Текст книги "Грубиянские годы: биография. Том II"

№ 55. Перцеед
Страдания юного Вальта. – Новый квартирант

Всю ночь нотариус не мог ни спать, ни испытывать любовь к брату; гнев заменял ему сновидения, и это ночное накапливание причин для ссоры в конце концов распалило его до такой степени, что если бы Вульт сейчас дерзнул приблизиться к его кровати, Вальт, возможно, нашел бы в себе силы, чтобы сказать: «Теперь я буду говорить с тобой по-другому, брат; но ты садись не на жесткий краешек кровати, а лучше поближе к середине, и на подушку!» Непостижимой и непростительной представлялась ему способность Вульта мучить людей, говоря им неприятные вещи прямо в лицо – бедному Флитте, например, или ему самому. Уже много раз, размышляя о мировой истории, нотариус пытался поэтическим способом перенестись в душу кого-то из тех могущественных снежных, или глетчерных, вершинных персон, которые, хотя и окружены ненавистью всего двора и народа, умудряются радостно блистать и наслаждаться жизнью, – перенестись так же, как он вселялся в других своих персонажей; однако такие попытки никогда не были особо удачными – с тем же успехом он мог бы попытаться заползти в сердце статуи через ее каменный рот. Любое человеческое лицо, можно сказать, хватало его за душу: даже если оно всего лишь проступало пунктиром на куколке ночной бабочки или было восковым личиком детской куклы – ни то, ни другое он все равно не сумел бы равнодушно раздавить пальцем.

Он поднялся с кровати в уплощенный жатвой осенний день: ибо хотел, как обычно, любить, едва справляясь с потоком сладчайших впечатлений; но не нашел ничего подходящего для этого, а только сахарную кислоту от недавнего сахарного острова. Тогда, поскольку это был первый в его жизни гнев, он по-настоящему предался ему. Сердце, полное любви, способно простить всё, даже направленную против него жестокость, но только не жестокость по отношению к другим: потому что простить первую – это заслуга; простив же вторую, ты делаешься ее соучастником.

Потом он отправился тусклой дорогой к ратуше, чтобы там, как и прежде, честно принять наказание за прегрешения, совершенные при выполнении очередной должностной обязанности. Флитте, эта веселая пташка, вчера ставшая вестницей его несчастья, был уже на месте (ибо хотя почти ничем на земле не владел, как раз временем обладал в избытке) – вместе с Пасфогелем. Вальт заглянул в глаза эльзасцу с такой любовью, будто именно тот давеча дал за него поручительство; никогда на человека, неумышленно разжегшего для Вальта очистительный костер, Вальтова душа не бросала желтый отблеск ненависти: наоборот, нотариус радовался, что один горит на костре и что видит этого чужака стоящим на безопасном расстоянии от пламени.

Главный исполнитель завещания, господин Кунольд, после прочтения седьмой клаузулы (каждый читатель мог бы вырезать завещание из книги, сброшюровать его и всегда держать наготове) открыл ту тайную статью регулятивного тарифа, которую в данном случае следовало открыть. И действительно, там предусматривалась – в качестве наказания за каждый допущенный Вальтом французский германизм, о котором Флитте сообщит под присягой, – задержка с выдачей наследства на один день. Флитте в ответ сказал: он, мол, не знает никого, кто обладал бы такими способностями к французской речи, да и к французской каллиграфии, как господин Вальт, – и никаких совершенных им сколько-нибудь значительных ошибок припомнить не может. Вальт схватил его руку и воскликнул: «О, как хорошо, что я всегда представлял себе вас именно таким! Но моя радость – не такая бескорыстная, какой кажется, а еще гораздо бескорыстнее». Главный исполнитель завещания обрадованно пожелал ему счастья – книготорговец тоже, – после чего первый из них попросил Вальта выбрать новую наследственную обязанность.

Очень плохо для этой истории, что мир не затвердил наизусть шестую клаузулу («Пусть… почувствует себя весело и легко»), на которой как раз и зиждутся опорные столбы всего здания. Но нотариус-то знал ее очень хорошо, а книготорговец – лучше всех прочих. Когда Вальт, душевно опьяненный самой лучшей на свете убежденностью в собственной правоте (он ведь только что убедился, что его хорошее мнение о Флитте не было ошибочным), не смог сразу ответить, какую наследственную обязанность хотел бы теперь избрать, Пасфогель подошел к нему и напомнил о параграфе д) шестой клаузулы, который гласит: «он должен, в качестве корректора, добросовестно просмотреть 12 листов». – «Что ж, прекрасно!», – воскликнул Вальт, сразу всё понял и подтвердил, что именно этим теперь займется; в его изъеденное ночным гневом сердце уже просочились, словно целительный бальзам, мельчайшие капли человеческой доброты.

Выйдя из ратуши, он обнаружил, что это сердце, внезапно преобразившись, вновь обратилось к брату: ибо Флитте оправдал себя в его глазах, самому Вальту ничего не поставили в вину, и теперь он был готов простить всех – хотя бы уже потому, что столь во многом оказался прав. Поспешно написав боязливому отцу о прекрасном завершении испытательной недели, он серьезнее занялся прежними упражнениями по самовнедрению в чужое «я» и спросил себя: «Может ли Вульт строить свое поведение по каким-то другим принципам, кроме собственных? И вообще – хотел ли он чего-то иного, нежели то, чего хочу я: а именно, действовать мне на пользу? Каждый человек ждет от других справедливости по отношению к себе, и еще – некоторого снисхождения; прекрасно, но тогда и он сам пусть дает другим и то, и другое: именно так я и собираюсь впредь поступать». Под конец он пришел к мысли, что пробивная сила Вульта – дополнение к собственному его наружному слабоволию; что дружба и семейная жизнь, как и подзорные трубы, представляют собой сочетание выпуклых и вогнутых стекол.

Однако много ли проку с того, что сердце его раскрылось? Никто туда не вошел. Стыдясь показывать свою любовь, он упорно ждал, когда Вульт хотя бы на четверть локтя выставит бьющееся на ветру полотнище белого флага примирения, – чтобы тотчас любящими глазами проникнуть в чужую душу; однако Вульт не выставил флаг даже на ширину пальца, а просто послал ему свой экскурс для «Яичного пунша», без единого сопроводительного слова. Вальт в ответ отправил ему несколько глав, которые тем легче дались ему в его сердечном монастырском уединении, что первые корректурные листы Пасфогеля все еще заставляли себя ждать, да и из города пока не поступало новых нотариальных заказов, которые могли бы помешать ему… заодно немножко обогатив. К главам романа Вальт приложил только два длинностишия:

I.

Вся душа моя плачет, ибо я одинок; вся душа моя плачет, брат мой!

II.

Я тебя видел, и я любил тебя. Я тебя больше не вижу, и я тебя люблю. Видно, мне не обойтись без любви к тебе: радуюсь ли или плачу в глубине сердца.

Через день Вульт прислал ему новый экскурс, проработанный самым тщательным образом, коротко упомянув о том удовольствии, которое доставляет ему теперь Вальтова часть «Яичного пунша, или Сердца», ибо каждая новая глава там написана и отшлифована с подлинно художественной теплотой, – и написал еще, что хотя сам он пишет сейчас усерднее, чем прежде, но насколько это удачно, не берется судить, – и больше не написал ничего. «Теперь, кажется, – сказал себе Вальт, – я наконец понял, к чему пришел: я, можно сказать, очень несчастлив – исчезло навсегда небо, которое открывалось здесь для моего бедного глаза…

Брат для меня, отныне и навсегда, похоронен и покоится под землей… А если когда-нибудь и явится предо мной, то, как я понимаю, лицо его будет искажено яростью, и мое сердце сотрясется от дрожи. Ах, брат, как же было хорошо когда-то: когда я еще мог обнять тебя, – и хотя порой я плакал, но плакалось мне совершенно иначе!»

После он опять написал хорошую главу для романа и отослал ее брату, сопроводив полностью процитированным ниже письмом:

«Брат!

Высылаю! – —

Твой брат

Г.».

Вульт на это ничего не ответил. Готвальт предавался гневу в соответствии с ритмом часов, отмечающих терции; после же опять предпочел ориентироваться на башенные часы. Только сновидения с их ужасно оскаленными личинами проникали в его сон; каждая личина выглядела как брат, который терзал Вальта, распростертого от звезды до звезды на необозримой пыточной лестнице.

В один из ноябрьских дней, после полудня, нотариус отправился в трактир «У трактира», где, как известно, когда-то обрел Вульта после долгой зимней поры своей жизни, как обретают май. Как раз в тот момент, когда он входил, хозяин-гернгутер кулаками вытолкал хозяйку из трактира на двор, вышвырнул вслед за ней своего сынишку и крикнул: мол, не будь он христианином, он бы поступил с ней иначе; а так ему приходится себя сдерживать, и ни единого дурного слова из его глотки не вылетело. Вальта он вообще не узнал, когда тот попросил прежнюю, уже заделанную кирпичами комнату на верхнем этаже, где ночевал в июле. В комнате, как оказалось, теперь были разложены на соломе отчасти колбасы, отчасти стебли льна. Вальт бежал оттуда на гернгутское кладбище, где однажды, когда солнце зашло, а брат его воссиял, почувствовал себя столь счастливо-обновленным… Но деревья, вместо того чтобы осенять листвой погребенные скелеты, сами уподобились вертикально торчащим палкам – к тому же сверху дождило снегом – за горизонт опускалось не солнце, а скорее темная облачная гряда, – и вечер был трудно отличим от ночи. Нотариус и сам выглядел как царствующий ныне ноябрь, пока что больше похожий на дьявола, чем на апрель, и вообще никогда не сдающий свои позиции без самых печальных последствий.

Оттуда Вальт, обедневший – весьма далекий от того богатого впечатлениями утра, когда он шагал пешком рядом с трусящим на лошади отцом, – потащился обратно в город. Когда он шел по обдуваемому холодным ветром мосту, а вокруг ничего не было, кроме пустынной темной ночи: две плотные тучи внезапно отодвинулись друг от друга – светлая луна, словно серебряный шар, выкатилась на колени белому облаку, и длинный поток света устремился вниз. На реке под мостом вдруг всплыло что-то, похожее на шляпу и рукав куртки. «Если всё это проплывет под пролетом моста и двинется дальше, – сказал себе Вальт, – я буду считать, что и брат так же отдалится от меня; если же вещи прибьются к мостовой опоре, это станет для меня добрым знаком». Он вздрогнул, потому что странные вещи вынырнули опять; в конце концов ему пришло в голову, что, может, под ним сейчас проплывает утопленник – не исключено даже, что утонул сам Вульт. Он спрыгнул на берег, где дрейфующее существо застряло в бухточке, заполненной корнями кустарника. С трудом, весь дрожа, подцепил он своей клюкой сперва один пустой рукав, потом еще один, потом еще парочку – и наконец убедился, что видит перед собой не что иное, как выброшенное в воду, ненужное в эту пору года… огородное чучело.

Однако страх длится дольше, чем повод для него, пусть и ошибочный; все еще тревожась за брата, Вальт отправился на улицу, где тот жил, и вдруг – еще издали – услышал звуки братниной флейты, которые, словно прилив, затопили одним ласковым морем все прежде открытые жесткие утесы мира. Убогий ноябрь, трактирщик-гернгутер, пугало для птиц и пора жизненного отлива с присущим ей ощущением пустоты: всё это теперь сокрылось под дивными волнами. Вальт, поскольку уже стемнело – днем бы он отважился только заглянуть в длинную улицу, – подошел к самому дому Вульта, хотя и двигаясь по не освещаемой луной стороне. Ручку двери он сжал так, как пожал бы руку, – ибо знал, сколь часто прикасается к ней рука брата. Наблюдая за тенями и отблеском света напротив, он сообразил, что Вульт, должно быть, стоит перед нотным пюпитром недалеко от окна. Когда длинная тень облака снова накрыла улицу, Вальт перешел ее и взглянул вверх, и увидел за освещенным нотным пюпитром лицо, о котором так долго мечтал; и горько заплакал. Он шагнул в сторону, к большим красным воротам, на которых висел теневой силуэт Вульта, ужасно искаженный, напоминающий пригвожденную хищную птицу, – и поцеловал краешек этой тени – что потребовало некоторых усилий, потому что ее почти полностью прикрывала собственная его тень.

Он хотел было подняться к нему, по-прежнему прижаться братской грудью к его сердцу; но сказал себе: «Играй сейчас наверху я сам (ох, я хорошо себе всё это представляю) – нет, ничье сердце не показалось бы мне чужим; но он-то почти всегда – противоположность своей игре, и часто бывает, можно сказать, жестоким как раз тогда, когда играет на флейте очень нежно… Я не стану мешать его духовным радостям, а лучше перенесу кое-что на бумагу и завтра ему пошлю».

Дома он тем и занялся; звуки братниной флейты уже вторглись в рокот его чувств – и он запечатал конверт с одной из своих душевных бурь. К этой буре Вальт приложил два полиметра о камне-капельнике, встречющемся в виде колонн и других образований, которые, как известно, суть не что иное, как застывшие мягкие капли.

«Первый полиметр

Мягко падает капля внутрь горной пещеры, однако увековечивает себя, делаясь чем-то твердым и зазубренноострым. Прекраснее человеческая слеза. Она пронизывает рожающий ее глаз резью, ранит его; но этот выплаканный диамант в конце концов становится мягким: глаз оглядывается, ища, куда же он подевался, – а он превратился в росинку внутри цветка.

Второй

Загляни в пещеру, где крошечные немые слезинки, играя, воссоздают блеск неба и храмовые колонны земли. Так же, о человек, и твои слезы, и страдания когда-нибудь будут сверкать, словно звезды, и поддерживать тебя, словно опорные столбы».

Вульт ответил на это: «Всё прочее изустно, мой дорогой! Как меня радует наше столь добросовестно продолжаемое сочинительство, ты знаешь лучше, чем я сам». – «Ну и пусть дьявол его заберет! – в сердцах воскликнул Вальт. – Я потерял больше, чем он, поскольку люблю его совершенно иначе». Он был теперь так несчастлив, как только может быть несчастна земная любовь. Но продолжал – поскольку совсем освободился и от людей, и от деловых забот, – продолжал ткать роман, как единственную тонкую и легкую связующую ленту, которую еще мог протянуть из своей комнаты в братнину.

Однажды вечером, когда выросшая зрелая луна казалась даже слишком светлой и растворяющей в своем свете всё вокруг, он подумал, что следовало бы проститься с братом по всей форме. И написал следующее письмецо:

«Не окажи мне плохого приема, когда я зайду к тебе нынче вечером, в семь часов. Поверь, я хочу только проститься; всё на земле разгоняется в разные стороны бурей, без всяких прощаний; но человек прощается с другим человеком, если может: если буря на море или землетрясение не погубит того, кто ему душевно близок, внезапно. Будь как я, Вульт; я хочу лишь еще раз увидеть тебя, ненадолго. Только не отвечай ничего; потому что мне боязно».

Он и не получил ответа; и сделался еще более боязливым и печальным. Вечером он отправился к брату, но по дороге ему казалось, будто прощание уже позади. В комнате Вульта горел свет. Какую же тяжкую ношу тащил нотариус по лестнице наверх – не затем, чтобы там сбросить ее с плеч, но чтобы удвоить! Однако никто не сказал: войдите! Комната была опустошена, дверь распахнута – умирающий свет стального светильника уже готовился покинуть этот мир – спальная ниша, словно амбар, скрывала в себе лишь роковую солому: исписанные бумажные опилки, конверты от писем, вырезанные флейтовые арии образовывали осадок истекших дней, – а всё вместе представляло собой костехранилище, или реликварий, одного человека.

В первый момент, обезумев от страха, Вальт подумал, что гибель в воде для Вульта все-таки не исключена (если и не тогда, когда нотариусу грезилось что-то подобное, то позже), и принялся – в полубессознательном состоянии, роняя крупные слезы – собирать все эти бумажные реликвии. Но тут снизу раздался бас жены театрального портного, желавшей знать, кто топочет там наверху. «Харниш», – откликнулся он. Она стала взбираться по ступенькам, ворча: это, мол, никак не голос Харниша. Когда она наконец разглядела Вальта в темноте (он сам убил умирающий свет, поскольку любая ночь все-таки лучше такого света, как и смерть лучше умирания), ему пришлось вступить с костюмершей в двусмысленный ближний бой: точнее, в словесную перепалку по поводу проявленных им воровских наклонностей, а под конец – еще и по поводу своей лжи. Потому что в суматохе он представился как здешний брат Вульта и тем не менее спросил, куда Вульт подевался.

Сбитый с толку и обруганный, он кое-как добрался до дому и там – пригибаясь, чтобы не привлекать внимания, – по лестнице, изобилующей огнями и людьми (в тот вечер придворный агент пригласил гостей на чаепитие с танцами), поднялся к себе.

Наверху Вальт обнаружил, что дверь в его комнату открыта, а внутри какой-то человек орудует молотком, обустраиваясь в новом для него жилище. Это был Вульт.

– Ничего желаннее… – сказал Вульт, продолжая забивать гвозди в какую-то театральную стенку. – Но сперва – добрый вечер! Ничего желаннее, как я уже сказал, нежели то, что ты наконец явился, для меня быть не может. С того момента, как часы пробили семь, я тружусь, торопясь устроить всё наилучшим образом – а именно так, чтобы ни у одного из нас после не возникало повода для ворчания или хмыканья; но ты поддержи меня в этом деле совместного обустройства, помоги мне! Что ты так уставился, Вальт?

– Вульт? – Как, как? – Ну, говори же! – воскликнул Вальт. – Очень может быть, что закончится всё божественно! И знай, что я приветствую тебя от всего сердца!

Тут он подбежал к брату, чтобы поцеловать его и обнять; но Вульт, поскольку держал в одной руке гвоздь, а в другой молоток, мог, со своей стороны, разве что подставить для этой процедуры лицо и шею, да еще ответить:

– Самое главное теперь, чтобы ты высказал разумное мнение: как нам всё организовать ради обоюдного удовольствия. Потому что когда всё уже накрепко прибито гвоздями, кто захочет еще что-то переделывать? Но я предлагаю, чтобы ты получил в свое владение и под свою власть одно окно (и кое-что сверх того), а я – другое; третьего у нас нет.

– Я в самом деле не знаю, что ты затеял, но делай что хочешь, а уж потом объяснишь, зачем, – сказал Вальт.

– Я, видимо, не понимаю тебя, – заметил Вульт. – Или ты – меня. Разве ты не получил от меня письмецо?

– Нет, – качнул головой нотариус.

– Я имею в виду сегодняшнее, – продолжал тот, – в котором писал, что приму твое молчание как знак согласи я на мою просьбу: чтобы мы поселились вместе, как пара птиц, в одном гнездышке, или на одной квартире – на этой? Ну и как тебе такая идея?

– Ничего я не получал, – сказал Вальт. – Но ты вправду этого хочешь? Ох, почему я так мало полагался на твою душу? Господь покарает меня! Ах, какой же ты —!

– В таком случае, вероятно, письмо все еще у меня в кармане, – сказал Вульт (и достал его). – Однако первым делом нам следует, имея в виду близкую зиму, навести порядок в нашем однокомнатном государстве; ибо, брат, легче добиться совместимости двух религиозных конфессий в пространстве одной церкви, нежели совместимости близнецов в одной комнате: ведь они, еще будучи крошечными водяными чудовищами, даже в материнской утробе не выдерживают и года совместного пребывания, но расстаются раньше. Мое желание состоит в том, чтобы противопожарная стена, которую я установил между нами, двумя языками пламени, – а она, эта театральная стенка, по счастью, выглядит очень мило, – достаточно разделяла нас в физическом смысле, но не разделяла духовно. На перегородке с твоей стороны изображен ряд красивых дворцов, а с моей – намалевана аркадская деревня; и мне достаточно толчком распахнуть вот это дворцовое окно, чтобы от своего письменного стола увидеть тебя, сидящего за твоим. Разговаривать мы и без того можем – сквозь эту стену и нарисованный на ней город.

– Замечательно! – восхитился Вальт.

– Мы, значит, в нашей двойной клетке будем днями и ночами работать над «Яичным пуншем», потому что зима – и у авторов, и у крестоклювых клестов – лучшее время для высиживания яиц; и мы в эту пору года, как и черный морозник (а что мы такое, если не черный морозник этого мира?), обязательно, несмотря на мороз, расцветем.

– О, как великолепно! – одобрил Вальт.

– Ибо я, к сожалению, должен признаться, что до сих пор переходил от одних излишеств к другим, а именно: от воображаемых к реальным, – и на самом деле мало что делал для романа. Но теперь мы оба станем писать и сочинять, да так, что дым пойдет коромыслом: только ради книг и рукописей будем мы жить – причем именно за счет гонораров. Через две недели, мой добрый друг, из этой кучи бумаг уже сможет сойти со стапелей и отправиться в плавание к издателю очень солидная кипа.

– О, как божественно! – сказал Вальт.

– Если в результате такого совместного высиживания яйца в одном гнезде – я буду голубем, а ты голубкой, – у нас в конце концов не родится феникс или другое окрыленное произведение, к коему потомки отнесутся столь благосклонно, что начнут выспрашивать у своих предков, кем же были эти два брата, какими в смысле длины и ширины, как они трапезничали, чем наслаждались, и вообще, каковы были их нравы, и мебель, и сумасбродства; если такого, повторюсь, с нами не случится: тогда можешь считать, что я не говорил сейчас со всей серьезностью.

– Ах, Боже мой! – воскликнул Вальт, уставив на брата ликующие глаза.

– Пусть я от голода сожру собственный язык, и пусть мне суждено лопнуть, как лопаются снаряды, то бишь сыграть в ящик, если мы не будем здесь долго жить в любви и согласии, прежде чем начнем ссориться, и вообще прежде, чем случатся такие вещи, о которых я тебе подробнее сообщу в будущем, и притом устно.

– Клянусь Богом, ты даришь мне новую жизнь, – сказал Вальт.

– Не возражаешь, – спросил Вульт, подведя его к спальной нише, – если я разделю поперек и нашу кровать этой испанской стенкой – чтобы нарисованные на ней испанские замки появлялись и в наших снах? Хотя мне, говоря по правде, она больше напоминает ветхую постельную ширму.

– Тебе ведь известны мои принципы на сей счет, – сказал Вальт. – Я даже в детстве считал неприличным заниматься гимнастической борьбой всегда с одним и тем же другом или нести его на закорках – если, конечно, ему не грозит смертельная опасность.

Затем Вульт обрисовал ему весь тот путь и ту узкую тропу, которые привели его сюда, и раскрыл перед ним свои карты, позволяющие заглянуть в будущее. Уже давно, сказал флейтист, хотел он переехать к брату: отчасти из любви к нему и к «Яичному пуншу», отчасти – чтобы наполовину сократить квартирную плату, отчасти – по другим причинам. Недавно во время прогулки он сумел вернуть себе благосклонность великодушной Рафаэлы и потом, пользуясь ею как длинным плечом рычага, оказать нужное воздействие на ее отца. Час назад, с театральной стенкой работы Пурцеля и своим баулом, он прибыл сюда и нашел ключ от комнаты в известной им обоим мышиной норке. «А теперь вскрой наконец письмо», – закончил он свой рассказ. На конверте значилось: «Господину Вальту, вручить у меня».

Вальт не заметил, что на конверте рядом с печатью Вульта стояла и его собственная и что это было то самое старое письмо, где Вульт предсказывал ему – на будущее – ночные стуки и хлопанье дверьми со стороны своего полтергействующего духа, или худодума, чтобы после, задним числом, получить прощение: письмо, которое мы прочитали раньше, чем Вальт, – или, скорее, позже[4]4
  Вторая книжечка [здесь – с. 167–171]. – Примеч. Жан-Поля.


[Закрыть]. Вальт сперва сгоряча подумал, что речь идет о будущем, которое является таковым по отношению к сегодняшнему дню, и сказал, что до подобных вещей между ними дело не дойдет; но когда Вульт указал ему на дату, на то, что в письме описано прошедшее будущее: нотариус обеими руками схватил братнины руки, заглянул в братнины глаза и растроганнопротяжно произнес: «Вульт! – Вульт!» – Флейтиста смущало, что на глазах у него выступили слезы, которых ему даже не смахнуть, потому что руки его оказались в плену. «Что ж, – сказал он, поднявшись на ноги, – я тоже не каменный; но сейчас позволь мне пройти в мою комнату и распаковать баул!»; с этими словами он скрылся за театральной стенкой.

Он принялся распаковывать и расставлять вещи. Вальт же расхаживал по своей комнате и рассказывал ему – поверх нарисованного города – о том, как до сей поры предпринимал все новые попытки возобновить крестильный союз их душ. Потом он прошел за перегородку и помог брату привести в порядок его домашнюю, или комнатную, утварь. Вальт демонстрировал такую готовность помочь, был до такой степени доброжелательно-деятельным, так хотел навязать брату как можно больше пространства, и оконного света, и предметов мебели, что Вульт в глубине души обзывал себя дураком за то, что так сильно рассердился на брата из-за его упрямого своеволия в истории с Флиттовым векселем. Вальт же, со своей стороны, в глубине души наделял флейтиста ярчайшим блеском: потому что тот из любви к нему преодолел свою неприязнь к Рафаэле; и решил, что втайне составит список всех братниных прекрасных качеств, чтобы использовать его как рецепт, если Вульт снова начнет на него ворчать. Принципы имущественной общности и комнатного братства были отрегулированы на основе кристально-ясных пограничных договоров, чтобы уже на следующее утро можно было приступить к пребыванию вместе. Вульт весьма справедливо отметил, что следует освобождать внутри себя как можно больше места для гнева, чтобы гнев отбушевал и разбился насмерть, налетая на мозговые стенки; а тогда уже будет легче легкого – с этим умершим волком в сердце – внешне вести себя подобно кроткому агнцу с человеческой грудью. Тут можно было бы, однако, добавить еще кое-какие наблюдения, например:

– Сильная любовь лишь наказывает за ошибки, а потом все-таки прощает их – Если кого-то слишком глубоко ранят мелкие обиды, наносимые дружбой: то виной тому его привычка плохо думать обо всех людях вообще, которую он применяет и в каждом отдельном случае, рассматривая его как зеркальное отражение целого – Высочайшая любовь знает лишь «да» и «нет», но никакого промежуточного состояния; она не ведает чистилища, а знает только небо и ад; – и все же, к несчастью, те мелочи, рожденные настроением или случаем, которые должны были бы лишь подводить ее к преддверию неба или преддверию ада, она превращает в суровых стражниц небесных и адских врат – Оба брата прятали друг от друга свои самые интимные чувства, маскируя их общими фразами. Но когда Вульт – за ширмой – улегся в постель, он сказал: «Ничего мне не отвечай – все равно я прямо сейчас заткну себе уши подушкой, – но я сам понимаю, что прежде, то есть до сегодняшнего дня, мне следовало любить тебя еще сильнее». – «Нет, это мне – тебя!» – крикнул Вальт.