Текст книги "Грубиянские годы: биография. Том II"

«Если она в самом деле искренне любит, – думал Вальт, – пусть даже и не меня одного, то самое главное – чтобы ей было хорошо. И пусть – ради этого – у нее будет много матерей, много отцов, а подруг так и вовсе без счета!» Он порадовался тридцать раз кряду той радости, с какой Вина будет смотреть на новогоднюю ночь, а сейчас смотрит на подругу, живущую у него под ногами. Что Вина любит и уважает его, это он теперь знал наверняка; но не понимал, насколько сильно; думать сейчас о высочайшем градусе ее любви к нему: для него это значило рисовать себе, что он почувствует, когда его проведут по миллионам ступеней Вселенной к вершине-солнцу, чтобы он, простой нотариус, был там коронован в качестве нового бога…

Он уже, сам не сознавая того, сочинил большую часть поздравительного стихотворения (просто мимоходом, думая о просьбе Вины), когда наконец явился Вульт. Опасаясь, что брат из-за холодности к Рафаэле и к знатным вельможам отклонит идею музыкального праздника, Вальт решил несколько искусственным путем, как в английском саду – по узким змеящимся или образующим меандр тропинкам, – подвести его, словно к какому-то архитектурному памятнику, к Ваниному предложению… и внезапно поставить перед ним. «К сожалению, я сегодня переписывал письма у генерала в последний раз», – сказал он с самым блаженным выражением лица, какое только можно представить. «Ты, наверное, хотел сказать: “Благодарение Богу…”», – перебил его Вульт. Вальт, споткнувшийся уже в начале меандра, едва не пошел ко дну. «До сих пор я надеялся, – продолжал Вульт, – что ты все-таки мало-помалу введешь меня – дурака, помешанного на певческих голосах, – к отцу-генералу: чтобы его дочь согласилась петь, когда я играю». – «Объединить то и другое, – воспользовался моментом Вальт, – ты теперь можешь и без его, и без моей помощи – я даже хотел тебе это предложить».

Флейтист накинулся на него с расспросами. Однако Вальт настоял на том, что, прежде чем выскажется яснее, напомнит брату одну-единственную характерную черту Рафаэлы: он имел в виду прекрасный случай замалчивания ею своей болезни.

В мире нет черты характера, описание коей флейтист когда-либо выслушивал с такой недовольной миной, какую скорчил теперь; и все же он убрал свой уже подрагивавший сатирический шип обратно в ножны – так не терпелось ему услышать предложение.

Вальт столь долго мучил брата, выпытывая, что тот думает об услышанном, что Вульт не сдержался: «Клянусь тебе, я вполне оценил такой образ действий: даже черт и его бабушка не могли бы вести себя деликатнее… Не обижайся, это просто речевой оборот, я имел в виду нас с тобой. А теперь говори!»

Вальт изложил предложение.

«Ты хороший человек, – сказал Вульт с радостью, которую едва сумел скрыть. – Предложение я охотно принимаю. Я просто, бывает, неудачно шучу… Как квартиросъемщик, я с удовольствием окажу внимание дочери хозяина дома – тем более, что и обязан так поступить. Но, говоря по правде (это скверный речевой оборот, наводящий на мысль, что прежде правды не говорили), меня в данном случае больше привлекает Вина с ее чистым и раскатистым жемчужным голосом. Боже! Какая певческая партия может быть сочинена (особенно мною), если сочинитель знает портаменто певицы сопрано, все ее diminuendo и crescendo, а также свойственную ей прекрасную способность соединять головной и грудной голос – ты все равно не поймешь меня, брат, я сейчас говорю как художник, – так же хорошо, как знаю их я! Поверишь ли, что уже давно, впервые услышав ее в Эльтерляйне, я поклялся: она никогда больше не будет, насколько это зависит от меня, петь a secco? – a secco, Вальт, это значит в одиночестве; правда, такому пунш-роялисту, как я, тоже время от времени приходится жить “по-сухому”, но в другом смысле».

Тут Вальту и в самом деле показалось, что Вульт сегодня вернулся домой не с сухого берега. Однако вечер для них обоих был позлащен в пламени любви. Каждый полагал, будто, глядя через райскую реку, прекрасно различает вдали источник радости другого, окутанный туманной дымкой. Вальт в шутку принуждал брата написать на листе бумаги, что тот и завтра будет придерживаться сегодняшнего мнения, то есть не вздумает отказываться от игры на флейте и написания музыки. Вульт написал: «Я согласен, как Зигварт, сделать луну своей постельной грелкой – или остановить на бегу беглый огонь – и даже готов жениться на первой попавшейся жеманнице, холодной glaciere, то бишь допустить, чтобы сия дева выжала сок из плодов моей пылкой поры, превратив их в разные виды ледовых деликатесов, например, в мороженое из роз, или абрикосовое, или крыжовниковое, или лимонное: если не напишу наилучшую флейтовую музыку в духе Моцарта и не сыграю ее на волшебной флейте в ту самую минуту, когда мой брат кончит записывать сочиненный им текст для песни; и я заранее отказываюсь от каких бы то ни было отговорок, особенно от той, что сегодня, мол, я не знал, чего захочу завтра».

«Все же мой брат – настоящий шельма, – подумал Вульт, уже лежа в постели. – Сумел бы кто-то другой увидеть его насквозь, заглянув в самое средоточие, – так, как это удалось мне? – Навряд ли!»

№ 60. «Ножничный хвост»
Катание на коньках

Следующий день состоял для нотариуса из 24 утренних часов, потому что он думал о поздравительной песне для Вины. Второй день – из стольких же полуденных, потому что он эту песню сочинял. Он словно должен был просветлить самого себя, чтобы принять на язык Ванино святое сердце; должен был растаять от любви, чтобы ее любовь к подруге воссияла в его душе, как вторая радуга рядом с первой. А поскольку любовь так охотно поселяется в чужом сердце: она становится еще нежнее, если должна жить в нем ради третьего сердца, – как и второе эхо тихо одерживает победу над деликатностью первого. Всё это, однако, было лишь необременительным весенним посевом, когда повсюду в небе летают новые певчие птицы; а вот на второй день выпала горячая пора урожая… Вальту теперь предстояло заключить воздушные сны в жесткую форму бодрствования, то есть в форму не только новых метрических, но и музыкальных соотношений, поскольку Вульту нередко даже лучшие братнины идеи представлялись непригодными для певческого и музыкального исполнения. Получается, что даже дух духа – стихотворение – должен спуститься со своего свободного неба и войти в какое-то земное тело, в тесную пазуху для крыльев.

Вульт же, напротив, легко сочинил и песню, и музыкальное сопровождение к ней: ибо в бескрайнем эфире музыкального искусства всё может летать и кружиться – даже тяжелейшая Земля или легчайший свет, – не встречаясь и не сталкиваясь друг с другом.

Поскольку, как известно, стихотворение Вальта полностью напечатано в его романе, лишь с отдельными незначительными изменениями (в таких местах: «Проснись, любимая, утро сияет, твой год восходит»; далее: «Спящая, слышишь ли зов любви, видишь ли во сне, кто любит тебя?»; и наконец: «Твой год да станет сплошной весенней порой, а твое сердце – цветком в этом долгом мае»), – я буду исходить из того, что эти стихотворные строки всем знакомы.

Теперь трудность состояла лишь в том, чтобы передать ноты и текст Вине. Вальт предлагал множество – в принципе пригодных – средств и путей к этому (один глупее другого), но Вульт отвергал всё, потому что, как он выразился, когда барышни устраивают облавную охоту, мужчине не надо ничего делать – только спокойно стоять наготове, чтобы тотчас выстрелить, когда они выгонят на него дичь.

Между тем ничего так и не было сделано: Вина понимала в сводническом искусстве и в искусстве пользоваться отмычками так же мало, как сам Вальт. Наконец в парке сгустились светлые декабрьские сумерки: там, где уже метлой очистили от снега длинное озеро (собственно, узкий пруд) и где позже, когда луна резко прочертила на белом фоне каждую тонкую древесную тень, три первопричины всего этого не только исчезли в ближайшей ротонде – красивом домике из коры, удивительно напоминавшем, благодаря отверстию в крыше, римский Пантеон, – но и почти тотчас вывели оттуда друг друга на заледеневшее озеро, потому что внутри все трое просто надели коньки: Вина, и Рафаэла, и Энгельберта.

«Божественно! – воскликнул Вальт, увидев, как они помчались по льду. – Божественно летают эти образы: словно миры – друг сквозь друга и один вкруг другого; какие повороты, какие змеящиеся линии!» В этот момент Энгельберта, живописно воздев руки, издали приглашающе махнула им пальчиками. «Беги туда с твоим нотным листком и будь там внизу человеком! – сказал Вульт Вальту. – Черт возьми, они совсем не против того, чтобы мы к ним присоединились». – «Невозможно, – ответил Вальт, – если принять во внимание сумерки и правила деликатности!» – «Но для пары сапог, я надеюсь, место на озере еще найдется?» – снисходительно спросил Вульт и спорхнул на три ступеньки вниз, чтобы, не церемонясь, откомандировать одного из продавцов Нойпетеровой лавки за парой коньков для него, которые, как он предполагал, в лавке наверняка найдутся.

Вальт спрятал священный листок, полный музыки и поэзии, в месте, которое казалось ему более подобающим, нежели карман сюртука: а именно там, где этот листок родился, то бишь под жилетом, у сердца. Внизу, возле озера-пруда, он долго стоял, склонившись в поклоне, пока мимо него скользили благодарительницы (потом снова разъехавшиеся в разные стороны): потому что не мог бы открыть им, какую часть своей спинной триумфальной арки готов уделить для каждой.

Но какая же раскручивающаяся сила жизни вырвалась – в лице Вульта – на лед, и как этот дух носился над водою, над замерзшей! Сперва быть то кометой Вины, то ее блуждающей звездой, то звездой, именно сейчас падающей, – с этого он начал; прикрывать ее, шахматную королеву, от любой другой королевы – в качестве слона ли, коня или ладьи; лететь стрелой Амура – всякий раз, как она становится Амуровым луком; не… сдаваться… когда она хочет лететь быстрее, чем он, но превосходить ее до тех пор, пока сам не окажется превзойденным, – и потом с тем большей легкостью завершить соревновательный полет двойной победой: таково было искусство, посредством коего этот красивый, воспитанный всем миром человек утверждал свою ценность в непринужденных позах и изменчивых фигурах.

Вальт, остававшийся на берегу, как кулик-песочник, был вне себя от радости и звучно бросал в сторону прекрасных парящих узоров танца увесистые венки, сплетенные из столь правильных и искусных слов, что любой наблюдатель поклялся бы: мол, нотариус и сам танцует. А еще он внятно упомянул трех граций; «которые, – откликнулся Вульт, – танцуют если и не вокруг Венеры, то вкруг ее супруга; так чего же нам не хватает, господин Хартли, чтобы стать тремя мудрецами, – кроме числа?» Правда, несмотря на овладевший им восторг, Вальт не мог не сетовать – на себя и на свою участь кулика: ибо кружиться на льду ему было бы ненамного легче, чем какому-нибудь военному крейсеру. Наверное, гнетущее влияние низкого происхождения никогда не ощущается так болезненно, как во время совместно отмечаемых праздников: потому что из-за нехватки должного воспитания человек не владеет такими искусствами радости, как танец, пение, верховая езда, различные игры, умение говорить по-французски.

По отношению к Рафаэле Вульт вел себя как любезнейший – на всем пруду – кавалер: он делал ей комплименты по поводу ее фигуры, будто созданной для этого танца (во что и ему, и ей легко верилось, поскольку она в самом деле была выше Вины на несколько дюймов), – и даже врезал или вписал коньками в ледовую корку, как в кору дерева, букву R, с которой начинается ее имя.

Она, однако, принимала его избыточные любезности, не отвечая ему тем же: возможно, потому, что он не умел вполне скрыть таящуюся под любезностью насмешку и потому что она, как ревнивая подруга Вины, неохотно смотрела на его руку, которую он так часто протягивал той. Вульт перепрыгнул – или переехал – через это препятствие. Энгельберте он сказал: «Давайте играть во влюбленных». – «Пока мы на льду, я согласна», – ответила та; и оба принялись, обмениваясь быстрыми репликами, поддразнивать друг друга своими принятыми для видимости ролями: он – с дерзостью дворянско-великосветской, она – с купеческой и женской. «Если бы только я знала наверняка, – казалось, думала Энгельберта, – что он в большей мере странный упрямец, чем нищий шут: тогда можно было бы продолжить эту игру».

Пять раз уже Вальт вспоминал о своем музыкальном листке, который собирался отдать Вине, и четыре раза забывал об этом, когда Вина, как всё его будущее, пролетала мимо берега, где он стоял, или даже бросала на нотариуса цветочный взгляд, о котором он потом слишком долго грезил. Наконец он сказал конькобежке: «Два “да” – рядом с вами». – «Я вас не вполне поняла», – улыбнулась она, приблизившись, и снова ускользнула прочь. Он прошел несколько шагов по берегу навстречу ей, катающейся на льду. «Ваше желание стало и желанием другого», – сказал. «А что с музыкой для флейты?» – спросила она, убегая. «Музыка и текст у меня при себе, но не просто на сердце», – ответил он, когда она снова приблизилась. «Чудесно!» – воскликнула она, разворачиваясь, и засияла от радости.

Вульт подлетел, словно ревнивец, и спросил: «Листок уже у нее?» – «Я трижды очень внятно намекал ей, – ответил Вальт. – Но, разумеется, она не может – женщины так не поступают – просто остановиться передо мной». Вульт, не скрываясь, вытащил свою флейту и сказал громко, чтобы слышно было на всем пруду: «Господин Харниш, вы ведь спрятали у себя мой нотный листок? Теперь я хочу поиграть». Нотариус (повинуясь скорее братнину взгляду, чем словам) протянул ему требуемое. Приблизилась Вина; «Сумеете ли вы, – громко сказал Вульт, передавая ей ноты, – в этом лунном свете следить по партитуре за мелодией, которую я буду играть?» Доверчивая барышня мило взглянула на него и перевела посерьезневший взгляд на бумажный лист, ибо Вульт уже начал играть… На волоске случая висело теперь все новогоднее утро – правда, не как дамоклов меч, но как цветочная корона. Все же человек попеременно то возмущается, то ликует из-за одного и того же волоска: просто потому, что в какой-то момент этот волосок удерживает над его головой и роняет на нее меч, а в другой – царскую диадему.

Вина долго, про себя, читала на листке ноты, совсем не соответствующие тому, что играл Вульт, – пока наконец не поняла и не исполнила его конечное намерение. И как же она тогда полетела вслед за флейтой, чтобы выразить свою благодарность взглядами, – и мимо того места на берегу, где стоял Вальт, чтобы взглянуть и на него тоже, – и потом, радостно, по холодной поверхности озера: потому что ее дружеские желания были так прекрасно исполнены и эта ночь ни в чем больше не нуждалась, кроме как в первой ночи будущего года. Какие ликующие взгляды бросала Вина на свою подругу и на звездное небо! К тому же еще и флейта носилась вокруг и, словно шест для прыжков, переносила нотариуса от земного льда к ледяным эмпиреям неба… Все были счастливы, Вульт особенно, но Вальт – больше всех. «Ах, приятель, не одолжишь ли ты мне, – спросил Вульт, приблизившись с довольным лицом к брату, – парочку двойных луидоров, всего на два часа?» – «Я?» – ошеломленно переспросил Вальт. Но тот уже покатил дальше, продолжая наигрывать радостную мелодию, – чтобы, как предводитель хора со своей музыкой сфер, то предшествовать кружащимся на льду небесным телам, то следовать за ними. Если искусство звуков, властно вторгающееся со своим поэтическим миром даже в жестко устроенную повседневность, вдруг находит для себя совершенно открытый и подвижный мир: то там вместо землетрясения сотрясается небо и человек становится таким, как Вальт, который ходил по берегу вокруг пруда с немыми благодарственными молитвами и громкими возгласами радости и всякий раз, когда флейта выговаривала мир его сердца, создавал этот мир заново еще более просветленным. Он собирал все чужие радости, как теплые лучи, в фокус – в своей тихой теперь душе. Он позволял небу, цветущему белой кипенью звезд, свисать ветвями в эту малую соловьиную игру, луна же тем временем ткала гобелен из своего святого сияния и образа Вины… Эта луна, говорил он себе, в после-полуночную ночь Нового года будет стоять на небе почти такая же, как сейчас, а я буду слышать не только флейту и свои мысли, но и ее голос. Звезды утра уже заискрятся… и я под звуки этой будущей музыки подумаю: «В радостный вечер катания на коньках я и помыслить не мог, что меня ждет такое блаженство».

Теперь он все дальше продвигался по поверхности пруда, то бишь выходил в открытое море, в ледовое, чтобы быть ближе к любимой. Но после того как она несколько раз описала круги почти вплотную к нему – и его цветы радости, вымахав в полный рост, заколыхались вместе со всеми своими широкими листьями, – слуга Заблоцкого срезал их, возвестив: «Карета подана». Этот гордый лакей превосходно напомнил Вальту об общественном положении Вины и о собственной его дерзости.

После бегства трех девушек Вульт, взяв брата под локоток, вывел его на лед и сказал:

– Любое удовольствие – самоубийца, и хватит об этом. Но найдется ли более плешивая пара бедолаг, чем я и ты вместе взятые? Ведь если и сыщется пара бродячих псов, которые позволяют трем ангелам, томящимся от жажды, целый вечер носиться по воде всухую – потому что не могут наскрести у себя в карманах (или в комнате наверху) столько мелочи, чтобы предложить упомянутым ангелам хоть что-нибудь прохладительное, помимо льда (созданного продавцами из лавки), на котором те катаются: то, воистину, эту пару образуем именно мы. Ах, почему мы с тобой не можем – в случае, если погода испортится, а экипаж не приедет, – запрячь муху в какую-нибудь таратайку, наподобие той кареты с пассажирами и почтальоном, которую смастерил один парижский умелец: в таком миниатюрном размере, что одна-единственная муха могла тянуть всё?.. Впрочем, в остальном вечер был приятным…

– Ну конечно! Еще бы… Однако, наверняка… так же мало, как я в этот вечер думал о телесных удовольствиях, думали о них… возможно… и эти великодушные создания! Женщина испытывает страдание или радость; мужчина – только страдания, радости… Смотри, сказанное мною хорошо согласуется с надписью на табличке, висящей вон там, на дубе…

– Это липа, – перебил его Вульт.

– Ну да, – согласился Вальт, – я умею распознавать растения только в книгах… Так вот, на табличке написано: «Прекрасная женская душа, подобно пчеле, всюду ищет лишь цветение и цветы; грубую же душу, как и осу, интересуют исключительно плоды».

– Ну и, помимо плодов, бычья печень, что подтвердит тебе любой мясник.

– Ах, – продолжал Вальт, – все сегодня так радовались, и особенно – благодаря тебе! Признаюсь откровенно, сегодня мне впервые представился случай узнать тебя как поистине светского человека: свободного, находчивого, дерзкого, сглаживающего все шероховатости. – Затем нотариус особенно похвалил любезное поведение брата в отношении Рафаэлы.

Вульт отблагодарил его… подшучиванием над ней. Суть его насмешек сводилась к тому, что женщины подобны глазам, которые кажутся столь нежными, чистыми и чувствительными к любой пылинке… однако вылечить их можно лишь с помощью сурьмяного блеска, кайенского перца, медной водки и других сильнодействующих едких веществ… Флейтист намеренно периодически подпускал какую-нибудь умеренную шутку в адрес Рафаэлы: чтобы отпугнуть брата от огорчительных признаний насчет его любви.

Мало-помалу оба погрузились, кротко и глубоко, в тишину выпавшего им счастья. От сверкающего настоящего для них ничего не осталось, кроме неба наверху и сердца внизу. Флейтист, оглядываясь назад, измерял путь до Ваниного «я» и находил, что уже до половины прошел его; ее благодарность, бросаемые ею взгляды, ее приближение, попытки уклониться от Рафаэлы: всего этого вполне хватало, чтобы оставить ему – относительно новогодней ночи, когда он намеревался решить всё одним взмахом волшебной палочки, – прекраснейшую надежду и еще большее тоскование. Но как раз второе было в его глазах чем-то более драгоценным и редким, чем первое: Вульт благодарил Бога, когда ему случалось несказанно тосковать о чем-то, – так сильно, видимо, тосковал он по самому тоскованию. Впрочем, лишения и страдания, претерпеваемые из-за любви, уже сами по себе – удачи и радости; они даруют утешение, а сами не нуждаются в нем, – подобно солнечным облакам, которые как раз порождают солнечный свет и разгоняют земные облака.

На Вальта же (чьи поэтические соловьи издавали опьяняющие трели в его теплом и ароматном Эдеме) божественные звезды и счастливый брат произвели слишком сильное впечатление; он поклялся себе, что не вправе долее скрывать, маскируя листвой, от раскрывшегося перед ним друга именно самое святое место в своем сердце, где воздвигнут памятник Вине в виде одного-единственного небесного цветка. Поэтому он, особо не раздумывая, пожал брату руку и заглянул ему в глаза (предпосылая такую увертюру стыдливой исповеди о самом дерзком своем желании), чтобы прощупать почву и подготовить Вульта; после чего начал так:

– Разве не должен человек быть таким же открытым, как небо над ним (я имею в виду, что оно умаляет всё ничтожное, а всё великое – еще более возвеличивает)?

– Меня оно что-то не особенно возвеличило, – ответил Вульт. – Но давай останемся в тени; иначе мне, проходя мимо, придется читать все изречения о чувствах, пришпиленные к деревьям. А я – хотя после более близкого знакомства с Рафаэлой она не могла не предстать передо мной в ином свете, чем прежде, – по-прежнему ненавижу, когда внутреннее насильственно выворачивают или переворачивают, превращая во внешнее, как если бы речь шла о двойственных зоофитах. Когда какая-нибудь барышня заводит разговор о «прекрасной женской душе», мне хочется бежать прочь, потому что к таким душам она явно относит и себя. Да и вообще, у каждого найдется так же много сердец, которые можно открыть и раздарить, как у какого-нибудь князя – табакерок; между прочим, и первые, и вторые украшены портретом дарителя, а не получателя дара. Это – именно общий случай! И так далее! Но я теперь обращаюсь к тебе: способен ли ты, с учетом твоей и нашей деликатности, сделать известными для других, во всех деталях, наиболее священные области своего сердца – эту самую внутреннюю и самую жаркую Африку, – начертив их топографические карты?.. Совсем иначе, брат, обстоит дело с озорными выходками любви… просто скверными шутками… днями рождения Ветхого Адама: всё такого рода дикое мясо, наросшее на сердце (или, если воспользоваться языком врачей, такие экстравазаты, или, на языке знатоков канонического права, такие Экстраваганции), – короче, все случаи, когда ты ударялся в сильный разгул, хоть мне сейчас трудно поверить, что ты на это способен, – ты можешь без вреда для себя открыть мне. Но только не любовь, связанную с настоящей влюбленностью, – подумай об этом, по крайней мере, на случай будущих подобных казусов. Ведь человек, пусть и превосходный, которому ты расскажешь о своем любовном пыле и о той, на кого этот пыл направлен, даже не будет знать (как бы он ни хотел проявить радостное участие к твоим радостным переживаниям), как ему вести себя по отношению к упомянутой тобою персоне. Точно так же как ты? Но тогда разницы между вами вообще не будет, и в конце концов ты сам начнешь выражать ему свое недовольство… Или – совершенно незаинтересованно, но выказывая величайшее почтение? Тогда тебя будет раздражать и стеснять, что он смотрит своими гипсовыми глазами в твои – повлажневшие, но полыхающие пожаром. Этому превосходному человеку придется проглатывать каждое слово, которое не выглядит как изумленное «О» по поводу твоей любимой: прекрасное слово-гласная, которое, когда оно звучит из чьих-то уст, может уподобляться как кругу, так и нулю… Вы двое – или вы трое – всегда будете ощущать неудобство, оказавшись рядом. Ибо мужчина всегда больше стыдится перед другим мужчиной любви, чем брачных уз: потому что когда речь идет о ситуации брака, двое друзей скорее найдут тему для разговора, возбуждающую взаимную симпатию, – смогут, например, жаловаться друг другу на своих жен, и так далее.

Вальт промолчал; а чуть позже улегся в постель, в это царство грез, и закрыл глаза, дабы видеть всё, что делает его счастливым.