Текст книги "Ренн-ле-Шато и тайна проклятого золота"

В Ренн-ле-Шато меня привела дорога из Монсегюра. Я всегда нуждался в «порте приписки», пускай даже временном. Монсегюр был и остается для меня тем чудодейственным источником, к которому неизменно возвращаешься, чтобы утолить жажду, когда лучи окситанского солнца иссушают землю, а кровь в жилах словно густеет и замедляет свой ток. Окситания не моя родина, но две женщины, сыгравшие столь значительную роль в моей жизни, родом из этих мест. Они стали для меня той призмой, что преломляла слишком яркий, порой ирреальный свет юга Франции, призмой, сквозь которую я смог понять и принять окситанский край во время своих странствий по его каменистым дорогам. Мон открыла мне Монсегюр, сердце таинственной страны катаров. С тех пор он стал не только предметом моего изучения, но и убежищем, где я чувствовал себя как дома и спокойно работал на лоне природы, которую охотно называл «вагнеровской», хотя нога Вагнера никогда не ступала на землю этого святилища, затерянного на краю ойкумены. Я люблю Монсегюр. Там мои друзья. Там деревенские улочки, укрытые тенью «пога» и его отрогов, застывших в извечной угрозе пронзить небо своими «философско-каменными» клыками. Там библиотека моих друзей Раймонды и Николая Резниковых, в которой я провел столько приятных и полезных часов. Там дремлет погруженная в сумрак старинная гостиница, которой мудро и неторопливо, подобно жрице древнего храма, управляет госпожа Кост, в то время как господин Кост является истинным стражем храма – простите, замка: он знает все его закоулки, каждый его камешек, каждый лучик, пронзающий тьму его древних укреплений. Никогда и нигде я не чувствовал себя так хорошо, столь легко и беззаботно, как в деревне Монсегюр. Как это ни странно, но именно там я написал множество страниц на темы, никоим образом не связанные с этим местом: например, свою книгу «Карнак и загадка Атлантиды». Что же удивительного в том, что Монсегюр стал точкой опоры, давшей мне силы кинуться навстречу миражам Ренн-ле-Шато?

Это произошло в один из сентябрьских дней 1985 года. Покинув атлантический берег, где находился Монсегюр, Мон и я отправились в сторону Средиземноморья. Путь наш лежал на север, через Кийан, где нам пришлось пересечь Од, и Куизу, небольшое селение, в прошлый приезд показавшееся нам деревней с одной улицей, вытянутой вдоль главной дороги. На сей раз мы свернули с основного пути, отправившись в Ренн-ле-Шато по небольшой дороге, тянувшейся вдоль Сальсы. Дорога немилосердно петляла, поднимаясь все выше, к вершине горы, казавшейся бесплодной и выжженной солнцем даже в это время года. Мне всегда нравились крутые извилистые пути: так, бывало, в детстве ползаешь на четвереньках, открывая мир, но еще многого в нем не понимая.

Когда наконец мы добрались до плато, оно привело нас в восхищение. Удивительная особенность Корбьеров при первом знакомстве с ними сбивающая с толку: разительный контраст между тенистыми зелеными долинами, омываемыми чистыми ручьями и реками, и пыльными, иссушенными солнцем плоскогорьями, усеянными щебнем и отданными на растерзание ветру. Порой на склонах темных бугров, расположенных ниже плато, можно заметить курьезную растительность, уцелевшую во время немилосердной летней жары. Бесконечные повороты дороги наконец закончились: перед нами возникла деревня с прикорнувшими друг к другу домишками, импозантной массой замка, возвышающейся над ними, и скромной церковью. Замыкала открывшийся вид странная конструкция в виде башни, возведенной прямо над бездной. Ренн-ле-Шато… Деревенька, как и множество ей подобных, сооружена из однородного камня, ее дома прячутся под романскими крышами, а улочки пусты, словно никто не рискнул поселиться в этом месте.

Укрыв машину в тени, я пересек деревню, желая рассмотреть поближе ту странную башню, заинтриговавшую меня с первого взгляда. По правде говоря, в тот момент я спрашивал себя, зачем я приехал сюда. Меня смущала мысль, что кто-нибудь узнает меня и начнет расспрашивать о том, что я делаю здесь, вдали от более привычных для меня мест. Жители этой деревни на своем веку перевидали множество кладоискателей, не обходили Ренн-ле-Шато и подозрительные молодчики, преследовавшие довольно темные цели. Вдруг меня примут за одного из них, решившего вновь потревожить покой деревни, дремлющей под сентябрьским солнцем? Разумеется, у меня не было никаких злокозненных намерений. Меня мало волновало то, остались ли на деревенском кладбище сокровища, спрятанные аббатом Соньером. Мне не хотелось тревожить расспросами или даже своим видом кого-либо из местных жителей. Я лишь хотел видеть, хотел ощутить атмосферу этого места, слывущего либо проклятым, либо сакральным. Мне хотелось составить мнение самому.

Нашей первой реакцией было восхищение. С плато, на котором расположилась деревенька, выстроенная по оси восток – запад, открывался великолепный вид на цепи вершин и долины, кое-где погрузившиеся в тень. Нам показалось, что мы попали в идеальные края, где жизнь похожа на рай, – настолько очаровала нас эта светлая деревушка между небом и землей, обласканная горными ветрами, пропитанными ароматами Юга. Очутившись перед странной конструкцией, выстроенной в неоготическом стиле (это и была знаменитая башня «Магдала»), я и Мон долго молчали. Я уже знал, что аббат Соньер построил башню для того, чтобы поместить там свою библиотеку. Как я понимал этого человека! Как бы счастлив я был, если бы из окна моей библиотеки был виден столь грандиозный и в то же время безмятежный пейзаж! В такой башне, среди своих книг, я не знал бы устали и лени: с какой радостью и легкостью мне бы работалось, с каким удовольствием я бы читал, писал и размышлял! Воистину, в душе аббат Соньер был поэтом, раз задумал и сумел осуществить такой проект. С этого момента все то недоброе или сомнительное, что говорили мне об этом священнике, превратилось в пустой звук. Человек, создавший такую обсерваторию для размышлений, – искатель истины, а ищущий истину не может продать душу дьяволу.

Pатем мы направились к храму, по дороге к нему наградив изумленными взглядами виллу «Вифания»: очень странное сооружение в духе тех кошмарных особняков, какие можно было увидеть в парижских пригородах перед войной! В краю, где постройка ведется по традиции из камня, невольно спрашиваешь себя, зачем нужно было возводить такое здание, которое даже «модерном» назвать сложно? Вилла «Вифания» не имеет ничего общего с «ар нуво» Гимара, увековеченным в древних павильонах станций парижского метро… Башня «Магдала» все же выглядит не столь вызывающе, несмотря на то что ее стиль является лишь отголоском настоящего стиля: неоготическая мания, охватившая Францию в начале XX века, не миновала и Ренн-ле-Шато. Я сказал себе, что, возможно, Соньер был не так уж и богат, как то приписали ему биографы, – предположение, которое не замедлило подтвердиться, когда я узрел те чудовищные создания, коими аббат решил «оживить» приходской храм.

Однако храм был пока что закрыт, и мы отложили визит на вторую половину дня. Я прекрасно понимал жителей Ренн-ле-Шато, принявших все меры предосторожности, дабы не оставлять туристов в своей церкви без надзора. Если бы не эта мера, церковь давно была бы разорена ненасытными кладоискателями. К слову сказать, при въезде в деревню висит плакат, гласящий о том, что раскопки на территории деревни запрещены. Правда, запрет этот не мешает некоторым по-прежнему обшаривать окрестности под покровом ночи. Итак, церковь была закрыта, но я особо не печалился. Рассмотрев крест на «вестготской» колонне, установленной напротив храма, я убедился, что опора эта, вне всякого сомнения, когда-то была перевернута. Надпись над входом в храм – «iste locus est terribilis» («место сие ужасно») – несколько смутила меня. С одной стороны, латинское «iste», имеющее уничижительное значение, иногда могло выступать в роли притяжательного местоимения второго лица. С другой стороны, я не мог отделаться от мысли, что когда-то по просьбе аббата Анри Жийара мне самому пришлось составить столь же странную надпись, начертанную ныне над входом приходской церкви Треорентека в Морбиане: «дверь, ведущая внутрь». Конечно, речь не идет о той же самой идее, но я оказался в привычной для себя обстановке и уже вовсю проводил аналогии между двумя храмами, столь далекими друг от друга.

Наступило время завтрака – и мы расположились за столом очаровательного ресторанчика в глубине сада. Все было восхитительно, и мы бы чувствовали себя в полнейшей гармонии с окружающим миром, если бы не надоедливое дитя по соседству от нас, которое мы сперва приняли за девочку: ребенка звали Морганой. Разумеется, в этом я узрел еще одно совпадение, поскольку фея Моргана, чей образ неотделим от Броселиандского леса, оставила напоминание о себе в церкви Треорентека: ее можно увидеть на картинах, изображающих страсти Господни. Правда, потом оказалось, что Моргана из Ренн-ле-Шато, докучавшая нам за завтраком, на самом деле была Морганом, мальчишкой с милым личиком. Впрочем, это обстоятельство не отменило моих размышлений об аналогиях между Ренн-ле-Шато и Броселиандским лесом. Не желая вдаваться в рассуждения о том, какого пола были ангелы, я лишь замечу, что у Морганы-Моргана из Ренн-ле-Шато была ангельская внешность – и дьявольская непоседливость. Да простят мне столь дерзкое отступление, по грубости не уступающее поведению Моргана в то сентябрьское утро 1985 года.

Наконец долгожданный час наступил – и мы очутились в храме в сопровождении небольшого числа туристов, внимательно, деталь за деталью, оглядывавших внутренние покои церкви. Как мне показалось, наши спутники пребывали в сильной растерянности – на их лицах читался вопрос: «Что же здесь спрятано?» Растерянность, впрочем, не мешала им быть уверенными в том, что уж им-то удастся обнаружить некую значимую деталь, ускользнувшую от взгляда предшественников. Забавно… Неказистая церковь Святой Марии Магдалины более не являлась местом молитвы и уединения: «сокровища Ренн-ле-Шато» превратили ее в настоящий трактат алхимика, разумеется зашифрованный, к которому каждый отныне пытался подобрать ключ. Как тут вновь не вспомнить фразу Треорентека: «La porte est en dedans»…

Должен признаться, во время этого визита я лишь пытался понять, в чем суть дела. Над «делом Ренн-ле-Шато» с его аурой тайны следовало поразмыслить, прежде чем высказывать свое мнение или же рассматривать то, что могло быть свидетельством спрятанных там сокровищ или секретов, способных поставить под сомнение историю западной цивилизации. Без паники, как говорят в таких случаях. Меня часто обвиняют в том, что я мечтатель: это заблуждение, поскольку я самый расчетливый холодный рационалист, какого только можно найти в области, где иррациональное является движущей силой интеллектуальных и духовных устремлений человека. Кто-то утверждает, что я агностик – вероятно, за то, что я ценю все религиозные тексты, независимо от того, чья вера создала их. Во всех них в равной степени есть доля Истины, непостижимой для нас. Эту истину, от которой пытались избавиться сюрреалисты, я бы назвал более «реальной», нежели их иллюзорные дивертисменты, – думаю, Блез Паскаль, в свое время говоривший о «логике сердца», чувствовал то же самое. Но в тот сентябрьский день 1985 года, проведенный в Ренн-ле-Шато, я казался себе инопланетным существом, ошеломленным доселе неизвестным и непонятным миром. Как говорится, порой довольно сложно проникнуть в замыслы Бога, но я все же решился на это. Моей задачей стало понять, действительно ли этот храм был восстановлен в соответствии с неким (прежде всего Божьим) замыслом.

Посетитель, переступивший порог храма Ренн-ле-Шато, предупрежден заранее: «Место сие ужасно». Но о каком месте может идти речь? Некоторые из тех, кто уже побывал в этом святилище, не колеблясь ответят: ужасна сама церковь, поскольку верующего в ней встречает не кто-нибудь, а сам дьявол. Правда, замечу, что дьяволу этому (или Асмодею – для близких друзей!) не позавидуешь: он согнут под тяжестью кропильницы.

И все же, проникнув в храм, я вдруг почувствовал странное беспокойство и даже недомогание, чего не происходило со мной нигде, кроме как в церкви Сен-Сюльпис в Париже. Вряд ли это случайность. Конечно, я попытался разобраться, что могло вызвать столь сильное беспокойство, которое охватило не только меня, но и Мон. Быть может, на меня повлияла надпись извещавшая о том, что «место сие ужасно»? Или гротескный Асмодей, который, несмотря на свое согбенное положение, все же является хранителем церкви? Притом какой церкви… При ее осмотре у меня не раз возникало ощущение, что ее создали для проведения маргинальных служб, подобных «обратным мессам». Множество вещей в этом храме умышленно перевернуто, начиная с «вестготской» колонны, установленной перед церковью. Изображение страстей Господних выполнено в обратной последовательности: такая особенность есть лишь у небольшого числа храмов. А что прикажете думать о гипсовых статуях Иосифа и Марии, выполненных в духе Сен-Сюльпис? Иосиф и Мария, находясь по разные стороны нефа, держат в руках по младенцу Иисусу! Все это очень странно. Разумеется, в этом случае можно вспомнить о двух Иисусах в катарской традиции, но в этой церкви нет ничего катарского. Далее, странная картина в нижней части алтаря, принадлежащая перу самого Соньера: грот, в котором покровительница церкви Мария Магдалина созерцает лежащий перед ней череп. И наконец, присутствие в стенах церкви двух Антониев, Отшельника и Антония Падуанского… Конечно, не следует делать поспешных выводов насчет всех этих «курьезов», но все же стоит отметить, что они легко могут вызвать беспокойство.

Разглядывая столь странный интерьер церкви, я не мог не задуматься о соотношении религии и эстетики. В глубокую древность любое явление искусства прежде всего было предназначено для наглядной демонстрации религиозных идей; лишь впоследствии оно приобрело самостоятельную, эстетическую значимость. Так, из порой неясных ритуалов, сопровождавших церемонии доминирующих религий, на свет появился театр. Любое конкретное или абстрактное изображение, будь оно на стене грота или на опорах мегалитических комплексов, было создано для того, чтобы выразить трансцендентную связь между божеством и человеком. В обществах, где мирское и сакральное были слиты воедино, любая работа, умственная или физическая, становилась актом поклонения высшим силам, давшим жизнь миру. В силу всех этих причин любой культ, любой храм, интерьер любого святилища стремились создать по канонам Красоты. Однако эстетика церкви Ренн-ле-Шато никоим образом не соответствует этому древнейшему устремлению человечества, ищущему и познающему своего создателя. Ради чего в стенах святилища были собраны все эти безобразные произведения «искусства», эти дешевые предметы религиозного культа? Возможно ли, что идейный вдохновитель всей этой безвкусицы, аббат Соньер, попросту ничего не смыслил в искусстве – или же он сознательно отказался от эстетики в пользу некоего послания, в большей степени интеллектуального, нежели духовного?

Правда, обвинение в отсутствии эстетического вкуса может быть снято серьезным алиби: во времена аббата Соньера (конец XIX – начало XX века) уже мало кто помнил и понимал, что Религия и Красота должны идти рука об руку. Это была эпоха, оставившая после себя соборы Фурвьер в Лионе, Сакр-Кер в Париже и Сент-Анн-д'Оре в Бретани. По единодушному мнению ценителей искусства, появление на свет столь уродливых памятников архитектуры было вызвано агрессией католицизма, уверенного в своих силах и способности одержать верх над растущим светским влиянием. В своем замечательном и актуальном во все времена произведении «Лурд, инициатический город» Грилло де Живри приложил все усилия к тому, чтобы разоблачить ложь, заключенную «в постройке черт знает чего, украшенного черт знает чем». Лурдский собор наводил ужас уже в 1900 году. Представляю себе вопль, который испустил бы достопочтенный Грилло де Живри (вне всякого сомнения, верующий), если бы ему довелось увидеть тот подземный гараж, который ныне помпезно именуют «Базиликой святого Пия X».» Зверства, изображенные на картинах страстей Господних, вполне могли бы довести несчастную паству, поклонявшуюся Деве Марии, до жутких кошмаров! Надо принимать вещи такими, какие они есть: Красота и Религия неразрывно связаны. Античность и средневековье доказали нам это, оставив после себя памятники, восславившие как Бога, так и род человеческий.

У меня было страстное желание окрестить декор церкви Святой Магдалины «мизерабилизмом». Однако увиденное вновь воскресило во мне воспоминания о Броселианде и церкви Треорентека, украшенной ее покровителем, аббатом Анри Жийаром, в оформлении которой принимал участие и я сам. Конечно, в этих двух храмах не было ничего похожего, за исключением «обратного крестного пути». В его изображении, столь тщательно изучаемом туристами в Ренн-ле-Шато. нет ничего оригинального: это размноженная продукция Сен-Сюльпис, которую можно найти во многих святилищах, в том числе и в Рокамадуре. Но изображение страстей Господних, помещенное в церкви Треорентека, подлинное, аббат Жийар лишь подновил его. В пейзаже, служащем фоном библейским событиям, можно узнать реалии окрестных мест, а сцена, ставшая в 1948 году причиной скандала, изображает Иисуса лежащим у ног феи Морганы, олицетворения разврата. Разве нельзя провести параллель между кельтской Морганой, «самой развратной женщиной Бретани», и Марией Магдалиной, так называемой кающейся грешницей, одной из жриц древнего культа (или «священных проституток»)? Тем не менее внутренняя отделка храма в Треорентеке, не вызывающая интереса с эстетической точки зрения, – это оригинал, в чем я могу поклясться. В то время как интерьер храма в Ренн-ле-Шато – это чистейшая подделка под «декадентский» стиль собора Сен-Сюльпис. Поэтому, вполне возможно, что мое болезненное ощущение, возникшее при виде этого святилища (с его псевдомасонским клетчатым полом, инверсиями в декоре и фальшивой барочностью), вызвано всего лишь его уродливостью.

Но память порой проделывает с нами странные вещи. Пока я предавался созерцанию храма, на ум мне неожиданно пришел давний рассказ аббата Жийара, до сих пор мирно дремавший в глубинах памяти. Признаться, я не придавал ему особого значения: аббат вспоминал о «странной войне» 1939–1940 годов и ее бесславном финале, о разгроме французской армии немецкими войсками. Истинный гражданин Республики, аббат Жийар вступил в войска. После бесконечных перебросок с места на место его, наконец, направили в Родез, где и демобилизовали. Тем не менее отправка в Бретань – на место службы, назначенное не военным, но церковным начальством, – откладывалась на неопределенное время, что позволило этому человеку, не привыкшему к бездействию, получше узнать окрестности, в которых он очутился. Он стал изучать край, которого доселе не знал. Департамент Аверон расположен неподалеку от Арьеж и Од, поэтому священник не преминул посетить Монсегюр. Рассказ о Святом Граале, связанный с крепостью катаров, зародил в нем интерес к этому великому мифу Запада и легендам о рыцарях короля Артура.

В рассказе о своих странствиях аббат упомянул об одной деревне в районе Од: по его словам, ее скромный кюре чуть ли не поднял храм из руин, желая превратить свою деревню в подобие паломнического центра, что могло бы удовлетворять и его религиозные устремления, и интересы жителей тех краев. Другими словами, в том самом месте аббат Жийар получил «указание свыше» – положить свои силы на развитие религиозного и культурного туризма, чем он впоследствии и занялся в Треорентеке, ставшем духовным центром легендарного Броселианда. Разумеется, тем самым местом (в то время я этого не понимал) была деревня Ренн-ле-Шато. Случайность? Кажется, я уже выражал свое отношение к случайностям. Сентябрьским днем 1985 года, спустя шесть лет после смерти аббата Жийара, я, принимавший участие в улучшении глухого уголка Морбиана, тем самым помогая аббату осуществить его мечту вдруг оказался в Ренн-ле-Шато, в том месте, которое когда-то предопределило всю дальнейшую жизнь моего духовного наставника… Случайность? Думаю, нет.

Конечно, я не собирался ставить аббата Соньера на одну доску с аббатом Жийаром. Их ничто не связывало: ни время, ни склад характера, ни устремления и жизненные цели. Пожалуй, лишь одно может объединять их: стремление сделать из маленькой приходской церкви центр «религиозного и культурного туризма», оставив тем самым неизгладимый след, в людской памяти. Аббат Жийар был похоронен внутри церкви Треорентека, согласно древнему обычаю. Аббата Соньера предали земле вне стен его храма, но у его изголовья, где покоится еще одна могила, последнее пристанище Мари Денарно, не менее загадочной героини этой истории.

Мы побывали и на многострадальном кладбище, миновав портик, заставивший меня улыбнуться: это была имитация одного из портиков, какие украшают монастыри Финистера. Мы постояли у могилы аббата, смутно понимая, что этот человек привел в действие некий механизм, работа которого превзошла все его ожидания. Ведь его могила, насколько я знаю, была осквернена. Что в ней искали – сокровище или его тайну? Однако и сам аббат Соньер когда-то осквернил некую могилу, чему до сих пор не могут найти объяснения… Что все это могло означать?

Столь короткое посещение Ренн-ле-Шато, ставшее подлинным открытием, оставило меня в глубокой растерянности. Но все же это был упоительный визит. Красота спокойной деревушки, величественная простота замка, таинственные сады аббата Соньера, башня «Магдала» в лучах вечернего солнца, опускающегося в туман горных хребтов, – все это произвело на меня неизгладимое впечатление и оказало помощь в дальнейших исследованиях. Да, это восхитительный край, в котором я бы охотно поселился. Стоило ли множеству людей искать здесь сокровища, без устали копаясь в земле, стоило ли им ради этого поиска производить сложные вычисления? На мой взгляд, это бессмысленное занятие. Будь я жителем этой деревни, я не предпринимал бы ничего, что могло бы потревожить тишину и уединение этого изобильного края.

Но не только деревня Ренн-ле-Шато оставила во мне чувство полнейшего единения с этими местами, окутанными тайной. Это и сухое бесплодное плато с оврагами, давшими приют нескольким деревьям, и пик Бюгараш, виднеющийся на юго-востоке. О том, что в этой местности развит горный туризм, красноречиво говорит обсерватория, пост надзора, напоминающий дозорную башню некой древней крепости. Я знал, что этот регион служил убежищем обитателям Разе в далекие времена вестготов, тех самых знаменитых «варваров», бывших всего лишь «иностранцами», носителями иной, удивительной культуры. И наконец, это Ренн-ле-Бен, спрятанный в долине, которую мы сначала не заметили, тот самый «другой Ренн», разительно отличавшийся от своего тезки, выжженной солнцем деревеньки, замершей на краю бездны.

Итак, наше восхитительное странствие по плато продолжалось: мы ехали в Ренн-ле-Бен по дороге, без устали делавшей свои бесконечные витки. Путь скорее напоминал череду ухабов и выбоин, нежели нормальную дорогу, но для моей машины, перевидавшей на своем веку многое и отведавшей немало дорожной пыли, это не имело значения. Не раз нам казалось, что мы сбились с пути, столь много тупиков поджидало нас на каждом перекрестке и в каждом поселке, попадавшемся по пути. В сентябрьском зное мы медленно спускались в долину, немало удивлявшую нас: это был совершенно иной мир, нежели тот, что встретил нас на вершине. Зеленый, тенистый, мирный дол был настоящим водным царством. Ренн-ле-Бен оказался краем термальных источников.[8]8
  В настоящее время этот лечебный курорт собираются возродить. Особую благодарность в этом деле следует выразить «крестному отцу» городка – Рену из департамента Иль-е-Вилен.


[Закрыть] И первое, что бросилось мне в глаза, – это старая надпись на обветшалой гостинице, вызвавшая у меня безудержный хохот: «Здесь исцеляют катары». Чего же еще ожидать от Ренн-ле-Бен, расположенного в местности, столь часто именуемой «катарским краем»! Однако невыразимое очарование этого крохотного городка, утопающего в зелени, не оставило меня безучастным. Мне всегда нравились небольшие курорты, расположенные в округе, изобилующей горячими источниками. Но привлекало меня отнюдь не лечение целебными водами, нет: в таких городках сохранилась удивительная атмосфера «конца века», пропитанная декадентством, духовной средой поэтов-символистов начала XX столетия. Большим водным курортам я предпочитал маленькие, порой забытые всеми уголки, некогда славившиеся своими целительными источниками: Валь-ле-Бен в Ардеше, Нери-ле-Бен в Алье или Сент-Оноре-ле-Бен в Ньевре. К их числу принадлежит и Ренн-ле-Бен, выпавший из времени и пространства (порой его даже не обозначают на картах). Погруженный в дремотное оцепенение, городок замер в густом, напоенном травами воздухе, поступающем в долину с нагретого солнцем плато.

В Ренн-ле-Бен не меньше загадок, чем в Ренн-ле-Шато. «Бен-ле-Ренн», как порой его называют, появился в эпоху романизации Галлии: иными словами, римляне благоустроили это место, однако первые его обитатели появились еще во времена галлов. Не забудем и об игре слов: «Bains de Rennes» по звучанию напоминает «Bains de la Reine» («Ванна королевы»). Местные легенды утверждают, что в этих местах жила Бланка Кастильская, мать Людовика Святого, утаившая – или, наоборот, нашедшая, согласно многим версиям! – некое сокровище или секретные документы. Как видно, хранить всевозможные тайны и сокровища написано у Реннов на роду. Стоит прибавить, что природа этого региона не менее таинственна, чем затерянные в его Корбьерах деревеньки: дикая и в то же время утонченная, она как нельзя лучше подходит к этому краю мира, где в знойную пору, как говаривал Рабле, стоит запастись погребком, наполненным слегка забродившим винцом.

Однако что говорить о далеком прошлом! Мистическая аура Ренн-ле-Бен не померкла и в нынешнее время, отчасти из-за аббата Буде, местного кюре, бывшего священником почти в одно время с аббатом Соньером, служившим неподалеку от него. Аббат Буде – еще один незаурядный человек, чья роль в «деле Ренн-ле-Шато» была, пожалуй, еще более темной, чем роль его собрата, расположившегося «этажом выше», на плато. Анри Буде слыл писателем, историком, специалистом по истории первобытного общества и даже лингвистом. Последнее качество документально подтверждено: в бытность свою аббат опубликовал книгу «Истинный кельтский язык», в которой он попытался его реконструировать, взяв за основу английский язык – и заодно поведав о несуществующем кромлехе, окружающем, согласно автору, весь этот регион… Довольно необычный способ доказательства лингвистических теорий. Мне удалось ознакомиться с несколькими фрагментами «Истинного кельтского языка». Порой мне приходилось прерывать чтение: на меня нападал безумный смех. Думаю, во время первой публикации этого произведения (нераспроданного, но разосланного по библиотекам ученых обществ и местных эрудитов) лингвистические измышления аббата Буде никто не принимал всерьез. Интерес к его книге возник лишь тогда, когда начался новый виток «дела Ренн-ле-Шато»: в продаже вновь замелькал «Истинный кельтский язык», переизданный и снабженный предисловием, по буйству фантазии не уступающим самой книге. И все же… Обилие нелепых идей на страницах произведения, написанного человеком, который отнюдь не был глупцом, наталкивает на размышления. Что мог таить в себе этот «Истинный кельтский язык»?

Конечно, мы побывали в приходской церкви Ренн-ле-Бен. Это сумрачное здание, зажатое в стенах старого центра, настоящее святилище, предназначенное для молитв и размышлений, несмотря на курьезную картину, весьма радующую любителей тайн (или наводящую на них тоску). В храме царил полумрак. Мне показалось, что в его стенах, как в утробе матери, человек защищен от любого злого воздействия или умысла. Это тихая гавань, столь необходимая нам во время скитаний, утомляющих зрение и разум. Храм Ренн-ле-Бен нельзя назвать шедевром соборной архитектуры, но, к счастью, он дошел до нас в своей первозданной красоте: аббат Буде, занятый интеллектуальными изысканиями, не внес каких-либо изменений в его внутреннее или внешнее убранство.

Однако кладбище Ренн-ле-Бен вернуло меня с неба на землю. Покойники, как известно, – существа довольно мирные, но место их мирного сна почему-то никогда не давало покоя их живым собратьям, особенно если кладбище находилось в центре деревни. Нет, речь идет вовсе не о привидениях или духах: историями о фантастическом мире призраков изобилует любая фольклорная традиция. Я говорю о реальном факте: почему на кладбище Ренн-ле-Бен сохранились две могилы одного и того же человека? Объяснить эту аномалию пытались не единожды. Поскольку надпись на плите гласила, что вышеупомянутый господин «жил, творя добро», было высказано предположение, что он являлся членом какого-либо тайного общества, подобного розенкрейцеровскому. Но так ли это на самом деле? Что может скрываться за столь странной особенностью этого кладбища? Каждый волен найти этому свое объяснение.

Есть точки, в которых противоположные аспекты действительности перестают ощущаться таковыми – об этом писал еще Андре Бретон в «Манифесте сюрреализма». С подобным утверждением сложно согласиться, поскольку в нашем понимании на этом фундаментальном противоречии, на этой извечной битве Архангела света с Драконом тьмы зиждется само бытие. Думаю, первый визит в оба Ренна доказал мне, что в реальности есть множество явлений, отступающих от нормы, и что человеческий разум не способен отличать реально существующее от того, чего нет на самом деле. Кладбище Ренн-ле-Бен было тому прекрасным примером, но дальше этого размышления я не пошел.

Первая попытка понять «очарованную душу» Разе оставила след на страницах моего исследования о Монсегюре. В то время мое воображение было покорено фантастической историей катаров, особенно той жестокостью, с которой наместник Бога на земле и капетингский монарх искореняли удивительное, прекрасное учение: мир обретет Свет лишь тогда, когда будут спасены все без исключения души. Как можно было объявить грехом желание помочь ближнему своему обрести спасение? Не было ли такое решение «умышленным неоказанием помощи в минуту в смертельной опасности»?

Моя книга о Монсегюре вышла в свет – и я вместе с Мон вновь вернулся в Разе. Таким образом, Монсегюр вновь оказался отправной точкой моего странствия в глубь Окситании, которой поочередно не давали покоя Атлантика и Средиземноморье, греческое, латинское и германское влияния, сооружение мегалитов и друидизм, Северная Франция и южные королевства, горы и известняковые плато.