Текст книги "Соль"

Луиза

Окна были открыты, утренний воздух вдыхал в нее жизнь. Придут ли внуки? Она надеялась, что они будут за столом, и очень хотела, чтобы собралась вся семья без исключения. Стулья, на которые все усядутся, лежали, перевернутые, на столе. Ковер был выбит и вывешен за окно. Луиза отодвинула софу и оттирала плитку в гостиной. В пальцах теперь стреляло сильно и регулярно, боль разливалась до самых локтей. Камиль, Жюль и Сара, дети Альбена, будут, потому что ее сын, как правило, требовал этого, когда навещал мать. Беспокоило ее отсутствие Мартена. Этот мальчик отдаляется от них, от своей семьи, как в свое время ее, Луизы, сыновья и дочь исключили ее из своих жизней. У Луизы заныло в груди при мысли о том, как бессильна она была сблизиться с ними, поговорить с Фанни. Она тяжело дышала со щеткой в руках, и горло ее сжималось. Дочь отмахивалась от ее советов, чувства, которые она высказывала ей по своему материнскому опыту, были ей безразличны. Луиза хотела сказать Фанни, что ее ошибки должны помочь дочери понять свои. Неужели за все несчастья этого мира в ответе они одни, матери? Как могут они избавиться от бремени вины, которое испокон веков взваливают на них дети? Она отложила щетку и, проглотив таблетку, села у окна. Пальцы распухали, свет лизал лицо. Она вытянула ноги и глубоко вдохнула, силясь прогнать тревогу из-за предполагаемого отсутствия внука и отвлечься от боли в руках. Как всегда, запах города долетал до нее и проникал в дом. Во второй половине дня она даже, казалось, угадывала гомон рыбного рынка, когда морской ветер крепчал. Время близилось к полудню, солнце по-хозяйски обосновалось в доме, и она положила тряпицу на лоб, чтобы прикрыть лицо. Цвета ткани приглушили свет, и ей представилась гостиная, недоступная взгляду, купающаяся в оливковых оттенках. Тревога унялась. Луиза с облегчением признала, что бессмысленно так портить себе кровь из-за этого мальчишки. Это отсутствие Леа сфокусировало на Мартене ее страхи и заботы. За окном фиговое деревце на склоне горы шелестело листьями в белом свете, рассыпало тени на тряпицу. Чуть приоткрыв глаза, Луиза различала изгиб своих ресниц и за ними зелень этих колыханий, точно целый особый мир. Она увидела бурые водоросли, непрестанно выплескивающиеся морем на пляж, волны тонов шелка-сырца и охры, которые внезапно вспыхивают искрами, катятся по песку и кажутся подернутыми зеленью.

Луиза шла с детьми. Ветер заставлял ее сгибаться, песок несся по пляжу при каждом порыве, и дюны оживали, окутанные колышущимся покровом. Луиза держала Альбена и Жонаса за руки. Младшенькому едва исполнилось три, и ей часто приходилось его нести. Фанни шла впереди, с ее подростковой самоуверенностью, обхватив руками плечи, окутанная упрямым молчанием. Стоял, должно быть, апрель; они одни гуляли на пляже, и Луиза с радостью шла вдоль моря. Пение ветра наполняло уши, песок хлестал щеки, глаза слезились, но они чувствовали себя свободными, штурмуя пляж. Время от времени Фанни оборачивалась к матери и братьям, что-то кричала им, но Луиза ничего не слышала и отвечала, в свою очередь, сложив руки рупором.

– Своди сегодня мелких на пляж, – приказал Арман, – дайте мне продохнуть.

И вот она шла с ними, подчиняясь воле супруга, зная, что присутствие троих детей в доме он выносит с трудом. У него не было никакого терпения к их играм и крикам, и Луиза всегда старалась предупредить его вспышки, защищая детей, которые как будто пожирали жизненное пространство Армана, лишали его кислорода. Особенно Жонас. С его самых малых лет, сама не понимая, что было тому причиной, она боялась оставлять мальчика одного с отцом. Бывало, Арман взирал на него с раздражением, презрительным, гневным взглядом, хотя ребенок играл спокойно. Луиза чувствовала, рождение Жонаса что-то перевернуло – она не могла бы указать или назвать это, но остро ощущала надлом. Она хотела убедить себя, что это естественно, когда мужчина, который трудится в море, ищет покоя у себя дома.

Морской воздух взбодрил детей, окрасил пламенем их щеки и кончики носов. Альбен иногда убегал вперед, нагоняя сестру. Длинные белые полосы расчертили небо, облака летели во всю прыть. Они продолжали идти против ветра, и море все выбрасывало изменчивые водоросли; зыбкость окружающей природы завороживала их, они растворялись в ней. Они миновали мужчину с маленьким мальчиком, когда дети тоже захотели присесть. Песчаная дюна, поросшая кустиками, защищала их от трамонтаны[4]4
  Холодный северный или северо-восточный ветер в Италии, Испании, Франции, Хорватии и на Южном берегу Крыма (в Ялте).


[Закрыть]. Поодаль большие скалы выдавались косой в море. Луиза взяла с собой одеяло, и они расстелили его в нескольких шагах от мужчины и его сына. Мальчики положили на углы камни, пригоршни песка, но одеяло все равно вздувалось, и Фанни бросилась на него, а братья тотчас последовали ее примеру. Могла ли Луиза сказать, до какой степени этот миг воплощал их счастье? Тени от чаек скользили по пляжу, ветер рисовал на песке волны, и он казался новым водным простором. Их следы тянулись зигзагами, насколько хватало глаз. Море до самого горизонта слепило их, они щурились, чтобы различить силуэты кораблей, колеблющиеся линии мачт нескольких парусников. Луиза тоже села, и дети разулись. Они глубоко зарылись босыми ногами в прохладный песок. Она перекатывала в ладони обломки ракушки, а дети уже вскочили и бежали к морю. Они были недалеко от нее, она видела их силуэты против света, слышала отзвуки голосов, тотчас проглоченные порывом ветра.

Кто-то пробежал мимо, осыпав ее ноги фонтаном песка. Мальчик направлялся к Жонасу, Альбену и Фанни, невзирая на крики отца, остановившегося рядом с ней.

– Он им не помешает, он, наверно, ровесник вашего старшего.

Луиза подняла глаза на мужчину. Ослепленная солнцем, она едва его различала.

– Они будут рады, – согласилась она.

Приняв, быть может, ее ответ за приглашение, он сел рядом прямо на песок.

– Чудесный сегодня день.

Он вдыхал, надувая грудь, словно пытался напитаться всей этой сценой целиком, игрой теней детей на песке и цветом моря. Луиза уже боялась Армана и, сама того не замечая, мало-помалу стала опасаться мужчин вообще, ведь в каждом могла таиться подобная грубость, однако тут она сразу прониклась доверием, тоже разделяя это чувство полноты. Она будет вспоминать худого, подтянутого мужчину, его хрипловатый голос и тягучий выговор, ничего, что напоминало бы Армана, и эта разница, своеобразие его облика, его нежность к игре детей покорили ее. В тот день на пляже она была смущена, и впервые после встречи с Арманом Луиза возжелала другого мужчину животным, безотчетным желанием. Фанни держала Жонаса за ручку, дети направлялись к косе. Луиза встала, слегка встревожившись, и отряхнула юбку:

– Надо, наверно, их позвать?

Мужчина улыбался, она почувствовала себя смешной, поколебалась. Она хотела остаться с ним и осознала, вновь усевшись на одеяло, природу чувства, не давшего ей побежать за сыновьями и дочерью. Луиза не устыдилась его, она лишь ощутила себя смутно и сладко виноватой. В желудке засосало, руки онемели, и она снова зарыла их в песок. Она не переставала изумленно повторять про себя, что в незнакомце не было ничего общего с ее мужем. Он лег на песок, закинув руки за голову, согнув ноги. На нем был пуловер, задравшийся от движения рук выше пупка, и она смотрела на этот безволосый живот, эту кожу, так явственно мягкую, белый шрамик. Желание поднималось в ней, она слегка дрожала, горло сжималось, а дети между тем закатали штанины и взвизгивали, шлепая ногами по воде у края косы.

– Небо так прекрасно, лягте.

Луиза бросила взгляд на Фанни, Альбена и Жонаса, ибо только они еще могли призвать ее к благоразумию. Но они этого не сделали. Альбен – или это был сын незнакомца? – полез на скалы. Луиза откинулась на одеяло, и их плечи соприкоснулись. Она не видела больше пляжа, бескрайность, волнение неба открылись ей. Мужчина предлагал ей угадывать формы среди облаков. Луиза ничего не видела, со всем соглашалась, чувствовала себя безумицей. Новая волна жизни кипела в ней, несуразная лихорадка.

– Я из Лондона. Моя мать выросла здесь, потом влюбилась в англичанина. Мне надо было вернуться сюда.

Она кивнула, но мысль о жизни в Лондоне этого человека и его сына вернула ее к узости ее существования, к присутствию Армана, которого она стала бояться. Луиза позавидовала незнакомцу.

– Вы вернулись в Сет, а я никогда его не покидала. Я никогда не покину этот город, я знаю.

В ее голосе прозвучал вызов; она хотела показаться волевой. Мужчина не ответил, не попытался ей возразить, хотя мог бы рассказать о Лондоне, дать ей понять, что и она может путешествовать. Солгать, ибо именно этого ждала она от него в эту минуту. Но он лишь сменил тему:

– Если долго смотреть, небо и земля могут поменяться местами. Представьте, что вы наверху, а не внизу, что это мы над миром.

Луиза сосредоточилась, ей было важно иметь с ним что-то общее. Разделить с этим мужчиной видение настоящей минуты. Она ощутила головокружение, уверенность, что лежит на пляже как на вершине свода, опровергая законы тяготения. Пляжа больше не было, она забыла о детях. Она закрыла глаза, расслабилась и почувствовала, как ей на колено легла рука, скользнула выше и нырнула под платье. Рука была большая, кожа холодная. Луиза не оттолкнула ее и приняла эту ласку.

– Я хочу тебя, – выдохнул он.

Она знала, что он повернул к ней лицо, хотя глаз не открывала. Ее сердце часто билось под грудью, и она ничего не ответила, потому что все в поведении и словах мужчины было, казалось ей, непристойно и сладко. Она хотела, чтобы он продолжал говорить с ней и ласкать ее. Ее лоно словно лучилось, оно стало средоточием тела, каждая частичка которого жила. Рука, однако, осталась на ее бедре, не пытаясь добраться до лона, и нелепость этого жеста, ее присутствия на пляже с этим влезшим ей в душу мужчиной, перед которым она отреклась, отринула свое достоинство жены и матери, толкнула ее в омут чувственности. Он теперь молчал, нажимая кончиками пальцев на ее плоть. Луиза чувствовала, как его фаланги по очереди рисуют на ее коже овалы.

– Мама?

Альбен стоял у ее ног и смотрел на эту нырнувшую под платье руку. Рядом с ним безликий мальчик держал в руке бурого краба и протягивал его отцу. К ним шла Фанни.

– Где Жонас? – спросила Луиза.

Альбен пожал плечами, потом ответил:

– Мы поймали краба, смотри.

Она встала и окинула взглядом пляж, но нигде не увидела сына. Глухой ужас разлился в ней от затылка до пяток. Луиза с трудом побежала навстречу Фанни, руки и ноги затекли, и бег получался вязкий.

– Где Жонас? – повторила она.

Девочка повернулась к косе:

– Не знаю, я думала, он с Альбеном, а я ушла подальше…

Луиза схватила дочь за плечи:

– О, боже мой, боже мой.

Она побежала к морю. Выкрикнула имя Жонаса в сторону косы. До скал было дальше, чем она думала. Пляж казался бесконечным. Луиза сознавала, что Фанни, Альбен и мужчина бегут за ней, но не оглядывалась. Она добежала до скал и неловко полезла на них, хватаясь обеими руками за выступы камней. Между двумя валунами вода образовала прозрачную тихую лужицу. В ней плескался Жонас. Когда она появилась, он поднял на нее растерянный взгляд. Луиза рванулась, упала на колени и обхватила сына руками, вдохнула его кожу, запах волос, сжала бока так крепко, что Жонас заскулил. Она поднялась, покачнулась, потом снова полезла на камни и выбралась на пляж.

– Прости меня, прости меня, – задыхалась она.

Волосы ее растрепались, пенистая струйка слюны стекала по щеке. Она поставила сына на землю. Подошла Фанни, и, едва отпустив Жонаса, Луиза влепила ей такую затрещину, что та упала на песок. Альбен, англичанин и его сын замерли в нескольких шагах от них. Они стояли, переглядываясь и не двигаясь с места.

– Ты дура? Ничего не соображаешь? – крикнула Луиза.

Сила удара ошеломила Фанни. Глаза ее остались сухими. Держась рукой за щеку, она не осмеливалась встать.

– Все хорошо, – сказал иностранец, успокаивая ее, – с ним ничего не случилось.

– Замолчите! Да замолчите же!

Луиза ввязалась в игру обольщения с мужчиной, которого теперь, глядя на него, находила никаким. Она поддалась его ласке и подвергла опасности жизнь сына. Она чувствовала себя грязной от этой руки, от воспоминания о ее отпечатке на своей коже. Грязной от адюльтера, о котором никогда и не помышляла, с мужчиной, который был полной противоположностью того, что она должна была любить превыше всего. Страх, обида и унижение преобразили пляж и пейзаж, который на миг предстал ей в своей поэтической и бесконечной ипостаси. Луиза наконец протянула руку Фанни, потом взяла Жонаса на руки. Она ободрала лодыжку о камни, нога была красной, песок на ней смешался с кровью, и Жонас плакал, но она больше не слышала его. Ничто не могло пробиться сквозь распирающий виски гул.

– Пошли домой, – сказала она.

Она пошла, повернувшись спиной к мужчине, двое старших следом. На рану на ноге она не обращала внимания; ветер забирался под платье и напоминал ей, как влажны губы ее лона. Луиза шла с единственной мыслью, как можно больше увеличить расстояние между этим пляжем и ими, между этим мужчиной и ею, ведомая неотвязным желанием вернуться в город и в дом, лечь на кровать и убедить себя, что все это был лишь сон. Однако потом, вспомнив этот день, она как будто снова ощутила то блаженство, которое испытала тогда, подняв глаза к небу. Равнодушие к детям. Руку незнакомца на ее бедре. И она пожалела, что не обернулась в последний раз, удаляясь по пляжу, чтобы увидеть и навсегда запечатлеть в памяти его лицо.

* * *

В шестьдесят девять лет Луиза вспоминала эротизм этих часов, который еще лелеяла в душе. Она испугалась, что потеряет ребенка, что его отнимет у нее море за то, что она вырвалась ненадолго из своей жизни. У Жонаса о том дне не осталось никаких воспоминаний. Луиза была в этом уверена. Правда, она не знала, помнят ли его Фанни и Альбен, но ни один из них не мог догадаться о том, что было в действительности в эти мгновения, выцветшие от времени. Она убрала тряпицу с лица. На солнце ее одолела дремота. Луиза вытянула ногу на свет. Рассмотрела шрам, который украшал ее лодыжку, пересекая иссохшую кожу. Она любила эту отметину как доказательство того, что тот день был на самом деле и где-то, может быть, старик-англичанин еще вспоминает в своих старческих снах ее такой, какой она была тогда. Тепло и лекарство немного притупили боль в руках. Запах фигового дерева, этот дух густого сока, кружил ей голову. Покончив с уборкой, решила она, она пойдет на рынок. Луиза встала и попыталась прогнать призрак своей вины. Она была несправедлива к дочери, но что с того? Много лет спустя Фанни познает то, чего Луиза лишь испугалась в тот апрельский день: потерю ребенка. Безвозвратную потерю Леа.

Пусть Мартен будет с нами сегодня вечером, молча помолилась она.

Жонас

Он шел по берегу близ Бузига. Озеро у его ног отбрасывало на землю блики своей металлической синевы, опаловой белизны, особенно яркой в утреннем свете. Черные рамы для выращивания устриц и мидий отчетливо выделялись в ясном рассвете на поверхности воды, и отражение ножек под ней усеивало волну миражами и тенями. Никогда озеро не бывает таким величественным, как на заре и в сумерках. В любое утро оно окрашивается и рдеет, скрывает повсюду следы людей, вбирает в себя их метки. Дома замирают в лилово-алых отражениях; лес лодок, словно севших на мель между илом и камышами, синеет и шелушится. Рыбаков не видно, они скользят на манер античных перевозчиков в далеком стрекоте цикад. Жонас бродил там во власти вод, в ожидании Самюэля.

От Баларюка до Марсейана озеро охватывает Сет и уходит на глубину от четырех до десяти метров. Близ Баларюка расщелина уходит на тридцать метров, и с южным ветром теплая вода проникает в нее, способствуя исключительному разнообразию видов водной флоры и фауны. То, что Жонас воспринимал ребенком как бескрайний простор, поверхность, благоприятствующую его эротизму, представало ему теперь в полном объеме. Он думал, что сможет ответить на его зов, в один из тех далеких дней, возможность которых ему нравилось представлять себе, не из отчаяния, нет, но по согласию, отречению, по долгу быть возвращенным тому, что его замесило и вылепило. Ему случалось видеть мысленным взором, с полным спокойствием, свое тело в глубине вод, в лесу водорослей, где плавают морские коньки и павлиньи собачки[5]5
  Морская собачка-павлин – вид лучеперых рыб из рода Salaria семейства собачковых.


[Закрыть], и оно тогда соединялось с телом Фабриса, словно не тронутым тлением, неизменным с того дня, когда Жонас набросил простыню на его лицо – исхудавшее, серое, трагически прекрасное.

Он вспоминал, как уходил Хишам сегодня утром, с чувством, что они стали друг для друга с годами присутствием, без которого им было бы трудно жить, но которое зачастую не было им больше необходимо. Нет, разумеется, было, но они приняли обязательства друг друга и по обоюдному согласию пошли на компромисс. Жонас не вынес бы, если бы пришлось отказаться от озера ради Хишама, и никогда он не помышлял от него удалиться. Жонасу случалось думать, что через него он продолжает любить Фабриса. Случалось ему и догадываться, что Хишам все понимает и в каком-то смысле принимает это.

Самюэль и Жонас должны были взять несколько проб после прошедших дождей и отвезти их в лабораторию. Урбанизация вокруг озера увеличивает риск загрязнения, а летние температуры благоприятствуют застою воды. Сернистые соединения способствуют затхлости, которая, поднимаясь, охватывает все озеро, пока не задует трамонтана.

Ребенком Арман ловил здесь моллюсков и морских ежей. В лето своих одиннадцати он начал рыбачить в море и возвращался на озеро в зимние месяцы. Жонасу трудно было вообразить его ребенком, таким он всегда был для него большим и грозным. Арман рассказывал им о чудесных уловах после войны, о горах крабов и лангустов на палубе, об их синих блестящих панцирях, о том, как одному рыбаку сломал палец своей клешней гигантский омар. На его глазах беднело побережье, редели косяки рыб, вынуждая моряков непрестанно расширять границы ловли, и поэтому Жонас снискал уважение Армана одним только фактом своей работы в охране озера То. Они никогда об этом не говорили, но от матери Жонас узнал, с какой гордостью отец утверждал, что его сыновья унаследовали тягу к водам, окружающим Сет. В каком-то смысле это была его единственная связь с Арманом, единственное, за что он был ему благодарен. И Жонас, обреченный никогда не стать отцом, думал о своем отце на берегу озера и цитировал про себя Войнаровича[6]6
  Дэвид Войнарович (1954–1992) – американский писатель, художник и фотограф.


[Закрыть]^: Итак, все мое наследство – холодный перепихон на далекой постели, залитой солнцем, когда занавески колышутся перед открытым окном под легким бризом.

* * *

О своей жизни он ничего не помнил до пяти лет – в тот год ему виделся Арман у радиоприемника, слушающий трансляцию первой гонки «Ромового рейса»[7]7
  «Ромовый рейс» – традиционная гонка яхтсменов-одиночек через Атлантику; проводится во Франции с 1978 г.


[Закрыть]. Жонас знать ничего не знал о трансатлантической гонке. Серьезный вид отца, молча сидевшего за столом в кухне, его завораживал, а Луиза требовала, чтобы дети играли тихо и в сторонке. Она бочком входила в кухню, когда пора было готовить обед и, поскольку сын ходил за ней хвостом, велела ему ждать за дверью. Жонас прислушивался к комментариям из радиоприемника. Ему нравился запах душистых трав, разложенных рядком на краю вытяжки, запах газа, который внезапно вспыхивал в горелках, окрашивая синим щеку Армана. Сам ли он не позволил, чтобы дети входили в кухню, или Луиза в очередной раз предупредила гнев своего супруга? Наверно, та единственная сцена стала в памяти Жонаса неоднократной – одна из немногих, где Арман представал любящим отцом, – и он верил, что она повторялась, как позволяло ему предположить отсутствие в этих воспоминаниях брата и сестры.

Он увидел его в дверном проеме и сделал знак рукой, приглашая подойти и сесть к нему на колени. Жонас вошел в кухню, движимый благодарностью, взял приступом его ноги, его узловатые руки, и замер. Чувствуя спиной торс отца, он подражал его вниманию к радиоприемнику, и его ручонка лежала на тяжелой волосатой руке. Луиза продолжала хлопотать на кухне, и запах лука и каракатицы, которую она готовила с красным перцем, окутывал их, его и отца, одинаковой благостью. Жонасу было важнее удовольствие, которое испытывала мать, подловив участие и нежность Армана к одному из детей, чем собственное счастье. Отец гладил его по волосам, один из знаков любви, которую он выказывал ему изредка. На его коленях, как на троне, с высоты которого он видел гордость матери, Жонас слушал трансляцию гонки и осознавал связь Армана с морем. Как он узнал много лет спустя, случайно, из ретроспективы, первая гонка «Ромового рейса» была отмечена гибелью Алена Кола, лидера. Попав в глаз циклона, он исчез в ночь на 16 ноября, и они слушали втроем в кухне его последние слова по радио:

– Я в глазу циклона. Неба больше нет, кругом бушует стихия, меня окружают горы воды…

Арман молчал, и Жонас догадывался, что он знаком не понаслышке с тем, каким грозным может быть море. От этих слов, которых он не запомнит в точности, у него останутся картины жидкого ада, глаза, открытого в небо, точно рваная рана, вздымающихся колоссов, в которых металась «Манурева». В этой картине не было движения, но то, что Жонас представлял себе тогда, казалось, уничтожало всякую надежду и запечатлелось в нем неизгладимо. Кстати, ни яхту, ни тело Кола так никогда и не нашли. Отец выключил радио, и упоение Жонаса сменилось напряжением, более привычным ему в присутствии отца. Арман подхватил его под мышки и без труда поднял, прежде чем поставить на пол, как больше не нужный сверток, как слишком ласкового кота, которого отпихивают. Потом он встал и вышел из кухни. Жонас стоял как вкопанный, голова еще была полна буйства вод, он не решался последовать за отцом, боясь, что тот просто отодвинет его с дороги. Неба больше не было, кругом бушевала стихия… Луиза угадала его смятение и прижала к себе, к запаху своего платья, приласкала жирными руками.

Жизни его отца, казалось, грозила опасность ежедневно, и море он отныне воспринимал только через слова Кола. Когда на прогулке они выходили на пляж, он не узнавал это бескрайнее море, лениво плещущееся у их ног. Он высматривал вдали стены воды, с которыми сталкивался Арман. Море было для него злой волной, живым существом на пересечении стихий и миров, в чреве которого плавали древние останки моряков. С тех пор он смирился с тем, что его отец – существо непроницаемое, или оправдал его герметизм опасностями моря, незаслуженно окружив его славой и трагедией.