Текст книги "Тегеран-82. Начало"

В этом, собственно, и состоял мой план. Первоначально я рассчитывала со временем признаться в содеянном своему папе и попросить его отдать Хамиду 15 туманов. Но потом как-то забыла… Тем более, все так удачно складывалось, и юный продавец каждый раз по-прежнему радостно мне улыбался! Каждый раз – потому что я стала регулярно наведываться за лакомствами. И не только сама: я приводила своих друзей-мальчишек и при помощи своей волшебной фразы «Пуль фарда!» угощала их любыми вкусностями. Конечно, у моих подружек сладостей и так было вдоволь, ведь это был их магазин! А мальчишки, хотя и бывали противными, но, так же, как и я, избалованы лакомствами не были. Чуть ли не целый месяц сын хозяина безропотно выдавал мне все, что я у него просила. Но однажды час расплаты все же настал: видно, «фарда» накопилось столько, что недостачу заметил сам господин Рухи – и Хамиду пришлось меня «сдать». Как именно у них там все выяснилось, мне неведомо, но скандал у себя дома я запомнила очень хорошо! В тот роковой вечер мой папа как раз заглянул в магазинчик Рухи, где приветливый хозяин обычно по-дружески с ним болтал – как с единственным, кто в советском госпитале мог общаться на его родном языке. Но в этот раз господин Рухи выглядел смущенным и расстроенным: через слово извиняясь, он предъявил моему отцу счет, который уже хорошенько перевалил за сотню туманов. И тем вечером вместо ужина родители закатили мне разбор полетов, который им весьма удался. Возможно, именно из-за него с того самого далекого тегеранского 80-го больше ни в одну аферу я никогда в жизни не ввязывалась.

Забегая вперед, в конце того памятного года моя хваленая свобода закончилась. Нет, я так и не пошла в школу: посольская не открылась и в Союз меня не отправили. Но у меня появились новые хлопоты и обязанности.

Под новый 1981-й год, 27-го декабря, на советское посольство снова напали исламисты и отметили годовщину ввода советских войск в Афганистан серьезным погромом. Но если первое нападение наши еще как-то обсуждали, то про это особо не говорили – кроме того, что посольская охрана отбивалась от нападавших из брандспойтов – пожарных шлангов с мощной струей воды. И что у многих теперь на память останутся кусочки «грибоедовской» люстры.

В «антрактах» между эпохальными событиями и погромами «совсотрудники» вели обычную жизнь – работали, отдыхали, общались, любили… Мои родители не были исключением. Через две недели после моего десятилетия, которое случилось в середине месяца Мехр 1359-го года (15 октября 1980-го), у меня появился младший брат. И родители на удивление храбро начали оставлять его со мной на целый день, начиная с трехнедельного возраста, благо питался он не грудным молоком, а модной американской смесью, о которой в Союзе тогда даже не слышали. Моя мама радостно заявляла, что именно поэтому, в отличие от меня, которую она кормила грудью до года, у моего брата нет никаких диатезов и вообще детских болезней.

Мой младший брат казался мне каким-то буржуазно-глянцевым младенцем – во-первых, он почти не плакал и всегда улыбался, а во-вторых, к нему прилагалась масса удивительных вещей. Например, сумка для его ношения, в которой его также можно было ставить на заднее сиденье авто – в Москве тогда ничего подобного себе даже не представляли. Еще у него были одноразовые бумажные подгузники – прообраз памперсов – и пустышка с британским флагом. А в качестве инструкции к брату прилагалась красивая и вкусно пахнущая дорогой полиграфией французская книжка с цветными фотографиями, изображающими все этапы ухода за младенцем – от купания до кормления. Благодаря этой наглядной буржуазной агитации, я быстро освоила уход за новорожденным. Когда родители уходили, я засовывала брата в бумажные трусы (в просвещенном мире младенцев тогда уже не пеленали) и включала ему на всю мощность своего японского двухкассетника модную тогда группу «Чингисхан». А сама садилась читать про любовь или рисовать в альбоме армянскую церковь в своем окне – такое тогда у меня было увлечение. Но жизнь все равно изменилась, и порой я даже жалела о том времени, когда хотела скорее перестать дружить с мальчиками и стать настоящей девочкой. Сидя с братом, я ощущала себя не только полноценной девочкой, но иногда даже молодой матерью.

Благодаря тому опыту, в свои 18—20 лет я никогда не разделяла розовых грез своих подруг о безмятежном материнстве с очаровательным пупсом на руках. Я точно знала, что ребенок – это какашки, пусть и в бумажные трусы, это строгий режим и это несвобода.

Сноска-1:

Бимарестан-е-шоурави (тегеранский госпиталь СОКК и КП (советского общества Красного Креста и Красного Полумесяца) был основан в 1946 году в рамках санитарно-эпидемиологические отряды, созданных советским Красным Крестом после окончания Второй мировой войны. Они работали в самых горячих эпидемиологических точках: в Маньчжурии ликвидировали эпидемию чумы, в Польше боролись с тифом, в Северной Корее уничтожали очаги холеры, оспы и прочих инфекционных заболеваний. В 1946-м году Красный Крест развернул 17 госпиталей на территории КНДР, 8 больниц в Китае и по одной в Аддис-Абебе (Эфиопия), в Лахдарии (Алжир) и в Тегеране (Иран).

В начале 1960-х, после подписания договора об экономическом сотрудничестве между Ираном и Советским Союзом, советский госпиталь был отстроен и оборудован иранской стороной по самым современным стандартам. Бимарестан-е-шоурави был доступен для людей с небольшим достатком и очень популярен у населения. При больнице постоянно работало около 70 советских врачей разного профиля, младший медицинский и обслуживающий персонал набирался из местных. Советский госпиталь закрыли в 1983-м году, когда отношения СССР с Ираном существенно осложнились.

Сноска-2:

Тегеран – один из крупнейших мегаполисов Азии. С конца 1950– х и до революции 1979-го приезжать в иранскую столицу было так же престижно, как в Париж или Нью-Йорк. Шах Мохаммед Пехлеви стремился, чтобы его столица ни в чем не уступала столицам его западных друзей. По сей день большая часть застройки – та, которая была на пике моды в начале 1970-х, когда шах взялся активно модернизировать город.

Однако свое историческое лицо Тегеран еще раньше, столетие назад, когда отец Мохаммеда, Реза-шах Пехлеви, приказал уничтожить стены, построенные его предшественником, шахом Насреддином. Взойдя на престол, его сын продолжил дело отца, возведя на месте средневековых построек модные тогда в США серые коробки из стекла и бетона с зеркальными стенами.

Сноска-3:

Мохаммед Моссадык – шахский министр, ставший опальным еще при шахе в связи с инициированной им программой национализации нефти. За это исламские власти его одно время уважали и даже переименовали в честь Моссадыка главную улицу иранской столицы, носившую имя шаха Пехлеви. Но позже Моссадыка тоже подвергли анафеме и переименовали улицу в Валиаср – в честь 12-го шиитского имама. Так она и называется по сей день.

Сноска-4:

Из блога экс-поссла Исламской Республики Иран в РФ господина Реза Саджади:

«В конце эпохи Каджаров и начале-середине правления Пехлеви Лалезар играла роль самой современной улицы столицы. Здесь находились самые модные, интересные, богатые заведения Тегерана. Считается, что, после своих путешествий по Европе Насреддин-шах Каджар решил создать в столице собственные «Елисейские поля» – ими и стала улица Лалезар, появившаяся по его приказу.

Множество иранских певцов стали известны, благодаря выступлениям в концертных залах, в барах и кабаре на улице Лалезар. Там находились «Кафе Парс», «Гранд-Кабаре», театры «Наср» и «Парс», тегеранский «Мулен Руж», театральный комплекс «Рудаки», кинотеатры «Лале» и «Кристаль» (только кинотеатров на Лалезар было 15!) и многое другое. Именно здесь начали открываться первые магазины «западного типа», вроде ГУМа или ЦУМа в Москве – «Пирайеш», «Дженерал Мод» и т. п. У многих людей старшего поколения улица Лалезар связана со множеством воспоминаний.

Сегодня модные улицы Тегерана расположены совсем в других районах. Улица Лалезар превратилась в ряд магазинов, торгующих электрическими приборами, а на пристроенной к ней улице Лалезар-Ноу продают люстры и все необходимое для освещения и иллюминации.

Чтобы увидеть улицу Лалезар, надо доехать до метро «Саади», пройти по улице Джомхури и оттуда свернуть на улицу Лалезар (кстати, она расположена недалеко от Посольства России в Иране)».

Сноска-5:

Остросоциальный роман иранского прозаика Мортеза Каземи (1887—1978) «Страшный Тегеран» описывает жизнь персидского общества в 20-е годы ХХ века, в период правления Реза-шаха, отца Мохаммеда Пехлеви. Его первая часть – «Махуф» – опубликована в Тегеране в 1921-м году. Вторая часть под названием «Память о единственной ночи» увидела свет в Берлине в 1924-м году. На русский язык роман переводился дважды – в начале 1930-х годов и в 1960 году.

Произведение живописует жизнь тегеранского высшего общества на фоне городской бедноты и бесправного положения женщин. Автор клеймит нравы общества, измеряющего человеческое достоинство деньгами. Символом праздной и беззаботной жизни бомонда в романе служит улица Лалезар, как средоточие светской жизни и удовольствий, доступных толстосумам.

Сноска-6:

Из интервью Л. В. Шебаршина «Новой газете», 2001-й год:

«Шахская семья хотела дать дорогу своеобразным свободам. К примеру, сестра шаха, считавшаяся покровительницей искусств, содействовала постановке спектакля в театре Тегерана, в ходе которого на сцене не имитировался, а совершался половой акт. Это не считалось варварством, а вот запрет на подобные вещи трактовали как мракобесие.

Порнография потоком шла в Иран вместе со многими другими, совершенно чуждыми исламу проявлениями «цивилизации». Традиционный образ жизни иранцев более порядочен и морален, чем то, что называется западной цивилизацией. Я имею в виду те ее проявления, которые мы теперь и у себя наблюдаем: культ насилия, порнография, нравственная разнузданность, наркомания, культ индивидуальных прихотей. А общество, нация, страна, принципы оттеснены на дальнюю периферию. В Иране же традиционные ценности приняты обществом, разделяются им».

Глава 2. Веселый бахман 1358-го
21 января – 19 февраля 1980 года

Хроника событий в месяц БАХМАН 1358 года глазами иранской прессы:

5 бахмана 1359 года (25.01.1980) президентом Ирана стал Абульхассан Банисадр.

9 бахмана (29.01.80) – на заседании организации Исламская конференция в Исламабаде (Пакистан) резко осуждается ввод советских войск в Афганистан.

12 бахмана (01.02.80) – первая годовщина возвращения в Иран опального духовного лидера аятоллы Хомейни и назначения им переходного правительства (аятолла прибыл в Тегеран из изгнания 12 бахмана 1357-го года или 1 февраля 1979-го).

22 бахмана (11.02.80) – первая годовщина исламской революции (22 бахмана 1357-го или 11 февраля.1979-го шах свергнут, а Иран объявлен Исламской республикой).

29 бахмана (18.02.80) – День союза курдских студентов и День памяти курдского генерала Мустафы Барзани (см. сноску внизу).

Хроника событий в период с 21 января по 19 февраля 1980 года глазами советской прессы:

23.01 – США официально предостерегают СССР от вмешательства в дела стран Персидского залива.

29.01 – Канада объявляет о том, что четырем американским дипломатам удалось вырваться из Ирана по канадским паспортам.

12.02 – международный олимпийский комитет отклоняет требование США об отмене или переносе предстоящих Олимпийских игр, которые должны состояться в Москве.

Когда мы переехали в госпиталь, моих родителей поочередно свалил грипп. Пока болела мама, мы с папой изучили окрестности. Когда слег он, я повела маму по тем местам, которые уже знала. Мама вздрагивала от бесконечных пронзительных сирен амбулансов (карета скорой помощи) и музыкальных клаксонов, поющих на все лады. Ей казалось, что произошло что-то чрезвычайное, ведь в Москве никогда не сигналили просто так. Но в Тегеране истошный вой автомобиля означал лишь то, что у водителя хорошее настроение. В ту пору в моду вошли затейливые сигналы, их специально монтировали в машины, а гудеть на свой вкус иранским автолюбителям не воспрещалось никогда. Самая веселая какофония случалась в «шулюх» – так коротко и емко иранцы зовут пробку в часы-пик.

Настораживали маму и протяжные крики разносчиков газет и фруктов.

«За-а-а-ардалу! За-а-а-ардалу!» – печально выводил на всю улицу торговец, толкая перед собой тележку с горой золотистых плодов.

– У него что-то случилось? – пугалась мама.

– Он просит купить у него абрикосы, – важно пояснила я, повторяя то, что говорил мне папа.

Я привела маму в лавку, где пекли ароматный, лучший в городе «барбари» – берберский хлеб с кунжутом. Когда булочник протягивал мне эту длинную, восхитительно-пышную, с пыла с жару лепешку, весь мир исчезал, так это было вкусно.

Показала «супер» – ближайший магазин, где можно было купить сразу все – от еды до магнитофона. Советских людей тогда еще удивляли супермаркеты, торгующие всем подряд. Но к хорошему привыкаешь быстро: вскоре все наши удивлялись, как могли в Москве ходить за продуктами в один магазин, а по хозяйственным нуждам – в другой.

Накануне мы с папой разведали места, куда я теперь упорно тащила маму – датскую кондитерскую, полную нарядных пирожных, и булочную при армянской церкви, где выпекали ароматные слойки с заварным кремом – что-то вроде нашего «наполеона», но с армянским названием. В датской кондитерской папа купил мне кольцо с творожной начинкой неописуемой вкусноты, а свежий армянский «наполеон» довершил революцию в моих вкусовых рецепторах. Ничего подобного я раньше не пробовала! И теперь точно знала, куда тащу маму.

Но она все время мешала мне быстрее привести ее, куда надо. То замрет столбом перед витриной с туфлями, то перед ювелирной лавкой. Я дергала ее за руку и ныла, пока она не сказала тихим злым голосом:

– Вырастешь – поймешь!

Я выросла и поняла. Красивые туфельки, сумочки, ювелирные изделия и прочие радости, украшающие жизнь, в нашей стране в то время приходилось «доставать» – стоять в очередях, иметь связи, покупать из-под прилавка… Это было что-то вроде национального спорта по добыче дефицита и многие в нем преуспевали. Но вот так запросто, спокойно и даже вальяжно выставленные на всеобщее обозрение и продажу «дефицитные» французские туфли лишали советского человека привычных ориентиров. И даже казались каким-то развратом. И что же, каждый может взять и купить это чудо?! Но как же тогда выделиться из толпы?

Тогда мы еще не понимали важность и стоимость денег. Ведь даже имея их, без нужных связей в Москве ничего путного было не купить.

В Тегеране моя мама вела себя, как и положено блондинке, выросшей на Арбате, младшей любимой дочке в семье известного психиатра. А именно – ей везде чудились микробы и провокации, причем первых было намного больше. Она обжигала над конфоркой душистый свежеиспеченный хлеб, уверяя, что он «кишит вредоносными азиатскими вирусами».

Все, что продавалось не в магазинах (а в Тегеране, как и во всех восточных мегаполисах очень развита уличная торговля), мама называла «кустарщиной», если это были вещи, и «жуткой антисанитарией», если это было едой. Она без конца заставляла мыть руки – и не только нас с папой, но и всех окружающих. Ей постоянно мерещились чума с холерой, а заодно болезни, исчезнувшие несколько веков назад. Странно, как она вообще выживала в этом городе. Наверное, ее спасало наше нахождение среди советских врачей, к которым она привыкла с раннего детства. По образованию мама экономист, но медицину любила больше любого дипломированного врача, а главным ее хобби была диагностика. Любительская, разумеется. Она обожала выставлять диагнозы и назначать лечение, в том числе и окружающим людям в белых халатах. Среди наших эскулапов, народа с юмором и богатым опытом в горячих точках, даже завелась присказка: «Какой сложный случай! Без Ирины-ханум мы тут бессильны!»

Тегеранского общепита мама боялась особенно. Ей казалось, что там нас как минимум отравят, а как максимум утащат в горы. Но в тот раз мне все же удалось затащить маму в кафе на улице Надери, расположенное в одноименном отеле (см. сноску-1 внизу).

Там мы угостились умопомрачительным голландским ванильным мороженым, а потом еще местным фруктовым шербетом вприкуску с фисташками и грецкими орехами. Кстати, и кафе, и отель существуют по сей день, там до сих пор включают Гугуш (знаменитая иранская певица, этническая азербайджанка, любимица шахской семьи, в революцию бежала в США), наливают свежий айран (местный кисломолочный напиток), щедро накладывают «фалюдэ» (ширазское мороженое из свежих фруктов со льдом) и выпекают тегеранский вариант «пончиков-донатсов» – с фисташковой глазурью.

В 80-м тегеранцы еще открыто слушали Гугуш и турецкую певицу Ажду Пеккан, невзирая на неодобрение этих див исламской революцией. Гугуш пела о любви, о матери, о родине – это мне рассказал папа. Я не понимала слов, но песни ее все равно трогали меня до слез. Гугуш исламская власть запретила не потому что, будучи азербайджанкой, она была близка с шахбану Фарах, а только за то, что она покинула родину и не приняла новый строй.

К турчанке же Ажде Пеккан у мусульманской морали были более серьезные претензии. Говорили, что ее любил сам шах: до его свержения на иранском национальном телевидении, которым командовал шахский родственник, Ажда-ханум пела и плясала чуть ли не в чем мать родила. И тем раз и навсегда оскорбила нравственные чувства правоверных.

Аллах и впрямь даровал этой по-восточному сексапильной ненатуральной блондинке отменные голос, тело и темперамент. Даже на меня девятилетнюю ее выступления действовали зажигательно (мы смотрели их по видео в доме у моих местных подруг). Сегодня Ажде 71 год, а недавно я услышала, что она по-прежнему возглавляет рейтинг самых красивых турецких певиц. Что ж, достойно уважения: если молодость и красота не вечны сами по себе, то талант и стремление к красоте имеют право на долголетие, были бы желание и силы у их обладателя.

Оплачивая счет в кафе, мама запуталась в «туманах» – местных купюрах. Иран охватила страшная инфляция и деньги на карманные расходы впору было носить в мешке, столько это было бумажек (подобное мы увидим на родине только спустя десятилетие, в 90-х). Невольно ассоциируя туман с рублем, маме было очень сложно отстегнуть пару тысяч за мороженое. Из кафе она вышла растерянная.

Спустя короткое время мама уже без страха заходила в мои любимые французскую и датские кондитерские, в армянскую «кантину» возле посольского клуба и в кофейню на 30-м Тире – на улочке, которую мы прозвали «проспектом 25-летия Октября» (см. сноску-2 внизу). Удивительным образом эти кафешки не закрылись даже в войну, только стал опускать на витрины светомаскировочные жалюзи.

Мы прошлись до улицы Моссадык, которая еще на нашей памяти носила имя шаха Резы Пехлеви. Эта главная торговая улица иранской столицы была в двух шагах от нашего госпиталя.

В тот день вся улица была увешана плакатами с изображением какого-то усатого господина и подписями на вязи и на английском. Моих знаний хватило, чтобы понять, что исламская республика выбрала своего первого президента, им стал Абульхассан Банисадр – этот самый дядька с пышными усами.

Кстати, самый первый президент Исламской Республики Иран, выпускник Сорбонны Банисадр, так и не смог угодить нового режиму, не оправдал доверия Хомейни и вскоре тайно бежал на Запад, нарядившись в халат и платок моджахеда, закрывающий все лицо. А от своих заметных усов избавился, запершись в туалете на борту лайнера, взявшего курс на Париж.

Мама даже не заметила, что я замерла столбом возле плаката с усатым президентом, и ушла вперед, завороженная бесконечными витринами, кинотеатрами с афишами, журналами с кинозвездами… И пусть глянец в киосках на арабской вязи, а киношки закрыты революцией, но сама картинка недавно угасшей полной жизни восточной столицы манила и влекла…

А потом, как это обычно бывает в Тегеране, с первыми звуками вечернего азана стремительно стемнело. Вспыхнули огни уцелевших реклам, в воздухе потянуло кебабом из открывшихся к ужину ресторанчиков, и мама заторопилась домой. Город казался ей враждебным.

* * *

В отличие от мамы, я в Тегеране чувствовала себя как дома. Это ощущение пришло дня через три после нашего приезда и больше меня не покидало. Я ощущала внутренние вибрации этого города, будто он был мне родным. Слов таких я тогда, конечно, еще не знала. Но чувствовала здесь себя гораздо лучше, чем дома. Перестала болеть бесконечными детскими болезнями, из которых не вылезала в Москве, похудела, повзрослела, стала более спортивной, серьезной и собранной. За неимением школьной рутины я много читала, и меня интересовало все на свете.

Теперь я понимаю, что тогда, в девять лет, у меня на каждом шагу происходил так называемый «разрыв шаблона»: в школьных учебниках я читала одно, а реалии окружали меня совсем другие. При этом революция, война, светомаскировки и постепенное разорение некогда пышного восточного города были для меня большей реальностью, чем зима со снежками и катком, на котором проводили время мои московские подружки и писали мне об этом в письмах. Хуже или лучше моя действительность, чем у подруг, я понятия не имела, она просто была иной.

Почту нам привозили раз в месяц. Мы считали дни до доставки: в нашей изоляции получать и читать письма «с большой земли» стало не просто удовольствием, а семейным ритуалом. Корреспонденция добиралась до нас с большой задержкой и все очень радовались, обнаруживая в очередной доставке весточку для себя. Из всей нашей колонии больше всех писем получала я, благодаря своей подружке Оле.

Подозреваю, что Оля писала мне каждый день: я всем на зависть оказывалась в числе адресатов в каждой доставке. Это не удавалось больше никому в госпитале, кроме моей мамы. Она тоже получала письма с каждой почтой – от своей мамы, моей бабушки.

Это были развернутые письма-наставления, написанные каллиграфическим почерком на красивой бумаге, от которой пахло бабушкиными духами. К каждому посланию она прилагала открытку с видом Кремля или какого-нибудь московского музея – «чтобы мы не забывали Родину». В тексте бабушка активно упоминала комсомольцев из «Молодой гвардии» и Зою Космодемьянскую, имея в виду, что в чужих краях мы должны проявлять такую же стойкость и непоколебимость.

Мама читала нам с папой бабушкины письма вслух, предварив чтение грозным предупреждением:

– Моя мама – человек старой, правильной закалки! А вам двоим лишь бы похихикать! Несознательные вы люди!

Мы с папой делали серьезные, сосредоточенные лица, но в особо высокопарных местах все равно прыскали со смеху. Мама сердилась, но все равно всегда дочитывала бабушкины послания до конца. Каждое письмо венчалось бабушкиным напоминанием, что вдали от Родины мы обязаны проявлять бдительность, не забывая об американской ядерной угрозе, и внося свой посильный вклад в дело борьбы за мир, в которое сегодня вовлечен каждый советский человек.

Чтение бабушкиных писем чем-то напоминало мне «политику», как мы в Москве называли школьные политинформации, которые начались у нас со второго класса. Хотя, безусловно, бабушкины письма приходили намного реже и были существенно короче, чем «политика», из-за которой раз в неделю нужно было приходить за 45 минут до первого урока. Вставать в такую несусветную рань было ужасно, особенно зимой. Мой папа тоже терпеть не мог политику, как и я, потому что водить меня в школу к 7.30 приходилось ему.

Олины письма я никому не читала и прятала в красивую металлическую коробку из-под датского печенья.

В начале февраля я получила подружкино письмо, которое она написала мне сразу после зимних каникул, в первый учебный день третьей четверти. Оля сообщала, что у них все по-старому: в нашей школе идут бесконечные «уроки мира», на них приглашают ветеранов Великой Отечественной войны и расспрашивают, что они думают по поводу американской ядерной угрозы.

Из новостей Оля выделила только дневник наблюдения за погодой, который им велели вести на природоведении, ежедневно отмечая осадки и температурные колебания. Для этого в СССР продавались тетради со специальными графами и подсказками. У меня такой, разумеется, не было, и в качестве примера подружка прислала мне листок, выдранный из ее собственного погодного дневника.

Целый день я добросовестно перечерчивала графы заветной странички. За бумагой папа посоветовал сбегать в канцелярию госпиталя и не ошибся. Ее заведующая тетя Света, Лешкина мама, так умилилась, услышав про дневник погоды, что выдала мне рулон ватмана.

Дневник у меня вышел на славу – огромный, как стенгазета, разрисованный разноцветными фломастерами, коих у меня был целый арсенал. Я повесила его на стену, как календарь. Но вот дальше дело не заладилось. Одноклассники чертили температурные кривые, разбирали виды облачности, рисовали снежинки и дождинки. А у меня за окном каждый день была совершенно одинаковая погода – с ярким солнцем на высоком синем небе без единого облачка. Вскоре вести такой монотонный дневник мне надоело, и я переделала его в карту сокровищ. Тогда как раз приятель мой Сережка прочитал «Остров сокровищ» и заразил всех остальных страстью к кладоискательству.

Каждый новый день жизни в советском госпитале приносил нам, пятерым «детям полка», очередные открытия. В поисках клада на территории больницы, мы обнаружили много всего любопытного. Правда, материальной ценности в этом не было, зато помогало нам познавать мир. А его, ввиду отсутствия давления школьной программы, мы познавали хотя и хаотично, зато всерьез и надолго.

Слоняясь длинными солнечными деньками, пока родители работали, по больничному двору, наша с виду однообразная жизнь обрастала собственными приметами, легендами и забавными персонажами.

Помимо нас, во дворе в дневное время «гуляли» только местные садовники, ухаживавшие за лужайкой. Это они разрешали нам, пока никто не видит, носиться по английскому газону под восхитительно брызгающимися автоматическими поливалками. Мы валялись на идеально подстриженной траве, любуясь солнечными бликами в причудливых россыпях брызг. Иногда во влажной мороси вдруг расцветала крупная, яркая радуга, сияя всеми своими фирменными цветами. Мы делили ее между собой, каждому по цвету, и воображали, будто мы живем на радуге и у каждого по дуге-этажу. Нас было всего пятеро, а цветов целых семь, поэтому два – фиолетовый и голубой – обычно оставались бесхозными. Они были мутно-смазанными, не яркими, поэтому «жить» на них никто не хотел. Мы представляли, что на мрачноватой фиолетовой дуге обитают злые разбойники, а рядом, на голубой прожилке, спрятан клад. И чтобы его добыть, мы должны объединиться и победить «фиолетовых».

Целыми днями мы сочиняли приключенческие истории в духе Тома Сойера и Гекльберри Финна и «Острова сокровищ». Только героев меняли на тех, кто поближе, чтобы было увлекательнее. Так у нас появился любимый персонаж – господин Мамну. Мы сражались с этим мрачным хранителем клада целый месяц, пытаясь отвлечь его и выкрасть сокровища, которые он неусыпно сторожил.

Как в любом замкнутом мирке, в нашей больнице все друг друга знали – и советские врачи, и местный персонал. Другое дело, что запомнить имена друг друга русским и персам было не так-то просто, и в ход шли прозвища. При этом местные давали их нашим по профессиональному признаку, а наши все время норовили переименовать их на русский лад.

Все санитарки с именем Фатима, а их было несколько, стали Фаньками.

Пожилой консьерж нашего жилого дома, которого я уже упоминала, из Калана («великий, старший» – перс) превратился в родного нашему слуху Коляна.

Медсестра приемного покоя, мамина помощница-переводчица Роушани (блестящая – перс.) стала Розочкой, а садовник Барзулав (орел – перс.), поливающий газон перед нашим домом – Борькой.

Толстую повариху столовой по имени Зиба наши ласково звали тетей Зиной, а ее молодую хорошенькую помощницу Эмеретет (бессмертие – перс.) почему-то переименовали в Мегерку.

Персы присвоенные им русские имена запоминали, а вот наши – нет.

Исключением была только я со своим привычным восточному слуху именем, только местные произносили не «Джамиля», а «Джамиле», добавляя уважительное «ханум».

Всех прочих иранские сотрудники советского госпиталя величали запомнившимися им русскими словечками, связанными с профессией. Например, доктор-нос, завхоз-ага (ага – господин-перс), начмед-ага – краткий вариант «господина начальника медицинской части». Имена моих друзей мальчишек местным никак не давались, и они величали их на манер Хоттабыча с его «достопочтимым Волькой-ибн-Алешей».

Например, папа нашего Максима был офтальмолог или доктор-чашм (чашм – глаз – перс). Поэтому Макса наши «бимарестанские» персы звали «Песар-э-доктор-э-чашм-ага» – а иначе говоря, господин сын доктора-глаза. Наш Лешка был «господин сын доктора-носа». Надо ли говорить, что не проходило и дня, чтобы мы не поупражнялись в остроумии на тему Сережи и Саши, которые были «господами сыновьями доктора акушера-гинеколога»?!

Мы, в свою очередь, тоже не могли запомнить имена всех тех местных, с кем сталкивались ежедневно – садовников, медсестер, водителей, охранников – и обозначали их по каким-то внешним либо поведенческим приметам.

Так в первый месяц войны у нас появилась тетя Хамуш. Эта пожилая санитарка из местных каждый день на закате высовывалась в окно верхнего этажа госпиталя и истошно вопила: «Хамуш! Хамуш!»

Конечно, так мы ее и прозвали. Тетя Хамуш стала неотъемлемой частью нашего дня, как кукушка в старинных часах, а заодно и признаком стабильности – часики тикают, кукушка кукует, значит, все в порядке, все идет своим чередом. Около 6 вечера мы впятером базировались на скамейке под окнами в ожидании тети Хамуш. И когда однажды она не вылезла со своими криками, это было так странно, что я помчалась к отцу в кабинет, выяснять, что случилось с нашей тетей Хамуш?!

Папа посмеялся и объяснил, что «хамуш» – это на фарси «Туши свет». При помощи этих криков санитарка, которую зовут нормальным персидским именем Фариде, напоминает пациентам стационара, что настало время светомаскировки. А сегодня не кричала, потому что «джума» (пятница – перс.). Фариде ушла домой пораньше, потому что в «татиль» (выходной – перс.) не бомбят.

Еще был господин Зуд, один из трех водителей нашего большого бимарестанского автобуса с красным крестом на борту. На этом автобусе мы иногда организованно выезжали на базар Бозорг (базар-е-бозорг – самый крупный базар Тегерана) или какую-нибудь экскурсию – например, в Кередж, ближний пригород Тегерана.