Текст книги "Тегеран-82. Начало"

Глава 4. Праздничный фарвардин 1359-го
21 марта – 20 апреля 1980 г.

ФАРВАРДИН – Движущая сила

Хроника событий в месяц ФАРВАРДИН 1359-го года глазами иранской прессы:

1 фарвардина (21 марта 1980) – первый день нового 1359-го года.

12 фарвардина (1 апреля 1980) – День Исламской Республики.

13 фарвардина (2 апреля) – Сизда-бе-Бедар,13-ый день Новруза и официальный последний день его празднования.

18 фарвардина (7 апреля) – обстрел пограничного иранского города Овейзу иракской артиллерией.

30 фарвардина (19 апреля) – религиозное оплакивание мученической смерти пророка Мухаммеда.

31 фарвардина (20 апреля) – религиозное оплакивание мученической смерти имама Резы.

Хроника событий в период с 21 марта по 20 апреля 1980-го года глазами советской прессы:

07.04 – власти США разрывают дипломатические отношения с Ираном, высылают со своей территории иранских дипломатов и вводят эмбарго на все виды торговли с Ираном.

07.04 – иракская артиллерия обстреливает пограничный иранский город Овейзу.

Посольский инструктор поставил коллектив нашего бимарестана в известность, что Хомейни охватила шпиономания, и он призвал всех иранских граждан, преданных исламской революции, доносить пасдаранам на подозрительных иностранцев. А поскольку мы, шоурави, в глазах местного населения хоть и маленький, но шайтан, то доносить на нас будут в первую очередь. Что означало, что мы должны стать еще более бдительными и тщательно соблюдать исламскую мораль. Даже за закрытыми дверями – на всякий случай. Ведь в нашем госпитале полно персонала из местных, а среди них тоже могут оказаться стукачи. Инструктаж касался всех, даже детей – это было особо подчеркнуто.

Не знаю, как взрослым, а нам, детям, понравилось, что кто-то может на полном серьезе подозревать в нас шпионов. Мы предположили, что первым донесет на нас господин Мамну. И тут же стали играть в «уход от наружки», осуществляемой Мамну. Но несчастный санитар даже носа не казал из своего морга, поэтому уходить от его «преследования» нам быстро наскучило.

И тогда я решила следить за Грядкиным. Конечно, я решила не верить в россказни Артурчика. Но одно дело не верить и совсем другое – проверить.

Для слежки мне требовались помощники, а игра в шпионов – отличный повод не раскрывать, зачем мне понадобилось следить за Грядкиным. Назначить его «иностранным шпионом» я сначала предложила Сереге, объяснив это тем, что раз уж даже Артурчик случайно выследил его за интересным занятием, то мы-то и подавно узнаем всю его подноготную. Серега донес идею до остальных и мальчишки с радостью согласились, благо шпионаж – дело настоящих мужчин. Кандидатуру Грядкина в качестве «подлого шпика» поддержали единогласно. А себя мы назначили, разумеется, храбрыми советскими разведчиками, с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками. Я была довольна затеей, предвкушая, что теперь узнаю про любимого все.

Как говорил мой папа, кого-то цитируя: кто владеет информацией, тот владеет миром.

А от безделья дети становятся такими наблюдательными, что весь мир принадлежит им. Особенно, если мирок узкий.

Увы, ни одной книги про шпионов в наших запасах не нашлось. Зато обнаружился сборник рассказов про Шерлока Холмса. Мы быстро его прочли и начали усердно развивать в себе наблюдательность, увлеченно применяя дедуктивный метод ко всем окружающим.

Думаю, взрослых в «шпионский» период мы изрядно раздражали. Потому как замечали то, чего замечать не нужно.

Как-то мы с мамой, тетей Таней и ее подругой тетей Тамарой из гинекологии пошли в магазинчик поблизости. Тетя Тамара откопала на вешалке красивое платье, долго его вертела, примеряла и размышляла. Платье было недешевое и в единственном экземпляре. По мне, оно ей очень шло, но меня никто не спрашивал. Тетя Тамара сомневалась и хотела услышать мнение взрослых женщин. Моя мама молчала, а тетя Таня сказала:

– Не обижайся, Томочка, но это не твое! Во всяком случае, таких денег оно не стоит.

Тетя Тамара вздохнула и повесила платье на место.

Дня через два наш детский самодеятельный коллектив пришел к тете Тане, мы снова репетировали – теперь готовились к концерту на Новруз 21 марта. Новруз наш бимарестан тоже отмечал банкетом: чем не праздник, у пациентов все равно новогодние каникулы. А иранцы в две недели Новруза болеть переставали, плохая это примета.

Мы продолжали ставить танец умирающего лебедя в окружении кордебалета. На 8-е марта я отказалась танцевать, разочаровалась в балете. Но в свете любви к Грядкину передумала.

В процессе репетиции мне захотелось в туалет. В ванной у тети Тани я увидела сушащееся на веревке то самое тети Тамарино платье. Ошибиться я не могла: я его хорошо запомнила, в том магазине оно было одно такое яркое, с жар-птицами. А новые вещи после покупки в местных магазинах мы обычно стирали, а то мало ли, антисанитария.

Может, я бы и оставила свое наблюдение при себе, мне не было особого дела до этого бирюзового, в золотых жар-птицах платья. Но по роковому стечению обстоятельств в конце репетиции к тете Тане заглянула тетя Тамара:

– Представляешь, Танюш, две ночи не спала, все мне то платье не давало покоя! Решила все-таки купить, иначе для чего я целыми днями торчу в басурманских причинных местах?! Пошла, а моего платья уже нет! Хозяин что-то мне по-своему лопотал, я не поняла. Поняла только, что чуть ли не в тот же день купили! Обидно!

– Не расстраивайтесь, теть Тамар, – заявил ловец шпионов в моем лице. – Тетя Таня его и купила! Вон оно у нее в ванной сушится, посмотрите!

Настала немая сцена.

Тетя Таня густо покраснела. Но быстро нашлась:

– Томочка, да, это была я! Хотела тебе сюрприз сделать, подарить к банкету на Новруз! Даже уже простирнула!

Тетя Таня и впрямь сняла платье с веревки и подарила его тете Тамаре, прямо при нас. Мне по поводу столь возмутительного «предательства» она не сказала ни слова.

Оглядываясь назад, думаю, что все мы были живые люди – не без ошибок, но и не без благородства.

В тот же «шпионский» период наших игр папа взял меня вечером прогуляться до «супера», у нас кончился «панир-хомэи» (пресный плавленый сыр – перс), который я очень любила на завтрак. Конечно, я могла бы и обойтись, но папа сам предложил за ни сходить.

Мы шли по вечерней Каримхан, папа рассказывал мне про козлика Алешу, который был у него в детстве. И как он плакал, когда Алеша пропал. Его папа, мой дед, сказал ему, что его любимый козлик убежал. А мама, убирая посуду после сытного мясного обеда, вдруг сказала: «Спасибо Аллаху и козлику Алеше, что мы сегодня сыты!». Так папа узнал, что он вместе с братьями и сестрами съел своего любимого питомца, с которым гулял и играл. Он страшно плакал, а его мама стыдила его: «Война, сынок, голод, мужчины сражаются, а долг женщины – прокормить свою семью!» Дело было в Великую Отечественную войну, папе было пять лет.

Описывая, как в своем туркменском городе на краю пустыни он уходил с Алешей далеко-далеко, чтобы козлик мог пощипать что-то, кроме верблюжьих колючек, папа вдруг быстро наклонился, подобрал под деревом какой-то фантик и сунул его себе в карман.

До шпионских игр, увлеченная судьбой козлика, я бы этого не заметила. Но поскольку ежеминутно тренировала наблюдательность, то тут же отреагировала:

– Мама говорит, что поднять что-нибудь с земли – это все равно, что по доброй воле взять в руки грязную, мерзкую, кишащую кучу микробов и бактерий, похожих на тараканов из помойки!

Этот художественный образ применяла ко мне мама в рамках пропаганды чистых рук. Он возник после того, как я случайно увидела возле помойки госпиталя настоящих персидских тараканов. Они были настолько жуткими, что мне два дня было нехорошо от одних воспоминаний. С тех пор я ничего не подбирала с асфальта, даже если там валялось 10 туманов.

– Какой фантик? – удивился папа. – Этот что, ли? Мамино поручение в магазине Рухи. Я его уронил, а не поднять не мог, без листочка не помню названия крема. А нашей маме нужны какие-то специальные молодильные яблочки.

И папа достал из кармана маленькую мятую записку с каким-то мудреным английским названием. После «супера» мы зашли в ближайший к нашему бимарестану магазинчик и купили маме какой-то волшебный омолаживающий крем, который сам хозяин привозил из Саудии (так по-сказочному хаджи Рухи величал Саудовскую Аравию).

Хозяина магазинчика, в который мы все часто заглядывали по-соседски, называли не Рухи-ага, как остальных персов, а «хаджи Рухи». Папа объяснил мне, что господин Рухи совершил «хадж» – паломничество в священные для мусульман города Мекку и Медину. И теперь он немного ближе ко Всевышнему, чем остальные правоверные, поэтому они и обращаются к нему уважительно – хаджи.

Из прочитанных персидских сатирических новелл, изданных при шахе, я знала, что хаджи – это такой лицемерный святоша, который других поучает, а сам грешит. Одна из новелл так и называлась – «Господин моралист». Ее герой занимался тем, что с утра до вечера учил людей жить, ссылаясь на свою прямую связь с Аллахом. Ему верили и ехали к нему за советом со всей страны. А однажды господину моралисту с утра никто не подал привычный завтрак. Он рассердился, закричал: «Я важный человек, наставляю глупых людей на истинный путь, а мне не дали завтрак!» И тут выяснилось, что долгие годы, пока господин моралист поучал других, его кормила его старенькая родственница. Он ее не замечал и даже не знал ее имени. А в тот день она умерла, вот и не принесла завтрак. Господин моралист оглянулся вокруг и впервые за многие годы заметил, что все остальные, кроме этой доброй старушки, давно отвернулись от него. И теперь кормить его некому, а на голодный желудок не так приятно раздавать советы.

Но хаджи Рухи был совсем не таким. Он был веселым, добрым, все время улыбался, и дарил мне какие-то маленькие, но приятные подарки. Для меня он ощутимо источал атмосферу дружелюбия и праздника. Как сказали бы сейчас, у него была хорошая аура. А человеческую ауру, как полагают иранцы, лучше всего чувствуют кошки и дети до 12 лет. Если они вас любят, значит, душа ваша светла.

Пока мы покупали маме крем, хаджи Рухи пригласил меня в гости в свой дом в последнюю среду перед Новрузом. Сказал, что они устраивают праздник для детей, своих и соседских, и его дочки и сын будут мне рады. Прийти нужно к 9 вечера. Я с радостью согласилась, и папа пообещал меня привести.

Дома мы вручили маме крем и сообщили, что со среды на четверг я ночую в доме хаджи Рухи.

– Странный какой детский праздник! – подозрительно отреагировала моя мама. – Ребенка одного приглашают на ночь глядя, с ночевкой… Что она там с ними будет делать до утра в девять лет?

Папа объяснил ей, что на Чахаршанбе-сури, в последнюю ночь со среды на четверг перед Новрузом, по иранской традиции принято жечь костры и водить хороводы, а дети закутываются в платки и ходят по гостям.

– Ну что-то вроде русского колядования, помнишь, у Гоголя? – папа попытался вызвать в маме доверие к Рухи при помощи классической литературы.

– Гоголь колядовал на хуторе близ Диканьки, – строго ответила мама. – А здесь чужая страна и обычаи какие-то дикие! Уличный костер – это опасно! Это же не в пионерлагере, где все организованно! Я не разрешаю!

Тут мама пространно вспомнила все костры во всех пионерлагерях, в которых побывала за свое детство.

Я на тот момент еще ни разу в жизни не была в пионерском лагере, и мне стало обидно.

– Я пойду и все! – набычилась я.

– Тогда я тоже пойду! – заявила мама. – Без взрослых жечь костры нельзя!

– Взрослые там будут, а мы с тобой как раз вдвоем побудем, – вкрадчиво подкупил ее папа. – После революции на улицах никто костры и не разводит. Осталась только традиция собирать в эту предновогоднюю ночь детей. Их угощают, дарят подарки, а вместо костра жарят шашлыки на крыше.

– На крыше? – встрепенулась моя мама. – На крыше опасно!

Дальше папа расписывал прекрасную, надежно огороженную крышу дома хаджи Рухи, на которой есть бассейн, зимний сад и вертел для жаренья барашка.

– А откуда ты это все знаешь? – прищурилась мама.

– Она пойдет и все, я разрешил, – наконец устал плясать перед ней папа.

Мама тут же обиженно притихла. А через пять минут уже, как ни в чем не бывало, строила планы, чем они с папой займутся, когда «наконец избавятся» от меня.

Обычно «воспитательные моменты» в нашей семье примерно так и протекали. Я заметила, что «плясали» все вокруг мамы, но в итоге происходило всегда то, что изначально запланировал папа.

А я после случая с фантиком, оказавшимся маминой запиской и того, как папа отпросил меня в гости к Рухи, я устыдилась своей подозрительности и сбавила обороты в своей слежке за окружающими. Мне совсем не хотелось стать «господином моралистом», который всех поучает, а сам даже не дает себе труда вникнуть в обстоятельства, а они у людей случаются самые разные.

С этого момента под подозрением нашей компании с горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками остался только «иностранный шпион» Грядкин.

Мама так обрадовалась, что избавится от меня на целую ночь, а может, во избежание порчи новых простыней, но к походу в гости на Чахаршанбе-сури и к банкету по случаю Новруза она приготовила мне сюрприз.

По ее просьбе тетя Рая из прачечной сшила мне модный сарафан из маклона и две модные многоярусные юбки – из ташлона и чего-то вроде прорезиненного штапеля – прародителя тянущейся ткани-стрейч.

В 80-м в моду как раз вошла разнообразная синтетика – от маклона и ташлона для одежды (виды искусственного шёлка) до тефлона (антипригарное покрытие) для сковородок и кастрюлек. Все это появится в Союзе только лет семь спустя.

К новым юбкам родители купили мне в «Куроше» две остромодные, синтетические же водолазки – чёрную и белую. Их тончайший нейлон обтягивал тело, как вторая кожа.

Наряжаться мне понравилось.

Под предлогом подравнять новоприобретенную челку, я заманила папу в бутик при моей французской парикмахерской, которую искренне полюбила за призрак парижского шарма. Как и любой другой призрак, своими глазами я его не видела, но была наслышана.

В бутике я узрела сарафан из черного вельвета в тонкий рубчик, по которому были разбросаны крупные малиновые розы. Это было так шикарно, что я готова была умереть на месте, лишь бы мне купили этот наряд!

Очевидно, папа заметил это по моему лицу и решил не связываться. Пробурчав, что для советского человека это неприлично дорого, он купил сарафанчик и оторвал этикетку, чтобы мама не увидела ценник.

Я была счастлива.

Папа спросил, подбросить ли меня теперь домой или я хочу прокатиться с ним по его делам? Только в этом случае мне придётся подождать в машине, пока он встретится с кем-то в городе.

Конечно, я выбрала прокатиться.

Мы проехали мейдан-е-Фирдоуси (площадь Фирдоуси в центре Тегерана) и поехали на юг.

Где в Тегеране юг, знали даже дети и безо всякого компаса. Где возвышаются заснеженные вершины, там север, а в противоположной стороне, где гор нет, юг.

Иностранцы ездили к югу от центра Тегерана только засветло. Южные кварталы города считались средоточием городской бедноты и криминальных элементов, но мне нравилось там бывать. Узкие кривые улочки, пропитанные запахом специй, старинные дома, налепленные друг на друга, мечети и хамамы (городские бани). Я будто попадала в азербайджанские сказки, которые очень любила. Вот-вот из-за древней каменной стены караван-сарая выбежит прекрасная пери с щечками как персик, губками, как гранат и очами чернее ночи. А за нею прекрасный пехлеван (богатырь) на вороном коне с уздечкой из чистого золота. Нагонит красавицу, завернет в персидский ковер, перекинет через седло и увезет в свой золоченый падишахский дворец, где бьют фонтаны и благоухает райский сад.

По мере нашего продвижения на юг города, улицы все сужались, дома подступали все ближе к обочинам и вид у них был все более обшарпанный.

Папа сказал, что здесь недалеко легендарный квартал Чалэ-мейдан с гахве-ханэ (кофейня – от «гахве» – кофе, «ханэ» – дом – перс.), описанная писателем Мортезой Каземи в его знаменитом романе «Страшный Тегеран» (см. сноску-1 внизу).

– А почему Тегеран страшный? – удивилась я.

Мне город всегда казался приветливым, даже в самых неприглядных его кварталах, потому что горожане везде вели себя доброжелательно.

– Это метафора, – пояснил папа. – Каземи имел в виду не то, что сам город некрасивый, а что бывают страшные времена и страшные люди. Он их описал, поэтому так и назвал роман. А знаешь, что такое «чалэ»? Это по фарси «яма». Яму в Чалэ-мейдане выкопали по приказу древнего персидского шаха Тахмасба, оттуда брали землю для строительства крепостных стен вокруг Тегерана. Сейчас их уже нет (см. сноску-2 внизу).

– А сейчас работает та гахве-ханэ в яме?

– На юге много старых гахве-ханэ, – улыбнулся папа. – Теперь уж не поймешь, где та самая. Но я тебе могу показать место, где стояли крепостные стены Насреддина (см. сноску-3 внизу)..

– Ходжи Насреддина? – оживилась я, вспомнив уморительного персонажа с осликом. Поучительные истории из его жизни папа рассказывал, когда не хотел прямо высказывать свое мнение, чтобы никого не обидеть. Чаще всего опыт упрямого ходжи применялся ко мне в воспитательных целях. И еще в тонком деле убеждения нашей упрямой мамы.

– Нет, это персидский шах Насреддин, он очень любил фотографироваться и при его дворе был русский фотограф. Он вел фотолетопись правления Насреддин-шаха и только своих жен шах фотографировал сам. У него их было 84 (см. сноску-4 внизу).

Я представила, если бы у моего папы было 84 жены, а у меня 84 мамы, и ужаснулась:

– А зачем ему было так много?

– Ну, шаху так положено, это называется гарем, – ответил папа. – Жены жили в отдельной, гаремной, части дворца. А однажды шах Насреддин побывал в Санкт-Петербурге, который сейчас Ленинград, сходил там на балет и решил устроить такой же у себя. Нарядил свой гарем в балетные пачки и заставил их показывать себе представления.

Я вспомнила наши марлевые пачки от тети Раи из прачечной и танец маленьких лебедей. Представить себе в таких нарядах персиянок, которых я редко видела без платков, мне было трудно.

– Его жены не носили чадор?

– Конечно, носили, но только на людях. Но в своей гаремной части они наряжались, как хотели. И исполняли все капризы своего мужа.

Я представила себе, как моя мама по капризу моего папы наряжается в марлевую пачку и показывает балет в компании других его жен – и мне стало смешно.

– Наша мама никогда бы не согласилась!

– Это точно! – вздохнул папа. – Посмотри, вот здесь были крепостные стены, рвы и 12 ворот. Мы стоим на месте Хорассанских.

Папа остановил машину с краю небольшой площади. В воздухе висел зной, чем дальше от гор, тем в Тегеране всегда жарче. На площади шла хаотичная торговля с лотков, сновали взрослые торговцы и босоногие мальчишки. За чинарами виднелся полумесяц мечети.

– Видишь вон ту старую чинару? – папа указал на дерево на другом конце площади.

– А как ты определяешь, старая чинара или нет? – недавно я вычитала в учебнике природоведения, что возраст дерева можно определить только спилив его, по кругам на разрезе ствола.

– А тут все чинары старые, – выкрутился папа. – Видишь возле нее почтовый ящик, желтый такой? Сбегай, пожалуйста, брось в него письмо. А то здесь опасно машину без присмотра оставлять, мальчишки тут же за магнитолой влезут, а ближе не подъехать.

– Конечно! – согласилась я. – Чего тут бежать-то, два шага.

Папа вручил мне чудной иранский конверт, совсем не такой, как у нас, все надписи на фарси, а на марке Хомейни.

Я подбежала к желтому ящику под старой чинарой и замерла в недоумении. Московские почтовые ящики были синими и висели на стенах домов, а этот, желтый, был намного больше и стоял прямо на асфальте. И на месте, где у советских ящиков была прорезь для писем, у этого не было ничего.

– Папа, папа! – завопила я на всю площадь, чтобы не бежать назад. – Куда здесь бросать, не пойму?

Из-за шума на площади папа меня не слышал. Как назло, в этот момент он сосредоточенно копался в бардачке. И даже окно прикрыл, хотя было очень жарко. Наверное, боялся, что шустрые мальчишки могут стащить из «жопо» магнитолу даже при нем.

Тут я сама увидела отверстие для писем по-тегерански. Оно, как и сам почтовый ящик, было намного больше привычного, и располагалось сверху, а не спереди, как у нас.

Мимо шел какой-то сгорбленный старик, похожей на нищего, их в старой части города бродили целые толпы. Поравнявшись со мной, он вдруг поднял голову, из-под лохмотьев на меня сверкнул острый взгляд человека не старого и не изможденного нищетой и болезнями, и он произнес на чистейшем английском:

– Я тебя уже видел у Хорассанских ворот.

– Когда? – спросила я, чтобы хоть что-то спросить.

Но «нищий» уже ушел. Я немного растерялась: уж больно эта картинка была похожа на сцену из фантастического ужастика, который мы недавно посмотрели в нашем самодельном бимарестанском кинозале.

Когда мог видеть меня этот старик? Полчаса назад в машине, когда папа показывал мне Хорассанские ворота? Или в одной из прошлых жизней?

Смущенная, я прибежала назад. Папа продолжал копаться в бардачке. Я дернула дверцу с пассажирской стороны, она оказалась закрыта. Возмущенная, я постучалась в стекло. Папа поднял голову и открыл мне дверь.

– Ты чего от меня заперся? – обиделась я. – Тут ко мне старик какой-то приставал, говорил, что уже видел меня у Хорассанских ворот. Как такое могло быть?

– Да сумасшедший какой-нибудь, забудь, – папа не проявил любопытства к моему загадочному старику. – А заперся я не от тебя, я тут инструкцию к «жопо» изучал, увлекся, а кнопку опустил, чтобы хулиганы тем временем через пассажирскую дверь не вытащили твою сумку.

– Ой, спасибо, папуль! – обрадовалась я. Свою новую модную сумку с британским флагом, недавно подаренную мне ходжи Рухи, я действительно небрежно бросила на пассажирском сиденье.

Папа тронулся с места, а я принялась живописать, как применила дедуктивный метод, чтобы обнаружить в чужеземном ящике щель для писем. Папа посмеялся и похвалил меня.

Мы проехали совсем немного и остановились в тени чинаров неподалеку от какого-то старого мрачноватого здания.

– Это публичные бани Геблех, – пояснил папа. – На Востоке бани не только для мытья, но и важное место для мужских встреч.

– И что они там делают голые? – захихикала я.

– Они не голые, а в полотенцах. Проводят деловые встречи и тайные переговоры. При Насреддин-шахе, например, там казнили визирей, уличенных в измене правителю.

Я вспомнила, как мы помиловали в сценке про шахскую жизнь «визиря-изменника» Макса. Все-таки мой Грядкин благородный, раз настоял на этом. И, конечно, Артурчик все про него придумал! А вот настоящий шах казнил бы нашего бедного Макса в этой жутковатой бане, где все в полотенцах.

– А мама говорит, что опозорилась в публичной бане со своим полотенцем!

Эта история еще была свежа в моей памяти. Накануне 8-го марта торгпредские женщины пригласили мою маму в сауну, которая была на их территории. Мама собралась, как в московскую баню, в которую иногда ходила с подружками – взяла махровое полотенце, мыло, мочалку и резиновые тапочки. А баня в советском Торгпредстве оказалась скорее банкетом: женщины в красивых шелковых кимоно сидели за празднично накрытым столом в банном зале приемов, угощались, выпивали и лишь изредка заглядывали в сауну. На групповых фото того торжественного банного приема в честь Женского дня одна моя мама обернута в полотенце и не накрашена. А рядом улыбаются нарядные торгпредские дамы.

Потом мама долго ругала папу за то, что он ее не предупредил, и «выставил дурой». Папа уверял, что понятия не имел, как парятся торгпредские жены, и сам бы пошел в одном полотенце, если бы его позвали. Но мама не успокоилась, пока не купила себе шелковое кимоно – на случай, если ее вновь позовут на банную вечеринку.

– Ну, у вас, женщин, все по-другому, – ответил папа. – Мужчинам и в полотенцах нормально. Я сейчас отойду на пару минут, посидишь? Я в тенек машину поставил и хулиганов тут нет. Но все равно запрись изнутри на все кнопки и стекла подними. А то мало ли…

Папа ушел, а я рассматривала сквозь кроны вековых чинаров изъеденный столетиями каменный бок старинной башни и фантазировала. Вот если бы мой папа был персидским шахом, я бы точно уговорила его выдать меня замуж за Грядкина! Я слышала, что в Иране не выдают девушек замуж очень рано, как в других исламских странах, но сосватать могут заранее. Даже в 9 лет. И тогда жених будет верно ждать совершеннолетия своей невесты, чтобы сыграть свадьбу. А до этого будет приходить к ней в гости с подарками. Меня бы это очень устроило…

Вскоре мне стало душно. «Жопо» раскалился, несмотря на тенек от чинаров. Я приоткрыла щелку в окне. Я бы включила холодный обдув, но папа забрал ключи от зажигания. От жары расхотелось фантазировать про Грядкина. Мне стало казаться, что папы нет очень давно. Что он вообще забыл обо мне. Или с ним что-то случилось в этих его дурацких банях. Разболелась голова, потом вдруг стало страшно одной сидеть в машине посреди города, языка которого я не знаю. А что я буду делать, если папа не вернется до вечера?! Куда пойду, кого позову? Нет, я не могу выйти из машины, я должна ее сторожить!

А если хулиганы уже наблюдают за мной из-за чинаров, видят, что я одна в машине, и сейчас явятся, чтобы украсть магнитофон?! С этой мыслью я схватила с заднего сиденья ««Эттелаат» (местную газету), испещренную мелкой вязью, пересела на водительское место и закрылась газетой. Пусть воры думают, что я мужчина и местный, раз читаю на фарси. Может, я просто маленького роста, как наш господин Аршали!

Эту картину и застал вернувшийся папа:

– А я иду и думаю, что за иранского дядьку с газетой ты пустила за руль?!

– Тебя не было очень долго! Я думала, ты обо мне забыл! – возмущалась я.

Папа посмотрел на часы:

– Тебе из-за жары показалось, что долго. А я, на самом деле, один батман здесь, другой там. Пойдем кушать?

Я сразу растаяла. Уж очень я любила ходить в местные ресторанчики. Это мы делали только вдвоем с папой, втайне от мамы. Мама со своим навязчивым страхом антисанитарии этого не одобрила бы.

Мы зашли в софре-ханэ в подвальчике старинного жилого дома, в южной части города они были крохотными, семейными, зато очень уютными (см. сноску-5 внизу).

Стол в софре-ханэ – почти как дастархан (традиционный «постамент» для трапезы, где едоки сидят на уровне скатерти) в Туркмении, только скатерть кладут не прямо на топчан между сидящими на подушках гостями, а на низкий столик, установленный на топчане. Так кушать гораздо удобнее, чем когда тарелка и вовсе у твоих ног. А сидеть по-турецки мне всегда было удобнее, чем на стуле.

Хозяин поприветствовал нас и усадил на топчан.

Мы заказали челоу-кебаб из «гушт-е морг» – куриного мяса. «Челоу» на фарси рис, а кебаб – это как наш шашлык, только в Тегеране он казался мне совсем иным.

Хозяйские детишки резво притащили вазочки с фруктами и пиалушки с орешками. К фруктам – маленькие ножички и отдельные блюдца. Фрукты, даже те, которые порой «выбрасывали» на нашей родине, здесь были словно в квадрате. Апельсины, грейпфруты, бананы, абрикосы, персики – в разы ярче, румянее и слаще. Пока мы ими закусывали, ветерок доносил аппетитные запахи мангала.

Вскоре хозяин водрузил в центр нашего стола гигантское чеканное блюдо с желтой горой рассыпчатого шафранового риса, сверху щедро усеянной золотистыми кругляшками мяса.

Золотистым оно становилось от того, что его мариновали в масте (иранский густой кисломолочный напиток консистенции простокваши) с шафраном, а круглым – потому что разделывалось на мелкие кусочки для жарки на вертеле. Но в детстве я была уверена, что в Иране просто другие курицы. В отличие от отечественных, у иранских «морг» (курица) нет бледных зеленоватых ножек и костлявых прозрачных крылышек, они крепко сбиты из ярко-желтых упругих кругляшков и почти бескостны.

Жена хозяина принесла серебряный поднос с «сабзи» (зелень) и поставила перед каждым из нас по пиале «маста» и по блюдечку с «карэ» – индивидуальной упаковкой голландского сливочного масла.

В далеком 80-м нам, советским подданным, эти блестящие прямоугольные пачки с лоснящейся коровой на этикетке казались диковиной. На нашей родине сливочное масло продавалось вразвес: его криво рубала на прилавке недовольная продавщица и с хрустом (и, как мне казалось, с ненавистью), заворачивала неровные куски в глухо шелестящую белую бумагу. Порционные упаковки масла у нас появились гораздо позже, и то только в поездах и самолетах. Но те, что выдавались в Тегеране к каждому челоу, были намного больше. А на мой взгляд, еще и намного вкуснее.

Иранский челоу без маста и карэ немыслим, но их количество угощающая сторона всегда оставляет на усмотрение гостя. Поэтому и выдаются они каждому по отдельности.

В Иране я настолько привыкла к этим личным пачкам сливочного масла, что впоследствии меня еще долго удивляло масло в общей масленке. Как, впрочем, и отношение соотечественников к приему пищи в целом. Застольная деликатность иранцев настолько совпала с моими смутными чаяниями, что тоже стала существенной частью моей детской свободы.

Тегеранский общепит, равно как и походы в гости к местным, к которым мы тоже иногда заглядывали, нравились мне главным из-за здешней традиции самому накладывать себе из общего блюда, сколько считаешь нужным. В этом мне и виделась свобода выбора. Дома размер моей порции определяла мама и возмущалась, если я не доедала. Предполагала, что я заболела, раз плохо кушаю. И никак не хотела понять, что кушаю я хорошо, просто для сытости мне требуется меньше, чем кажется ей. И надо всего лишь не решать за меня, насколько я голодна.

У иранцев же пичкать и дергать – верх неуважения к вкушающему трапезу. Иранский столовый этикет исключает диктат, даже под знаком гостеприимства. Наблюдать, кто сколько положил себе из общего блюда и кто сколько съел, считается неприличным. И уж тем более это комментировать, даже из самых лучших побуждений. Это я подозревала еще задолго до приезда в Тегеран, а тут обрела понимание. За иранским столом даже детям оказывалось доверие и уважение к их вкусу и выбору. Они сами клали в свои тарелки то, что хотели, и сколько хотели.

А вот русские хозяйки не доверяли даже взрослым: сами наваливали в их тарелки свои коронные блюда, и если гости эту тарелку не вылизывали, напоказ огорчались. И при всех приставали с неудобными вопросами: невкусно, да? Ты не болеешь, а то аппетит плохой? Признайся, ты на диете? А, может, у тебя аллергия?