Текст книги "Нет мира в конном мире. Часть 1. Вход"

Глава 4

Итак, у купленной лошади был отвисший сенной живот, взъерошенная шерсть, треснувшее копыто и грибки на груди. Заразу быстро вывели мазью «Зоомиколь». Копыта мазали зеленой «мазилкой» с лавровым маслом, пузо убралось в процессе тренинга. А пока жеребец восстанавливался, я каждый день приходила в денник, обнимала за шею, и мы друг друга грели. Через какое-то время Хуторок засыпал и начинал потихоньку придавливать меня к стене денника. Я вскрикивала, он просыпался с виноватым видом:

– Прости, мама, я не хотел.

Потом я узнала, что это самый простой и действенный способ быстро восстановить лошадь. Им пользовались кавалеристы. Я ничего об этом не знала и сделала все инстинктивно. Видимо – гены!

Еще у Хуторка обнаружились старые раны на груди и в области коленок. Оказалось, он двухлеткой прыгнул на забор, за которым паслась кобыла, видимо, серой масти, и не рассчитав сил, наделся грудью на частокол. Раны зашили, но к кобылам он относился с осторожностью и сломя голову жениться не лез. Но к блондинкам всегда был неравно– душен…

Еще у него обнаружились шрамы на задних ногах. Потом мне рассказали, что он с сестренкой удрали с конюшни, заблудились в поле и запутались в колючей проволоке. Эта прогулка стоила кобылке жизни. Хуторок выжил, но не понаслышке знал, что такое боль и страдание. Наверное, поэтому он никогда не заставлял страдать меня, его хозяйку. От него я всегда получала положительные эмоции. У Хуторка было огромное энергетическое поле. Исключительно позитивное.

В манеже Хуторок сначала не понял, зачем он здесь и попытался покрыть одну из кобыл прямо в смене. Впрочем, это громко сказано. Он погугукал и распустился. Надеюсь, не надо уточнять, что именно это значит. И так всем понятно. На этом интересном месте его подвиги прервали и завели в денник. Я была очень недовольна, разговаривала с ним сердитым голосом и топала ногами. Не знаю, понял Хуторок, за что ему досталось или нет, но история в манеже больше не повторялась. Жеребец спокойно бегал в смене вместе со всеми и вел себя чинно и благообразно. Скачек не устраивал, табунов не водил, денник не разбирал на дощечки и палочки.

И все же хозяйка конюшни Марина выглядела недовольной. Хуторок затмил красотой ее Веника. Раньше все гурьбой бежали к Венику – хвалили, давали вкусные кусочки. Теперь всеобщим вниманием завладел Хуторок. Абсолютный красавец и умница. У Хуторка не оказалось ни одной вредной привычки. Ну разве что он иногда выталкивал носом овес из кормушки. Может, это были его лошадиные заначки. Но хозяйке конюшни мой питомец категорически не нравился. Марина даже предлагала отрезать Хуторку роскошный волнистый хвост и привесить ее Венику шиньон. Не знаю, понял ли Хуторок, что его хотят лишить хвоста длиною в пол, но слышать это было крайне неприятно. Впрочем, у нас появились и союзники.

В соседнем деннике стоял конь директора «Ленэкспо» – игреневый Маркус. Когда его привезли, Марик был рыжий и лохматый. Но потом, то ли от хорошей кормежки, импортных шампуней и кондиционеров, то ли от неусыпной заботы и внимания хозяина и берейтора, Маркус пролинял, «рубашка» потемнела и стала шоколадной, а грива и хвост, наоборот, побелели. Так Марик стал игреневым. Но ума у него так и не прибавилось. Он вертел огромной как будка головой и не сразу понимал, что от него хотят. Супруга счастливого владельца Маркуса, приходя на конюшню и наблюдая за невозмутимым Хуторком, приговаривала:

– Аля! Ваш-то Хуторок «мэнээс, мэнээс», а наш Марик… биндюжник!

Титул «младшего научного сотрудника» Хуторок получил за серьезность и интеллект во взгляде. Его профиль с едва заметной горбинкой придавал широколобой голове аристократичное выражение. Глаза – огромные и просто бездонные. С появлением Хуторка я перестала спокойно спать. Все время беспокоилась. Дали ли ему вовремя поесть? Убрали ли в деннике? Не катались ли на нем в мое отсутствие? Словно у меня вдруг появился второй ребенок. Однажды ночью начался сильный ураган, и мне казалось, что ветхое здание стрельнинской конюшни развалится и придавит мое сокровище. Еле-еле я дождалась утра и приехала на конюшню. Хуторок стоял как ни в чем ни бывало и ел кашу. Потолок над его головой не обвалился. Все было в порядке.

Тем не менее, нужно было искать коню другое место, поскольку нас из Стрельны явно выжимали. Марина была не единственной, кто оказался настроен враждебно. Прокатчики перестали со мной разговаривать, словно с появлением у меня собственной лошади я перестала быть членом их клуба. Стрельна была самой удобной по расположению конюшней, но очень ветхой. Она уже несколько лет находилась в аварийном состоянии. Пришлось искать другое место постоя для моего Хуторка.

Это оказалось не так просто. Крытых манежей в городе имелось штук пять, мест для всех желающих в конюшнях не хватало. В «Просторе» на Крестовском острове мне заявили, что с улицы никого не берут. На Кировском стадионе оказалась слишком теплая конюшня, кони стояли как в каменном мешке, и им там было душно и тесно. «Осиновая роща» – элитный закрытый клуб, где членские взносы платятся на год вперед и составляют несколько десятков тысяч долларов. Мне это не по карману.

Оставалась конюшня мотеля «Ольгино». Добираться далеко, через весь город, но к любимой лошади поедешь и на край света. Естественно, Хомутова поехала со мной. Она уже тренировала меня индивидуально и такой жирный кусок хлеба бросать не собиралась. Вместе с ней пришла Аня Шишкина на должность берейтора, так как Хуторку требовалась ежедневная квалифицированная работа. Я была «чайником» и ничему научить Хуторка не могла. Поэтому я каталась, а Шишкина «подруливала» лошадь под руководством Хомутовой. Хуторку купили московское выездковое седло, похожее на орудие пыток и для лошади и для всадника, но Хомутова никаких других седел не знала и не признавала.

Я ездила на московском седле, точно таком же, как на известном фото Кочетковой и Кизилова после награждения олимпийскими медалями. Позже великие спортсмены подписали для меня именно эту фотографию. Все прочее – уздечки, ногавки, вольтрапы, попоны, мазилки для копыт – покупалось в соседней Финляндии, все самое лучшее. Мы даже ездили в специальные туры по финским ипподромам и конным магазинам. Там же покупалось и снаряжение – сапоги, ботинки с крагами (они удобнее сапог для ежедневного использования), куртки и жилетки, каски, перчатки, бриджи, подшитые замшей. У меня имелось два комплекта одежды – синий и коричневый. У Хуторка – соответствующего цвета вольтрапы (подкладки под седло) и недоуздки. Лошадь и всадник должны радовать глаз, я так считаю.

В Ольгино оказался большой крытый манеж и два больших открытых плаца с хорошим грунтом. Хуторок уже бегал красивой прибавленной рысью не только под Шишкиной, но уже и подо мной. Правда, Хомутова научила меня нарочито «вилять задом» на учебной рыси. На учебной посадке всадник сидит в седле, не облегчаясь, и все толчки приходятся на его несчастную поясницу. Хуток сильно толкался ногами, и сидеть было неудобно. Для того, чтобы доставалось поменьше, я отрабатывала поясницей. Как на качелях. Потом пришлось долго отучаться от последствий изумительной тренерской работы госпожи Хомутовой. Но тогда я ничего не замечала, да и не особенно во всем разбиралась, и была довольна Хомутовой. Шутка ли! У меня персональный тренер по выездке, и скоро я поеду на соревнования!

Дошло до того, что я отказалась от поездки за границу. Муж уехал лечиться от последствий нервной работы на Кипр. К середине второй недели он позвонил и потребовал, чтобы я к нему приехала. И я, никогда не бывавшая ни в Греции, ни на Кипре, отказалась! Впрочем, к тому времени его мелочные придирки и следовавшие за ними скандалы стали совершенно невыносимы. И мне было хорошо вдали от своего несносного мужа! Можно было в его отсутствие тренироваться ежедневно. Я была счастлива, поскольку Хуторок окончательно подарил мне свое сердце и слушался беспрекословно. Мой чудесный конь дарил море позитивных эмоций и помогал не обращать внимания на скандалы и сцены мужа. Он цементировал наш брак с Филиппенко, который до появления Хуторка трещал по швам.

В Ольгино у Хуторка появилась пассия – старая серая орловская кобыла по кличке Миледи. Она имела неприятную привычку лежать на боку ночью в деннике и каждое утро, чертыхаясь, ее коновод оттирала желтое пятно на левом боку. В ход шли отбеливающие шампуни, специальные дорогущие средства из серии «ленивый конник» импортного производства. Чаще всего, приехав на конюшню, можно увидеть Миледи на развязках и грума, натирающего ей бока.

Уж не знаю, что так прельстило моего парня, но он явно был к ней неравнодушен. Хуторку нравились блондинки. Хозяину кобылы тоже нравились блондинки, причем совершенно чистые. Если желтое пятно все же предательски просвечивало, Максим устраивал выволочку персоналу конюшни за плохую уборку денника, а своему коноводу – за плохую чистку. Хуторок взирал на этот вопрос философски, наличие пятна никогда не мешало ему шепнуть предмету своих воздыханий пару ласковых «гу-гу». Это была нежная проверка связи. На большее Хуторок и не рассчитывал. Он чинно возил свою маму, то есть меня.

Надо рассказать, почему лошадям даются такие клички. У породистых коней все по науке – кличка начинается с первой буквы клички матери, а в середине обязательно должна присутствовать первая буква клички отца. Хуторок от Тэжэ 11 и Хакасии. А Хакасия от Колоса и Хэвии. А Тэже 11 от Этюда и Тяги. Когда на конных заводах рождается ставка (то есть несколько жеребят) от жеребца с кличкой на экзотическую букву, фантазия зоотехника быстро истощается и получаются вот такие клички – Тэжэ и Тэдэ. Да еще и два, три, четыре.

Скажу несколько слов о том, как статус коневладелицы повлиял на имидж в деловой сфере. Эта новость быстро просочилась в прессу, и в апреле ко мне прислали журналиста из газеты «Деловой Петербург» для написания статьи «Из жизни бизнесменов и коней», и фотокорреспондента для моей второй в жизни фотосессии. Первая профессиональная съемка случилась еще в компании Светланы Львовны. Дело обстояло так. Как-то мы с верным ассистентом по рекламе Кирой попали на презентацию новой газеты «Карьера-Капитал». При входе требовалось написать свое определение карьеры и бросить в ящичек со щелочкой. Я бросила свою визитку с определением и совершенно об этом забыла. В разгар фуршета меня вызвали на сцену получать гран-при. Призом оказалась публикация моего высказывания с огромной фотографией, на всю страницу. Вторую страницу обложки. Мне стало весело. В прошлом номере на этом месте красовался ювелир Ананов, а теперь буду я – Алевтина Адажий!

И тут Светлана Львовна показала свой крутой нрав. – Компанию могу представлять только я. Поэтому там будет МОЯ фотография. Приказы, как известно, не обсуждаются, и я позвонила в редакцию и сказала, что уступаю право на публикацию боссу нашей фирмы. В тот же день к нам явилась маркетолог издания и после двухчасовой беседы с генеральшей все же отстояла мое право на фотосессию для газеты. Начальница уступила, но отношения наши на какое-то время испортились. Какая-то невидимая ниточка натянулась. Дотронься – и лопнет. Не лопнула. Вернее, лопнула, но не тогда. Тогда у меня появился первый опыт работы с профессиональным фотографом.

Саша Беленький пришел на съемку на костылях. Накануне он сломал ногу, но этот факт не смог остановить его творческий порыв. Он отснял две пленки, остался недоволен и пришел еще раз, уже без гипса и костылей. Примечательно, что опытный фотограф всегда добьется от модели того настроения, которое хочет отразить на снимке. Саша шутил, подначивал меня, а затвор его камеры трещал, как пулемет. Это было здорово! Нынешняя фотосессия проходила на натуре, фоном служила молодая ольгинская зелень. Сшили черный фрак с золотистым жилетом, надраили немецкие турнирные сапоги. Накрахмаленная белая рубашка с охотничьим галстуком и белые перчатки завершали картину. Под седло положили белоснежный меховой вальтрап. Хуторка идеально вычистили. Он вел себя так, словно сознавал важность момента. Цифровых фотоаппаратов тогда еще не придумали. Снимали на цветную пленку долго, часа три или даже четыре. Сначала в конкурной каске и синей куртке, а потом во фраке с цилиндром. Много снимков пришлось забраковать, лошадей вообще снимать непросто. Не успела лошадка поставить ногу, и фотография уже не годится. Но несколько кадров оказались поистине изумительны.

Статью опубликовали, один из номеров был подарен Бъену, который приехал в Петербург на весеннюю строительную выставку. Бъена снова поручили моим заботам: я встретила его на «Лексусе» Слатвинского, проводила в «Рэдиссон» и осталась ждать в баре. «Палкин» – удивительный ресторан. Каждый поход туда – праздник Я помню каждое блюдо, которое там съела. Там восхитительно все – от вида из окна до пола и туалета. Продумана каждая деталь, плоть до одноразовых махровых салфеточек и живых цветочков в туалете. Конечно, ценник в меню астрономический, но иногда я балую себя хотя бы чашкой кофе в этом удивительном заведении, которое напоминает мне о той России, которую мы потеряли. Почти все в нем так же, как и при первом хозяине по фамилии Палкин. Предательский внутренний голос всякий раз шепотом сообщает мне, что именно так бы обедала и ужинала наша семья, если бы не случилась беда революции.

Бъен подкрался сзади и обнял меня за талию, прижавшись свежевыбритой щекой. От него удивительно пахло. Вездесущие британские ученые даже провели очередное исследование, что мужчина и женщина выбирают друг друга по запаху. Наша с Бъеном трагедия заключалась в том, что каждый из нас уже сделал свой выбор много лет назад и даже имел ребенка. У меня была дочь, у него сын. Видимо, запах наших супругов был нам обоим тоже приятен, не зря же мы их выбрали из множества других мужчин и женщин. Но от запаха Бъена у меня наступала эйфория. Контролировать себя, когда он был рядом, оказывалось крайне сложно!

Мы переместились за столик, сделали заказ и согласились с рекомендацией сомелье по части вина. Главная дегустация уже началась. Это была наша с Бъеном дегустация друг друга. Каждая женщина знает, нравится ли она мужчине. Она понимает это по мимолетным знакам, которые он подает. Понимает на уровне интуиции и еще каким-то звериным чутьем, даже если мужчина и пытается это скрыть. Бъен то отчаянно сигналил «ты мне нравишься», то, спохватившись, напускал на себя равнодушие. Видно было, что в нем происходит отчаянная борьба. Я знала, что нравлюсь Бъену, но теперь это не вызывало во мне неловкости. Я приняла это как данность. Лошади кушают овес и сено. Волга впадает в Каспийское море. Бъен меня любит. Я бы сказала, что эта мысль грела меня в последние полгода.

Конечно, Бъен не шел ни в какое сравнение с Хуторком, но зачем их сравнивать? Хуторок – конь. Бъен – мужчина. Они помогали мне лучезарно улыбаться в ответ на мелочные придирки мужа. И терпеть последствия неудачного выбора… Сотрудничество со Слатвинским принесло Бъену ощутимое процветание. Мой шведский Ромео стал увереннее и явно желал получить то, что считал своим по праву. На его взгляд ничего не мешало закончить ужин в гостинице. Он слегка сжал губы и пристально взглянул на меня. Видно было, что он принял для себя какое-то решение. Это не входило в мои планы. Каким бы ни был Филиппенко – он мой муж, и я не имею морального права ему изменять. Во-вторых – чужое брать плохо, в том числе и чужих мужей. Даже если потом вернешь на место. А в-третьих, я наивно полагала, что если Бъен ничего не добъется сегодня вечером, это продлит состояние, в котором мы оба пребывали. В-четвертых, мне хватало его молчаливого отношения! Просто было удивительно хорошо от того, что Бъен сидел рядом.

Мы разделались с заячьим холодцом, съели щербет, чтобы отбить вкус предыдущего блюда, и приступили к стерляди. Рыба приехала под серебряными колпаками, которые официанты синхронно и торжественно сняли с наших тарелок. Потом также одновременно и ловко отделили рыбное филе от костей и живописно расположили его на наших тарелках. Рыба таяла во рту в сопровождении моей любимой спаржи и какого-то поистине волшебного соуса.

– У меня для тебя сюрприз, – загадочно сказала я, располагая вилку и нож на пустой тарелке, которая тут же незаметно исчезла со стола. Палкинские официанты все делают незаметно. Выучка у них превосходная. Бъен напрягся и вопросительно посмотрел на меня.

– Очень интересно. Это касается нас?

– Только меня… Ты ведь знаешь, у меня есть лошадь.

– Да-да, что-то припоминаю. Ты же знаешь, у меня аллергия на лошадей.

– Именно поэтому мы с тобой ни разу не были на конюшне. Надеюсь, у тебя нет аллергии на типографскую краску?

Я достала из сумочки газету и протянула ему. Бъен знал эти розоватые страницы, поскольку в Петербурге выходил прямо-таки клон шведского делового издания, к которому он давно привык. На последней странице красовалась моя фотография во фраке, цилиндре, верхом на Хуторке. – Правда, он красивый? – спросила я. Хуторок Бьена совершенно не интересовал. А жаль!

– Сколько стоила эта реклама? – спросил он.

– Это не реклама. Статья. Журналисты сочли материал интересным для газеты. В тот момент интрига встречи улетучилась. Видимо, Бъен не мог сделать непристойное предложение женщине, про которую печатают статьи в деловой прессе, да еще с фотографиями. Мое грехопадение уже не могло состояться. Хуторок самим своим видом облегчил мой вежливый отказ. Точнее, отказа никакого не было. Поскольку не было предложения…

Повисла тягостная пауза, которая была прервана подоспевшим как нельзя кстати десертом. Беседа плавно перетекла в область бизнеса, и мы уже не позволили себе ничего личного даже в разговоре… На следующий день после выставки Бъен уезжал в Швецию. Он честно протусовался с нами весь день на выставке, наблюдая броуновское движение толпы строителей, архитекторов и просто зевак, которые пришли поохотиться за яркими каталогами и халявными авторучками. Я предложила проводить его, но он отшутился тем, что компания водителя его вполне устроит.

– Тебя ждет твоя лошадь, – сказал Бьен, изо всех сил пытаясь продемонстрировать, что не огорчен тем, что вчера у нас с ним так ничего и не случилось. Я была благодарна Бьену за деликатность. И за то, что в моей жизни был такой момент… Я ощутила тогда, что любовь между мужчиной и женщиной может быть и вот такой – молчаливой и бездеятельной. Но она недолговечна. И без дровишек, подбрасываемых в огонь, костер не разгорится. Или вовсе погаснет… Я помахала Бьену на прощанье и рванула к Хуторку. Темнело поздно, и можно было сменить деловой костюм на бриджи и жилетку, сходить на залив и проехаться по песочку легким манежным галопчиком. Да и Хуторок пусть подышит свежим воздухом. Скучно все время стоять в конюшне. А после, уже в сумерках, можно будет немного его попасти. Он так радуется свежей зеленой травке! Это для него как для нас свежий ананас! А сено – ананас из банки.

В Ольгино хорошо – можно ездить в любую погоду в крытом манеже, рядом был ресторан, да и раздевалка для владельцев была весьма приличной. И публика в клубе замечательная. Все владельцы лошадей – люди успешные, и каждый по-своему интересен. Но Хуторку там было плохо. Зимой еще ничего, а летом железный ангар, который был частично превращен в конюшню, сильно нагревался. Убирали за лошадьми плохо, опилки бросали влажные или пыльные, и мой парень начал кашлять.

Пришлось срочно везти его в чистое поле деревни Санино. Там существовало фермерское хозяйство, где брали частных лошадей на постой. На свежем воздухе Хуторок быстро поправился. В ту пору я совершила самую страшную ошибку, за которую потом долго расплачивалась. Хомутова бредила Бархатом. Тракененский чистопородный жеребец, который был выбракован из производящего состава конного завода за маленький рост, был любимым хомутовским жеребцом. Она в свое время работала на ферме, где «Барсик», как любовно звала его Хомутова, стоял производителем. Всего сто пятьдесят пять сантиметров в холке. В Питере с племенными тракенами дела обстоят неважно, и его взяли производителем в учебное хозяйство в Пушкине. Там Бархат оставил многочисленное потомство разного качества, и Хомутова мечтала собрать остатки бархатовских детей в своих руках. Для этой цели она решила использовала меня и моего мужа. Сперва для Филиппенко купили дочь Бархата Кабирию, кобылу хобби-класса, но с заверениями, что это ценная заводская матка.

Тогда я в первый раз увидела, как лошадь сама «продается». Гнедая Кабирия строила Филиппенко глазки, изо всех сил пыталась принять какие-то красивые позы. Обошлась Кабирия в семьсот долларов и предназначалась для занятий Филиппенко конкуром. В седле он сидел довольно крепко, и сигать через небольшие препятствия доставляло ему массу удовольствия. Я тоже прыгала на Хуторке, чтобы подкачать лошади задние ноги. Прыгать мне не нравилось – я падала. Пока в маленьком опилочном стрельнинском манежике-бочке. Падать было не больно, даже смешно. Я не умела управлять своим весом и не падала, а, скорее, сползала вперед по плечу лошади. Хуторок расстраивался и водил мне бархатными губами по лицу, не понимая, как он уронил маму. Я смеялась и отпихивала усатую слюнявую морду.

Одна из его любимых шуток – навешать слюней мне на жилетку, как будто поставить свою печать, а потом удовлетворенно нюхать, убеждаясь, что я действительно его, Хуторка, частная собственность. Однажды в опилочном манежике было пыльно, и нас отпустили отшагиваться на улицу. Мы с Хуторком и девчонки-прокатчицы на Анжаре, Дукате и Кристине шагали в парке на свободном поводу. Смеялись, болтали и глазели по сторонам. С горки катались дети на санках. Хуторок ничего не боялся, поскольку обладал острым зрением. Но звук полозьев, рассекающих снег, показался ему резким и неприятным. Жеребец встал на «свечку». Я была не готова к такой перемене, уже, было, полетела вниз, но умный Хуторок подставил плечо, и я осталась в седле. Потом он проделывал этот фокус не раз, следя, чтобы я не падала. Это было удивительно. Хуторок – воплощение надежности. Идеальная лошадь для частного владельца.

Филиппенко ревновал меня к Хуторку и называл его «твой кобел». Впрочем, не только наличие персональной лошади было для него красной тряпкой. Добавилась зависть к моему карьерному росту. А произошло вот что. На один из моих новых проектов обратила внимание московская фирма.

Этим проектом стали польские мансардные окна «Крофляк». Первым на наш рынок вышел датский концерн «Аквастоп» и провел огромную работу по популяризации идеи мансардных окон в России. До этого для освещения мансард традиционно использовали окошки типа «дормер» или попросту скворечники. Датчане располагали окна под наклоном прямо в кровле. Это было проще, дешевле и эстетичнее. Идея прижилась, русский рынок рос как на дрожжах. Одной торговой марки мансардных окон для России оказалось мало. Любая монополия на рынке – плохо! У покупателя должен быть выбор. Новый производитель нашелся на польской строительной выставке «Будма», и мы с энтузиазмом взялись за раскручивание нового бренда «Крофляк». В Москве уже существовала фирма, которая продавала те же окна, но под другой торговой маркой. Мы получали от них прошедший таможенную очистку товар и продавали его в Питере. Беда заключалась в том, что сама торговая марка разрабатывалась для Италии и в России не должна была продаваться. В нашем с Валей распоряжении оказалась развитая дилерская сеть и более дешевый, но такой же качественный продукт. За полгода мы захватили процентов сорок питерского рынка почти без вложений в рекламу. Датчане всполошились и начали нас «охмурять», пытаясь отговорить от продвижения продукции конкурентов. В ход шли и приглашения в рестораны для проведения переговоров, и уговоры и даже угрозы. Мы не сдавались. Обороты росли, Слатвинский довольно потирал руки. Отдел развития, который я возглавляла, был его гордостью. А я – звездой, которую он зажег! На наши успехи обратили внимание москвичи, у которых мы закупали окна, и предложили организовать в Петербурге представительство, чтобы мы помимо мансардных окон продвигали еще и итальянскую кровлю. Но этому предшествовал мой весьма неблаговидный поступок.