Текст книги "Как я была принцессой"

Жаклин Паскарль
Как я была принцессой

Jacqueline Pascarl

Once I was a Princess

Издательство выражает благодарность Mainstream Publishing и Synopsis Literary Agency за содействие в приобретении прав

Защиту интеллектуальной собственности и прав издательской группы «Амфора» осуществляет юридическая компания «Усков и Партнеры»

© Jacqueline Pascarl, 1999

© Пандер И., переводна русский язык, 2008

© Издание на русском языке, оформление. ЗАО ТИД «Амфора», 2010

* * *

Моим детям Аддину и Шахире

Целую вас миллион, биллион, триллион раз и люблю бесконечно…

Это всего лишь правдивый рассказ о том, как члены одной королевской семьи в одной отдельно взятой стране и в один отдельно взятый отрезок времени пытались сделать из меня настоящую мусульманку. Он ни в коем случае не задуман как обвинение против всех мусульман вообще или против ислама. Я глубоко убеждена в том, что в основе любой религии лежит добро. Зло появляется, только когда люди, искушенные в манипуляциях, пытаются использовать ее в своих политических или иных целях.

Предисловие

Когда мне впервые предложили написать книгу о том кошмаре, в который превратилась моя жизнь в 1992 году, после похищения детей, я испугалась, потому что была уверена, что никогда не смогу связно рассказать об этом. Но потом, возвращаясь мысленно к этому предложению, я начала понимать, что настанет день, когда Аддин и Шахира захотят из первых рук узнать о том, что случилось с ними, и о причинах, заставлявших меня принимать те или иные решения. Желание рассказать им правду придало мне силы, и все-таки я не без опасения села за компьютер и попыталась из кусков и обрывков воспоминаний составить более или менее связный рассказ о своей жизни. Идея написать автобиографию в тридцать лет казалась смехотворной даже мне самой, но я знала, что должна сделать это ради своих детей.

Иногда писать становилось слишком больно. В такие дни я просто забиралась в постель и старалась ни о чем не думать. В другие – какой-нибудь неожиданный поворот событий заставлял меня надолго откладывать книгу и опять вступать в бой за Аддина и Шахиру. Но тем не менее постепенно я поняла, что эта работа нужна не только моим детям, но и мне самой. Она дала мне возможность заглянуть в себя и под всеми слоями боли, обиды и горечи разглядеть наконец, кем же я стала после всего, что случилось. Одна из самых важных вещей, которой я научилась за это время, – это умение даже в отчаянии обретать надежду, и я очень хочу, чтобы и мои дети умели это делать, хотя я и не смогу научить их сама.

Живу надеждой…

Пролог

От страшного крика лопается голова, меня захлестывают волны отчаяния и ужаса, паника сковывает тело. Я чувствую, как меня обнимают чьи-то руки, слышу чей-то голос, слова… Но крик продолжает звучать в ушах, и ужас не отпускает, хотя я уже понимаю, что это был мой собственный крик и что мне опять приснился кошмар – тот самый, что снится почти каждую ночь, тот самый, из-за которого я боюсь ложиться в постель по вечерам и не решаюсь задремать днем.

Мои дети, мои малыши с их сияющими мордашками, нежными телами и худенькими ручками и ножками никогда не улыбаются мне в этом сне. Они пустыми глазами смотрят прямо перед собой и видят только зеркальную стену. В отдельных комнатах, в которых нет ни дверей, ни окон, они сидят на своих кроватках, и я вижу, как беззвучно двигаются их губы, произносящие слово «мама». Они повторяют его снова и снова, испуганно и растерянно, но я слышу не их, а чьи-то чужие голоса. Я пытаюсь разбить эту стеклянную стену, пытаюсь крикнуть, что спешу к ним, что люблю их и что все будет хорошо, но дети не слышат меня. Не слышат и продолжают звать.

А потом начинается смех: издевательский, злой и такой знакомый. Так смеется мой бывший муж. Янг Амат Мауля (то есть Его Высочество принц) Раджа Камарул Бахрин Шах ибн Янг Амат Мауля Раджа Ахмад Бахаруддин Шах. Или проще – Бахрин.

Мои сны похожи на страшный фильм, который, не успев закончиться, тут же начинается с самого начала. Они всегда одинаковые и всегда ужасающе реальные. Я просыпаюсь оттого, что меня обнимают руки моего спасителя, и пытаюсь бессвязно рассказать обо всем, что видела, словно хочу и его затащить в это непрекращающееся безумие. Я дрожу и всхлипываю, а он гладит и покачивает меня, и сознание начинает постепенно возвращаться, а за окном уже брезжит рассвет. Это всего лишь сон… ночной кошмар… кошмар, в который превратилась моя жизнь… плата за выбор, сделанный в семнадцать лет. Плата за то, что однажды я была принцессой.

1

Мои первые воспоминания относятся, по утверждению надежных источников, к семимесячному возрасту. Я помню, как с наступлением сумерек сгущались тени на стенах в комнате моей матери. Помню, как жаркими вечерами, какие бывают только в Австралии, соседи поливали из шлангов свои садики и аромат тек в дом через открытые окна и жалюзи. Главным предметом в маминой спальне был громоздкий белый комод, на котором красовались большое круглое зеркало, несколько расписных сувенирных тарелочек, мамины четки и ее драгоценный транзисторный приемник. Кроме того, вдоль стен, одна напротив другой, стояли две узкие кровати, накрытые когда-то темно-лиловыми, но уже выцветшими вышитыми покрывалами. При взгляде на них мне всегда делалось грустно – они казались такими же усталыми и блеклыми, как моя мама.

Отчетливо помню, как меня укладывают на ту кровать, что напротив окна, и мама наклоняется надо мной, неумело пытаясь поменять пеленку. Ее лицо с голубыми глазами и вполне галльским носом, в обрамлении темно-русых, заколотых кверху волос, в моих детских воспоминаниях связано с болезнью и отчужденностью. Оно никогда не приближалось ко мне настолько, чтобы я могла потрогать его или исследовать своими пухлыми младенческими пальчиками. Тот давний вечер особенно часто вспоминался мне, когда много лет спустя мне самой пришлось делать выбор между пеленками и одноразовыми подгузниками. Проблема была однозначно решена в пользу подгузников с их фиксирующими липучками. Дело в том, что в тот раз мама умудрилась булавкой пришпилить чистую пеленку прямо ко мне. Естественно, я испустила возмущенный вопль. Моя молодая, неопытная мать перепугалась и бросилась за помощью, а я осталась лежать на кровати в пеленке, пристегнутой прямо к коже у меня на животе. Помню, что, оставшись одна, я на секунду перестала кричать и успела сообразить, что на самом деле мне не так уж и больно, но потом набрала в грудь побольше воздуха и заорала снова. А потом в спальню прибежала бабушка и спасла меня. Мне кажется, что именно с этого памятного эпизода с булавкой в моих отношениях с мамой образовалась трещина, которая с годами становилась все шире и шире.

Я родилась в больнице имени Джесси Макферсон в Мельбурне 5 июля 1963 года в восемь сорок восемь утра. При этом знаменательном событии совершенно точно присутствовала моя мама, но кто кроме нее приветствовал мое появление на свет, мне неизвестно. Думаю, что, увидев меня впервые, мама пережила большое разочарование. Будучи голубоглазой и светловолосой австралийкой англосаксонского происхождения, она ошибочно предполагала, что и я буду выглядеть примерно так же. Совершенно безосновательная надежда, учитывая тот факт, что мой отец был китайцем. Вместо белокурого ангелочка маме вручили кареглазое и темноволосое вопящее существо, не похожее ни на одного другого младенца в родильном отделении больницы. Уже тогда было совершенно ясно, что меня никогда не пригласят сниматься в рекламе душистого мыла.

Моего отца звали Чуан Хуат, он приехал в Австралию из Малайи (так тогда называлась Малайзия), чтобы учиться в университете, и, судя по рассказам, шикарно одевался. Боюсь, что больше всего он напоминал помесь азиатского Марлона Брандо с Чарли Чаном[1]1
  Знаменитый детектив, американец китайского происхождения, герой популярных романов Э. Д. Биггерса.


[Закрыть] (в белом костюме и туфлях) и, кажется, в период ухаживания за мамой даже разъезжал на мотоцикле. После довольно бурного и продолжительного романа мои родители поженились в сентябре 1962 года. Я, судя по всему, была зачата во время медового месяца. Согласно семейной легенде, отец женился на маме, не удосужившись поставить в известность своих родителей, и те совсем не обрадовались, узнав о моем грядущем появлении на свет. Я вошла в жизнь своего отца точно в назначенное время, а он навсегда исчез из моей спустя пять дней после моего рождения.

К сожалению, я мало, вернее, почти ничего не знаю об отце. После того поспешного бегства он так никогда и не вернулся в Австралию. Удобным поводом для внезапного отъезда стала серьезная болезнь его брата; тот, кстати, действительно умер вскоре после возвращения отца в Малайю, но я все-таки подозреваю, что подлинной причиной стала неуемная мамина страсть к сценам и драматическим эффектам, которыми он к тому времени, вероятно, успел наесться досыта. Отец задержался в Мельбурне ровно настолько, чтобы один разочек взглянуть на меня и придумать мне имя. Иногда мне кажется, что и мой пол сыграл немалую роль в его решении спастись бегством. Возможно, все сложилось бы по-другому, окажись у меня под пеленками небольшой, но важный отросток.

У бедной мамы после его бегства началась депрессия и, как ее следствие, затянувшийся на многие годы роман с психотропными препаратами. Ее материнские обязанности пришлось взять на себя моей бабушке. Ирэн Розалин Паскарль. Бабушка, крошечный сгусток энергии и несгибаемой воли, делала все, что могла, для скрепления нашей маленькой семьи и попутно, как я сейчас понимаю, в зародыше задушила все материнские инстинкты собственной дочери.

Детство бабушки могло бы стать прекрасной иллюстрацией к истории Австралии после 1901 года, то есть после образования федерации. Она была одной из четырех детей, рожденных Фиби Анной Клариссой от ее мужа-ирландца. Мои прабабушка и прадедушка познакомились, едва юный мистер Стаффорд спустился с корабля, доставившего его в Австралию из ирландского графства Голуэй (хотя в брачном свидетельстве и записано, что он родился в австралийском городке Уорнамбул – обычная в те дни уловка, для того чтобы скрыть отсутствие у вновь прибывшего документов на право проживания в колонии), и устроился плотником в имение родителей Фиби. В пятнадцать лет моя будущая прабабушка была избалованной и весьма своевольной барышней, единственным ребенком в семье. Среди ее предков, принадлежавших к английской и французской аристократии, насчитывался как минимум один герцог и один маршал Франции. В отличие от большинства тогдашнего населения Австралии, прибывшего в страну на кораблях, набитых ссыльными преступниками, предки Фиби приехали сюда добровольно и сразу же заняли видные административные посты в самой молодой английской колонии (вполне традиционная карьера для младших отпрысков аристократических домов). Романтическое увлечение не по годам темпераментной барышни и ее последующее бегство с предметом ее страсти – наемным работником без роду и племени – наделали страшный переполох в семье и несколько десятилетий оставались тщательно охраняемой тайной.

Союз, заключенный без родительского благословения и, главное, без приданого, был обречен с самого начала. Когда дела молодой семьи пошли совсем плохо, моя бабушка Ирэн, два ее брата Гордон и Лайонел и совсем маленькая сестренка Эйлин были отданы в приемные семьи, а их мать Фиби вернулась к родителям, в богатый дом, из которого когда-то сбежала. Впоследствии, нарушив закон, она вышла замуж вторично и не видела своей дочери, а моей бабушки до тех пор, пока той не исполнилось двадцать лет. Второй муж моей прабабки так никогда и не узнал ни о ее первом браке, ни о детях, от которых та отказалась. Скандал удалось надежно похоронить при помощи немалых денег и связей.

Отношение к усыновлению перед Первой мировой войной сильно отличалось от сегодняшнего. Тогда братьев и сестер, не задумываясь, разделили и бабушку с дядей Гордоном отдали в одну католическую семью, дядю Лайонела – в другую, а крошку Эйлин – в третью, состоятельную и протестантскую. Религиозные предрассудки в то время были еще довольно сильны, вследствие чего бабушка потеряла всякую связь с Эйлин и впервые увиделась с ней, когда они обе уже стали взрослыми. Но и тогда пропасть между ними оказалась такой глубокой, что две сестры никогда не стали по-настоящему близкими. Какая ирония судьбы видится в том, что религия сыграла столь драматическую роль в жизни детей, среди предков которых имелись и евреи, и французские гугеноты, и ирландские католики, и английские протестанты!

Детские годы бабушки трудно назвать счастливыми. Еще совсем маленькой она стала в своей приемной семье бесплатной прислугой: начиная с пяти утра скребла полы, стирала, готовила, ухаживала за лошадьми и скотиной и при этом еще ходила в школу и сидела с младшими детьми. Ее часто били и никогда не ласкали. В четырнадцать лет бабушку отдали на фабрику, где она клеила коробки, а все ее скудное жалованье забирала приемная мать.

Ей еще не исполнилось двадцати лет, а она уже была модисткой, когда на танцах в церковной общине, объединенных с праздником по поводу выигрыша местной футбольной команды, бабушка познакомилась с моим дедушкой. Затем последовали короткий роман и очень-очень долгая помолвка, во время которой, как позже рассказывали мне родственники, дедушка очень старался «нагуляться как следует». Просто поразительно, как многое он успел сделать за спиной у ничего не подозревающей бабушки. Поженились они только через десять лет, перед самым началом Второй мировой войны. Предполагалось, что во время помолвки дедушка построит для молодой семьи дом, а бабушка позаботится о своем «сундуке с приданым». Я потом часто дразнила ее тем, что за десять лет приданого можно было наготовить достаточно не для сундука, а для целого магазина. Моя мама стала единственным ребенком бабушки и дедушки; они разошлись, когда ей исполнилось пятнадцать, и с тех пор виделись только однажды – на свадьбе моих родителей.

Судя по всему, отношения между бабушкой и маленькой мамой были неровными и довольно трудными. С точки зрения сегодняшней психологии, считающей, что недостаток родительской заботы и насилие над ребенком могут нанести тому психологическую травму, подчас влияющую на всю его жизнь, приходится признать, что бабушка, не успевшая к тому моменту справиться с собственными демонами, оказалась мало подготовленной к роли матери и воспитателя.

Она возлагала весьма честолюбивые надежды на своего единственного ребенка. Уже в самом раннем возрасте мама участвовала в каких-то детских радиопередачах, брала уроки пения, уроки дикции, носила пышные кружевные платьица, локоны и училась в частном, хоть и недорогом, католическом колледже для девочек.

Как и бабушка, мама рано оставила учебу и начала работать. Она устроилась в небольшую химическую компанию секретарем-машинисткой и оставалась там до тех пор, пока в двадцать один год не вышла замуж за моего отца. Хотя пару лет до этого мама и прожила в «общежитии для молодых леди», готовить и вести хозяйство она так и не научилась и, по всей видимости, до самой свадьбы оставалась девственницей. Об отце до самого его отъезда в Австралию заботились его мать и слуги, но девственником он, насколько я понимаю, не был.

Родители не спали и не жили вместе ни одного дня до свадьбы, поэтому проблемы начались в первые же часы семейной жизни. Они даже не пробовали решать их и совсем не старались понять друг друга, а просто устраивали вечеринку за вечеринкой, стараясь как можно реже оставаться наедине друг с другом. Делать это стало гораздо труднее, когда семья отца, владевшая в Малайе нефтяными танкерами, вдруг перестала высылать ему деньги и когда мама с папой вдруг обнаружили, что один плюс один равняется трем, если не пользоваться контрацептивами.

Когда-то богатому и элегантному молодому человеку пришлось бросить университет и устроиться рабочим на лакокрасочную фабрику, чтобы обеспечить себе и своей беременной жене тот образ жизни, к которому они успели привыкнуть. Вскоре родители обнаружили, что бытовые трудности и культурные различия являются отличным поводом для взаимных обвинений и ссор. К тому моменту, когда я появилась на свет, дни их брака были уже сочтены – их оставалось всего пять.

2

После поспешного папиного отъезда всю ответственность за мое воспитание взяла на себя бабушка. Мой первый день рождения был ознаменован чудесным тортиком с глазированной уточкой наверху, который испекла моя крестная, тетя Конни. Она и крестный, дядя Кевин, в детстве служили для меня главным источником радости, счастливых впечатлений и единственной связью с нормальной жизнью.

Мой второй день рождения ознаменовался маминой «смертью». После папиного отъезда она ежедневно глотала массу таблеток из числа тех, что отпускаются строго по рецепту врача, и в тот день, вероятно, немного перестаралась. Она зашла в гости на свою прежнюю работу, спокойно пила там кофе и болтала, а потом без всякого повода вдруг потеряла сознание и упала лицом на стол. Сердце остановилось, мама перестала дышать, и друзья срочно запихали ее в машину и отвезли в больницу Святого Винсента, которая, к счастью, находилась за углом. После семи минут пребывания в состоянии клинической смерти ее удалось оживить.

У мамы была эмболия – состояние, при котором кровь свертывается и в ней образуется пузырек воздуха, проникающий в мозг (а иногда в легкое), что и вызывает смерть. После маминой «смерти» и воскрешения у нее оказалась пораженной левая височная доля мозга, что привело к нарушениям речи, некоторым расстройствам умственной деятельности и вдобавок ко всему к эпилепсии. Ей пришлось заново учиться писать, пользоваться ножом и вилкой и восстанавливать некоторые провалы в памяти. Первый эпилептический припадок случился у нее сразу же после возвращения из больницы. Потом они повторялись, всегда неожиданно и без всякого предупреждения. Она валилась на пол и начинала судорожно дергаться, а глаза закатывались так, что были видны одни белки. При этом мама скрипела зубами и иногда прикусывала язык. Бабушке пришлось учиться оказывать ей первую помощь при таких приступах.

Когда мама заболела, я стала проводить много времени на молочной ферме у моих крестных родителей. Она находилась в Гипсланде, в небольшой долине, окруженной горными хребтами, на склонах которых под безжалостным солнцем росли только одинокие, похожие на призраки эвкалипты. Ближайшие соседи жили в нескольких милях от нас, а почту доставляли раз в неделю и бросали в старый молочный бидон, прибитый к воротам, до которых от дома надо было идти минут тридцать. Целыми днями мои крестные родители доили коров, вычищали навоз из хлева, заготавливали сено, а я с удовольствием им помогала и на своих коротких пухлых ножках едва поспевала за дядей, когда он взбирался по склонам холмов, разыскивая отбившуюся от стада скотину. А кроме того, я лазила по деревьям и играла в прятки со своей собачкой Грошиком, таким же странным гибридом, как и я сама, – помесью гончей и фокстерьера, и эти счастливые занятия заполняли все мои дни и надежно ограждали меня от наркотического тумана, в котором проходила жизнь моей матери.

Став немного постарше, я начала понимать, что скорее всего моя мама никогда не станет похожей на тех матерей, которых я видела по телевизору. Мы никогда не будем вместе печь всякие вкусности, и она никогда не будет играть со мной. И я могу только мечтать о такой жизни, в которой мамы расчесывают волосы своим дочкам и читают им на ночь сказки.

К тому моменту, когда мне исполнилось четыре года, мама существовала в отдельном, совершенно изолированном мире своей болезни, и иногда за несколько дней или даже недель я ни разу не видела ее. Дверь в ее комнату с блестящей, слишком высокой для меня хромированной ручкой всегда была плотно закрыта и приотворялась лишь на секунду, чтобы впустить или выпустить бабушку.

Мы с бабушкой жили в соседней комнате, маленькой и вытянутой, больше похожей на обувную коробку, с единственным окном, выходящим на старый, выцветший забор. Бабушкина кровать стояла прямо у этого окна, и она категорически отказывалась открывать его в зимнее время после четырех часов вечера и до восьми утра, так как была убеждена, что ночной воздух немедленно проникнет ко мне в легкие и я заболею. Бабушка твердо верила, что на свете нет ничего опаснее простуды. Ее любимой фразой было пожелание: «Смотри не простудись», и она с удовольствием рассказывала мне о предстоящих страшных последствиях, если простуда перекинется на почки. Много позже я как-то с ужасом поймала себя на том, что, мрачно качая головой, повторяю ту же фразу своим детям, и тут же испытала острый укол вины, потому что на самом деле никогда не разделяла бабушкиных страхов.

В ногах наших кроватей стояла пара исполинских резных шкафов, в которых бабушка хранила все свои сокровища. Из них она извлекала всякие бесконечно интересные вещи, если надо было занять меня чем-нибудь в дождливые дни. Большинство предметов хранилось в шкафах с тех пор, когда у бабушки был собственный галантерейный магазин. В них имелась масса шкатулочек и коробочек с самыми разнообразными пуговицами: сделанными из перламутра, кожи и дерева, золотыми, искусно вырезанными в форме цветка и самыми простыми – белыми и гладкими. По заданию бабушки я сортировала их по форме, размеру или цвету и даже нашивала на картонки, которые она специально собирала для этой цели; иногда я делала из них себе украшения. Подозреваю, что одни и те же пуговицы я сортировала по многу раз, потому что бабушка специально снова смешивала их и таким образом обеспечивала мне постоянное развлечение в ненастные дни.

Еще в шкафах хранился лисий мех – остаток от дней бабушкиного процветания в тридцатых – сороковых годах. Мех сильно пах нафталином и затхлостью. Я шикарно закутывалась в него и гордо расхаживала по дому. Этот мех очень забавно застегивался: во рту лисицы имелись маленькие крючочки, которые цеплялись за петельки на ее хвосте. Оставленные на шкуре лапки при этом болтались на груди и спине дамы или у нее по плечам. Бабушка уверяла, что в «ее дни» это считалось верхом элегантности. Я часто раздумывала над тем, как тогдашние модницы во время званых обедов умудрялись не окунать лапки погибшего животного в суп и не оставлять на масле следов когтей, если наклонялись над столом.

Когда я была маленькой, бабушкины шкафы с сокровищами часто снились мне в ночных кошмарах. Их дверцы страшно хлопали, а черное пустое нутро зияло и надвигалось на меня, стремясь проглотить (тогда мне казалось, что шкафы питаются маленькими девочками). Я просыпалась и, дрожа от страха, перебиралась на бабушкину кровать, ища у нее тепла и защиты. Но я никогда не рассказывала ей, что именно меня напугало: мне казалось, что шкафы могут подслушать и тогда разозлятся на меня еще больше. Я и до сих пор очень не люблю распахнутых дверц шкафов.

Между двумя нашими кроватями стоял бабушкин туалетный столик, уставленный безделушками и всякими религиозными сувенирами: образками с изображением Девы Марии и Пресвятого Сердца, четками, фарфоровыми тарелочками, хрустальными вазами и кружевными салфетками. На зеркале висели цветастая подушечка для иголок со всеми бабушкиными брошками, самодельный держатель для писем, сооруженный из старой коробки из-под мороженого и пальмового шпагата, и колючее готическое распятие.

Таков был мой мир в четыре года. Тогда он казался мне огромным. В него входили еще большой вишневый сад позади дома – бесконечный источник открытий и приключений, и передний двор – защитная зона между мной и «остальным миром». В четыре года я уже хорошо понимала, что он жесток и такая защита мне необходима.

Я родилась в шестидесятые годы, которые, как я узнала позже, были эпохой больших перемен: противозачаточные средства, Вьетнамская война, «Битлз», бунт молодежи. Но тогда я обо всем этом понятия не имела. Ни в шестидесятые, ни в начале семидесятых дух новой свободы еще не успел пробиться в наше косное пригородное гетто – во всяком случае, настолько, чтобы осязаемо повлиять на нашу жизнь.