Текст книги "Звериное царство"

Деревенский скрипач играет ритурнель[24]24
  Ритурне́ль – инструментальное вступление, интермедия или завершающий раздел в вокальном произведении или танце.


[Закрыть], мелодию подхватывает аккордеонист, мужчины и женщины заводят хоровод. Лица у всех красные, потные, смеющиеся. Марсель крепко держит Элеонору за руку. Она следует движениям его тела, чувствует его дыхание, запах винных паров и разгоряченных буйной пляской крестьян. Запах нищеты, болезненных, изнуренных людей, состарившихся в сорок лет. Эти телесные оболочки повреждены работой, болезнями, родами; они зобасты, обожжены солнцем, изувечены – кто косой, кто серпом. Никому не удается прожить жизнь, не потеряв руку, ногу, глаз, сына или жену, кусок плоти… Элеонора через платье чувствует, какая мозолистая у Марселя кожа на локтях и коленях. Даже дети остаются детьми всего на миг. Они приходят в этот мир, подобно детенышам животных, и только и успевают, что покопаться в пыли в поисках скудного пропитания, а потом угаснуть в печальном одиночестве.

Люди танцуют под пиликанье дрянной скрипки, пытаясь забыть, что умерли прежде своего рождения. Спиртное, музыка и сарабанда погружают их в сладкое оцепенение, навевают иллюзию жизни. Наступает момент, когда в сердце костра остаются только тлеющие угли, и расхрабрившиеся подростки прыгают через них, подбадривая себя громкими криками. Марсель участвует в общем веселье. Он смеется, обнимается с другими парнями, бросает взгляд на Элеонору, и девочка замечает в его светлых глазах последние отблески пламени.

Небо в бледном мареве, листья и колосья пшеницы шуршат от прикосновения ладони и осыпаются, как птичьи перья при линьке. Косы снова заточены, и мужчины возвращаются к работе, пользуясь предрассветной прохладой. Марсель косит весь день, прерываясь лишь на самые жаркие часы, когда от свирепого солнца кружится голова. Он отказывается от помощи соседей-фермеров и конюхов. В сумерках крестьяне идут по домам и видят, как он, раздетый до пояса, весь в пыли, машет косой. Плечи у него багровые, покрытые волдырями руки неумело перетянуты тряпками в пятнах засохшей крови и земли, пальцы в порезах от острой травы и колючих листьев. Он делает взмах косой, другой, третий, словно решив во что бы то ни стало подчинить себе этот кусок земли, сделать его своей собственностью.

Налитые кровью глаза Марселя лихорадочно блестят, делая шаг, он смотрит на следующий валок, который нужно победить, но никогда не видит всего поля целиком. Вперед, только вперед, оглядываться ни к чему, за спиной остается полоса пустой коричневой земли. Вдова и Элеонора вяжут ру́чни[25]25
  Снопы сжатого хлеба.


[Закрыть]. Марсель работает до поздней ночи, при свете луны и висящих на телеге фонарей. Кобыла делает несколько шагов, когда хозяин шлепает ее по крупу, потом снова задремывает, и ореолы фонарей блестят в темноте, как остывшие звезды далекой галактики.

В тишине пюи-ларокского кладбища возникает блуждающий огонек. Он взлетает, кружится и исчезает, бросив синий отблеск на могилу маленького хориста Жана Ружаса.

Они сушат снопы на солнцепеке, потом бьют цепами, и бешеный ритм разносится над полем. Вдова становится к веялке, и шум колеса заглушает удары. Элеонора опрокидывает зерно на мельничный насып. Пыль заполняет пространство амбара, оставляя во рту вкус земли и отрубей. До деревни доходит новость об убийстве эрцгерцога, 9-й, 88-й и 288-й полки расквартированы в Ажане и Оше, но Марсель и Элеонора иногда все еще чувствуют себя беззаботными и свободными. Ферма, правда, не отпускает их надолго, да и огромный, почти незнакомый, внешний мир напоминает о себе. Его конвульсии доходят до Гаскони легкими колебаниями, отзвуками, последним «блинчиком» на глади огромного озера, на берегах которого живут своей жизнью люди.

После смерти мужа фермерша перестала читать газеты, она не вырезает купоны, даже не интересуется разделом некрологов.

Лето гонит прочь мрачные чувства, завладевшие было сердцем Элеоноры. Ей кажется, что ничего страшного больше не случится, в разгар лета над ними витает обещание вечности и мирного счастья, подобное миражу на горизонте.

Первый день августа. Высокое и ясное небо. Яркое солнце. Удушающая жара, готовая, кажется, испепелить землю.

Они в поле. Неожиданно издалека доносится крик. Все останавливаются, опускают косы. По дороге мчится на велосипеде мальчишка. Это сын булочника Октав. Он бросает руль, складывает ладони рупором и что-то кричит. Крестьяне на полях переглядываются.

– Что он говорит? – спрашивает один из них.

Марсель пожимает плечами, хотя, похоже, все понял, и от локтей до кончиков пальцев побежали мурашки. Он медленно, почти торжественно направляется к краю луга. Рука крепко сжимает «древко» косы. Струйка пота стекает по спине за пояс брюк. Воздух пахнет горячим камнем, созревшими колосьями и хлевом. Марсель с новой остротой воспринимает суть каждой вещи, каждой детали, составляющей реальность момента, тайную связь между ними и их взаимодействие в едином и неразделимом целом: белый диск солнца и шум крови в ушах, вороний грай и стук сабо по сухой земле, стоящая поодаль Элеонора.

Октав бросил велосипед на обочине. Заднее колесо еще крутится на весу, а мальчик уже мчится через заросли ежевики. Мальчик перепрыгивает канавку, отделяющую дорогу от земель Жоржа Фрежана, что-то говорит ему, размахивает руками, указывает на деревню. Марсель подходит ближе и видит, как Фрежан кивает, положив руку на плечо гонца. Выражение лица у него сосредоточенно-строгое.

– Что происходит? – спрашивает Марсель.

Октав поворачивается к нему и произносит на выдохе:

– Война! Папа послал меня к вам! Сказал – пусть все идут к мэрии! Война началась!

Над Пюи-Лароком плывет набат. Природа замирает. Колокола звучат несколько бесконечно долгих минут, все растворяется в голосах металлических сфер, взывающих к пустым небесам. Звон прокатывается по холмам, отражается от скал и каменных стен, заполняет леса и сердца всех живых тварей.

В деревню стекается народ. Крестьяне возвращаются с полей, покидают дома и кафе, торговцы закрывают лавки и спешат к мэрии, чтобы прочесть или выслушать приказ о всеобщей мобилизации. Марсель, распихивая толпу локтями, пробирается следом за Элеонорой ближе к крыльцу. Над площадью, где пасется несколько коров, слышен недоумевающий гул голосов. Атмосфера напоминает поминальную службу:

«Все мужчины, от восемнадцати до сорока лет подлежат…»

– Но когда и куда они отправятся?

– …если Поля заберут, кто будет убирать урожай?

– Чертовы националисты, это они…

– …с твоим плоскостопием и сорванной спиной вряд ли…

– Они не могут сейчас просто взять и уйти…

– Да как же это, за что нам такая напасть?

– Проклятые боши! Снова они нам гадят!

– Пора задать им трепку и отбить желание…

– …ну, Эльзас и Лотарингию они уже забрали…

– Да что тебе за дело до Эльзаса с Лотарингией?

– Я не пойду, это дело парижан, пусть разбираются, а мы ни при чем…

– Станет при чем, когда враги заберут твою скотину, а заодно и жену…

– Если какой-нибудь бош согласится делать за него всю работу, а заодно и Луизу ублажать, он очень даже согласится!..

– …Дело затянется, если все пойдет, как в 1870-м[26]26
  Франко-прусская война 1870–1871 годов – военный конфликт между империей Наполеона III и германскими государствами во главе с Пруссией. Война закончилась поражением Франции, а Пруссия сумела преобразовать Северогерманский союз в единую Германскую империю.


[Закрыть]…

– …закончить жатву, потом распахать землю… И как мне справиться без сыновей?

– Да он совсем мальчик и ружья-то в руках не держал…

Люди горячатся, голоса становятся громче, но тут из ратуши выходит Жюльен Бейри, и страсти накаляются. Крестьяне забрасывают мэра вопросами, требуя немедленных ответов, он жестами призывает к спокойствию, понимает, что вежливо навести порядок не получится, и гаркает, приказав толпе заткнуться.

– Насколько мне известно, все закончится за несколько месяцев, – говорит он. – Пуанкаре[27]27
  Пуанкаре́, Раймо́н Николя́ Ландри́ (1860–1934) – французский государственный деятель, трижды занимавший пост премьер-министра Франции, президент Франции в 1913–1920 гг.


[Закрыть] утверждает, что до войны может и не дойти. В любом случае она будет короткой.

– Так мы воюем или нет?

– Да откуда тебе знать, Бейри, сколько она продлится, эта война?!

– Отделаем их и еще до зимы вернемся.

– Тихо! Мэрия останется открытой всю ночь. С сегодняшнего вечера, с 20:00, все мужчины в возрасте от восемнадцати до сорока лет должны прийти и получить военный билет с предписанием, где будут указаны номер части или корпуса, время отправления и номер поезда, на который вы сядете в ближайшие дни.

– Когда точно?

– Да я за час соберусь, если понадобится!

– А зерно мое уберешь?

– Первые из вас отправятся послезавтра. У меня тоже есть сын, Казо, между прочим – ровесник твоего, так что я не радуюсь.

– А если не идти?

– Трус!

– Не пойдешь защищать народ, объявят дезертиром, будут судить и скорее всего расстреляют. Так-то вот…

Ошеломленные люди умолкают, и над площадью повисает тягостная тишина. В небе летят дикие гуси, и их тени плывут по людям, как вестники беды. Лицо у мэра стала мертвенно-бледное, глаза лихорадочно блестят, правая рука с телеграммами дрожит.

– Нужно спрятать наших мальчиков! – раздается сдавленный женский голос.

– Не выйдет, – качает головой Бейри. – За ними придут. И найдут. – Он уже взял себя в руки, распрямился и продолжает: – Мы защитим честь Франции! Пюи-Ларок поможет родине! Все, кто хочет помолиться, приходите в церковь, ее двери тоже будут открыты всю ночь. За дело!

Люди расходятся не сразу, пытаясь осознать обрушившуюся на их головы беду. Немногие помнят 1870-й, война для них – абстракция, пустое слово, головокружительное и возбуждающее, немцев они считают экзотическим варварским народом, фронт – таинственной территорией, где-то там, в лимбе[28]28
  Лимб (лат. limbus – рубеж, край, предел) – устаревший термин, использовавшийся в средневековом католическом богословии и обозначавший состояние или место пребывания не попавших в рай душ, не являющееся адом или чистилищем.


[Закрыть], за убогим крестьянским горизонтом. Самые пылкие патриоты восклицают: «Мы идем воевать!» – и косятся на соседей, как необъезженные лошади. Они знают, что придется убивать. Знают – это свершившийся факт, уверенность, истина. Есть даже разумное обоснование: на войне нужно убивать, разве нет? Каждый перереза́л горло свинье, втыкал нож в глаз кролику. Стрелял оленей и кабанов. Топил котят. Все ставили капкан на лису, травили крыс, сворачивали головы гусям, уткам и курам. Они с первого дня жизни видят, как матери и отцы лишают жизни животных, они переняли эти жесты и научились их повторять, убивая зайцев, петухов, коров и голубей. Они проливали кровь, иногда пили ее. Им знаком ее запах и вкус. Но боши? Как убить бошей? Разве они не станут убийцами, воюя с бошами? Несколько задир и фанфаронов похваляются, что будут резать врагов, но большинство молчит. Скоро все расходятся по домам, чтобы собрать укладку – пару рубашек и несколько безделиц на память о лицах любимых людей и родных местах. Некоторые идут не домой, а на поля – война войной, а работа работой.

На площади Элеонора ищет взглядом Марселя, но он ушел, не дождавшись, когда закончится сельский сход. Подобрал косу, оставленную посреди луга (лезвие так нагрелось на солнце, что жжет руку), и продолжил косить с еще большим остервенением.

Элеонора бежит по пыльной дороге, придерживая рукой подол платья, и влетает на поле, совсем запыхавшись. Марсель стоит к ней спиной и правит косу, колосья ложатся широкими валками, стрекоча, как цикады. Девушка подкралась бесшумно, но он заметил ее тень и резко обернулся.

– Не видишь, я работаю?

– Ты не можешь уйти. Ты должен остаться, – выдыхает Элеонора.

– И как же я это сделаю? Хочешь помочь, не торчи тут. Я могу закончить. Успею до завтра. Даже до полуночи. Я могу… Ну же, беги домой! Не зли меня! Пошла отсюда!

Он машет рукой, перепугав стайку кормившихся на пашне воробьев. Элеонора отшатывается, как от пощечины, поворачивается и убегает, оступаясь на камнях.

У Марселя дрожат губы, он часто моргает и смотрит ей вслед. Несколько долгих минут он не может шевельнуться. Коса сверкает, воробьи, забыв страх, снова клюют зернышки в соломе у его ног. Ладно, работа ждать не будет…

Из открытых дверей церкви струится слабый свет. Женщины каждый час задувают свечи: внезапный прилив религиозных чувств случается у всех, всякий имеет собственные метафизические нужды, но, как известно, «пряников сладких всегда не хватает…» Люди идут мимо распятия, трутся друг об друга плечами, сидя на скамьях, пихаются локтями, молясь на маленьких табуреточках, опускают монетку в ящик для сбора пожертвований и уходят со спокойной душой и пыльными коленями.

Мужчины, получившие на призывном пункте предписание и солдатскую книжку, собираются в кафе, чтобы отвлечься, забыться. Старики угрюмы, как выбракованные животные, призывники озабочены и нетерпеливы. Один из них влезает на табурет и зачитывает статью из «Республики Трудящихся»:

– В этот судьбоносный час забыты все междоусобицы, осталась единственная партия, – и это Партия Франции, и один призыв: «К границе!»

Хор голосов скандирует: «К границе!», крестьяне выкидывают вверх сжатые кулаки, запевают «Марсельезу», потом они выпивают «по последней» при свете тусклых фонарей, отмахиваясь от мечущихся над головами летучих мышей. Все возвращаются по домам. Подтыкают одеяло ребенку, пробуют ладонью влажный лобик. Ложатся в постель – с женой, или устраиваются на сеновале – с любовницей. Заходят в конюшню или овчарню, смотрят на спящих животных, вдыхают их жаркий едкий запах, гладят по голове лошадь, касаются черного коровьего вымени, баюкают козленка, ложатся на сено, под бок кобыле. Они любуются спокойной ясной ночью, небом в россыпи созвездий, слушают голос совы и перебранку молодых куниц в лесу. Ими овладевает незнакомое и преждевременное чувство ностальгической печали. Некоторые с тяжелым сердцем вспоминают сонет Жоашена дю Белле[29]29
  Дю Белле, Жоашен (1522–1560), французский поэт, теоретик «Плеяды». Автор ее манифеста – трактата «Защита и прославление французского языка» (1549). Мастер сонета: сборники «Римские древности», «Сожаления» (оба 1558).


[Закрыть], который учили в школе, а смысл постигли только сейчас:

 
Когда же те места я посетить сумею,
Где каждый камешек мне с детских лет знаком,
Увидеть комнату с уютным камельком,
Где целым княжеством, где царством я владею!
 
 
За это скромное наследие отцов
Я отдал бы весь блеск прославленных дворцов
И все их мраморы – за шифер кровли старой…[30]30
  Сб. «Сожаления», 1558. XXXI. Поэзия Плеяды. – М.: Радуга, 1984. – С. 658. Перевод с французского Вильгельма Левика.


[Закрыть]
 

Элеонора рано возвращается на ферму и застает в доме незнакомую женщину. Она садится за стол, смотрит на странное лицо гостьи, освещенное огоньком лампы. Крестьянка уродлива, но не так стара, как ей сначала показалось. У нее низкий лоб, слезящиеся глаза навыкате полуприкрыты складками век. Нос когда-то давно был сломан и теперь «косится» на багровую щеку в сеточке сосудов, переплетающихся, как подземные ручейки. Кожа под глазами висит пустыми мешочками, будто за всю свою трудную жизнь женщина не спала ни минуты. Ее волосы заплетены в косу, как у молоденькой девушки, раньше они были белыми, но пожелтели от грязи и кухонного жира, поэтому прическа держится без шпилек или ленты. Высохшее, изможденное тело женщины одето в грязную рубашку и юбку, сшитую, похоже, из старых тряпок. Кажется, ее можно переломить ударом каблука, как птичью клетку, и она сгорит быстрее вязанки хвороста. Короткие и странно широкие руки покрыты вздувшимися венами, жесткими, как медяни́цы[31]31
  Медяни́ца, или веретеница ломкая, – небольшая ящерица, похожая на змейку.


[Закрыть].

На коленях у гостьи стоит плетеная корзинка, она обеими руками прижимает ее к животу. Ногти на пальцах черные, как личинки майских жуков, только что вылезших из земли. Смотрит она в стол и ничего не говорит. Вдова тоже молчит. Женщина о чем-то думает, время от времени пожимает плечами, словно отвечает на неведомый вопрос, коротко бормочет себе под нос, изредка посматривает на хозяйку дома исплаканными глазами в бахроме коротких ресниц. А потом вдруг протягивает руку и, глядя в пустоту, проводит кончиками пальцев по столешнице с сучками и засечками от ножа. Вдова даже не пытается скрыть презрительное отношение к посетительнице, на ее лице написана брезгливость, ведь крестьянка – еще более жалкое существо, чем она сама. Бедная уродина явилась из ада, населенного торговцами потрохами, шлюхами, сумасшедшими и нищенками. В стране слепых и одноглазый – король, любит повторять фермерша, встретив горожанку или человека выше себя по положению и различив высокомерное или, не приведи Господь, пренебрежительное к себе отношение.

Она по-своему понимает христианское милосердие, считая, что собственная бедность освобождает от чрезмерных проявлений этого чувства.

– Я бы попила чего-нибудь, дорога была долгая, – хриплым жалобным голосом произносит гостья, но вдова не реагирует.

Незнакомка пожимает плечами и возвращается к созерцанию стола, рассеянно собирает указательным пальцем крошки и машинальным жестом подносит их к губам. На плите булькает суп, заполняя комнату ароматным запахом, и у крестьянки начинает бурчать в животе.

Через отверстие в стене за тремя женщинами – они сейчас напоминают мойр – наблюдают коровы. С улицы доносится стук колес двуколки и лошадиное ржание. Вдова встает, поднимается и гостья, вцепившаяся мертвой хваткой в корзинку, прикрытую тряпицей. Лампа коптит, огонек колеблется. Она выходит во двор, навстречу сыну. Он бросает распрягать, крошечная старушка заговаривает с ним, протягивает корзину с прощальными подарками – рубашкой, куском сухой колбасы и несколькими банкнотами. Марсель берется за ручку, а она гладит его по щеке.

– Не питай иллюзий, малышка, – шипит фермерша в спину Элеоноре. – Он не вернется. Окажется на передовой и пойдет в бой вместе с другими новобранцами.

Элеонора не реагирует.

– Думаешь, я не замечаю, что ты крутишься вокруг него, как течная сука? – продолжает мать.

В комнату входит Марсель.

– Отвезу мамашу, – сообщает он дрогнувшим голосом. Вдова не удостаивает его ответом.

– Ладно… – произносит Марсель и отворачивается.

Элеонора догоняет его во дворе, хватает за локоть, говорит – нет, приказывает:

– Ты вернешься…

– Я не успею закончить жатву, – невпопад отвечает Марсель.

– Ты будешь писать?

– Конечно… – растерянно произносит он. – Обязательно.

Марсель опускает глаза на руку Элеоноры, смотрит на стоящую в дверях вдову, черную и суровую, как сарыч[32]32
  Сарыч – хищная птица семейства ястребиных, то же что канюк обыкновенный.


[Закрыть], готовый кинуться на добычу, потом переводит взгляд на свою хрупкую жалкую мать, ждущую рядом с двуколкой.

Отправление резервистов в Гасконский и 288-й пехотный полки проходит в обстановке всеобщего возбуждения и соперничества. Разве не должны они радоваться, что переживают исключительный момент, нечто такое, что изменит их заурядные жизни? Каждый день кто-то собирает вещи – две фланелевые рубашки, две пары кальсон, два носовых платка, две майки, свитер или пуловер, две пары шерстяных носков, фланелевый кушак, шерстяные перчатки и шерстяное одеяло – стоимость «солдатского приданого» будет немедленно возмещена по прибытии к месту назначения. Нехитрые пожитки кладут на телегу, которой правит отец или дед. Иногда их сопровождают сыновья, двое или трое. Они машут сестре, матери, любовнице, рыдающим на площади Пюи-Ларока. Односельчане приветствуют уходящих, ребятишки и собаки бегут следом, дети вопят, а псы лают, пока не устанут. И тогда на округу снисходит тишина – неизменная и равнодушная, только истошно кричат сороки и извечные птицы войны – вороны. По полю скачет заяц, в воздухе разливается аромат резеды, и доблестные сердца патриотов сжимаются от тоски. Они касаются друг друга плечами, коленями, локтями, и тактильный контакт успокаивает.

Жизнь в Пюи-Лароке замерла в недоумении. Мужчины уходят, исчезают из пейзажа, материальное ощущение пустоты рождает новые суеверия. Никто не смеет занять кресла, в которых они отдыхали, вернувшись с полей. Стол, вопреки здравому смыслу, накрывают по-прежнему – будто они дома, – чтобы отвести от отсутствующих несчастье. Проходя мимо закрытой двери кузницы (хозяин ушел на войну), люди крестятся, как на святилище. Одежда призванных, сохранившая, пусть и ненадолго, их запах, висит на стуле, а иногда лежит на кровати, как саван, и женщина засыпает, уткнувшись в нее лицом. Под навесом куры устраиваются на ночлег на механической косилке. Летучие мыши укрывают своих малышей сухими крыльями, их хрупкие силуэты качаются в тепле чердака. Скрипят ветки орешника, сорокопут[33]33
  Сорокопуты – птицы одновременно и певчие, и хищные, редкое и запоминающееся сочетание. В описании всех видов сорокопутов есть общие черты: птицы небольшого размера, длина хвоста превышает длину крыла, на глазах – «маска» из черных перьев. Клюв достаточно крупный, с надклювьем в виде крючка, как у большинства хищных птиц, что помогает разрывать добычу.


[Закрыть] накалывает на шип боярышника добычу – тушку землеройки с серебристым животом. На исходе дня матери выходят на ступени крыльца и кричат, зазывая детей домой. Теплый ветер доносит издалека рев осиротевшего осла, запахи едкого дыма и супа, крик ребенка.

Печальный бесполезно-ничейный старик бродит по полям, тыкает палкой в обочину, вспугивает фазаньих курочек, которые прячутся в канавах и зарослях пыльного кустарника.

В первые после ухода солдат ночи по темным дорогам «плывут» огоньки. Женщины, вынырнувшие из беспокойного сна, щупают ладонью холодную постель, поднимаются, зажигают лампы и выходят на улицу – проверить, закрыты ли ворота хлева на щеколду и не исчезли ли вместе с мужчинами поля.

На смену хмурым вечерам под выжженными небесами неизбежно приходят нескончаемые утра. Крестьянки просыпаются, встают и одеваются в тот же час, когда это делали их мужья и сыновья. Они сами правят косы, вскидывают их на плечо и идут на поля. Косят, полют, вскапывают, проявляя вдвое больше стойкости и упорства, чем прежде. Женщины потеют и отхаркиваются в пыль – как мужчины, по-мужски толкают тачки, погоняют мулов и запрягают в телеги меринов. Они вяжут снопы и перекидывают солому. Засыпают в сумерках на простынях, которые штопают снова и снова, хотя глаза уже плохо видят игольное ушко.

Двадцатого августа, в день смерти папы Пия Х, у вдовы нет времени на «сантименты». Отсутствие мужчин сотворило иную реальность. Новые обязанности так утомительны, что женщины видят другую картину мира и других себя – свободных и ответственных. Пока это всего лишь ощущение, мимолетное неназываемое впечатление, рождающееся в ночи. Им снится возвращение мужчин с войны, вот только старый мир не возвращается, он исчез бесследно.

Они наблюдают за оставшимися в деревне стариками и подростками, поглядывают на горбуна, слепца, идиота, иногда чувствуют животное желание и забывают об уродстве и данных у алтаря обетах. Женщины соблазняют девственников, обрекают себя на быстрые свидания «без подготовки» в амбарах, кустах, на сеновале… Они задирают юбки и зорко следят за окрестностями, чтобы не попасться на глаза соседкам.

Оставшиеся без мужчин, они будут обнимать стариков, прижиматься к их дряблым обвисшим животам, работать руками и ртом, а потом прятать под бандажами растущие животы и рожать уродов в комнате без окон. Одни понадеются на зелье, которое избавит их от беременности, другие обратятся к «тем, кто умеет делать это». Немало и хранящих верность своим мужчинам, хотя даже фотографии остались не у всех. Коварная память изменит черты любимых людей, заставит их каждый день принимать иной облик. По воле настроения другими станут не только тела, но и характеры: пьяницы превратятся в бонвиванов, грубияны и драчуны – в страстных возлюбленных, скряги – в домовитых хозяев. Младшие услышат уважительные рассказы об отсутствующих отцах, братьях и дядьях, узнают, какие те храбрецы и сколько в них жертвенности. Война разъяла бездну, сместив понятия морали и здравого смысла. Обычные люди станут героями, убивая и умирая. Смерть всегда добавляет человеку достоинства, особенно если он встретил ее на фронте. Война оставит имена героев в Истории, даже если они исчезнут с мемориальной доски на кладбище в Пюи-Лароке. Существование павших сведется к одному-единственному, но возвышенному факту – он погиб как солдат.

Правительство, Государственный совет и Банк Франции переехали в Бордо. Газеты сообщают новости с фронта, и женщины постепенно свыкаются с возникшей пустотой. Вдова снова царит и правит на ферме. На следующий после расставания с Марселем день она отправила Элеонору печь хлеб, а сама пошла в закуток, где обретался племянник покойного мужа, и схватила вороненка, спавшего на ручке корзины, служившей ему гнездом. Она чувствует, как птица силится развернуть крылья, хочет клюнуть ее в палец. Женщина бросает взгляд на колоду, где отец и Марсель кололи дрова, потом резким движением швыряет Уголька вверх. Он кружит над двором и в конце концов приземляется в нескольких метрах от вдовы. Она наклоняется, подбирает с земли несколько камней и начинает кидать их в Уголька. Вороненок наблюдает за фермершей, склонив голову набок, потом «снаряд» попадает ему в клюв, и он взлетает на черепичную крышу и скользит по ней, отчаянно каркая. Вдова возвращается в дом, в комнату Марселя, скидывает на пол матрас, прислоняет его к стене, перетаскивает мебель в сарай и садится отдохнуть у саманной стены. Элеонора возвращается с хлебом, видит разоренное гнездо и как будто получает удар ножом в горло.

– Что ты сделала? – кричит она, и мать отвечает, не отрываясь от работы:

– Мне нужно место для дров на зиму. Лучше не лезь не в свое дело.

Голос звучит зло и сухо.

– А птица? Где птица?

Женщина резко поворачивается: дочь стоит в центре комнаты, она бледна, смотрит с вызовом, сжав кулаки. Что-то изменилось. Что-то, чего они обе не заметили, не осознали. Элеоноре тринадцать, но ростом она сравнялась с матерью, и та лишилась физического превосходства.

И все-таки женщина бьет дочь по лицу – несильно, кончиками пальцев, удар – беззвучный и формальный – приходится на подбородок. Элеонора не реагирует, и фермерша произносит с вызовом:

– Мне откуда знать? И смени тон!

Из уголка ее рта течет слюна, она спиной чувствует затаенную враждебность дочери, но продолжает мешать кашу, предназначенную для свиньи. Элеонора подходит – бесшумно, как в детстве, когда воровала сметану для котят, и хватает вдову за левое запястье, да так крепко, что деревянная ложка падает на пол. Женщина издает слабый крик.

– Слушай очень внимательно, мама… – голос Элеоноры звучит совершенно спокойно. – Еще раз поднимешь на меня руку, я тебя убью. Клянусь, что убью, ясно?

Мать смотрит на невозмутимое лицо дочери, пытается высвободить руку из цепкого захвата и говорит:

– Иди накорми скотину.

Элеонора разжимает пальцы, и вдова добавляет, поглаживая покрасневшую кожу:

– Время позднее…

Элеонора кивает, берет чан и выходит из дома.

Женщины продолжают жатву. Снопы букетами стоят в валках – сохнут под послеполуденным солнцем. Сарычи наматывают широкие круги в белом небе, караулят разбегающихся полевок, исчезают в солнечных лучах, вдруг появляются снова и пикируют на жертву. Женщины и дети топчут остатки соломы на жнивье, им помогает ослик с растрескавшимися копытами. Война забрала кузнеца, и животные «разуваются», теряя старые подковы, которые остаются ржаветь на дорогах.

Вскоре скошенные «под ноль» поля приобретают красно-коричневый, с золотистым отливом цвет. На излете дня собираются слоистые облака. Альфонс ищет спокойный уголок, подальше от людских глаз, ищет и находит – под доской, прислоненной к стене. Пес царапает лапами пыль, несколько раз оборачивается вокруг себя и укладывается с тяжелым вздохом. Мимо, по дороге на поля, проходит Элеонора, легавая узнает ее запах и виляет хвостом, но хозяйка не замечает, и собака умирает в одиночестве, не издав ни звука. Девушка находит Альфонса поздно вечером. Сначала она зовет его с крыльца, потом берет фонарь и идет искать. Белые глаза пса смотрят в ночь. Элеонора запускает руку в жесткую шерсть и тянет к себе одеревеневшее тело. Она садится на землю и обнимает мертвого друга, льет слезы на его тяжелую, как камень, голову, потом идет за двуколкой, кладет в нее труп и тянет «похоронные дроги», а вдова смотрит, стоя в проеме двери.

Элеонора роет могилу Альфонсу в каменистой земле, рядом с тем местом, где когда-то закопала убитых матерью котят, сваливает тело в яму и бросает первую лопату на закрытые веки собаки. На следующий день девушка делает из реек небольшой крест, втыкает его в холмик и придавливает гладкими камнями. Тучи сбиваются в пухлое, черное, как чернила, покрывало. Время от времени их освещают молнии сухой грозы, которая погружает окрестности в электрический сумрак. Воздух тяжел и влажен. Коровы замерли под деревьями. Поваленные сливы с покореженными стволами исходят крупными каплями сока. Ливень начинается в односекундье, гнет ветки деревьев, сбивает черепицу с крыш, загоняет птиц и животных в гнезда и норы, наполняет ручьи и поилки, колошматит по крупам смирных лошадок, пасущихся на выгоне. Промокшие дети играют в глубоких лужах, весело топают по воде, вызывая тучи брызг. Ива качает длинными волосами-ветками, разгоняя серый воздух.

Раз в неделю мессу служит старейший из приходских священников отец Бенуа: остальные кюре отправились на фронт – их берут санитарами, в том числе на передовую. Кюре слушают смертельно усталые женщины и молчаливые дети, и он без всякого вдохновения говорит, сколь почетен труд, как добра земля и всеведущ Господь:

– Велика мудрость Нашего Отца Небесного. Суждения Его непостижимы, пути Его неисповедимы.

Несчастье вдовства забыто, вытеснено. Фермерша притворяется, что страдает в разлуке с Марселем, и присоединяет свой голос к мольбам других женщин, она стонет, жалуется, взывает к Богу, укоряет его.

Скоро начинают приходить первые письма с фронта. Их читают и перечитывают, бережно хранят за корсажем, у самого сердца, так что чернильные буквы иногда отпечатываются на влажной коже. Каждый день Элеонора вместе со всеми ждет у кромки поля старого почтальона. Он медленно идет по деревне и отдает письма прямо в руки крестьянкам. Марсель не пишет. Элеонора смотрит на счастливиц, когда те дрожащими руками вскрывают конверты, разворачивают листок и отходят в сторонку, чтобы прочесть строчки, написанные мужской рукой. Некоторые зачеркнуты цензором, другие избежали этой участи. Жены и подруги шепотом читают себе вслух, чтобы сделать более реальными образы войны.

Вчера была очень хорошая погода… так долго шли, что кое-кто сбил ноги в кровь… не волнуйся… отправляемся в понедельник неизвестно куда… здорово выглядим в нашей красивой форме… мы точно пройдем через Шампань и поможем с жатвой… нужно привыкнуть спать в холоде на соломе, как свиньи… едим досыта и выпили на марше хорошего вина… дорогая жена… дорогой отец… ты закончил уборку… как себя чувствует моя милая мамаша… то, что мы увидели, будет теперь нам сниться до последней ночи жизни… мои дорогие родители, я… аэроплан летал над нами, как гигантская птица… поцелуй за меня нашего сына и скажи, что отец велит ему быть благоразумным и стойким… пишу тебе, лежа на лужайке… собрал букетик… спим вповалку друг на друге… несколько дней в траншеях, потом несколько – в резерве… за нами везут на телегах ящики с продовольствием… невозможно по-настоящему отдохнуть – то и дело просыпаешься рывком от страха: «А вдруг налетят и разбомбят?»… сообщаю тебе мою последнюю волю, перед тем как идти под пули… скоро получу отпуск и, наверное, приеду… нежная моя Сильвиана, не забывай, мы смотрим на одни и те же звезды… мне это помогает… а дождь все идет и идет… промокли до костей… Пальцы, белые и сморщенные, как у стариков… ну хоть грязь с одежды смоет… молись за нас… моли Бога, чтобы он избавил меня от этих страданий… пусть развиднеется… над этой незнакомой разоренной местностью царит тишина… кажется, что ничто другое не существует… как будто внезапно вернулся мир… долгое ожидание твоих писем… проходят бесконечные дни и месяцы… я думаю о тебе и отказываюсь говорить о печальном, чтобы потом не мучиться дурными воспоминаниями… часы страха и печали, физической усталости и моральных разочарований… а потом велишь себе встряхнуться… прощайте, дорогие родители… нежно вас обнимаю… ваш любящий сын…