Текст книги "Соль"

Фанни

Когда она вышла из вагона, площадь Комедии показалась ей ослепительным простором. Трамвай прогрохотал за ее спиной. Ее отражение скользнуло по голубым металлическим бокам, и лицо смешалось с лицами оставшихся внутри пассажиров. Толпа несла ее к площади. Зажав под мышкой сумочку, Фанни пошла вперед по плитке и опустила темные очки, чтобы рассмотреть фасад театра, оживление на террасах кафе, где брумизаторы распыляли в воздух, на загорелые тела, молекулы воды. Фонтан с тремя грациями нежился, округлый и юный, на утреннем солнце.

По своему обыкновению Фанни отправилась бы на штурм центра города, но в этот день, едва она вышла из трамвая, утренняя жара пришибла ее, и она замерла, словно в ожидании кого-то, окруженная задевающими ее туристами, оглушенная шлепаньем сандалий и запахом крема для загара, который источали тела. Фанни больше не была уверена в цели своего приезда в Монпелье, и идея шарфика показалась ей пустой. Она вспомнила, как уходил Матье сегодня утром, вспомнила бойкот сына и почувствовала себя глубоко несчастной в центре города, как в театральном представлении, где ей не досталось никакой роли, кроме роли статистки. Солнце припекало кожу, притупляло чувства, ее пошатывало, мозг был окутан усталой и отупевшей плотью, а фасады все так же сверкали, и в каждом окне отражалось белое небо.

Вправду ли им надо ехать в Сет сегодня вечером? Представляя, как они придут к матери без Мартена и распад их брака станет виден всем, она приходила в ужас: неужели она будет выглядеть неудавшейся матерью и женой? Проблеск сознания толкнул ее на улицу Лож, в непрерывно текущую толпу. Фанни растворялась в человеческом море, но все же шла с трудом, словно таща за собой бремя своей семьи, на глазах у всех, у чужих людей, под их насмешками, под их судом. Она постаралась рассеять тягостное чувство и остановилась перед магазинами, разглядывая среди других женщин, иных с мужчинами или детьми, выставленную в витринах летнюю одежду. Ей мерещилось, что каждая из этих женщин скрывает то же бремя сожалений и потерь за пустыми словами и мимолетными взглядами. Фанни узнавала в них себе подобных и тотчас проникалась к ним нежностью; она чувствовала себя в безопасности, когда их руки соприкасались и глаза встречались перед манекенами. Они были рядом, разделяли краткую общность, пока поток прохожих не подхватит их снова.

Фанни вернулась на центральную улицу Жан-Мулен и ходила от магазина к магазину. Почему-то ей вспомнились годы, предшествовавшие рождению Жонаса, о которых она сохранила смутное воспоминание и даже не могла различить, память ли или фотографии и любительские фильмы отца рождали эти образы. Хроники ее детства застыли на манер снимков или картин, но стоило представить их, как возвращались запахи и ощущения. Мимо прошла женщина и, хоть она не имела ничего общего с Луизой ни в облике, ни в чертах, почему-то напомнила ей мать, совпав с воспоминанием, которое она о ней хранила: походка враскачку, наклон головы, манера держать руку под грудью, когда она смеялась. Так, образ матери тех лет был образом простого и непритязательного счастья, которому было достаточно присутствия двоих детей и мужа.

Она увидела ее в квартире, где они жили сначала, возле набережной, с вязанием в руках, и свет косо падал на нее из фрамуги, окутывая светлой изморосью. Увидела, как она прибирает волосы перед большим зеркалом, рассеянно скручивает их в узел одной рукой, другой поддерживая Альбена. Луиза никогда не была кокеткой и сохранила от своего крестьянского детства суровость черт и презрение к внешности. Но в праздничные вечера ей случалось румянить щеки, и лицо ее приобретало непривычный вид, неуклюже жеманный, почти вульгарный. Фанни нравился тогда запах лака для волос. Она увидела ее голой в ванной комнате, ее овальные груди, темные соски. Увидела преображенной в объятиях отца, который целовал ее посреди маленькой кухоньки. Наверно, случались и такие проблески, наверно, Арман не сразу стал тем непроницаемым человеком, которого знали они все. Фанни хранила эти лубочные картинки, в которых ее родители были любящей четой, жили чистыми надеждами и никогда, казалось, не могли докатиться до заурядной жизни и скудных недель. Когда же, подумалось ей, в какой момент детства возникла в ней нелюбовь к матери?

По улице Пти-Сен-Жан она вышла на площадь Сен-Рок, где церковь в своем ларчике из пористого камня ловила утренний свет. Хозяева бистро выносили столики на улицу, поднимали знамена зонтиков, и она прошла среди стульев, потом вдоль железной решетки, скрытой под жасмином. В те семь лет, что отделяли рождение Альбена от рождения Жонаса, Фанни знать не знала, насколько каждая из их жизней сталкивала Армана с тем, чем он быть не мог. Появление на свет детей закладывало основы семьи, но оно же одновременно предвещало ее распад. Арман не мог быть отцом, Фанни наконец это поняла. Нет, она не сомневалась, что он хотел этого, радовался, когда они родились, но знала теперь, что он был неспособен взять на себя эту роль. Как могла она описать Жонасу те годы, которых он не прожил, время, когда Альбен и она не боялись отца? Она почувствовала себя лживой и подлой, как бывало, когда она судила Армана, эту связь, которую не могла, но так хотела разорвать.

На улице Аржантери в тени фасадов прохлада немного успокоила ее, и Фанни постояла, держась одной рукой за стену, переводя дух и собираясь с мыслями. Город, казалось, возвел против нее какое-то невидимое препятствие, и она боролась, чтобы идти вперед. Отец, вспомнилось ей, уходил без всякого повода, оставляя Луизу с Жонасом, тогда новорожденным, и она, точно наяву, увидела младенца, спящего рядом с матерью на диване, и свет от телевизора – она выключала звук и смотрела картинки, как зыбь на стенах. Она сначала встревожилась, что Арман не вернулся с рыбной ловли, как обычно, потом не без оснований заподозрила, что он пьет и шляется по кафе Сета. Фанни представляла себе это так; Луиза же поверила в существование любовницы, когда он просыпался и выскальзывал в ночь. Что она знала? Никогда они об этом не говорили и никогда уже не поговорят. Каждая из них владела частицей Армана, на которую обе наложили обет молчания. Луиза не спала ночи напролет, и дети находили ее, вернувшись из школы, задремавшей на кровати, Жонас тихо лежал у нее под бочком. Когда уходы Армана стали привычным делом, она уцепилась за Жонаса, как будто должна была отныне жить только для него одного. Она стала холодна с Альбеном и Фанни. Не то чтобы равнодушна к ним, просто отдалилась, словно разочаровалась. Когда они обращались к ней, она отвечала с ленцой, удивляясь, что они здесь, а если один из них упрекал ее за это, повторяла, что Жонасу отдано все ее время и внимание, а они уже достаточно большие, чтобы это понимать. От того лета у Фанни осталось воспоминание о походе в порт. Она держалась за него, борясь с глухим молчанием, в котором замкнулся отец, и безразличием Луизы, с каждым днем все более ощутимым.

* * *

Она долго бродила по городу. Враждебность витрин держала ее на расстоянии, она рассеянно шла навстречу толпе, спешащей заполонить улицы и задержать ее. По улице Бра-де-Фер она вышла на улицу Лож, потом на площадь Жана Жореса. Проблеск воспоминания озарил новым светом одну прогулку по пляжу.

Они шли весной вдоль моря. Фанни обогнала мать и братьев, с каждым шагом разжигая свой гнев. Они ушли из дома на пляж; он казался ей негостеприимным под полутенью неба. Море, зеленое, местами бурое, таило сумрачные просторы, тени существ, поднимающихся из глубин. Фанни ненавидела мать за то, что та в очередной раз уступила настроениям Армана, его желанию вечно их вытеснять. Солнце пробивалось между двух туч, искрилось на поверхности волн, играло на море ртутными отсветами; поток становился чешуйчатым, словно покрытым селедочными спинками. Груды водорослей и топляка выкатывались на пляж. Песок вздувался полотнищем, потом с хлопком устремлялся к ним, распылялся в воздухе, окутывал дюны, побеги карпобротуса и тростника. Кроме них единственными людьми на пляже были мужчина с мальчуганом. По просьбе Альбена они расстелили на песке одеяло. Песчаный холмик повыше других защищал их от трамонтаны. Фанни взяла за ручку Жонаса и пошла за мальчиками к морю. На самом деле ей хотелось быть подальше от Луизы – ну почему ее мать никогда не воспротивится Арману? Почему она как будто соглашается с этим желанием не видеть их, в очередной раз забыть об их существовании? Иногда, если ему случалось нашлепать кого-то из детей, Луиза молила их о прощении. Стоило Арману отвернуться, как она юркала в их комнату, втянув голову в плечи, поджав губы, с видом пристыженной собаки, укравшей косточку; она гладила их головки и просила, умоляла перестать наконец плакать. А Фанни тогда горела желанием выгнать ее без жалости.

У кромки воды ей прискучила болтовня братьев и мальчика, не говорившего на их языке. Повернувшись к матери, она увидела, что та лежит рядом с мужчиной. Альбен не обращал на них никакого внимания, а Жонас деловито выковыривал из песка ракушки. Расслабленная поза Луизы на колышащемся вокруг одеяле показалась ей миражом. Ветер в ушах, запах водяной пыли, летящий по пляжу песок – все придавало сцене особый вкус странности и нелогичности.

– Присмотри за Жонасом, я сейчас, – сказала она Альбену.

Она пошла к Луизе, ничего не держа на уме, желая лишь уточнить свое видение, определить контуры любопытной картины. Она увидела томно откинувшуюся мать, расслышала возбужденные голоса, не разбирая слов, потом разглядела руку, бледную, как моль, на ее податливом бедре. От этой ласки в запретном месте у Фанни перехватило дыхание, боль и отвращение разлились в ней.

– Я хочу тебя, – отчетливо услышала она.

Цепляясь за пучки травы, увязая коленками в песке, она взобралась на вершину дюны, чтобы не видеть матери. Скатилась по противоположному склону, оставив на песке отпечаток своего тела. Она упала на тростниковое ложе и, наконец успокоившись, засунула два пальца в трусики и принялась яростно мастурбировать, а потом просто лежала, неподвижная, изнемогающая, с залитым слезами лицом, глядя в небо и желая одного – никогда больше не вставать. Потом она услышала голоса Альбена и мальчика, поднимавшихся на пляж, и встать все же пришлось. Фанни обошла дюну, чтобы присоединиться к брату. К ней бежала Луиза. Она схватила ее за плечи и спросила, где Жонас. Фанни, отвернувшись от нее, указала на камни, у которых оставила его под надзором Альбена. Прикосновение рук Луизы было ей противно, чудился запах вульвы, своей или матери. Фанни лгала, Луиза не знала об ее присутствии несколько минут назад, не знала, что она была свидетельницей ее истомы. Здесь воспоминания путались – отчаянный бег к морю, Луиза, спускающаяся с камней с окровавленной ногой и Жонасом на руках, потом ее ладонь, с размаху опустившаяся ей на лицо с такой силой, что она не удержалась на ногах и упала на песок. Она увидела Луизу, указывающую на нее как на виновницу того, что случилось с ее братом, и увидела себя у ног незнакомца и его сына, оглушенную ненавистью, несправедливостью и чувством вины за удовольствие, от которого у нее еще дрожали ноги.

Фанни добралась до эспланады Шарля де Голля, не сознавая, какое расстояние прошла. Она направилась к торговому центру, вздымавшемуся прыщом из стекла и металла посреди города, и утонула в гомоне, искусственном свете, бестелесных содроганиях аллей торговой галереи. Зайдя наобум в один магазин, она бродила между стеллажей в запахах новенького текстиля. У кассы лежали шарфики, атласные и вискозные. Фанни с облегчением стала их рассматривать, пропуская мягкую ткань между пальцами. Она оценивала расцветки и качество, как вдруг заметила женщину, чье лицо было ей знакомо. Та везла ребенка в коляске, и Фанни показалась непристойной мысль, что младенец ее, ведь они явно были одного возраста. Женщина увидела ее и подошла с сытым удивлением:

– Фанни? Это правда ты?

Она резко остановила коляску. С шарфиками в руках Фанни кивнула, пытаясь связать с чертами женщины если не имя, то хотя бы воспоминание, общих знакомых. Женщина не сочла нужным уточнить обстоятельства их давней встречи, и, поскольку она так удивилась, Фанни не была уверена, что она помнила что-нибудь, кроме ее имени. Они стояли в какой-то зыбкой нерешительности, потом женщина поспешила ответить на вопрос, которого Фанни не задала:

– Никто этого не ожидал, мне и в голову не приходило. У меня уже четверо; конечно, они давно выросли. Но ты знаешь, что говорят: женщина никогда так не расцветает, как став матерью. Я чувствую себя совсем другой… Как будто живу заново. После двадцати пяти лет брака, ты же понимаешь, этот ребенок, это безумие, но я, наверно, не смогла бы жить дальше без него. Ничего лучше я не сделала в своей жизни. Я хочу сказать, рожать детей, быть матерью, понимаешь? Я чувствую себя такой… состоявшейся, живой, когда беременна. Даже в моем возрасте, представляешь?

Фанни покивала, посмотрела на бесформенное личико ребенка в пеленках, в окружении плюшевых игрушек, а мать между тем продолжала говорить, но так и не задала ей ни одного вопроса. Равнодушная? Или Фанни всегда будет для других прозрачной женщиной, матерью погибшей на краю дамбы дочери?

Слова сыпались горохом, от ребенка пахло молоком, гомон магазина и фоновая музыка оглушали ее. Фанни, как ни старалась, не могла вспомнить это лицо, казавшееся ей то дружелюбным, то в следующую минуту злым, в зависимости от того, смотрела женщина на нее или наклонялась к сыну. Она находила ее жутковатой, с ее уверенностью в своей полной власти над ребенком и в ауре, которой он ее окружал. Женщина говорила громко, чтобы все слышали. Она словно царила над магазином. Фанни подумала о Луизе: та не знала, что поняли ее дети в тот день на пляже, в тот апрельский день, и не могла оценить его последствия для их жизней. Когда она увидит ее сегодня, позже, она знала, что найдет ее состарившейся, так непохожей на ту, что в тот день приняла ласку чужой руки на своем бедре. Луиза покажется ей совсем другой женщиной – как будто Фанни не могла зафиксировать в сознании образ, полностью ей соответствующий.

– А ты, – спросила наконец женщина, – что здесь делаешь?

Фанни опустила глаза на шарфики в руках. Один из них был анисового цвета, точная копия того, что она потеряла, и отлично подходил к ее костюму.

– О, у меня семейный ужин.

Мать кивнула с пренебрежением в глазах. Ее руки, шея, груди располнели после беременности. Она была безвкусно одета, цвета старомодные, формы широкие, чтобы скрыть и замаскировать расплывшееся тело, но, похоже, нисколько этого не стеснялась. Наоборот, она наверняка находила Фанни хоть и принаряженной, но куда более обделенной, вынужденной всего лишь выбирать один из этих шарфиков, когда она рассекала толпу своей коляской и выставляла сына напоказ всему свету. Фанни отложила шарфики.

– По правде сказать, я, наверно, пойду, мне некогда.

Женщина снова кивнула, на этот раз с подозрительным видом. Они холодно простились, и Фанни бежала подальше от нее.

Альбен

Было условлено, что Альбен поедет за моряками в порт.

Случается, что владельцы бросают в портах суда. Чтобы получить контракты, они снижают цены на фрахт, экономят на страховке и содержании кораблей, не платят зарплату морякам и мухлюют с налогами. Когда профсоюз, явившись с ревизией, арестовывает корабль в порту и вскрывает нарушения, судовладельцы просто исчезают и бросают свой экипаж. Мужчина повесился в кубрике на борту торгового судна, стоявшего в порту больше трех недель, капитан которого испарился без следа, оставив два десятка матросов со всех концов земли без средств и документов на въезд в страну. От Гибралтара до Либерии, включая Камбоджу, три десятка стран свободны от регистрации, и в них не действует ни трудовое законодательство, ни контроль судов. Для этих людей, иногда моряков поневоле, плавание – надежда на бегство. Но в открытом море условия жизни приближаются к рабству: насилие, лишение пищи и воды, убийства и самоубийства, эпидемии из-за плохой гигиены… Кто возмутится, если человека выбросят за борт, когда в море погибают ежегодно две тысячи моряков во всем мире? Чтобы купить молчание людей, судовладельцы прибегают к черным спискам: достаточно внести туда имя, и моряк может быть уверен, что не найдет работы больше ни на одном судне. Хостел, на который работал Альбен, обеспечивал этим людям кров и пищу. Этот жест солидарности был инициативой благотворительных организаций, осуществлявших каждый день по нескольку ездок, чтобы моряки могли принять душ, позвонить родным, посидеть за столом в дружеской компании.

На стоянке хостела Альбен окинул взглядом простор раскинувшегося внизу моря, его метиленовую синь. Он вспомнил об Эмили, посмотрел на часы и подумал, что сейчас она просыпается. Он жалел, что не поднял близнецов с постели перед уходом, и надеялся, что жена проявит твердость: он не любил, когда мальчики бездельничали в его отсутствие, и никогда не забывал дать им список поручений, проверяя вечером их выполнение. Альбен сел в мини-вэн и нашарил в бардачке пачку «мальборо». Откинулся на сиденье, включил прикуриватель, не сводя глаз с моря. Глубоко затянулся, вздрогнул и чуть опустил стекло. Картина траурного бдения, так отчетливо всплывшая в памяти сегодня утром, все еще не отпускала его. Смерть деда обозначила начало перемен, или, по крайней мере, Альбен осознал непроницаемость отца, тайну, которой тот окружил себя в месяцы, последовавшие за этим уходом. О дедушке у него сохранилось лишь смутное воспоминание. Помнились несколько вечеров в семейном кругу в доме, где он жил, в Пуэнт-Курте. Живописный вид этого рыбацкого квартала, беленые фасады, развешенные на заборах сети, лазурные лодки остались в его памяти связанными с пращуром. Альбен помнил журчание воды, которая поступала по трубе в кран во дворе, и ее железистый привкус. Щенят, которых родила бродячая сука под старой шиной в рыбачьей хижине; запах крови и резины и взгляд собаки со смесью опаски и благодарности, когда они подняли одного из щенков, влажных от слюны и утробной жидкости. В тот день, вспомнилось ему, Арман велел им утопить помет. Он увидел, как перешагивает железную ограду садика и прут решетки вонзается ему в ногу. Кровь была густая и черная, Альбен завороженно смотрел, как она стекает по ноге, и хотел, чтобы этот шрам остался у него навсегда. Что еще осталось от деда – картошка в чулане под лестницей, в запахах кожи и ваксы. Окошко туалета, выходившее в темноту гаража, – Альбену трудно было помочиться, когда он не мог отвести глаз от этой черной дыры, ожидая, что из нее вот-вот появится оборотень. Он вспомнил, что старик умывался перед каждой едой, обрызгивал водой лицо и голову, намыливал руки до локтей, потом церемонно зачесывал волосы назад и только после этого молча садился за стол. Наконец, Альбен не забыл звук его шагов, шарканье подошвы из-за хромой ноги, неровный ритм. Он ничего толком не знал о его прошлом итальянского иммигранта, о пути через Альпы, который всегда витал над историей Армана, как некая мифологическая эпопея, известная им лишь в общих чертах, ибо отец всегда отмалчивался на их любопытстве. Это наследство изгнания постепенно таяло в них.

Арман заставил его поцеловать мертвеца, который при жизни никогда не выказывал Альбену, Жонасу и Фанни ни малейшего признака любви. Альбен догадывался, как он был строг и строптив к каждому из них. Они не навещали его месяцами, потом, когда это решал Арман, семья отправлялась в Пуэнт-Курт. Дед неизменно встречал их в гостиной, пропахшей сигаретами «Житан», которые он курил. Отец и сын никогда не говорили ни о чем, кроме рыбной ловли да озера, и Арман представал человеком, незнакомым Луизе и детям. Его спина заметно сутулилась, голос становился мягким, почти тонким, он опускал глаза под взглядом старика, как нашкодивший ребенок, тянул себя за пальцы, совал руки в карманы или неловко клал их на колени, точно два ненужных предмета. Детям, неуклюжим в воскресных одежках, было велено сидеть в гостиной не меньше часа. В доме в Пуэнт-Курте, пока не истекало время обязательного присутствия, их ноги кишели мурашками от желания встать и побегать по окрестному кварталу, территории тайн. У них в голове не укладывалось, что их отец был там ребенком. Позже Альбен поймет, что для Армана во время этих визитов было важно создать иллюзию достатка, в то время как они едва перебивались на его скудный заработок рыбака. Альбен быстро рос, единственный костюм становился мал. Луиза расставила его в швах, но от деда не ускользнуло, что дети были всегда одеты одинаково.

– Дать тебе денег одеть твоего мелкого? Из-под брюк уже колени торчат.

Он сказал это по-французски, насмешливым тоном, чтобы быть уверенным, что все его поймут, и наверняка смутить сына. Арман покраснел и залепетал какие-то неслышные оправдания, от которых Луиза и дети оцепенели. На обратном пути, вспомнил Альбен, отец, зло сверкая глазами, протянул матери скомканную банкноту:

– Чтобы этого больше не было. Хочешь, чтобы я выглядел голытьбой в глазах старика?

Она кивнула, поджав губы, и сунула деньги в чулок. Бабушка осталась в памяти Альбена сухощавой женщиной в коричневом переднике, сыновья стоят по обе стороны – руки лежат на их плечах, – а девочки впереди. Она умерла от менингита через несколько месяцев после отъезда мужа с сыновьями во Францию и никогда не знала Сета. На этой фотографии Арман был худеньким мальчиком в коротких штанишках с темными глазами и волосами, и ничто в его облике не предвещало, каким рослым и буйным мужчиной он станет со временем. Альбен докурил сигарету и подумал в это утро перед ужином, насколько их семья несет на себе печать патриархата, насколько широко эти мужчины простерли власть на свое потомство. Он сознавал, что является одним из них, наверно, самым достойным наследником этой нутряной мужественности, этой суровости, ведь Жонас отказался от этого бремени ради другого.

Хотя Арман и его отец никогда не выказывали друг к другу ни малейшей привязанности, смерть последнего подкосила сына, и он уходил ночами в порт – Альбен видел, как загораются иллюминаторы, как пенятся волны у люков, – и исчезал в море. Его присутствие дома стало непредсказуемым, никто не знал и не задавал вопросов об его отлучках. Альбен, однако, не держал на него обиды, потому что Арман иногда брал его с собой в выходные. Он чувствовал себя порой виноватым при виде горя Луизы, чувства оставленности, от которого наверняка страдали Жонас и Фанни, но привилегия сопровождать Армана в море наполняла его гордостью. Переживания брата и сестры он тогда презирал. Альбену было знакомо и смятение брошенного, когда он обнаруживал, проснувшись утром, что Арман ушел в море, не разбудив его, но он утешался мыслью, что они делили нечто не доступное никому другому: одиночество в открытом море.

Направляясь в порт этим утром, он вспомнил, как они шли по темным улочкам Сета, где пробивался там и сям слабый свет фонарей. Они добирались до судна в два часа ночи, и их силуэты суетились на палубе, тускло отсвеченные, под плеск мутно-зеленой воды.

В три часа судно шло на скорости тринадцать узлов. Альбен смотрел на безмолвного отца и других мужчин под фонарями, отблески которых ложились на штурвал, делая его призрачным. Другие траулеры вырисовывались рядом. Их гонка к зоне ловли возбуждала его, а когда рыбаки, окутанные вонючим дымом от дизельного топлива, забрасывали первую сеть, судно сдавало назад, опасно раскачиваясь. Альбен ликовал. Натянутые канаты в далеком свете зари рисовали на поверхности воды серебристые линии, и ему достаточно было обхватить один из этих тросов, чтобы ощутить мощь лебедки и сопротивление глубины, в которой шарили их сети. Наконец, когда приходило время вытягивать улов, Альбен помогал мужчинам крутить ворот. Он растворялся в напряжении их мускулов, кряхтел в унисон хору гортанных голосов, хмелел от криков и брани, пожирал глазами выползающие на палубу цепи, с которых стекала вода и свисали водоросли. Поплавки всплывали на поверхность, как тайна из другого мира, недоступного его пониманию, а отец и другие рыбаки подцепляли баграми сети, чтобы втащить их на борт судна. Они хватали их в охапку и сваливали на палубу. Наконец, и это был момент наивысшего наслаждения для Альбена, трал выплескивал им под ноги поток рыбы и водорослей. Осьминоги, морские черти, угри, медузы лились на палубу, играя яркими красками, бурыми, алыми, отсвечивая металлом и красным деревом и распространяя в воздухе запах чрева моря. В этой духовитой сырости они вытягивали улов, отгоняя тучи чаек, белыми молниями мелькавших в свете зари в ожидании отходов, которые будут выброшены в море. На обратном пути все пили из горлышка хмельное вино, и, когда подходила его очередь, Альбен тоже прикладывался к бутылке под задорными взглядами мужчин. Они возвращались в Сет в конце дня, чтобы погрузиться в кипение рыбного рынка. Альбен и Арман шли домой под вечер в том же молчании, что и ранним утром, но полные нового чувства – их объединяла встреча с морем.

В тринадцать лет Альбен отвечал на зарождающуюся ненависть Жонаса и усталое непонимание Луизы надменностью, оправдывая тем самым ожидания Армана. Он презирал тонкую натуру Жонаса, его всепоглощающую привязанность к матери и спонтанность его чувств как женское начало. А вот Фанни в два года, последовавших за смертью деда, когда им был явлен новый отец, как будто исчезла. Альбен попросту не сохранил никаких воспоминаний о сестре. Никогда он не видел ее среди них. Сколько же ей тогда было? Лет семнадцать или восемнадцать?

* * *

Камилю и Жюлю, его сыновьям-близнецам, было семнадцать лет – ровесники молодых людей, которых Альбен встретил, припарковавшись у порта, выставлявших напоказ свои поджарые торсы и безусую надменность на берегу канала. Он подумал о Жонасе, о том, как они оба, каждый на свой манер, стали чужими, и о братских узах, с которыми столкнули его собственные дети. Хоть они и родились близнецами, Альбен хотел, чтобы каждый развивался как самостоятельная личность, и очень рано они с Эмили стали одевать их по-разному, потом отдали в разные школы, чтобы не вылепить их по одной матрице, подобно тем близнецам, которых даже родители не могут различить. Их детство Альбен омрачил своей строгостью, и мальчики, в свою очередь, отдалились от него. Он не знал, стали ли Камиль и Жюль ему слишком чужими, чтобы он мог наверстать упущенное, раздуть искру общности. Альбен даже не знал, какой должна быть эта общность, как она проявляется, и когда, подражая Арману, пытался разделить с ними какой-нибудь момент, сыновья избегали его и побаивались.

В прошлом году Альбену удалось затащить их на рыцарский турнир, проходящий в Сете в день Святого Людовика. На берегу Королевского канала каждый их взгляд, каждый жест выдавали покорность и скуку: они отбывали повинность, шли навстречу отцу в надежде, что потом он оставит их в покое. По возвращении, когда Камиль замешкался, выходя из машины, Альбен попытался понять:

– Все прошло не так, как я хотел, тебе не кажется?

Он ощущал нетерпение, нервозность сына:

– Откуда я знаю, папа, чего ты хотел.

Неужели сын боялся его? Он неловко предложил ему сигарету, от которой подросток отказался. Обычно Альбен не разрешал им курить при нем.

– Чтобы мы побыли вместе, я полагаю.

– Тогда да, ты получил, что хотел.

Камиль не смотрел на отца, его глаза метались по приборной доске, пальцы нервно постукивали по ручке двери. Альбен хотел обнять его за плечи, но едва поднял руку, Камиль отпрянул и заслонил лицо. Альбен вновь положил руку на руль:

– Я не собирался тебя бить, – сказал он без всякого выражения. – Ступай. Иди домой.

Камиль поспешил покинуть машину, оставив отца одного.

Конечно, ему случалось наказывать сыновей. Заботясь об их воспитании. Однажды, он уже не помнил за что, Альбен отвесил Жюлю затрещину в кухне, да такую, что тот отлетел и ударился об угол диванчика. Продолжая идти в направлении корабля, где он должен был встретить моряков, Альбен видел перед собой его окровавленное лицо, потом глаза Камиля, отшатнувшегося от него, когда он говорил с ним в машине. У Жюля остался на лбу шрам, на который Альбену было больно смотреть. Он уходил все дальше в порт, захлестнутый раскаянием и стыдом.