Текст книги "Когда я была принцессой, или Четырнадцатилетняя война за детей"

Глава 5
Сеть «Пустые руки»

Для того чтобы как-то снять напряжение, было решено закончить работу над фильмом и передать редактирование и завершающие работы в руки других людей. Мне оставалось лишь записать звуковое сопровождение, когда все будет закончено. Другим же моим способностям, таким как материнская забота и воспитание, применения больше не было.

Приближались девятый день рождения Шахиры и годовщина похищения детей, и я все сильнее впадала в депрессию. Во время работы над фильмом ощущение горя не развеивалось, а лишь накапливалось, и мне казалось, что я уже не смогу от него избавиться. Теперь я понимаю, что это происходило из-за сложных съемок и постепенного осознания того, что может пройти немало лет, прежде чем я снова увижу детей. Необходимость окунуться в воспоминания прошлого пробудила старые страхи и память о пережитом насилии. Я так и не смогла осмыслить их, и сейчас, когда не могла больше считать материнство смыслом своей жизни, они поглотили меня целиком.

По-моему, Бахрин решил, что лучшим наказанием для меня и способом разрушить мою жизнь будет разлука с детьми. Я каждый день остро чувствовала, что их нет рядом. Подчиняясь требованию Бахрина общаться с детьми только через посредничество лишенных эмоций работников адвокатской конторы в Мельбурне, я принялась выбирать подарок на день рождения Шахиры и небольшой презент Аддину. Два года для ребенка – большой срок, и, пытаясь написать поздравительную открытку, подбирая слова так, чтобы они были понятны и близки уже изменившимся вкусам моих детей, я будто бы сама тревожила старую незажившую рану. Тем более что знала: на мои слова любви не будет ответа. Со временем это превратилось в ужасную традицию, которой я следовала более десяти лет.

Доводя себя до изнеможения в течение нескольких месяцев, я приблизилась к умственному и физическому истощению. Сон по-прежнему бежал от меня или же наводнял мои сновидения кошмарами и по-прежнему неутоленной тоской по детям. Слезы настигали меня в самые непредсказуемые моменты и отказывались мне подчиняться. Иногда это происходило из-за того, что мне на глаза попадались вполне узнаваемые образы, иногда же причина, заставившая расплакаться, оставалась мне неизвестной. Постепенно я стала все чаще думать о лекарствах как о способе забыться. До того момента я категорически протестовала против любых средств, способных уменьшить мою боль. Я все время отказывалась от успокоительных пилюль, предлагаемых мне докторами или благожелательными друзьями, а элементарное снотворное не могло избавить меня от бессонницы.

«Три часа расслабленного сна, и ваше тело все вспомнит. Это равносильно тому, что вы заново выставите свои биологические часы» – так описывал мой врач эффект мягкого снотворного, ставшего символом моей капитуляции. И, поддавшись охватившему меня фаталистическому настроению и отчаянному желанию отключиться, я проглотила десять пилюль за один присест и уютно устроилась на перине в окружении подушек. Два года недосыпания сделали мысль о глубоком сне непреодолимо притягательной. К тому же у меня появилось ощущение, будто я играю в русскую рулетку: я либо не проснусь вообще, либо буду спать столько, сколько понадобится моему организму. Истощение тоже играло со мной в игры, дразня странными надеждами, что во сне я найду Аддина и Шахиру или хотя бы прикоснусь к ним и вдохну их уникальный запах. Мне почему-то казалось, что, поддаваясь действию лекарства, я обретаю способность увидеть такой сон о своих детях, в котором не будет ужаса расставания и всепоглощающего горя, окрашивавших теперь каждый день моего существования.

Понятно, почему палачи и следователи так любят лишать своих жертв сна. Спустя некоторое время несчастные утрачивают ощущение реальности, и разум постепенно отказывает им.

Даже пребывая в глубоком отчаянии, я не могла пустить все на самотек и, подчинившись стремлению управлять всем, что со мной происходило, оставила записку с объяснением того, что и почему я сделала. Там же я перечислила несколько просьб, одной из которых было не вызывать «скорую», а просто дать мне отдохнуть. Сейчас я понимаю, что это было неблагоразумно, да и излишне драматично, но в то время мне этот шаг казался органичным и вполне ответственным. Однако, когда спустя три часа меня обнаружили в состоянии глубокого и блаженно лишенного сновидений сна, тут же поднялась паника и была вызвана «скорая».

Я была бесцеремонно разбужена и очнулась на госпитальной каталке в окружении незнакомцев. Очень молодой и серьезный на вид доктор наклонился ко мне и стал требовать объяснений по поводу моей попытки самоубийства, грозясь отправить меня на принудительное лечение, если я дам ему неправильный ответ. Торопливо собрав воедино еще затуманенное сознание, я поняла, что попала в госпиталь недавно и желудок мне еще не промывали. Я всерьез рисковала оказаться в смирительной рубашке или просто на госпитальной койке, что было еще хуже. Однако страшнее всего была мысль о том, что вскоре все утренние заголовки запестрят словами: «Трагическая попытка несчастной матери похищенных детей свести счеты с жизнью! Фотографии прилагаются!» или «Принцесса принялась за пилюли!» В попытках подобрать правильные слова, которые могли бы доказать мое здравомыслие и обеспечить мне свободу, я собралась было объясниться как можно яснее, но сумела лишь неплохо сымитировать рыбу. Открывая и закрывая рот, я издала глубокомысленное «оооррррррммммм». Казалось, язык прилип к нёбу и стал слишком велик для занимаемого им пространства.

Игра в рыбу привела к тому, что ситуация стала еще серьезнее, а мое замешательство – заметно окружающим. У доктора на лице появилось снисходительное выражение, насколько я могла судить без очков, ожидавших меня дома на прикроватной тумбочке. Сосредоточившись на следующем вопросе, я поняла, что доктор говорит с сильным шотландским акцентом. Это объясняло, почему он до сих пор меня не узнал, в отличие от суетившихся позади него медсестер.

– Если вы не выпишете меня сегодня, я подам на вас в суд. – Эта фраза по меньшей мере привлекла его внимание. Я поспешила закрепить свой успех и небрежно бросила: – Я полностью отдаю себе отчет в своих действиях и состоянии и не нуждаюсь в дальнейшем лечении, благодарю покорно.

– Скажите, Жаклин, почему вы так подавлены? – спросил он.

Я поймала себя на желании осадить его, что, пока мы не представлены друг другу, ему не следует обращаться ко мне по имени, но решила попридержать язык до поры.

– Потому что мой бывший муж похитил моих детей и…

– По-моему, вы кое-что путаете, Жаклин, – перебил он меня елейным тоном, стараясь тщательно произносить каждое слово и даже тронув меня за руку. – Ваш муж не… его… он…

И тут доктора прервали, настойчиво дергая за рукав, и что-то зашептали на ухо. На его лице появилось понимание и заинтересованность. Дальше мне предстояло выбрать, на какой именно ноте закончить свое пребывание здесь: устроить разнос или показать им высший пилотаж. Я выбрала высший пилотаж.

– Если вы будете так любезны и позвоните моему доктору, – начала я, бодро произнеся его имя и номер, – то она подтвердит, что я не кандидат на лечение в смирительной рубашке, и вы сможете меня спокойно выписать.

С другой стороны, я думаю, что большинство больных, нуждающихся в таком лечении, оказавшись в моем положении, ведут себя именно так. Но я, почувствовав себя увереннее, выдала самым напыщенным тоном:

– Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что страдаю депрессией, и осознаю ее причины, но, при всем уважении к вам, обсуждать эту тему не намерена ни с кем, кроме моего врача. Пожалуйста, позвоните ей, немедленно. И да, то, о чем шепчет вам сестра, – правда. Я и есть та самая женщина, героиня телеэкрана и прессы. И если в средства массовой информации случайно просочится хоть слово о моем пребывании здесь, то я сочту это нарушением врачебной этики.

Меня выписали через десять минут.

Пыталась ли я на самом деле свести счеты с жизнью в тот вечер? Я и сама этого не знаю. Хотела ли я умереть, когда принимала эти таблетки? Скажем так, в тот момент мое замутненное сознание не желало просыпаться. Я слишком устала. Во всяком случае, доза, которую я приняла, была далека от смертельной.

Хвала небесам за то, что моя глупость не попала на передовицы и я смогла сохранить при себе остатки чувства собственного достоинства и рассудка. Мне предстояло выбрать: стать ли вечной жертвой, и в таком случае мне оставалось лишь забиться в угол и тихо умереть, или вынести из пережитого урок и постараться продержаться до тех пор, пока снова не увижусь с Шахирой и Аддином.

Я знала, что должна занять себя, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся после исчезновения детей, и наполнить смыслом свое существование.

И тогда решила собрать все знания, которые приобрела, снимая фильм, и организовать фонд под названием «Пустые объятия». С его помощью я смогу поддержать жертв похищения, как оставшихся в родной стране, так и вывезенных за рубеж.

Мне по-прежнему звонило множество родителей, оказавшихся в ситуации, схожей с моей. И все они, мужчины и женщины, проживающие в Австралии и в других странах, просили у меня совета. Я же считала, что никто не должен проходить через весь этот ужас в одиночестве. Организация «Пустых объятий» казалась логичным поступком. Да и потом, не могла же я кричать с экранов и страниц газет о замалчивании властями и дипломатическими представительствами таких вопросов прав человека, как эмоциональные травмы похищенных детей, а потом вести себя как эгоистка.

В Австрии должна была появиться организация, аналогичная «Воссоединению» в Объединенном Королевстве и «Сети поиска пропавших детей» в Бельгии. В начале девяностых правительство Австралии не могло ни обеспечить эмоциональную поддержку постоянно увеличивающемуся числу оставленных родителей, ни выйти за рамки бюрократических ограничений. Например, если речь шла о случае, в котором участвовала страна, не подписавшая Гаагскую конвенцию, то правительство не желало даже делиться информацией, не говоря уже о поддержке в переговорах с иностранными представителями. Для оставленного родителя сбор сведений оказывался не легче, чем спуск с горы Рашмор на тросе не толще шелковой нити, одновременно с жонглированием разделочными ножами и распеванием «Чего не сделаешь ради любви».

Вот я и решила узаконить то, что и так уже делала. А мои сбережения, вместе с гонораром за первую книгу, позволили мне основать фонд самостоятельно, обеспечив полную независимость. Я решила, что «Пустые объятия» будет некоммерческой организацией, имеющей возможность заручиться помощью юристов широкого спектра, психологов и просто организаций-единомышленников, разбросанных по всему миру, с которыми успела наладить контакт во время съемок фильма. Установив связи с аналогичными организациями по всему миру и заручившись договором о взаимосотрудничестве, я могла значительно уменьшить траты на розыск для большинства оставленных родителей. В моей организации был один постоянный сотрудник – я, поэтому мне не приходилось думать о выплате заработной платы. Организация казалась мне простой и логичной. Для того чтобы ни у кого не возникло мысли упрекнуть меня в том, что я наживаюсь на чужом горе, я не стала требовать от родителей возмещения стоимости международных переговоров, которые вела по их делам, хотя это и было ощутимой нагрузкой для бюджета.

Итак, началась работа «Пустых объятий». Одним из первых международных дел стал случай с английским мальчиком Энтони, которого похитила его мать. Оставленный отец, Эндрю, позвонил мне из Ситтингбурна, города в графстве Кент, по рекомендации «Воссоединения» из Лондона.

Семилетний мальчик был похищен матерью, лишенной права опеки над ребенком, во время их короткой встречи, и вот уже несколько месяцев о них ничего не было слышно. Энтони много лет жил с отцом и практически не общался с матерью, а теперь она отвезла его в Австралию, где у нее были родственники.

Из-за недавних трат у Эндрю не было денег на проживание в Австралии на время поисков сына, поэтому я в первый, но далеко не в последний раз предоставила оставленному родителю свою гостевую комнату.

Энтони насобирал денег на перелет в Мельбурн и возвращение с сыном домой, рассчитывая на действие Гаагской конвенции. Меня охватило странное чувство, когда я ехала в полночь в аэропорт, чтобы встретить совершенно незнакомого человека. К тому времени мы пять раз разговаривали по телефону, а теперь я видела его самого. Светлокожий, светловолосый, худощавый мужчина с приятной улыбкой, которая легко появлялась на его лице, несмотря на пережитое. Когда мы шли к выходу от терминала, Эндрю удивился и сказал, что не может понять, почему все так на нас смотрят. Я пообещала объяснить ему все утром и просто усадила в машину, боясь, что излишек информации в это время суток может запутать его вконец. Разговаривая с ним по телефону, я ни разу не упомянула о том, что работаю на телевидении и что сама – оставленный родитель. Я решила, что работа «Пустых объятий» никогда не станет для меня средством взваливания моих личных переживаний на чужие плечи, и не собиралась обсуждать свои семейные дела с клиентами, за исключением тех ситуаций, когда это было неизбежно. Как в случае с Энтони. Если я хотела, чтобы моя организация работала профессионально, то должна была подходить к работе соответственно. «Пустые объятия» должны были стать опорой в борьбе, а не обществом страдающих, изливающих друг на друга свое горе людей.

Эндрю прожил в моем доме б́ольшую часть сентября и октябрь и в минуты, когда битва за сына становилась невыносимо тяжелой, прятался в отведенную ему комнату, как в раковину. Сначала он был ошеломлен деталями ситуации, в которой оказался, но постепенно привык и к моей работе на телевидении, и к причастности к королевскому семейству в прошлом. Я помогала ему в общении с генеральным прокурором, объясняла юридическую терминологию и процедуры Гаагской конвенции, координировала даты судебных заседаний и требований на предоставление доказательств и документов, ходила вместе с ним на судебные слушания, когда мы в конце концов нашли Энтони.

Машина исполнения гаагского соглашения была запущена. Эндрю и его престарелые родители в Кенте тяжело переживали все эти события. К тому же исход процедуры, связанной с Гаагской конвенцией, никогда не бывает известен заранее. Для того чтобы дать возможность Эндрю видеться с сыном уже после того, как мальчика разыскала полиция, мне пришлось взять на себя юридические обязательства и стать посредником между матерью и отцом. Одно было ясно наверняка: отец так истово любил сына, что жертвовал абсолютно всем в интересах ребенка. Ни разу, даже в самые тяжелые моменты, Эндрю не выражал желания отомстить бывшей жене и в суде настаивал на том, чтобы матери мальчика не запрещали видеться с сыном.

Поговорив с матерью Энтони с глазу на глаз, я смогла убедить ее не осложнять ход судебного разбирательства жалобами. Австралийский суд по семейным делам вынес вердикт и предписал семилетнему Энтони до исполнения его решения прожить еще несколько дней с отцом в моем доме. Принятое решение учитывало обязательства по Гаагской конвенции, и Эндрю мог вернуться с сыном домой, в Кент, к своим родителям.

Момент воссоединения Энтони с отцом стал для меня одним из самых чудесных событий в жизни. Миниатюрная копия Эндрю со светящимся от радости личиком метнулась к отцу через огромный многолюдный зал. Мальчик с радостью скользил к нам по мраморным плитам и остановился, лишь долетев до того места, где стоял отец. Эндрю крепко прижал сына к груди и улыбнулся мне сквозь слезы поверх маленькой белокурой головки. На долю секунды я ощутила призрачное присутствие Аддина и Шахиры, и у меня перехватило в горле. Потом меня посетила эгоистичная мысль: будет ли так всегда? Всегда ли я смогу сопереживать чужой радости воссоединения, и если да, то как долго это будет продолжаться?

– Мэм, жена украла у меня детей вместе с коровами!

Я сидела в темноте с трубкой, прижатой к уху, было три часа ночи, а я думала о том, что ни разу не слышала более удачного начала беседы. Коротко и по существу. Со времени первого звонка со Среднего Запада, перенаправленного мне Мередит Моррисон, работницей «Национального центра пропавших и эксплуатируемых детей», до воссоединения звонившего с сыновьями пройдет восемнадцать месяцев. И все это время оставленный отец будет представляться всем, кто помогал в расследовании его дела, той же самой неизменной фразой. Этот случай, несмотря на его сложность, навсегда запомнится мне этим неожиданным каламбуром.

Иногда со мной связывались те родители, которые похищали детей и бежали с ними в Австралию. Как ни странно, они звонили мне с просьбами о помощи прямо из своих укрытий. Этим людям было нужно мое посредничество, чтобы они могли добровольно вернуться в страну проживания ребенка и избежать обвинений по Гаагской конвенции. Для них я связывалась с социальными организациями и искала юристов в стране проживания их детей.

С 1994 по 2006 год я содействовала благополучной репатриации шестидесяти четырех похищенных детей, разбросанных судьбой по всему миру: из Гонконга в Колумбию, из Австралии в Ливан, из Англии в Малайзию, из США в Австралию, из Франции в Новую Зеландию через Австралию, из Аргентины в Иордан, из Швеции в Австралию, из Финляндии в Бельгию, из Ирландии в Индонезию, из Сингапура в Канаду, из США в Таиланд, из Англии в Гаити, из Палестины в Париж. И это не окончательный список.

В зонах действия Гаагской конвенции б́ольшая часть дел, в которых я принимала участие, разрешалась быстро и профессионально. Однако там, где затрагивались интересы граждан США, дело зачастую стопорилось. В Америке не существует федеральной юрисдикции, распространяющейся на внутрисемейные отношения, в большинстве штатов не хватает судей, знакомых со спецификой законов о семье. Один и тот же судья из Теннесси может рассматривать дело о наложении штрафа за неправильную парковку автомобиля и дело о похищении ребенка с вывозом его за границу. Подобные дела требовали огромных финансовых и временн́ых затрат от взрослых, но дороже всего обходились детям, застревавшим в подвешенном состоянии, не имея возможности пустить корни.

Следующая страна, в которой чаще всего возникают сложности с исполнением Гаагской конвенции, – Франция. Там, чтобы помешать репатриации похищенного ребенка, судьи чаще всего пользуются положениями 13 А и 13 В конвенции. Изначально эти положения были созданы для того, чтобы защитить ребенка от физического, сексуального и эмоционально неблагополучного влияния, которому он мог подвергаться в стране своего проживания, и должны были воспрепятствовать его возвращению в ситуацию, которая могла оказаться для него потенциально опасной. Французы же любят трактовать «благополучие» как интеллектуальную стимуляцию и доступ к культурному наследию.

«Зачем мне отправлять ребенка, который наполовину француз, в страну, напрочь лишенную изысканного культурного наследия (это об Австралии) и знаменитую лишь кенгуру, пляжами и фермами? – спросила меня однажды французская судья. – Франция – колыбель интеллекта и искусств, родина Вольтера».

А теперь замените Австралию любой другой страной – Америкой или Канадой, Великобританией или Германией – и вы увидите, как сложно бывает добиться исполнения гаагского соглашения в стране, где судьи, выходцы из среднего класса, имеют право ставить свое личное мнение и предрассудки выше благополучия ребенка.

«Пустые объятия» работали успешно, и мои достижения на ниве защиты прав похищенных детей были оценены, во всяком случае я так расценила приглашение выступить на Международной конференции по семейному законодательству, посвященной похищению детей их родителями. Получалось, что я уже перешла в ранг экспертов и больше не могла считать себя жертвой. Я всегда буду искренне благодарна Аластеру Николсону, верховному судье Семейного суда Австралии, который рисковал, настаивая на включении меня в списки выступающих на этой конференции. Я никогда не смогу отблагодарить его за оказанное мне доверие, потому что именно оно наставило меня на путь, изменивший мою жизнь и наполнивший ее новым смыслом.

Я так нервничала перед первым публичным выступлением, что не могла есть почти сутки. Мою презентацию открывал аудио– и видеомонтаж из коротких высказываний детей, ставших жертвами похищений. Их изображения проецировались на экран за моей спиной. Публика не смогла остаться равнодушной к тому, как детские голоса указывали на провалы в правовом аспекте похищений.

Дрожа за лекционной кафедрой в тщательно подобранном красном костюме и черных замшевых туфлях, я делала доклад о социологическом аспекте похищения детей, не отдавая себе отчета в том, что это выступление станет первым в череде многих других, для участия в которых мне придется летать в Брюссель, Сан-Франциско, Гонконг, Буэнос-Айрес и Йоханнесбург.

На третьем году со дня похищения моих детей офицеры Службы маршалов США задержали во Флориде Брайана Уолтера Уикхэма, платного сообщника Бахрина. Два других соучастника оказались гражданами Сингапура. Моей первой реакцией было восхищение старыми добрыми американцами, знающими свое дело. Эту новость мне принес поздний звонок Тима Палессена, постоянного репортера газеты «Палм-Бич пост».

Интерпол вместе со средствами массовой информации, как бы иронично это ни звучало, разыскивали Уикхэма по всему миру, начиная от Филиппин, где он подозревался в нечестивых связях, до Шотландии, где он проживал до эмиграции в Австралию. Для того чтобы принять участие в похищении моих детей, этот человек бросил в Австралии свою собственную семью, детей и жену Шейлу. Позже, однако, он решил вернуться в спасительное лоно семьи. Ни Уикхэм, ни его жена не были знакомы с моими детьми до похищения, но в дальнейшем в многочисленных интервью, которые Шейла Уикхэм давала после ареста своего мужа, она высказывалась в поддержку их насильственного разлучения с единственным знакомым им безопасным домом и семьей. Наверное, эти перемены в моральных понятиях произошли не без влияния наличных и золота, полученного ее мужем от моего в благодарность за оказанную услугу. Хотя кто знает, были ли у семьи Уикхэма изначально какие-либо представления о морали.

Брайан Уикхэм с декабря 1992 года работал на различных строительных площадках Флориды, в Уэст-Палм-Бич. Как мне стало известно, ФБР и агенты правительства США сложили воедино кусочки головоломки, отпечатки пальцев и счет за регистрацию редкого автомобиля, который заметил один внимательный офицер и связал его с Уикхэмом. Судя по всему, этот человек появился в Уэст-Палм-Бич через пять месяцев после похищения и с комфортом устроился в квартире, предоставленной ему мистером Орвилем Родбергом, местным бизнесменом, и его сыном. Связь этих людей с Уикхэмом до сих пор не находит объяснения. Итак, Уикхэм легко влился в здоровое окружение Флориды с ее бассейнами, не испытывая при этом ни малейших затруднений.

Помощник адвоката Томас О’Мейли уверил нас в том, что рассмотрение дела в суде прошло спокойно, и вскоре после ареста в США Уикхэм был экстрадирован в Австралию, чтобы предстать перед судом. Там ему было предъявлено обвинение в похищении Аддина и Шахиры.

Уикхэм – закоренелый преступник, связанный с проституцией, налоговыми махинациями и отмыванием денег, и от одной мысли о том, что этот человек находился рядом с моими детьми, у меня замирает сердце. В суде он поведал душещипательную историю о том, как сам был обманут Бахрином, и обвинил правительство и вооруженные силы Индонезии в соучастии в похищении, в котором он принимал участие только из сочувствия к огромной любви Бахрина к детям.

Пятого мая 1995 года он был приговорен к полутора годам заключения, сокращенному варианту наказания, потому что признал себя виновным. Но из этого времени он отсидел всего лишь девять месяцев, а остальные девять отбыл на поруках. Обычно за похищение приговаривают к трем годам лишения свободы. Время показало, что Уикхэм не собирался оставлять нас в покое.

Из тюрьмы он послал мне сообщение о том, что готов продать мне подробности похищения детей: что именно они говорили, что с ними делали, как они вели себя и так далее. Судя по всему, он считал свое решение признать вину исключительно умным поступком, который позволил ему избежать перекрестного допроса в суде. Таким образом, он сберег самые «вкусные» подробности похищения для того, чтобы на них заработать. Я же, по словам его посланника, была его страховым полисом.

Конечно, часть меня жаждала знать о каждой минуте испытания, выпавшего на долю моих детей. Но то, каким образом этот человек решил нажиться, вызывало у меня отвращение. Он и так уже лишил мою жизнь смысла, и будь я проклята, если он получит от меня что-нибудь еще.

Приближалось еще одно Рождество, печаля меня мыслью о том, что детей по-прежнему нет рядом. Я поставила их фотографии под рождественскую елку и сделала еще один снимок, как новую веху проденного пути. Мне не верилось, что я уже несколько лет не видела Аддина и Шахиру и не говорила с ними. Я пропустила их дни рождения, не видела, как выпадают зубы Шахиры и, самое главное, как складываются их личности, формируются характеры. Я тосковала по их смеху. Боль все не проходила, но я уже почти научилась с ней жить. Говорят, люди, потерявшие конечности, чаще всего помнят ощущение цельного тела. Наверное, со мной происходило что-то подобное.

Я закончила первую книгу о похищении и жизни, которая ему предшествовала. Мне казалось, что так я дам возможность Шахире и Аддину заглянуть мне в душу, узнать о том, что двигало мной и моими поступками. Мне хотелось, чтобы у них было доказательство моей любви к ним, пусть даже такое призрачное. Невозможно предугадать, как повернется жизнь в следующую минуту, поэтому мне казалось, что я должна была передать свои чувства бумаге. Мне думалось, что книга «Как я была принцессой» в этом нестабильном мире стала для меня чем-то вроде страховки, которая сохраняла часть моей души для детей. Кто знает, может, когда-нибудь в будущем им будет это интересно. Но сейчас она словно лезвием вскрыла самые потаенные уголки моего сердца, выставив напоказ для всех желающих.

Боль из-за расставания с детьми накладывала отпечаток на мою повседневную жизнь, накатывала волнами и отступала, омывая меня словно океанскими приливами. Мне уже не удавалось справляться с ней так, как в первые пару лет. Я жила одной надеждой.