Текст книги "Тегеран-82. Начало"

Как и предупреждал посольский инструктор, шахиня расспрашивала о нашем житье-бытье на английском, мы отвечали на русском. Она внимательно слушала наши ответы: смотрела в глаза отвечающему и кивала в нужном месте – еще до того, как переводчик заканчивал фразу. Я давно замечала, что далеко не все взрослые кивают в нужном месте, даже если говоришь с ними на одном языке. А интерес шахини к нам был искренним: я почувствовала это каким-то органом, не отраженным в анатомическом справочнике. И неожиданно испытала к этой красивой чужой женщине такое доверие, будто знала ее всю жизнь.

Фарах-ханум была вся такая изысканная, душистая и блестящая, словно большая кукла. Стоя с ней рядом, я думала, что вырасту и обязательно стану такой же.

На шахине не было никаких сложных одеяний, но лоск от нее прямо исходил! Теперь я знаю, что это искусство. Дорого одеться может каждый, у кого есть деньги. А одеться так, чтобы источник твоего особого шарма был неуловим, может только человек с врожденным вкусом.

Шахиня рассказала, что, кроме младшей дочки Лейлы, нашей ровесницы, с которой мы уже познакомились, у нее еще есть старшая дочь Фарахназ (см. сноску-9 внизу), старше нас на семь лет, и два сына – Али-Реза, старше нас на 4 года, и Реза-Курош, старше на 10 лет (см. сноску-10 внизу).

Поделилась, что не всегда ее дети хорошо учатся, но их папа-шахиншах очень переживает из-за плохих оценок, поэтому они стараются его не расстраивать.

На этом месте Лейла подняла голову от своего рисунка и скорчила смешную рожицу, изображающую, как «шахиншах» бывает недоволен.

Мне стало смешно – и я снова поймала себя на ощущении, будто уже где-то встречала и эту веселую Лейлу, и ее нарядную маму. В тот день, когда шахиня с дочкой рисовали в нашем классе, мы бы ни за что не поверили, что не пройдет и двух лет, как венценосный отец маленькой принцессы скоропостижно скончается в изгнании, а ее саму найдут мертвой в номере лондонского отеля. Всего двадцать три года спустя, когда ей и всем нам, сидящим сейчас в этом классе, исполнится 31 год. И что с момента бегства ее семьи из Тегерана Лейла больше ни разу в своей, оказавшейся недолгой, жизни не увидит родины.

На прощанье шахиня с дочкой подарили нашей школе целую машину– рефрижератор, наполненную «семейными галлонами» английского ванильного мороженого и ящиками разноцветных йогуртов с разными вкусами и кусочками фруктов внутри.

Шахские угощения нам еще долго выдавали в качестве школьных завтраков. Больше всего я полюбила ананасовый йогурт.

Много лет спустя, читая мемуары Фарах-ханум, изданные за океаном (их мне привез из США бывший одноклассник), та сценка всплыла у меня перед глазами, будто была вчера. С каким достоинством и доброжелательностью общалась с нами шахиня, как искренне и открыто улыбалась, как маленькая Лейла раскрашивала с нами подаренные ее мамой картинки…

Каким бы ни был персидский шах с общечеловеческой и политической точки зрения, судя по тому, как любила его семья, мужем и отцом он был хорошим. Шахбану назвала свои мемуары «Беззаветная любовь» – к мужу, к родине, к детям и ко всему тому, что она делала. В них она пишет, что во все, чем ей приходилось заниматься, она старалась вложить любовь – и поэтому многое ей удавалось. Лично я ей верю.

Из воспоминаний Фарах-ханум я узнала оценку событий того времени семьей Пехлеви, но это случилось намного позже. А тогда, впечатлившись монаршим визитом в нашу школу, я стала интересоваться шахиней, но узнала лишь то, что удалось подслушать во взрослых разговорах.

Посольские жены судачили, что в шахбану был влюблен наш певец Муслим Магомаев. А это говорило о многом: Магомаев даже моей маме нравился. Почти так же сильно, как Вахтанг Кикабидзе и Ренат Ибрагимов, от которых она вообще балдела.

Еще говорили, что Фарах-ханум не раз проявляла благородную стойкость и сдержанность. Завистники плели шахине про ее мужа всякое, но она никому не верила – только любимому и своему сердцу.

Шах был старше ее почти на 20 лет, разница в возрасте почти как у нас с Грядкиным – разве что немного поменьше.

Грядкину на тот момент был 31 год, это я потихоньку выяснила в списке сотрудников, найденном у мамы в приемном покое. Против моих девяти разница составляла всего-то 22 года. Не так уж и много. Моих любимых чеховских и тургеневских героинь на каждом шагу выдавали за мужчин, старше их на 20 лет и больше, и иногда они даже их любили! За месяцы, проведенные без советской школы, в книжной любви я стала большой специалисткой: никто не мешал мне читать любые взрослые книжки, какие только попадались под руку.

В том же списке сотрудников указывалось, что Грядкин женат, но меня это не смутило. Я решила, что раз жена дяди Вали не побоялась отпустить его одного так далеко, значит, она его не любит. Вот моя мама сразу сказала: «Мужа одного не оставлю, тем более, в такой дикой стране!»

В общем, я озаботилась платьем, достойным шахини и внимания Грядкина.

Незадолго до этого мама как раз предлагала купить мне к весне новое платье. Но тогда я еще не знала, что ко мне придет любовь, и отказывалась. Мне не то, чтобы не хотелось платья, просто было лень за ним идти. Тем более, с мамой.

Это с папой можно было приехать на машине и быстренько купить то, что висит ближе ко входу. А с мамой процесс затягивался. Она требовала тщательных примерок, долго сомневалась, щупала ткань, качала головой, употребляла свое любимое слово «кустарщина» и по десять раз подозрительно меня перепрашивала: «А ты точно будешь это носить?»

При этом мама никогда не торговалась, заявляя, что это неприлично. Но я подозревала, что она просто не умеет. Но даже без торга поход за покупками с мамой отнимал полдня, а, по папиной версии, и ползарплаты.

Папа же доезжал до магазина быстро, долго выбирать не любил, ловко торговался на фарси и в итоге, пожав руку продавцу, уносил товар за полцены. Правда, иногда дома оказывалось, что и размер не тот, и вообще купить надо было не футболку, а рубашку, но по любому «магазинничать», как он выражался, с папой было интереснее.

Как только я объявила родителям, что согласна на платье, папа тут же принялся обрабатывать меня по другому насущному вопросу, убеждая расстаться с толстой косой по пояс. Этот разговор начался еще в Москве – мол, мы едем в жаркую страну, зачем тебе эти хлопоты? Я догадывалась, что моя коса утомила не папу, а маму, и это она ему ябедничала. Потому что ей приходилось ее заплетать. Но в итоге чаще это делал все-таки папа.

В тот день у родителей был праздник: лишиться косы я согласилась тоже. Но только при условии, что отрежут ее не абы где, а в настоящей французской парикмахерской (про то, что она существует, я слышала от тети Тани). А взамен косы на моей голове соорудят не абы что, а писк сезона «сессон». Как у Мирей Матье, только в удлиненном варианте. Для наглядности я вырезала девушку с подобной стрижкой из журнала «QUELLE». Ведущие модные журналы мирового значения выписывало наше посольство для отдела прессы, на самом деле, все уносили их домой. Я любила их листать, мне нравилась красивая жизнь.

Моя коса, которую не отрезали лет с пяти, пострадала от любви к Грядкину, но не только. Приложил к этому руку и Алан Паркер в роли сценариста. Мы как раз посмотрели в нашем госпитальном конференц-зале английский фильм «Melody» 1971-го года выпуска. Его порекомендовал иранец, владелец закрытого революцией кинотеатра, у которого мой папа брал напрокат ленты для наших конфиденциальных просмотров в узком медицинском кругу. Кино было, как всегда, без перевода. Но в данном случае он и не требовался. Там было много красивой музыки (позже я узнала, что саундрек к фильму – новый на момент выхода ленты альбом «Bee Gees»). Фильм рассказывал о любви мальчика и девочки моего возраста, они учились в одном классе лондонской школы. Девочку звали Мелоди – то есть, Мелодия. В Англии и так девочек называют. Мелодии сначала не обращала внимания на влюбленного в нее мальчика, а потом тоже влюбилась. В этом контексте моего английского вполне хватило, чтобы понять все до единого слова.

Фильм про любовь двух моих лондонских ровесников принес мне массу открытий. Детская лав-стори происходила на фоне лондонских видов – от центральных улиц и богатых кварталов до бедных предместий. По картинкам в школьном учебнике инглиша я представляла себе город Лондон величавым и шикарным. А в фильме он выглядел весьма серенько – особенно, в сравнении с солнечным Тегераном.

Другое открытие – английские дети бесились и безобразничали точно так же, как наши. И даже больше. Хотя в школе нам рассказывали, что они там все чопорные, а в самых дорогих пансионах за провинности вообще бьют палками, даже наследных принцев.

Кстати, сцена телесного наказания в фильме тоже была: директор всыпал ремнем влюбленному герою. Мне трудно было даже представить себе, как наша московская директриса Валентина Григорьевна вызывает провинившихся к себе в кабинет и лично стегает ремнем. А когда все же представила, стало очень смешно. Воображаю себе реакцию своих одноклассников! Наверняка через 15 минут после начала экзекуции сбежались бы все родители и «позвоночные» покровители школы, и директрисе было бы несдобровать.

Но главное открытие – челка героини! У девочки со странным именем Мелодия была совершенно невероятная, бесподобная челка – густая и падающая прямо на глаза! Мне бы никогда не разрешили носить такую! У меня вообще не было никакой челки, потому что мама считала, что от длинной челки, лезущей в глаза, у ребенка может развиться косоглазие. Но теперь я страстно желала именно такую – запретную – челку.

И намеревалась выторговать ее у мамы в обмен на отрезанную косу.

Папа пошел к тете Тане выяснять, что за салон она имела в виду. А вернувшись, позвал нас с мамой в наш «жопо».

Это действительно был чудом уцелевший в исламской революции настоящий французский салон красоты – с соответствующим названием и постерами на стенах. Находился он на улице Моссадык, которую многие еще называли по старинке – Пехлеви (см. сноску-11 внизу).

Внутри было роскошно: на низких столиках лежали французские журналы мод, а кофе и «ширини» (сладости – перс) приносили красивые тети, словно сошедшие с картинок в этих журналах. Нас усадили в мягкие глубокие кресла, принесли угощения и только потом принялись расспрашивать, зачем мы пришли. Папа что-то объяснял любезным тетям на фарси, а они поглядывали на меня, улыбались и приговаривали: «Дохтар-э-хошгель!» («Красивая девочка» – перс.) и «Хейли гашанг!» («Очень даже красивая! – перс). Благодаря щедрому на комплименты иранскому персоналу нашего госпиталя, я уже знала, что значат эти слова, и мне было приятно. Когда папа достал из кармана мою журнальную вырезку и показал тетям вожделенный «сессон» они радостно и понимающе закивали. Я поняла, что они умеют его делать, и обрадовалась. Но тут встряла моя мама, до этого она молча листала модный журнал вприкуску с ширини:

– Скажи им, чтобы челку ей коротенькую сделали, а то она себе глаза испортит!

Как будто меня нет рядом: скажи им, чтобы ей, а то она…

Я очень разозлилась. Вообще-то у нас был уговор: я отрезаю косу при условии прически, которую я выбрала. А менять правила во время игры, да еще и не спросив «водящего», некрасиво. С таким человеком никто больше играть не будет! Я вскочила и заявила:

– Я передумала резать косу, поехали домой!

Мама уставилась на папу. Папа пожал плечами. Мне показалось, что он все понял. Оставалось рассчитывать на его порядочность, ведь я не понимала, что именно он говорит на фарси тетям.

На всякий случай я выхватила у него свою вырезку, ткнула в девушку на ней, потом в свою переносицу ниже бровей и с отчаяния в полной мере применила свой армянский английский:

– I’d like hair-style like the girl on this picture, but a bit longer! («Я хочу прическу как у девочки на этой картинке, только немного длиннее!» – англ).

– Don’t worry, darling, we’ll style you absolutely one in one! («Не волнуйся, дорогая, мы сделаем тебе один в один!» – англ), – ответила одна из тетей, продемонстрировав, что во французской парикмахерской прекрасно понимают по-английски.

У меня отлегло от души: теперь родители не смогут подговорить парикмахерш за моей спиной. Мама тоже это поняла и утратила к процессу интерес:

– А мы с тобой пока в ювелирный съездим на Каримхан, – распорядилась она папой. – Я Талеби-ага кольцо отдавала на чистку.

Все-таки моя мама умела быть противной! Мне, конечно, не хотелось, чтобы она указывала, как меня стричь. Но и одной оставаться в роскошном салоне мне не хотелось. Все были ко мне очень приветливы, но все же одной как-то неуютно.

У мамы на Каримхане был свой ювелир, она даже помнила, как его зовут.

Улица Каримхан-занд, соседняя с нашей Вилла-авеню, со старинных времен считалась ювелирной, столько там золотых магазинов. Но все посольские жены почему-то доверяли только Талеби-ага. Говорили, что у него лучшие сеты (гарнитуры) с бирюзой и топазами.

Под стеклом на его прилавке красовались дивные штучки: кулончики в виде вырезанной из золота арабской вязи, знаков Зодиака, крохотных слоников, носорогов, дельфинчиков и прочих живностей. Золотые цепочки переливались сотнями причудливых плетений, сережки при всей вычурности оставляли ощущение воздушности – дизайн у персидских ювелиров всегда был на высоте. Так говорила моя мама.

Когда меня впервые привели в магазин к Талеби-ага, он первым делом выяснил, кто я по гороскопу, и тут же вручил прелестную золотую подвеску для знака Весы. Отказаться было никак невозможно. Пока папа пихал ювелиру подарок назад, уговаривая его на фарси, мама по-русски шипела мне в ухо, чтобы я не смела брать, это может быть провокация. Но все было бесполезно. Талеби-ага убрал руки за спину и только улыбался. А когда мои родители со своими отказами окончательно ему надоели, сказал:

– Если вам не нравится, можете выбросить туда, – ювелир указал на городскую урну, виднеющуюся за витриной. – Я свои подарки назад не беру.

Он сказал это как-то так, что мы все сразу поняли, что дальше спорить будет просто неприлично. Надо просто поблагодарить и обрадоваться. Собственно, я уже обрадовалась: вещица смотрелась очень красиво, и до сих напоминает мне о ювелирных лавках на Каримхане.

Ювелирный шопинг в Тегеране был особенным ритуалом, и все наши не сразу, но привыкли к его порядку. Торопливость в тонком деле выбора и покупки украшений была неуместна. Войдя в лавку ювелира, надо было неспешно побеседовать с хозяином, расспросить, как он поживает, выпить с ним чаю с финиками и фисташками, и только потом перейти к делу.

– Своему ювелиру постоянный покупатель должен доверять как пациент врачу, а общение с ним должно быть обставлено дружественно и даже по-семейному. Вот тогда у вас будут настоящие драгоценности! – так моей маме как-то сказала шикарная Паризад-ханум.

С тех пор мама это повторяла. И пользовалась всеми дополнительными опциями наличия «своего» ювелира – носила ему свои украшения на чистку, ремонт или если вдруг решала уменьшить размер колец. В Тегеране пальцы у всех нас стали тоньше из-за очень сухого климата, который заодно излечивал болезни почек – это утверждал мой Грядкин.

В общем, я знала: если мама идет к ювелиру, это надолго.

Меня усадили в удобное парикмахерское кресло перед большим зеркалом и включили Хулио Иглесиаса. В то время тегеранские дамы относились к нему с большой нежностью: он пел из каждого авто, где за рулем была ханум. Правда, всего несколько лет спустя ханумки изменили Хулио, горячо полюбив другого испанского парня – Луиса Мигеля.

Персиянки из французского салона возились со мной, нежно воркуя между собой. Я слушала сладкоголосого Хулио, листала журнал, попивала кофе из маленькой чашечки и чувствовала себя восхитительно взрослой. И даже не расстроилась, когда одна из парикмахерш показала мне аккуратно перевязанную с обоих концов мою отрезанную косу. Ее красиво упаковали, чтобы вручить моим родителям на память.

Время пролетело незаметно. Когда мама с папой появились на пороге, из зеркала на меня глядела натурально Мирей Матье! Темная шатенка с круглой прической, только мне сделали длиннее, как и обещали. Я была в полном восторге! И даже маме понравилось, несмотря на длинную челку. Папа расплатился с милыми тетями, а они на прощание меня расцеловали и сказали, чтобы я приходила к ним подравнивать концы и челку.

– А платье уж купите сами, мне нужно в посольство, – сказал папа, когда мы вышли из салона. – Сходите в «Курош», здесь недалеко.

– А что такое курош? – спросила я. – Так зовут старшего сына шахини!

– В данном случае название модного магазина здесь, на Моссадык, – пояснил папа. – А назвали его так – как, вероятно, и старшего сына Пехлеви – в честь древнего персидского царя-завоевателя. Он правил великой Персией в доисламское время, когда персы были не мусульманами, а зороастрийцами.

– А кто такие зороастрийцы? – полюбопытствовала я.

– Это огнепоклонники, те, кто поклоняется огню. Но вообще у них было много божеств, как у язычников, – ответил папа. – Я тебе возьму в посольской библиотеке учебник истории, раз тебе интересно. Только в наших учебниках этот царь упоминается как Кир Великий, а персы называют его шах Курош или Куруш. Курош провозгласил курс на создание «великой цивилизации» и сам стал для древних персов божеством.

– Так идти-то куда? – неожиданно прервала лекцию мама, хотя очень любила все познавательное. Но, должно быть, в магазин ей хотелось больше.

– Идите прямо, «Курош» будет справа через два квартала, – папа махнул рукой вдоль центральной улицы, на которой мы стояли, сел в «жопо» и уехал.

Мы с мамой пошли по Моссадык.

Над улицей растянулись полотнища, извещающие в том числе и на английском, что 29-го эсфанда или 19-го марта Иран отметит День Национализации иранских нефтяных промыслов.

Это был тот самый недолгий отрезок времени, когда центральная улица Тегерана уже не была Пехлеви, но еще не стала Валиаср. Тогда исламские лидеры еще не сообразили, что присвоить ей имя Моссадыка идеологически глупо. Об этом я узнала намного позже – из воспоминаний шахбану Фарах. Она описывала, как познакомилась с шахом Мохаммедом в Париже на приеме в посольстве Ирана, куда пригласили всех иранских студентов, учащихся на тот момент в Париже. Как позже, уже в Тегеране, она вдруг получила по почте приглашение на обед в шахскую резиденцию от принцессы Шахназ, старшей дочери шаха от египетской принцессы Фаузии. Каким шах оказался милым и простым в общении при их встречен за обедом, как катал ее на личном спортивном самолете, сам сидя за штурвалом, и как она влюбилась. Не потому что он шах, а потому что он был интересным мужчиной и галантным кавалером. В книге были семейные фото шахской четы, позволяющие в это поверить. Я бы тоже решила, что шах Мохаммед – интересный мужчина. Фоном к воспоминаниям шахини служили события в стране, по поводу которых она переживала или принимала в них непосредственное участие. Моссадыку, которого звали тоже Мохаммед, она уделила в своей книге довольно много места.

Благодаря «Беззаветной любви» шахини к своей стране и шаху, я узнала, кто же этот Моссадык, на улице имени которого я впервые в жизни рассталась с длинными волосами. И чье имя мы невольно произносили каждый день, имея в виду улицу, на которой в 80-м было столько всего интересного – жвачки, кассеты, барби, скейты и «ширини-ханэ» – лавки сладостей.

Моссадык был министром при ныне свергнутом шахе.

В начале 50-х годов ХХ века Моссадык затеял программу национализации нефти и убедил шаха Мохаммеда Реза ее подписать. Программа дала надежду на лучшую жизнь простому народу, а шаха рассорила с его английскими друзьями и партнерами. Английские нефтяные компании покинули страну и наложили эмбарго на иранскую нефть. Нефтедобыча на территории Ирана практически прекратилась, последовала инфляция и обнищание беднейших слоев общества. Вспыхнули народные волнения, и в августе 1953-го шах покинул Иран на своем частном самолете, улетев сначала в Ирак, а затем в Италию. Но не прошло и месяца, как он вернулся, заручившись мощной поддержкой Англии и США. Именно поэтому в 80-м многие думали, что Пехлеви снова вернется, ведь такое уже было.

Когда шах Мохаммед Реза вернулся в Иран, в опалу попал сам Моссадык. Его лишили должности, сослали в глухую деревню и забыли о нем. А вспомнили только после исламской революции – в связи с тем, что он пострадал за свое намерение передать иранские нефтяные месторождения в руки народа. И, недолго думая, новая власть вместо имени беглого шаха дала центральной столичной улице имя последнего из его злейших врагов.

Для блюстителей исламской морали это примерно то же самое, что для жертв репрессий улицу Сталина переименовать в улицу Берии. И только через пару лет до нового правительства дошло, что Моссадык был страшно далек от идей исламской революции. В 1982-м его имя вымарали из названия главной торговой артерии Тегерана, переименовав ее в Валиаср, коей она и остается по сей день.

Но День национализации нефти, случившийся при Моссадыке, в Иране поныне ежегодно отмечают, как общенародный праздник.

Меджлис Ирана принял решение о национализации нефтяной промышленности 15 марта 1951 год, сенат одобрил его 20 марта, поэтому для государственного праздника избрали день между этими важными событиями – 29-го эсфанда или 19-го марта.

И хотя сегодня Моссадык предан забвению, именно он, как ни крути, был тем, кому впервые удалось отдать нефть народу.

«Курош» оказался большим двухэтажным универмагом модных товаров с женскими манекенами без чадры в витринах, что говорило о его бездуховности. Чуть позже бесстыжих манекенов нарядят в платки и манто – свободное одеяние вроде не приталенного плаща, прикрывающее попу.

На первом этаже на каждом шагу стояли гигантские зеркала и прилавки с разнообразной косметикой, возле которых не было продавщиц. Иранки спокойно к ним подходили, брали с подставок «бесхозные» помады и туши и мазались ими перед зеркалами.

Разумеется, моя мама тут же забыла, зачем мы пришли. Она потянула носом и закатила глаза:

– Мистерия де Роша от «Роша»! – выдохнула она. – Мои любимые духи!

С этими словами мама ринулась вперед и растворилась среди бесчисленных лотков с парфюмерией.

Я поднялась по эскалатору на второй этаж, все равно она за мной не следила.

Справа от эскалатора был огромный зал, увешанный разнообразной одеждой. Между вешалками там и сям стояли разряженные в пух и прах манекены обоих полов. Мне даже стало страшно одной войти в этот тряпочный водоворот, я испугалась в нем затеряться.

Слева сиял огнями ресторан, из него доносилось пение Гугуш и мелодичный перезвон столовых приборов. Прямо был бар, который теперь продавал только свежевыжатые соки, но реклама американского виски над ним осталась.

Перед баром был еще один крохотный магазинчик, туда я и зашла, чтобы не болтаться в проходе. Это оказался бутик рукоделия. В нем продавалось великое множество разноцветных и мохнатых мотков мохера. В 80-м он был на пике моды, а в Тегеране можно было легко купить даже самый редкий цвет. Поэтому вязали все – даже те, кто еще недавно в принципе не представлял себя за этим занятием.

Даже мои мама и папа в четыре руки вязали маме какой-то бесконечный многоцветный кардиган, где серый цвет переходил в сиреневый, потом в малиновый, потом в фиолетовый, потом в голубой… Мама говорила, что такая размытая палитра смотрится очень интересно и изысканно.

Маму научила вязать персиянка тетя Рая из прачечной: она была главной рукодельницей среди местного персонала, взрослым ремонтировала одежду и шила на заказ, а нам, детям, мастерила костюмы к выступлениям. Освоив спицы, мама попросила Раечку научить также меня и папу. Нам она сказала, что это успокаивает нервы и развивает усидчивость, но мы-то знали, что ей просто лень вязать одной.

В итоге мы вязали кардиган по очереди. Он всегда ждал желающих себя повязать в шкафу прихожей. У кого из нас троих было настроение, тот его и хватал.

Теперь я думаю, что это было полезной затеей. Кто-то, когда нервничает, грызет ногти (ковыряет в носу, курит сигареты, etc), а мы вязали кардиган.

Этот шедевр вязального дела, который создавался нашей семейной командой в течение нескольких лет, я потом носила на первом курсе МГУ. Тогда как раз вернулась «размытая» мода.

Увидев в рукодельном бутике редкий оранжевый колор, я ринулась за мамой.

Она все еще нюхала духи. Глаза ее затуманились.

– Мам, тебе плохо? – обеспокоилась я. – Пойдем, там мохер оранжевый.

– Оранжевый? – встрепенулась мама. – Где?

В мохеровом оазисе мы потеряли еще полчаса, но мама так ничего и не купила.

– Мне кажется, он слишком рыжий, – сомневалась она. – А мне к белому пальто нужен более солнечный оттенок…

Наконец, мне удалось завлечь ее в зал с нарядами.

Смешно, но в 1360-м году по Солнечной Хиджре мировая мода была похожа на сегодняшнюю.

В моде были просторные блузки-вышиванки с рукавами-фонариками, цветастые сарафаны на бретельках, джинсовые платья и комбинезоны, узкие джинсы и вельветовые штаны в мелкий рубчик, футболки с крупными яркими надписями и мультяшными героями, короткие и длинные обтягивающие кожаные пиджаки и пальто, толстые шарфы, водолазки в облипку, штаны и платья-сафари и сабо на высокой танкетке. Самый писк – на деревянной, чтобы стучала при ходьбе. «Деревяшки» на металлических заклепках имела каждая уважающая себя посольская девчонка.

Даже солнцезащитные очки тогда носили «авиаторы» – формы, которая и сейчас в моде.

Лучшим практическим подарком советскому человеку из-за рубежа в то время был японский зонт-автомат «со слоном» – так мы их называли по изображению на этикетке. «Слоны» в «Куроше» были самых невообразимых расцветок – хочешь с Барби, хочешь с британским флагом.

Несмотря на всю вражду, на прилавках лежали сумки Montana с британскими и американскими флагами.

Из верхней одежды самым шиком были дубленки-«афганки». Из нежной овчины цвета кофе с молоком, отороченные пушистым белым мехом.

Но мы пришли за нарядным платьем.

Вечерние туалеты размещались в отдельном отсеке. Среди моделей преобладал фасон «летучая мышь» – длинные платья-размахайки в стиле Аллы Пугачевой.

Другим актуальным направлением было нечто, напоминающее сегодняшний бохо-стиль: платья из легкой ткани с размытым цветочным рисунком, приталенные с помощью резинки, и с длинными рукавами, присборенными у запястий. Вырез у таких платьев был довольно большим, но в него вдевались завязочки, потянув за которые можно было его регулировать. Из-за резиночек и веревочек платье получалось с напуском и пышными рукавами. А вместе с цветочками и оборочками у выреза и рукавов оно превращало в бабу на чайнике даже самую тощую женщину. Так говорила моя мама, и я видела это своими глазами на примере наших медсестер.

На мой рост не было вообще ни одного платья. Даже с рюшками для бабы на чайнике.

– Может, посмотреть в детском отделе? – неуверенно предложила моя мама.

Но какой мог быть детский отдел, если я играла взрослую шахиню! И мне нужно было поразить воображение взрослого Грядкина! Неужели я буду делать это в глупом розовом нейлоне с бантами, как на детском утреннике?!

Мама тоже не хотела покупать подобное кукольное платье, тем более, одно такое у меня уже было, и я его игнорировала. Она рассчитывала найти мне что-то более взрослое и практичное. Но «летучая мышь» ее явно не впечатлила, как и меня.

Мы уже направились на выход, как вдруг в соседнем отсеке я увидела его! Это было дивное длинное белое платье, чем-то напоминающее белый наряд главной героини-вампирши в фильме ужасов Роже Вадима «И умереть от наслаждения».

В этом прелестном платье с виду всего было в меру, но при этом в нем чувствовался шик. Завышенная талия напоминала о тургеневских девушках, а приспущенные по плечам рукава-фонарики обнажали ключицы, подчеркивая их хрупкость. А учитывая, что я еще не носила бюстгальтера, это смотрелось не вызывающе, а трогательно.

Даже мама ахнула, когда я примерила эту красоту:

– Прямо первый бал Наташи Ростовой!

Мама пощупала ткань. Платье моей мечты было сшито из какого-то простого плотного белого материала вроде батиста и хорошенько накрахмалено.

– Швы вроде добротные, – задумчиво констатировала мама. – А ты точно будешь это носить? А то оно путается у тебя в ногах. Если купим, надо будет попросить Раечку укоротить…

Мама всегда уточняла, «буду ли я это носить», когда мне что-то нравилось.

Меня это обижало: звучало это так, будто она не может доверять мне, а я – сама себе.

Мы купили платье. Стоило она на удивление недорого. Улыбчивая тетя на кассе положила нам его в фирменный пакет «Kourosh» и почему-то сказала «Have a good night!», хотя темнеть еще даже не начало.

Домой я шла в отличном настроении, вприпрыжку и с пакетом в руках. Теперь я была уверена, что сердце Грядкина дрогнет, если только оно не камень. Мама еле поспевала сзади.

С улицы Моссадык к бимарестану мы всегда ходили одним и тем же переулком, где нас каждый раз радостно приветствовал торговец шкурами. Он запомнил нас, когда мы покупали у него ту самую остромодную дубленку-«афганку».

Когда я впервые увидела, как в переулке, прямо на заборе, этот человек развесил огромные цельные шкуры животных, то очень расстроилась и даже заплакала. На заборе висел бывший медведь, зебра, верблюд и множество овец. Зрелище меня поразило: ведь еще недавно всех этих животных я видела живыми, в московском зоопарке!

Но не прошло и недели, как я привыкла ходить мимо шкур убиенных зверей. Каждый раз, возвращаясь с Моссадык, я с интересом разглядывала новые поступления на заборе.

А в те три январских дня 80-го, пока надо мной еще висела угроза отправки в заснеженную Москву, я потребовала, чтобы именно здесь мне купили модную «афганку».. Эта пушистая прелесть как раз только появилась на заборе среди новинок. В Москве я видела такую только однажды – на актрисе Елене Прокловой, которая казалась мне воплощением красивой жизни. А саму Проклову живьем мне показала подружка Катька. Было это в фойе Вахтанговского, когда Катькин папа взял нас на генеральный прогон «Принцессы Турандот».

Торговец шкурами не говорил по-английски, но мы каждый раз перекидывались парой приветственных слов на универсальной смеси языков.

В этот раз, прежде чем мама успела меня одернуть, я на ходу извлекла свою обновку из пакета и развернула перед торговцем. Мне хотелось поделиться своим счастьем.

– Look, what a pretty dress! («Смотри, какое хорошенькое платье!» – англ), – похвасталась я ему.