Текст книги "Грубиянские годы: биография. Том II"

– Ты случаем не выпил? – спросил Вульт. – Ты сегодня так много говоришь; впрочем, говоришь в самом деле очень хорошо.

Тут Вальт попросил брата выпить и самому и затем спуститься с ним по лестнице: чтобы внизу собственными ушами убедиться, как хорошо ему, Вальту, живется у Флитте.

– Сумасбродства ради я так и сделаю, – ответил тот, – хотя уже сейчас понимаю, что дам вам, двум глупцам-бюргерам, повод для тщеславного ликования в связи со столь снисходительным отношением к ним глупца-дворянина; но ты должен понимать, что такой поступок оправдан моей деликатностью, поистине не имеющей цены…

– Господин фон Харниш, – представил его внизу Вальт, – неожиданно приехал и застал меня в моей комнате; разве мог бы я, мадемуазель, лучше насладиться своею радостью, нежели разделив ее одновременно и с ним, и с вами обоими? – Он бросил эти слова так легко и так легко начал перемещаться по гостиной (на колесиках, отчасти еще раньше отполированных Флитте, отчасти же смазанных вином), что Вульт втихаря подсмеивался над ним и при этом злился: про себя он сравнивал брата с совой, птицей Минервы, – птицелов ей обычно привешивает еще и лисий хвост. В первый раз, когда человек, которого прежде мы знали как неловкого, вполне себе ловко и проворно проносится в танце мимо нас, нашему тщеславию не особенно нравится это торжество его тщеславия.

Вульт был очень галантен – рассуждал о живописи и позировании – похвалил пуантилистскую миниатюру Флитте за сходство с оригиналом, хотя эти цветные точки так же мало отображали лицо, как красная и белая сыпь, – и тем самым спровоцировал брата, чьи похвалы были более искренними, на лукаво-нежную фразу: «Рафаэла не так уж далека от Рафаэля».

Но когда она – в соответствии со своим траурным регламентом удовольствий, требующим, чтобы умащения радости готовились в слезных горшочках, – вспомнила о музыке флейтиста, затем, почти сразу, о слепоте, производящей благоприятное впечатление на публику, и стала спрашивать Вульта о состоянии его глаз, тот ее сразу перебил: «Это была лишь шутка, и всё уже позади……Господин нотариус, как можем мы оба так праздно стоять и переговариваться, не помогая живописанию?» – «Господин фон Харниш?» – вопросительно протянул Вальт, на сей раз обойдясь без словечка comment. «Разве, друг мой, не мог бы один из нас что-нибудь почитать для всех? – предложил Вульт. – Разве здесь не найдется ничего подходящего? А я бы сопроводил чтение игрой на флейте… Часто во время путешествий я видел, что люди, которые позируют, вдруг начинают казаться более возвышенными и полностью раскрывают себя: ибо ничто так прекрасно не оживляет лицо, которое хочет запечатлеть художник, как сопровождаемое музыкой чтение вслух чего-нибудь подходящего!»

Рафаэла сказала, что, конечно, с благодарностью примет двойной подарок: музыку и декламацию. Вульт схватил ближайший альманах муз – полистал его; заявил, что не может не посетовать: к сожалению, во всех календарях муз серьезное слишком резко контрастирует с забавным, как это происходит в романах Ж.-П.; он, тем не менее, не оставляет надежды, что, может быть, своей музыкальной игрой создаст вводные звуки к этим дисгармоническим аккордам; – и протянул Вальту одну элегию с просьбой прочитать ее вслух, а сразу после нее, ни о чем больше не заботясь, – прочитать сатирическое послание, а потом застольную песню.

Поскольку Вальт обрадовался, что его внутренний пыл обретет словесное выражение, пусть и не принадлежащее ему самому: он стал читать это весьма трогательное стихотворение с такой горячностью, так громко и не слыша ничего вокруг, что поначалу даже не заметил, какой нелепой музыкой в тактовом размере 6/8, дурацкими балетными пассадами – и даже криком перепела – сопровождает брат его декламацию. Только начав читать сатирическое послание, он, уже поостыв, уловил некую звуковую несообразность, а именно: что Вульт вторит сему остроумию жалостными Lagrimosis и некоторыми слогами из Гайдновых «Семи слов…»; нотариус, правда, принял всё это за остатки растроганности в связи с предыдущим стихотворением. К застольной песне, прочитанной напоследок, Вульт присовокупил несколько музыкальных опор, выполненных в манере languido и напоминающих траурные черно-белые чепцы. Из-за такого противоречия лбы слушателей покрылись умеренной испариной страха, как раз и придающей, как твердо заявил Вульт, позирующему лицу – живость.

Но внезапно совсем другой диссонирующий – и при этом мажорный – тон, долготой в четыре фута, проник в комнату, вежливо держа в руке шляпу. То есть появился разъездной агент того самого коммерсанта в Марселе, с которым Флитте долго имел общие дела, – и предъявил ему подлежащий оплате вексель, выписанный эльзасцем на свое же имя.

С лица Флитте исчезли все краски, одолженные им Рафаэле, и он сперва слегка онемел, а потом снова обогатился оттенками красного. Наконец он спросил разъездного агента: почему тот приходит – в день срока исполнения – так поздно? Ведь как раз в данный момент у него, Флитте, при себе никакой наличности нет. Агент, улыбнувшись, пояснил, что целый день безрезультатно искал его, к своей досаде, ибо теперь ему пора уходить – причем по возможности скорее, как только он получит причитающееся по векселю. Флитте потянул его за собой из комнаты, «на одно слово»; но еще не успев, похоже, дослушать это слово, незнакомец, пожав плечами, вернулся в комнату и сказал: «Или – или —; в Хаслау действует саксонское вексельное право». Флитте предпочел бы скорее попасть в ад, где, по крайней мере, есть с кем общаться, нежели в отшельнический скит тюремной камеры; как бы то ни было, он принялся расхаживать по комнате с кислой миной, бормоча проклятия; а под конец шепнул что-то по-французски на ухо Рафаэле. Та попросила агента набраться терпения, пока она не получит ответа на посланную ею записочку; в записке содержалась обращенная к отцу просьба о деньгах или поручительстве.

Флитте снова занялся миниатюрным портретом – с тем безумством гордости, что походило на оправу драгоценного камня, которым, собственно, владеет разъездной агент. Вальт тихо сокрушался и так же испуганно порхал вокруг клетки, как Флитте внутри нее, – наблюдая снаружи, как заключенная в тюрьму птица бьется о решетку. Вульт же тем временем пристально наблюдал за ловким агентом. «Не мог ли я, – спросил он, – уже когда-то видеть вас в окрестностях Сполето, откуда, как известно, древние римляне привозили жертвенных животных, из-за их белого цвета?» – «Я никогда не бывал там и езжу только по северным странам, – ответствовал тот. – Хотя мое имя звучит как итальянское, но итальянцами были только мой дед и бабка». – «Его зовут мистер Парадизи», – пояснил Флитте.

Наконец пришел ответ от Нойпетера, и Флитте дерзко заглянул вместе с Рафаэлой в разворачиваемое ею послание: «Я думаю, ты пьяна. Твой отец П. Н.».

С болью опустила она задумчивый взгляд долу. По эльзасцу, казалось, сверху и снизу проехались колеса, превратив его в бесформенный ком органической материи; он тоже задумался, но смотрел в пустоту. Парадизи вежливо подошел к Рафаэле и попросил у нее прощения за то, что помешал ей и ее гостям в столь прекрасный час занятия живописью; «правда, – закончил он свою речь, – господин Флитте на самом деле тоже отчасти в этом виноват». – «О sacre! – воскликнул тот. – Я… что?» – «Вы после поездки на север, – спросила Рафаэла, – вернетесь сюда? и если да, то когда?» – «Через шесть месяцев, из Петербурга», – сказал разъездной агент. Она взглянула на него, потом на нотариуса – влажно-умоляющими глазами. «О, господин Парадизи! – вырвалось у Вальта. – Я тоже осмелюсь вставить словечко… Некий генеральный военный казначей, к которому господин Флитте обращается в “Имперском вестнике”, определенно должен ему заплатить…» – «Не примите ли вы чье-либо поручительство до вашего возвращения, благородный синьор?» – спросила Рафаэла. «Господин Харниш!» – прошептала она и потянула нотариуса за рукав в свою спальню. «Только на одно слово, господин нотариус!» – попытался вмешаться Вульт. «Сейчас!» – ответил Вальт и последовал за Рафаэлой.

«Ах, мой добрый Харниш, – начала она приглушенным голосом, – я прошу вас со слезами на глазах – я знаю, что вы благородный человек и так искренне любите бедного Флитте, – я узнала это от него самого… И он действительно заслуживает помощи, ради друзей он бросается в огонь… Этими моими слезами…» Но ближний шум школы барабанщиков при институте, превращающем новичков-военных в глухонемых, принудил ее, хоть и против воли, замолчать. Вальт под оглушительный барабанный грохот заглянул в округлившиеся дождливые глаза девушки и взял ее белую восковую руку, чтобы с помощью того и другого догадаться, в чем состоит ее просьба. «Я с радостью сделаю для вас всё! – крикнул он, стоя посреди этого благоуханного кабинета, наполненного вечерним солнцем и пунцовыми оконными занавесями, наполненного Амурами и Психеями и позолоченными напольными часами с гениями, которые разлеглись на их крышках. – Мне бы только понять, о чем идет речь».

«О вашем поручительстве за господина Флитте, – начала она. – Иначе ему придется сегодня же отправиться в долговую тюрьму: здесь, в Хаслау, я уверяю вас, ни один человек ничего ему не одолжит и за него не поручится, даже мой дорогой отец… О, если бы моя Вина была сейчас рядом; или если бы у меня еще оставались рукодельные деньги….»

Она отдернула в сторону белый полог кровати и показала ему короткую продолговатую выемку на ослепительной перине, со словами: «Здесь он всегда лежит по утрам, этот очаровательный червяк, которого я выкармливаю, солдатское дитя, – но я вам ручаюсь за всё». – «Господин нотариус Харниш, – крикнул Вульт из комнаты, где проходил сеанс живописи, – вы нужны здесь!»

«Я в самом деле счастлив, – сказал Вальт и сложил вместе приподнятые ладони. – А вон те дорогие игрушки на столе, их вы тоже собрали для детей?» – «Ах, я бы предпочла, чтобы у меня сейчас оставались деньги, – посетовала Рафаэла. – С какими чувствами я даю поручительство господину Парадизи (ибо и я тоже даю поручительство) – в такой комнате, в самом деле, нет необходимости это объяснять; можете мне поверить!» Она уклонилась от почти уже подстроенного ею объятия, пожала нотариусу руку и потом радостно повела его обратно в собравшуюся компанию, которой и сообщила обо всех новостях. Разъездной агент долго и прочувствованно благодарил барышню, но потом все же озвучил изящно завуалированный вопрос об обратном поручительстве за поручителя. Она поспешно написала просьбу отцу (которого агент давно знал как солидного человека), чтобы тот просветил агента насчет будущего богатства Вальта и подтвердил добрую репутацию нотариуса. Парадизи с тем и удалился, прежде поцеловав даме ручку и пообещав, что скоро вернется.

Вульт дружелюбно сказал нотариусу, что хочет поговорить с ним минутку с глазу на глаз в его комнате. На лестнице же, по дороге туда, заговорил так: «О небо, о адские силы! Ты спятил? – Отпирай же скорее! – Поторопись, умоляю! – Ох, Вальт, что ты сегодня наделал в той спальне! – Не поворачивай ключ – в замочной скважине хлебный мякиш – сперва вытолкни его – Неужто я должен вечно присматривать за тобою, как пес? – Что ты там натворил! – Опять ты точное подобие себя самого; – а если бы сейчас начался пожар! – Но таков ты во всем… Лучше бы оттуда – навстречу мне – действительно выскочило твое подобие, а не ты сам… Ну, слава Богу!» Комната была наконец отперта. Вальт произнес: «Я очень удивлен». – «Ты, значит, не понял, – сказал Вульт, – что всё это – скрученная сатаной веревка, посредством которой они тебя, главного поручителя, скрутят и колодки к твоим ногам прикрутят, чтобы ты, в соответствии с этой дурацкой клаузулой[1]1
  В девятой клаузуле ясно сказано: «Дни путешествий и пребывание в тюрьме не могут причисляться к времени добывания права на наследство». – Примеч. Жан-Поля.


[Закрыть], столько времени отчислял им проценты, сколько будешь сидеть в тюрьме?» – «Я ничего не боюсь», – ответил Вальт. «Ты, может, надеешься, – продолжал Вульт, – что этот старый купец сейчас закроет для тебя кредит, чтобы твое поручительство вообще не было принято?» – «Упаси Господь!» – ужаснулся Вальт. – «Так ты поручишься за него?» – «Клянусь Богом!»

Тут флейтист, будто окаменев, рухнул вертикально вниз, на стул, устремил взгляд по горизонтали перед собой, прежде упокоив руки на раздвинутых под прямым углом коленях, и принялся монотонно причитать:

– Что ж, теперь пусть смилостивится Господь или кто пожелает! Таковы, значит, хлебные снопы и отборный виноград, причитающиеся мне за все труды и за мое пребывание здесь! И пусть здесь хозяйничает дьявол, как пожелает! Такова награда за то, что я, как румормейстер, при любом бесчинстве скакал то в арьергард войска, то к головной колонне. – Пусть; тогда я клянусь, что в тысячу раз охотнее соглашусь в бурю состричь бороды всем матросам на раскачивающемся, как качели, корабле, нежели аккуратно подстричь одного-единственного поэта, которого что угодно может взволновать и потрясти. Лучше уж я, как последний из гробовщиков, закутавшись в длинный развевающийся плащ, буду втаскивать на Брокенскую гору труп и подпирать гроб плечом, не давая ему соскользнуть вниз, чем стану еще раз сопровождать поэта и помогать ему продвигаться то в горку, то под горку: ибо поэт меньше верит честному, не совсем уж безмозглому брату, чем всякому якобы мягкосердному ворью, которое обступило его и топчет ногами, как горшечник глину, чтобы он стал в их руках податливым тестом.

– Должен признаться, – очень серьезно возразил Вальт, – что даже самый мягкосердный человек может впервые в жизни ожесточиться: против такого жесткосердного, как ты, судящего о людях несправедливо.

– Как уже было сказано, – продолжал Вульт, – он все это игнорирует, наш поэт. Напрасно единокровный брат-близнец повсюду скачет вслед за ним, как казак за Суворовым, повесив себе на шею ради него легкий складной стульчак, так что ему остается лишь сесть на сиденье – он этого не делает, но выставляет себя – да и еще кое-что в придачу – на смех всему свету.

– Верить в человечность, – возразил Вальт, – в чужую и собственную, – то есть своим нутром почитать и постигать нутро другого человека: к этому, в сущности, и сводятся жизнь и честь; всё остальное пусть заберет дьявол. Как, люди более великие, чем мы, подвергаясь куда большим опасностям, доверяли жизни и смерти – небезызвестный Александр выпил свой мнимый яд, в то время как его врач читал предостерегающее послание; а я должен не верить горячим слезам сочувствующей людям девушки? Нет, лучше уж я возьму этот посох (который на самом деле – нищенская клюка) и отправлюсь с ним так далеко, куда донесут меня ноги…

– Дальше этого предела и никакой нищий не доберется, – заметил Вульт. – Но ты меня перебил. Итак, я хочу добавить, что древние не без намека приносили в жертву богу поэтов наивных юных барашков. По той же причине какому-нибудь имперскому надворному советнику следовало бы издать указ: что каждый человек, который издал томик своих стихов у Тратнера, тут же объявляется недееспособным pro prodigo, поскольку, учитывая свойственную такому человеку вечную божественно-аполлоническую юность, исчисляемую возрастом в пятнадцать лет, он не способен осуществлять те гражданские действия – например, акт дарения между живыми, – которые могут совершаться только после достижения совершеннолетия….. Но теперь поговорим спокойнее, брат! Что за жизнь ты тут ведешь, к чертям собачьим! Нет, давай уж совсем спокойно! Отцом, матерью, братом-близнецом ты готов пожертвовать ради людей, о которых я… (нет, лучше уж ничего не буду говорить)? Обдумай всё хорошенько: семьдесят только что срубленных нотариальных деревьев – столько цепочек, неожиданно сцепившихся в один узел, некоторые твои заблуждения по пути в Розенхоф – да, по правде говоря, ты и сегодня слишком уж…..разогрет вином. Дело, пожалуй, кончится тем, что ты, Лис, нацепив на себя крылья ястреба и луня, станешь кружить вокруг сердца позирующей чужой невесты, используя жениха с его живописной кистью лишь в качестве приманочной птицы, – не так ли, мой хищник-забавник! Ты все-таки покраснел… Что же касается слез Рафаэлы… то можешь мне поверить: у женщин бывают неприятности и похуже, нежели те, из-за которых они плачут!

– Боже, но ведь это еще печальнее! – крикнул Вальт.

– Женщины и мельники, – пояснил Вульт, – всегда устраивают потайные клапаны, чтобы часть чужой муки, которую мелют на мельнице, отсыпалась для них.

– А мне что до того! – возразил Вальт. – Я дал этой женщине слово. И значит, возьму на себя поручительство. Я благодарен Господу, предоставившему мне возможность проявить доверие к людям, которое должен иметь любой человек, если не хочет потерять доверие к себе. Если же вдруг я пойму – позволь теперь высказаться мне, – что никакое чувство нельзя считать правдивым, что вера и любовь расцветают и отцветают: что ж, тогда я буду рад, что лишь получаю раны, но не наношу их другим. Я, несомненно, возьму на себя поручительство. Отцовский гнев (но что знает отец в своем деревенском мирке о моих обстоятельствах, связанных с более высокой социальной ступенью?)… и материнский гнев… и тюрьма, и нужда: пусть все это меня ждет – я беру на себя поручительство. Можешь гневаться. Я беру на себя поручительство – и спускаюсь вниз.

Вульт еще сдерживал себя, хотя был ошеломлен и выбит из седла выкрутасами Вальта, которого он теперь тем меньше мог держать под контролем, чем больше пришпоривал и подгонял: наверное, потому, что даже самый кроткий человек – если кто-то угрожает его ощущению свободы, вместо того чтобы этому ощущению потворствовать, – становится шпороустойчивым[2]2
  Так называют лошадей, которые, если их пришпорить, просто останавливаются. – Примеч. Жан-Поля.


[Закрыть]. «Ты спускаешься вниз, – сказал Вульт, – но я прошу тебя, в самом деле спокойно: спустись лучше в себя. Во всяком случае, не устремляйся, как ослепленная птица, именно вверх! Опомнись. Умоляю тебя, брат!» – «И даже если меня сразу после этого отправят в тюрьму, я сдержу данное мною слово!» – воскликнул нотариус. «Что ж, можешь сгнить там, – ответил Вульт, – я больше не буду противиться; лишь бы ясный разум и справедливость получили то, что причитается им по праву, лишь бы не восторжествовал всякий сброд… Иначе, в довершение к прочему, в конце концов все узнают, что я состою в родстве с тобой, и я подвергнусь проклятому осмеянию, как один из нас, – друг, брат, послушай меня, черт возьми!»

Но тот уже удалился. «О, ты настоящий левый[3]3
  Как известно, в Эльтерляйне так называли жителей той половины деревни, что принадлежала князю. – Примеч. Жан-Поля.


[Закрыть]! – воскликнул, распалившись, флейтист. – И все же я хочу понаблюдать за тобой там, внизу: как ты будешь – на моих глазах – сеять озимые для будущего роскошнейшего летнего урожая головок чертополоха, столь любимых зябликами!»

Войдя в комнату Рафаэлы, они застали любовную пару в одиночестве; разъездной агент пока не вернулся – к огорчению Вульта, который еще наверху долго обдумывал свои возможные высказывания, а теперь вынужден был от них воздержаться. Лицо Вальта пылало от возбуждения, и голос – тоже; при этом он время от времени бросал взгляд на Вульта, опасаясь, что тот совершит какую-нибудь грубую выходку. Однако, вопреки его ожиданиям, флейтист на сей раз был деликатным, как флейта: он взглянул на присутствующих совершенно чистосердечно и заговорил очень мягко. «Продолжайте заниматься портретом, в свое удовольствие, – сказал Вульт эльзасцу. – Каждый, наверное, может спеть об этом собственную песню – о таких вот покаянных текстах; у кого-то из них набираются целые песенники. Я и сам однажды вплетал свой голос в жалобу трех отроков в пещи огненной – да так, что мог бы прекраснейшим образом воспроизвести ее здесь, если бы был уверен, что нас это развлечет. Дело в том, что я очень хорошо помню, как когда-то в Лондоне некоторое время жил в сакристии, по ночам используя подушечку для коленопреклонения перед алтарем как обычную подушку – потому что там отсутствовали деньги, которые мне удавалось получать в Германии. Не совсем как богатый человек (и еще в меньшей степени – комфортно) прибыл я на почтовых перекладных в Берлин: но не вслепую, а в составе всего нашего “сберегающего деньги сообщества в поддержку едино-персональной проездной платы”. Суть дела заключалась в том, что всегда лишь один из нас записывался как пассажир; он же вносил плату и на глазах у всех садился в почтовый дилижанс. А вот в дороге его неоднократно подменяли один за другим остальные члены сообщества – по принципу “старшинства усталости”, – прочие тем временем двигались пешим ходом по обеим сторонам от дилижанса; так что перед следующей почтовой станцией с подножки всякий раз спрыгивал не тот пассажир, который запрыгивал на нее на предыдущей. Немецкие дилижансы функционируют настолько надежно, что их вполне можно сопровождать пешком. В самом Берлине дела у меня пошли еще намного хуже – из-за нехватки денег, которые мне удавалось раздобывать в Англии. Единственной имеющейся там горой, с которой для меня открывалась хоть какая-то перспектива, была monte di pieta; в больших городах можно брать во временное пользование всё что угодно: дома, лошадей, экипажи, нехороших женщин, но особенно и прежде всего – деньги. Что касается одалживания последних, то тут я зашел особенно далеко. Долги, как и другие серебряные таблетки, лишь на следующее утро, когда человек как следует отоспится, выводят из организма то, что в нем еще оставалось. Одна балетная фигурантка, на которой я тогда хотел жениться – ибо она была самой невинностью во плоти и, соответственно, не могла потерять невинность, – еще более взвинтила мою боль, не вызывающую соболезнования, то бишь мои долги, поскольку мы с ней, еще до свадьбы, проводили недели блесток и меда, чтобы потом наша семейная жизнь беспрепятственно сложилась в одно целое; однако и за блестки, и за мед надобно платить. Как сильно мы любили друг друга (она, фигуристка в лучшем смысле, и я, любитель фигуративной живописи) и в какие конфигурации наша любовь выливалась: обо всем этом уже не осталось иных свидетельств – ибо обычные погрудные портреты ей не нравились, – кроме портрета ее сердечной впадины, который я писал с дистанции в шесть туфель, притом что сам я, как оживший поколенный портрет, из благоговения отбросил свои копыта за спину (точнее, за бедра) и стоял перед ней на том, что принято называть коленными чашечками. Врачи часто подмечали, что внезапный испуг иногда заставляет человеческое тело – включая пальцы – так сильно похолодеть и сжаться, что, например, кольцо, которое прежде нельзя было снять, соскальзывает с пальца как бы само собой. Так вот: мне довелось наблюдать нечто подобное. Моя благая фея танца испугалась (с теми ужасающими последствиями, какие я опишу позже) седьмого февраля, в день карнавала. Непосредственно перед тем я издавал перед ней обычное для меня число вздохов в минуту (а именно, двадцать четыре, из коих, поскольку в минуту вмещается только двенадцать дыхательных циклов, лишь половину можно считать настоящими вздохами, а остальные являются выдохами), обдумывал давнее желание – что хотел бы дать своим вздохам больше воздуху (как если бы вздохи состояли из чего-то иного) – и наконец, распалившись, выкрикнул: “Дорогая, я в неоплатном долгу перед Берлином, где познакомился с тобой, бесценная ты моя!”; и тут внезапно, как если бы эти слова послужили командой, вся челядинская рать моих лакеев и вся господская рать моих квартирных хозяев, возглавляемые неким жокеем, атаковали мой театр – увы, не тот, где скакала возлюбленная конкубина, – и стали требовать от меня такого, с чем я, конечно, согласиться никак не мог. У моей возлюбленной – готовой к этому меньше, чем я, – соскользнуло с испуганно похолодевшего пальца наше большое кольцо вечности, и она, от испуга утратив контроль над собой, чертовски грубо воскликнула: “Вы, сударь, прохвост!”

Кто бывал в Берлине, не станет этому удивляться, зная, с какими словами там обращаются к человеку, который, хотя и принадлежит к высшему сословию (и, соответственно, не относится к числу тех, кто служит другим за плату), однако сам не имеет ничего, чем мог бы оплатить чужие услуги. Предполагаю, что я в тот момент скончался бы прямо на Фридрихсштрассе, не заболей я, по счастью, ужаснейшей горячкой. Сама болезнь – в большей мере, чем врач, – спасла меня. Вы, господин Флитте, как я слышал, на башне были спасены от вашей болезни врачебным искусством; значит, наверное, болезнь эта совершенно иного рода, чем моя. Моя горячка подействовала на организм так странно, что у меня выпали не только прежние волосы – сохранился лишь короткий захиревший “подшерсток”, вроде как у императора Тита, – но и прежние идеи, особенно огорчительные.

Платнер очень хорошо подметил – как хороши и телеологические следствия этого феномена, – что человеческая память забывчивее по отношению к горькому, чем к сладкому.

Вместе со мной – хотя я тогда еще не поднялся с одра болезни – воспрянули к жизни и мои кредиторы. “Превосходнейший господин, музыкальный торговец Рельштаб (мой слуга уверяет, что вас зовут именно так)! – сказал я этому известному коммерсанту, открывшему для меня в свое время большой кредит. – Я только что оправился от самой горячечной горячки в мире и позабыл всё, сто тысяч разных вещей, – включая даже и имя, которым обычно подписываюсь. Что ж, это вполне объяснимо физиологией, потоотделением, лихорадочными видениями и общим изнеможением; однако огорчительно для такого человека как я, который охотно оплатил бы счета за приобретенные им музыкальные произведения, но тем не менее ничего не помнит. В этой беде я прошу вас, великодушный Рельштаб, подождать до тех пор, пока я вспомню, как обстоят дела между нами; и тогда, поистине, ваши деньги окажутся там, где им и положено быть, то бишь в вашем доме – где, само собой, они находятся и сейчас, только в несколько ином смысле”.

Вслед за ним явился первый театральный портной, он же костюмер, и попросил, чтобы я вернул, что ему причитается. Я ответил: “Дорогой господин Фрейтаг (ибо вы, как я слышал, – тезка сегодняшней Страстной Пятницы)! Если бы каждый должник (включая, например, убийц по долгу чести) забывал на одре болезни так много всего, как я, то кредиторам пришлось бы очень несладко. Ибо что касается меня лично, то я теперь совершенно не помню, что и кому задолжал; вы, возможно, мне не поверите – даже если я подведу вас к матрасу моей болезни, на котором так долго обливался потом и мучился горячкой, – что я всё забыл. Но просто монеты – без памятных монет – в моем случае мало чем могут помочь; и это действительно очень печально, Рельштаб”.

Его зовут Фрейтаг, перебил меня он. “Черт побери! – крикнул я. – Неужто мне теперь нужен еще и коррепетитор? Что ж, постараюсь не забыть это вспомнить…”

Потом в комнату вошел камергер Юлиус*** и, в связи с моим выздоровлением, пожелал себе удачи: в размере причитающихся ему от меня двадцати фридрихсдоров карточного долга. “Я как будто вас знаю”, – поприветствовал его я. “Кводдеусвульт? Надеюсь, ты меня понял”, – сказал он. “Несомненно! – подтвердил я. – Но ты сейчас ужаснешься: ибо если бы я помнил, кому задолжал больше, играя в карты, – тебе ли, или человеку на Луне, или великому визирю, – то можно было бы считать, что я и не болел вовсе. Ты, конечно, прав; но разве не следовало бы будущему больному – всякий раз перед тем, как у него начнется горячка, – завязывать на носовом платке тысячу памятных узелков, чтобы потом, когда выздоровеет, развязать некоторые из них более удачным способом, чем посредством бросания противнику насморочного платка? Говори, Камергер!.. Что ж, тогда подожди, пока память не поможет мне снова!.. Но все же, черт возьми, это фатально: что вы, господа придворные, вопреки утверждению Платнера, помните только фатальные обстоятельства (порою предполагающие чуть ли не фатальный исход). А как вообще обстоят дела? Revile – уже…?” – “Как, зимой, Вульт?” – удивился Юлиус. “Ну, тебе виднее, – сказал я. – А что поделывает наша прелестная королева? Мне кажется, какие-то обстоятельства меньше подвержены забвению…” Затем я попросил его, чтобы при следующей встрече он мне напомнил о долге, – и мы вполне мирно расстались.

Всё обернулось иначе, когда я собирался от длинного моста пройти к Кёнигсштрассе, но по дороге меня задержал некий ученый еврей. “Дорогой Мозес! – воскликнул я. – Плохие новости! Лихорадка обкорнала меня под императора Тита…” – “Скверно! – перебил еврей. – Когда мы, евреи, хотим описать плохого правителя, мы говорим: это настоящий Тит! Люди с такой головой, как у Тита, Иерусалима для нас не построят”. – “Раньше, – продолжил я, – я занимался ивритом, идишем, новым ивритом, вкупе со вспомогательными языками, халдейским и арабским, – но теперь, Мозес, забыл всё из-за сильной лихорадки… Раньше я узнавал своих должников за сто шагов, а кредиторов – за тысячу…” – “Векселя, – сказал он, – на такой случай и хороши”; и протянул мне один, подлежащий оплате, – пока мы еще стояли над Шпрее»…..

Тут повеселевший господин Парадизи распахнул двери, и сердечно поблагодарил Рафаэлу, и бросил любезный взгляд на Вальта. Он, мол, принял его поручительство… Вальт прежде редко когда чувствовал себя счастливее, чем сейчас, – и одновременно несчастнее. Пародийное, циничное ёрничество Вульта на его вкус было чистой горечью – хотя другим оно представлялось безвкусицей и только; и все-таки он наслаждался новым счастьем: что снял осаду с Флитте, стал для него духом-хранителем. На глазах у Вульта – и у него на слуху – затея с новым векселем была с наглым бесстрастием завершена и закруглена; и флейтист поражался и сердился, пусть и незаметно для других, наблюдая за столь беспрепятственным распадом цветущего настоящего: ведь даже сильный человек с трудом переносит чужую силу и ее проявления (когда эти факторы действуют скорее против него, чем за) – потому что вообще, наверное, каждый привык скорее бояться чужака, нежели возлагать на него надежды.

Когда вексель был обновлен, флейтист любезно попрощался с присутствующими, и особенно с Вальтом. Нотариус не пошел его провожать. Он спросил у Флитте, нельзя ли ему провести те немногие часы, что остались от испытательной недели, в собственной комнате. Флитте радостно ответил: «Почему бы и нет?» Рафаэла в знак благодарности Вальту стиснула нежной рукой его руку. Вальт вернулся в свою тихую комнатку; и, едва переступив порог, почувствовал, что вот-вот разрыдается: от радости ли, или от одиночества, или от выпитого вина, или вообще просто так, этого он не знал; и в конце концов пролил слезы гнева.