глаза открыла, то – снова от смеха Эйми.

– Ничего тут, блядь, смешного!

– Постой – так ты это сейчас серьезно все?

Она попробовала снова втянуть верхнюю губу в рот и прикусить ее.

– А тебе не приходит в голову, – спросила она, – что ты, возможно, делаешь из мухи слона?

– Что?

– Вот честно, единственный, кого мне во всем этом сценарии жалко – если, конечно, все это правда, – твой папа. Бедняга! Сверходинокий, пытается с катушек не слететь…

– Хватит!

– Ну он же не Джеффри Дамер[81]81
  Джеффри Лайонел Дамер (1960–1994) – «милуокский людоед», серийный преступник и насильник, в 1978–1992 гг. совершивший убийства и расчленения 17 человек.


[Закрыть].

– Это ненормально! Так не нормально поступать!

– Нормально? Неужели ты не понимаешь, что каждый мужчина на свете, у кого есть компьютер, включая Президента, вот ровно в данный момент либо смотрит на влагалища, либо только что закончил смотреть на влагалища…

– Это не одно и то же…

– Это в точности одно и то же. Только у твоего папы компьютера не было. Ты считаешь, что если Джордж У. Буш залезет на сайт «Киски азиаток-подростков», то что? Он уже, блядь, серийный убийца?

– Ну…

– Хорошо замечено, а пример – плохой.

Я невольно хмыкнула.

– Извини. Может, это я дура. Но я не понимаю. Ты почему вообще сердишься? Потому что она тебе сказала? Ты же сама только что говорила, что считаешь это херней!

Поразительно было – после стольких лет моей собственной извилистой логики услышать, как беда разглаживается в прямую линию, предпочитаемую Эйми. Ясность меня беспокоила.

– Она всегда врала. У нее было такое представление: мой отец – идеален, – и она хотела его мне испортить, хотела, чтоб я возненавидела своего отца так же, как она ненавидит своего. Я даже в глаза ему не могла взглянуть потом. И так оно было, пока он не умер.

Эйми вздохнула.

– Глупее этого я, блядь, ничего в жизни не слышала. Ты пошла и опечалилась просто ни за что ни про что.

Она протянула руку и коснулась моего плеча, но я отвернулась от нее и стерла предательскую слезинку.

– Довольно глупо.

– Нет. У всех нас своя срань. Но тебе следует позвонить подружке.

Она свернула из своей куртки маленькую подушку и прислонилась головой к окну, а когда мы пересекли Шестую авеню, она уже спала. Чтоб жить так, как жила она, нужно быть королевой сна урывками, и она ею была.