Текст книги "Солдаты поневоле. Эльзасцы и Вторая мировая война"

Эти двое поляков были из Верхней Силезии. Их призвали насильно, так же как эльзасцев и мозельцев. Их звали Гоч и Каня. Гоч попросил меня рапортовать за него, так как он плохо говорил по-немецки. Каждый вечер унтер-офицер приходил в спальню перед отбоем, и надо было отдать рапорт: «Jäger Gotsch zum Stubendienst kommandiert meldet: Stube 9 belegt mit 11 Mann und ein Obergefreiter, Stube gereinigt, Spinnte verschlossen, alles in Ordnung!» («Дежурный по комнате рядовой Гоч докладывает: в комнате № 9 находятся 11 солдат и один старший ефрейтор, комната убрана, тумбочки закрыты на ключ, полный порядок!»)

Унтер был настоящим фанатиком – он влезал на стул, чтобы проверить, вытерли ли мы пыль с лампы. Этот цирк повторялся каждый вечер. Утром он будил нас свистком и криком: «Рота, подъем!»

Гоч рассказал мне, что в сентябре 1939 года он был солдатом в польской армии. В течение двух недель он стрелял в немецкие танки. Он спрашивал меня: почему французы не помогли полякам? Я сказал, что мы не могли ничего поделать. Он ответил: «Тогда не надо было ничего обещать!» Ведь французы заключили договор с Польшей – если Германия нападет на Польшу, французы должны атаковать Германию. Но они этого не сделали. А я сказал ему: «Мы с вами в одинаковом положении, немцы и нас оккупировали, они уже в Париже». Гоч считал, что французское вмешательство в сентябре 1939 года могло изменить ход войны. К несчастью, французская армия предпочла оставаться в обороне.

Праздники 1942 года были невеселыми, в России у Сталинграда шли тяжелые бои. В казарме Рождество не праздновали, из-за того что немцы в России несли тяжелые потери, но о поражениях не говорили, только о победном отступлении. Красивых слов было много, но результат от этого не поменялся. Германия с каждым днем увязала все глубже, ситуация становилась все серьезнее, а платили за это мы.

В день Рождества я встал спозаранку, еще до того, как все остальные солдаты проснутся, надел парадную форму с фуражкой и вышел в город. Там я пошел на рождественскую мессу в Леобенский собор. Это напомнило мне былое, и я почувствовал себя почти как дома. Потом я пошел в кафе и позавтракал. Благодаря продуктовым карточкам, которые мне прислала моя тетя, я смог купить булочек – верх роскоши в эти трудные времена. Мне также удалось избежать наряда на чистку картошки, поскольку это обычно происходило утром в воскресенье. Я вернулся в казарму в середине дня как ни в чем не бывало.

Через несколько дней – ужасная новость. Наше военное обучение подходит к концу, и теперь мы должны будем ехать на фронт. Куда нас пошлют, никто не знал, но все были уверены, что речь идет о русском фронте.

Нас записали в маршевую роту, и 1 февраля 1943 года мы отправились на Восточный фронт. Мы были вместе с одним приятелем из Кинцхайма, которого тоже послали в Россию, Раймондом Стадлером, поэтому я чувствовал себя не так уж одиноко. Нас погрузили в вагоны для скота. Мы должны были ухаживать за лошадьми, которые тоже ехали в Россию. Надо было их кормить (их было около десятка) и поить водой, которую мы должны были добывать на остановках по маршруту следования поезда.

Мы не знали, куда нас везут, но я видел два вокзала – Брно и Лов,[23]23
  В оригинальном тексте – Low. Возможно, имеется в виду Львов.


[Закрыть] и поэтому я понял, что мы едем в Россию. Наконец 7 февраля 1943 года мы прибыли в Минск, в южной России, на Mittelabschnitt (центральный участок фронта).

В Минске на сортировочной станции я встретил солдата с повязкой цветов французского флага на рукаве. Он шел позади нашего вагона, увязая в глубоком двадцатисантиметровом снегу. Увидев его повязку, я очень удивился, окликнул его и спросил, что он здесь делает, но он мне не ответил и ушел, низко опустив голову и не сказав мне ни слова. Должно быть, ему было холодно и вряд ли все это сильно ему нравилось. Потом мне объяснили, что, скорее всего, это был солдат из трехцветного легиона, то есть французский доброволец, сражающийся на немецкой стороне. Когда он туда поступал, наверняка он не мог предположить, что в России будет так тяжело. И, конечно, никак не мог понять, почему немецкий солдат говорит по-французски…

Наш поезд опять пустился в путь и остановился только на вокзале в Орше. Солдатские вещмешки погрузили в грузовики, мы должны были идти по снегу пятнадцать километров до деревни. Когда я увидел эту деревню, я подумал, что меня перенесли в галльские времена. Все дома были крыты соломой, а жители были бедны, как Лазарь. Русский малыш, примерно четырех лет, топал по снегу совсем безо всякой одежды. Эта обстановка мне совсем не понравилась. Немецкий унтер не хотел, чтобы мы останавливались, он боялся русских партизан. Я был все время в последних рядах и думал, как бы сбежать. Когда мы прибыли в деревню, где должны были расположиться, пришел лейтенант и произнес речь. Итак, мы – в составе 138-го полка альпийских стрелков. Во время этой речи я сидел на своем мешке и пил шнапс, который привез с собой из Эльзаса. Лейтенант сказал: «Привет, горные стрелки, вы знаете, что здесь есть партизаны, в случае нападения защищайтесь так же, как ваши товарищи, которые отправили англичан обратно в море в Нарвике, в Норвегии».[24]24
  Битва при Нарвике (апрель – июнь 1940 года) – сражение между войсками Англии, Франции, Польши и Норвегии с одной стороны и силами немецкой армии и флота – с другой. В результате тяжелых боев союзники были вынуждены оставить Нарвик, и норвежские войска капитулировали.


[Закрыть] Но тех, кто в 1940 году воевал в Нарвике, в полку осталось мало, только несколько старых солдат.

Нас поселили в доме, и вечером я решил нанести русским дружеский визит. По соседству жил старик лет семидесяти. Я вошел в дом и бросил в угол свой карабин, показывая старику, что он не должен меня бояться. В патронной сумке у меня были сигареты, он понял, что я ему не враг. Русский дал мне штук двадцать картофелин размером с небольшой шарик. Он был очень беден, а его лошадь была просто ходячий скелет. Я вернулся в свою спальню, мы сварили эту картошку и съели ее с щепоткой соли. Даже очистки, и те пошли в дело…

Я пошел в штаб поговорить с унтером. Он печатал на пишущей машинке, а лампой ему служили две свечки, прилепленные к столу по обеим сторонам машинки. Электричества, конечно, не было. Он спросил меня:

«Ну, что нового?» Я ответил ему вопросом: «Я хотел бы знать, когда я смогу получить отпуск?» Он сказал просто: «Сначала – те, кто был в Нарвике». Вопрос был закрыт.

Мы стояли в этой деревне с февраля по июнь 1943 года. Вместе со мной конюшню охраняли двое русских, они носили немецкую форму, но оружия у них не было. Они немного говорили по-немецки. Я спросил их, как получилось, что они служат немцам, и они объяснили, что здесь их кормят, а в лагере для военнопленных есть было совсем нечего. Их взяли вместо двух немецких солдат, которых отправили на фронт. Их называли Hilfswillige (вспомогательный состав). Както я спросил их, как сказать по-русски: «Товарищ, не стреляй, я француз» («Towarish niestreliaï ya Franzus»).

Они меня научили, и каждый раз, когда я их встречал, я повторял эту фразу, чтобы не делать ошибок в произношении, и наконец они сказали, что все в порядке. Я подумал, что эти несколько русских слов смогут мне помочь, если я дезертирую.

Однажды ночью я был в карауле у конюшни в деревне около Орши, между Минском и Смоленском, со мной был еще один русский солдат. Ночью я спал на охапке соломы (формально это было запрещено). Я сказал русскому, чтобы он меня быстро разбудил, если придут с проверкой. Дежурный офицер часто обходил посты, чтобы убедиться, что солдаты на своих местах, поскольку в этой местности было очень много партизан. Лошадям почти ничего не давали, кроме соломы и воды. Той ночью в дверь кто-то постучал. Я спросил пароль. Он не сказал, но спросил, не может ли он войти, так как на улице было очень холодно (-20°). И что мне было делать? Позволить ему войти и рискнуть своей жизнью или оставить его снаружи, пусть замерзает?

В конце концов я все-таки открыл ему дверь, хотя никакой уверенности у меня не было. Это был немецкий солдат, и я вздохнул с облегчением. Он не должен был бы входить, так как его задачей было патрулировать улицы и предупреждать других солдат в случае нападения русских. Но нападений не было, и солдат смог немного погреться.

Другой ночью я опять охранял конюшню. Около загона стоял пулемет MG42, предназначенный для защиты лошадей. Вдруг пулемет начал стрелять, и я сказал себе: «Ну вот и партизаны». Я поспешно выскочил из конюшни и побежал в центр деревни, где располагалась остальная часть роты. Мы собрались вместе и зарядили оружие. Боевое крещение?

На самом деле никакого нападения русских не было, а просто солдат, который стрелял, принял торчащие пни за партизан. Луна была полная, белый снег ослепил его, и ему показалось, что пни подходят все ближе и ближе – это был просто оптический обман. Мы отделались сильным испугом. Партизаны ни разу на нас не напали – немцев в этих местах было много: целых два полка альпийских стрелков.

В июне 1943 года нас отправили на юг России. Куда нас везут, мы не знали. Днепр мы пересекли ночью, и я так и не увидел эту огромную реку. Когда мы прибыли на место, я подумал, что люди здесь живут богаче, так как дома были крыты шифером.

Итак, мы оказались в Донецком угольном бассейне, нас поселили в двадцати километрах от фронта. Мы менялись с местными гражданскими: они давали нам еду, а мы им – одежду. У этих бедных крестьян почти ничего не было, все принадлежало Русскому Коммунистическому Государству.[25]25
  В оригинальном французском тексте: l’État Russe Communiste.


[Закрыть]

Нашей задачей была доставка продовольствия на фронт. Мы грузили еду на двухколесные тележки, запряженные лошадьми. Днем мы ехать не могли, так как русские нас увидели бы, поэтому мы ждали наступления ночи у подножия холма, потом очень быстро ехали до линии фронта и возвращались обратно в лагерь еще быстрее, так как боялись русских. Мы должны были идти рядом с лошадью, садиться на тележку было запрещено, но как-то раз я все равно сел и благодаря этому вернулся в лагерь на два часа раньше остальных. Когда мой сосед по спальне вернулся, он был весь в грязи по самые уши – по дороге, раскисшей после дождя, проехали танки и превратили ее в сплошное месиво.

Однажды меня послали за французским вином. Деревня, в которую лежал мой путь, называлась Ворошиловск,[26]26
  Ныне – город Алчевск, Луганская область, Украина.


[Закрыть] там была армейская база снабжения нашего участка фронта. Я запряг лошадь в тележку и отправился. Врагов поблизости не было, стрельбы было почти не слышно, и я чувствовал себя почти как дома. На спуске с холма лошадь понесла, тележка, на которой я сидел, перевернулась, и я свалился на землю. Я весь оцарапался, рассердился и сорвал свою злость на бедной лошади, ударив ее несколько раз. Кроме того, у меня сломался противогаз, и ружье тоже куда-то подевалось. Я поручил лошадь русскому мальчику (ему было лет десять) и пошел искать ружье на вершину этого проклятого холма. К счастью, я его нашел, оно было все в пыли. Потом я забрал лошадь и тележку и отправился дальше. Мне выдали двадцать литров вина (его налили в алюминиевую флягу), и я отправился обратно, туда, где стояла моя часть (примерно в двадцати километрах), в деревню Константиновка.

Проезжая через небольшое поселение, я увидел русского мальчика (там были только дети и старики, все взрослые мужчины были призваны в армию) и сказал ему: «Tovai kruchki», что значило «принеси кувшин». Он побежал со всех ног и принес мне кувшин. Я отпил немного вина и отдал ему полный кувшин, чтобы он отнес его своей семье в качестве компенсации. Эта церемония повторилась несколько раз. Когда я вернулся в деревню, где стояла наша часть, я был несколько пьян. Вина во фляге не осталось, поскольку то, что я не раздал, вылилось на землю – дорога была очень плохая.

Когда я вернулся, унтер спросил меня: «Задание выполнено?» Я ответил, держась за лошадь, поскольку был пьян: «Jawohl, Herr Feldwebel!» («Так точно, господин фельдфебель!») К счастью, он ничего не заметил. Я даже вернулся на час раньше назначенного времени. Потом я отвел лошадь в загон, который был расположен на краю деревни под огромными тополями (чтобы с русских самолетов ничего не было заметно).

Я вернулся в спальню и услышал шум, доносившийся из спальни командира. Дверь была открыта, и я увидел немецкого капрала[27]27
  Иногда авторы этой книги приводят звания немецких военных по-немецки, а иногда переводят их на французский – от этого в русском тексте могут возникать несовпадения. Например, капрала в немецкой армии не существовало. Капрал французской армии соответствует ефрейтору в немецкой.


[Закрыть] в постели с русской девушкой. Девушка была молодая и красивая, ей было лет двадцать, волосы у нее были светлые, как пшеница. Они не думали, что я вернусь так быстро. Я вышел, стараясь не шуметь и надеясь, что он меня не заметил. Патриотом я не был, поэтому просто тихо смылся. Но если бы я был патриотом, то я мог бы на него донести, и тогда его бы разжаловали и отправили в дисциплинарную роту. В Париже, если у немецкого солдата была связь с местной девушкой, его в наказание отправляли на русский фронт.

Через некоторое время меня перевели в связисты, я должен был проверять, не повреждены ли телефонные линии.

В конце июня 1943 года меня перевели на передовую, так как людские потери были весьма существенными. Заботу о лошади поручили моему приятелю из Кинцхайма, а я должен был отправиться на фронт. Эта несчастная кляча была в столь же жалком положении, что и мы. Потом я узнал, что мои товарищи по роте ее забили, разрубили на куски и съели, вот ужас!

Раз один человек может следить за двумя лошадьми, другого можно отправить на передовую. Мне не повезло, и я оказался среди тех, кто отправился в окопы. Когда я услышал, как трещат пулеметы и разрываются гранаты, волосы у меня встали дыбом и я не знал, что мне делать. Унтер сказал: «Стрелок Даннер, в патруль!» Я ответил, что не знаю местности, так как только что прибыл, и тогда он отправил в патруль другого. Вечером, чтобы добраться до передовой, надо было протискиваться через заграждения из колючей проволоки и пробираться через минные поля по узенькой тропинке, по которой мог пройти только один человек.

На передовой было хорошо слышно русских в соседней долине, совсем рядом. Они готовили наступление, и боеприпасы им подвозили каждую ночь. Я подумал, что могу сам себя ранить гранатой, чтобы меня отправили в тыл. Но сделать этого я не смог – я боялся, что ранение будет слишком тяжелым!

Дезертировать было невозможно, между нами и русскими были минные поля. Так я остался на фронте на июль и август 1943 года. В июле нескольких солдат отправили выполнять штрафные упражнения, среди них был и я. Задача состояла в том, чтобы проползти в грязи метров тридцать и добраться до командовавшего нами унтер-офицера. Ружье надо было держать над головой, а отталкиваться локтями. Унтер кричал: «Вас ждет кладбище, и окажетесь вы на нем сегодня или завтра – мне плевать!» Когда мы закончили выполнять это задание, было уже довольно поздно (около двадцати часов). Нам выделили пятнадцать минут на то, чтобы отмыться от грязи, – к счастью, для этого там нашелся родник.

Упражнения должны были сделать солдат сильнее и заставить их перестать бояться смерти. Однако я после них начал серьезно подумывать о дезертирстве. Но как это сделать? А минные поля? Я планировал пересечь линию фронта и сдаться русским. Но как им объяснить, кто я такой и почему я там оказался? Французский солдат в немецкой форме – они бы ничего не поняли. Я решил пока все-таки остаться на немецкой стороне, несмотря ни на что.

Однажды мне предоставили Ruhestellung, то есть отдых в тылу. Но даже в тех местах в лесу, которые были предназначены для отдыха, было небезопасно – до нас долетали русские снаряды. Однако там все-таки было лучше, чем в окопах.

Через две недели я вернулся на передовую. С утра до вечера русские забрасывали нас гранатами. Вечером было лучше, русские прекращали стрельбу, но с утра все начиналось заново. Однажды вечером нам раздали гранаты, по две на человека. На следующий день в пять часов утра мы атаковали русских. Атака велась тремя полками (среди них и наш 138-й, где я был единственным эльзасцем), всего было примерно 1000 солдат.

Я остался сзади и весь день не двигался, думая, что, возможно, мне удастся спастись. Я лежал в окопе и смотрел в небо – казалось, что высоко наверху образовался настоящий потолок из русских бомбардировщиков, они сбрасывали бомбы на наши позиции. Это был сущий ад, бомбы рвались совсем рядом с нами. Я был не одинок, еще один солдат тоже пролежал весь день не шевелясь. Многие возвращались назад, прихрамывая. За день немецкие части продвинулись вперед на десять километров, а я так и не сдвинулся с места. Потом, когда я добрался до новой линии фронта, была уже ночь.

Унтер наорал на меня и спросил, откуда я взялся. Еще он сказал, что много раз замечал, что я не проявляю достаточной храбрости. Тогда я ответил, что не мог идти вперед из-за русских бомб. Австриец, который оставался весь день со мной, подтвердил мои слова. Дело было закрыто – мне сильно повезло, так как одного факта неучастия в наступлении было достаточно для смертного приговора.

Несмотря на огромные потери в наших рядах, я никогда не видел мертвых немецких солдат. Трупы перевозили на крытых грузовиках, чтобы не подрывать боевой дух в военных частях.

В другой день мы были в патруле, нашей задачей было выбить партизан из угольной шахты, где они прятались. Мой капрал сказал мне: «Сядь, подождем, я не хочу сдохнуть за Гитлера!» Я подумал, что нашел правильного человека. Он был австриец и был настроен совсем не пронацистски.

Меня назначили на передовую на главной линии фронта (HKL, Hauptkampflinie). Ночью, в двадцать два часа, мне приказали идти патрулировать противотанковый ров, чтобы выгнать оттуда русских солдат, если они там прячутся. Немцы посылали на такие операции тех, в ком они не были особенно уверены. Меня назначили пулеметчиком, но я отказался, предупредив, что не умею стрелять из пулемета. Немецкий командир спросил меня, отдаю ли я себе отчет в своих действиях (невыполнение приказа на передовой), и сказал, что меня могут расстрелять на месте. Я ответил, что не отказываюсь, а просто стрелять из пулемета меня никто не научил. Тогда он назначил меня номером вторым, это значило, что я должен был подавать боеприпасы главному пулеметчику, эту работу можно было выполнять безо всякого предварительного обучения. В общем, я удачно выпутался. Итак, мы пошли к противотанковому рву на ничейной земле. Русские были совсем близко, было слышно, как они дышат. Что мне было делать? Воспользоваться этим, чтобы дезертировать? И опять, в очередной раз, мне не хватило храбрости, я очень боялся, что мина разорвет меня на куски.

Итак, я решил выполнять свою задачу, пытаясь особенно не раздумывать. Мы подошли к рву, и главный пулеметчик спустился вниз. Что же касается меня, я подождал минут пять, чтобы убедиться, что русских там нет. Мой товарищ все время звал меня: «Komm doch mal runter!» («Давай спускайся!») Наконец я спустился, глубина рва была метров пять, и я просто съехал вниз по откосу. Мы постреляли сначала с одной стороны рва, затем с другой. К счастью для нас, ни во рву, ни рядом никого не было. Мы поднялись обратно и рапортовали командиру, что задание выполнено и враги, находившиеся во рву, ликвидированы. Хотя, конечно, ничего подобного не было.

Однажды вечером меня назначили в дозор. Чтобы перейти через противотанковый ров, мы воспользовались доской, которая валялась неподалеку. Надо было запастись картошкой, которая росла на поле с другой стороны рва. Урожай был скудным, картошка была очень мелкая, и мне понадобилось целых полчаса, чтобы набрать полведра. Мой товарищ, который занимался тем же самым, вдруг стукнул меня по плечу и сказал:

«Die Russe kommen!» («Русские идут!») Я увидел тень в десяти метрах от себя, в этот раз мы могли сойтись врукопашную. Но нас было всего двое, и справиться с массированной атакой мы, конечно, не могли, поэтому самое разумное было убраться из этого проклятого места как можно скорее.

Я упал в ров, сам не знаю как. Русские запустили оранжевые осветительные ракеты, но поскольку мы были во рву, они нас не заметили. Мы вылезли из рва с помощью все той же доски, в оранжевом свете ракет ее было легко отыскать. Как только мы оказались наверху – новая ракета! Я закричал: «Hinlegen!» («Ложись!») Когда ракета погасла, мы убежали со всех ног. Мой товарищ сообщил немцам, что мы встретили авангард русских. Мы боялись, что они атакуют наши позиции.

Русское наступление по всей линии фронта началось на рассвете. Схватка была яростной, и пули свистели совсем рядом. Немцы раздали нам красное вино, я выпил целых пол-литра и не мог стрелять, поэтому растянулся в траншее и проспал несколько часов, пока другие солдаты стреляли в русских как сумасшедшие. Мне снилось, что я дома, в кругу семьи и друзей. Проснувшись, я понял, что совершил ошибку и что если бы русские пришли, пока я спал, то они бы меня убили. Старший капрал-австриец спросил меня, почему я не стрелял в русских. Я ответил, что против русских ничего не имею и что я не немец. Тогда он сказал, что с удовольствием грохнул бы меня из пулемета, но сделать этого не мог, поскольку я уже был в чине капрала (я стал капралом через шесть месяцев пребывания в России).

Я ни разу в жизни никого не убил, даже птицу… Мне повезло, и вокруг меня были только солдаты-австрийцы, которые говорили, что не хотят умирать за Гитлера. Им было все равно, стрелял я или нет, и я подумал, что на свете еще много хороших людей, даже среди немецких солдат… Старший капрал послал меня за едой. Я обрадовался, мне всегда хотелось быть позади, а не впереди, чтобы не пришлось ни на кого нападать. Кухни находились позади окопов, на дальней от нас стороне холма. Поднявшись на холм, я услышал, как вокруг засвистели пули. Я пробежал метров десять, потом лег, как нас учили.

Спустившись по другому склону холма, я пришел на кухню. Сначала я забрал свою порцию гуляша и съел ее прямо там, а потом наполнил котелки остальных солдат, но в этот момент прямо перед кухнями разорвалась граната из русского гранатомета. Меня отбросило далеко назад, и когда я пришел в себя, я увидел, что у меня вся грудь залита кровью.

Итак, меня ранило, и, посмотрев на количество крови, я понадеялся, что у меня получится оказаться в тылу и что меня эвакуируют в медсанчасть. Но потом выяснилось, что меня задело лишь слегка, в мочку левого уха. Двум другим солдатам досталось посерьезнее – кровь шла у них из ушей и носа. Пришел медбрат, их положили на носилки и увезли в тыл. Что же касается меня, я пошел в санчасть в надежде, что меня тоже отправят вслед за ними, но мне просто наложили повязку и приказали возвращаться в окопы. Но до заката я этого сделать не смог, так как русские продолжали стрелять из гранатомета.