Текст книги "Жизнь бабочки"

Потом был кружок Юного журналиста во Дворце пионеров на Ленинских горах, невероятное место, существующее в параллельном измерении. Кружок посещали его ровесники, плюс-минус два года, но это были совсем другие дети. Трудно было представить, что они так же, как и все, ходят в обычную школу с ее примитивными и жестокими правилами выживания. Эти дети не были коллективом, каждый из них был сам по себе. Они не стеснялись говорить первое, что им приходит в голову, не боялись реакции окружающих на собственные слова, даже, наоборот, ждали ее. Были у них такие обсуждения прочитанного, когда, услышав чье-нибудь очередное фантастическое заявление, Сева иной раз вздрагивал, с ужасом ожидая шквала издевок, которые посыплются на голову говорившего. Но ничего не происходило. Он долго не мог к этому привыкнуть и долго не решался заговорить сам. А когда решился, с изумлением обнаружил, что его слушают так же доброжелательно и, что удивительно, обсуждают его слова, иногда критикуют. Но это звучало необидно, и радовало, что к нему и к его словам относятся серьезно.

Занятия вела Галя Брехт, очень странная женщина. Сева таких раньше не встречал. Лет ей было, наверное, сорок, а может и тридцать, она всегда ходила в джинсах и свободных кофтах, была очень худой и безгрудой. Казалось, ей безразлична собственная внешность. Девочки иногда разглядывали ее, с Севиной точки зрения, абсолютно невзрачные кофты, шумно восхищались. Галя выглядела смущенной, отмахивалась. Определив ее с самого начала как неудачницу, очень скоро Сева пришел к странному выводу: Галю невозможно обидеть. Он не мог объяснить природу этого явления, просто так чувствовал, и это рождало смесь зависти и уважения.

Поначалу было много обсуждений Галиной фамилии. Всех интересовало, не родственница ли она того самого Брехта. Сева старался в дискуссиях не участвовать, так как не очень четко представлял, о ком идет речь, хотя имя это когда-то слышал. Отец без вопросов выдал ему «Жизнь Галилея», и он старательно вчитывался, пытаясь определить признаки гениальности. История оказалась нудноватая, но главное, теперь он был подкован, хотя к тому времени тему фамилии уже закрыли.

Галя говорила глуховатым и очень низким голосом, и он любил слушать этот голос, даже не вдумываясь в смысл сказанного. Она работала в каком-то маленьком журнале, писала то ли о кино, то ли о театре, и, в общем, тоже была журналисткой. Это было удивительно, так как она резко отличалась от всех, кто работал с отцом. Много Сева об этом не раздумывал, понимая, что до отца ей далеко. Мама, однажды увидев Галю, назвала ее диссиденткой и старой девой, и Сева понимал, что она не так уж далека от истины, хотя в домашних спорах всегда Галю защищал и нахваливал. Родители снисходительно улыбались. Как теперь он понимал, они совершенно точно определили, что она неопасна. Так, мелкая сошка, которая Севку расшевелила, и на том ей спасибо. Родители вообще всегда безошибочно чувствовали опасность и никогда зря не паниковали. Но зато, когда ситуация им не нравилась, реагировали мгновенно.

Еще там была Маня Вольская, его ровесница. Они тогда учились в девятом классе. Маня была из тех, кого любят все и все восхищаются. Хотя она была скорее некрасивой. Сева старался себя убедить, что на самом деле это не так, но факт оставался фактом: она была маленькой, желтовато-смуглой, с немного плоским лицом. Когда она улыбалась, глаза уплывали куда-то внутрь, и она становилась еще некрасивей, и в такие моменты Севе было неудобно, что все это видят. Внешне она старалась во всем подражать Гале: одевалась и вела себя с той же небрежностью. Только она была резче, жестче и говорила громким и хрипловатым голосом. Она Севу сразу выделила, даже опекала его поначалу. Он пришел немного позже других и первое время чувствовал себя лишним и чужим. Поговаривали, что у нее есть постоянный мальчик, но он где-то не в Москве, на заработках. Севу эти разговоры раздражали своей надуманностью и дутой таинственностью. О каком постоянстве можно говорить в их возрасте, да и о каких заработках? Он что, голодает, этот мальчик, или сирота? При этом нельзя сказать, чтобы Маня вела затворнический образ жизни. За ней часто заезжал какой-то взрослый мужик на колымаге. Говорили, что это ее дядя, у которого она живет. Маня была приезжей. Еще Сева постоянно слышал о каких-то компаниях, чаще студенческих. Но с Маней он эти темы не поднимал. При всем ее дружелюбии был барьер, через который переступать запрещалось. Он всегда это чувствовал. У них были другие темы. Все они бредили журналистикой и постоянно это декларировали друг перед другом. Они будто принадлежали к какому-то братству и обо всех остальных говорили с иронией и некоторым цинизмом, как люди, имеющие на это право. С одной стороны, Сева сомневался в этой избранности, а с другой, очень хотелось быть таким же. Его никто и не отделял, и он изо всех сил старался поверить, что он действительно такой же, но что-то мешало.

В тот день обсуждали романы-репортажи Экзюпери. Говорили об их необычном языке, о его суперестественности, которая даже затрудняет перевод. В основном говорила Галя. Она принесла книгу на французском: репортажи и комментарии к ним. Все сидели кружком, и книга переходила из рук в руки. Было очень тихо, только звучал глухой и монотонный голос Гали. Она рассказывала о том, что читала в оригинале и что не было переведено на русский язык. Потом обсуждали принципиальные отличия жанра репортажа, ту стилистику, которой нет и не может быть в «Маленьком принце». Она всегда говорила с ними на равных, как с профессионалами.

После занятия пошли гулять в парк, к старому пруду, куда обычно ходили всей компанией. Первый раз они оказались с Маней вдвоем. Она шла молча, потом остановилась, закурила. Сева как-то пробовал курить, и ему даже понравилось, но он очень боялся втянуться, не из-за себя, из-за родителей, для которых это будет настоящей трагедией. Ему было их жалко. Однако Маня с сигаретой казалась еще более чужой и далекой, чем обычно, и он считал минуты, когда она докурит и наконец можно будет пообщаться.

– А тебе что больше нравится, «Маленький принц» или репортажи?

Он хотел спросить о чем-то совсем другом, но ничего не придумывалось, а молчание начинало тяготить. Маня улыбнулась. Она все так же смотрела перед собой и к нему не повернулась.

– Ну, разве можно это сравнивать? «Маленький принц» – это мечта, утопия, которая никогда не сбудется. А репортажи – это реальность, очень страшная реальность…. Но и то и то гениально.

– Уж прямо гениально!

Почему-то захотелось ее позлить. Она наконец повернулась к нему.

– У тебя другие фавориты?

– Нет… мне тоже очень понравилось. Очень сильно… Но говорить «гениально»…

– А кто, по-твоему, гениален?

– Ну, я не знаю… Мы же говорили об Экзюпери как о журналисте… Это, конечно, здорово, но есть много хороших журналистов.

– Кто, например?

– Ну, например, у отца в газете…

– Ах, у отца в газете! – Она хрипло рассмеялась. – Ты уж извини, но для меня твой отец не авторитет.

– Это почему это? Ты что, его знаешь?

– Твой отец – коммуняка.

Сева опешил. Он и сам иногда об этом думал. В основном после того, как на даче случались разные разборки, насмешки, ничего серьезного, да и не в Севин адрес. Просто он умел сопоставить события и сделать выводы. Хотя дома у них никто пафосных речей не произносил и лозунги не развешивал. Было известно, что отец делает свое дело, и делает его хорошо. А это не каждый умеет. Но задело другое. От Маниных слов веяло не просто холодом, а такой незаслуженной враждебностью, которую не было сил вынести.

– И вообще, надоело уже слушать про твоего отца. У моего отца то, у моего отца это…

– А про твоих мужиков, думаешь, не надоело слушать?

Она резко остановились. Глаза сузились до щелок и запали.

– А тебе завидно?

– Мне?!

– Тебе! Твое-то какое собачье дело?

– А не надо из себя чистенькую строить! А то коммуняки ей не нравятся, а сама…

– А что сама? Я никого не трогаю. Это мое личное дело. Захочу – с каждым спать буду!

Она смотрела на него брезгливо, и это было еще обиднее враждебности. Откуда-то из глубины поднялась жаркая волна, появилась невероятная легкость. И ненависть, которая не тяготила, а, наоборот, давала силу.

– С каждым?

– С каждым.

– И со мной?

Она глянула непонимающе, а потом расхохоталась. Она смеялась, сгибаясь пополам, а он стоял и ждал. Потом пробормотала сквозь смех:

– Ну, давай, попробуй.

Они стояли у какого-то белого бетонного строения, и вокруг никого не было. Хотя в тот момент он ничего не видел. Он сделал шаг к ней и легонько толкнул в сторону стены. Она послушно облокотилась, но ничем не помогала и не мешала, стояла и улыбалась. Надо было что-то делать. Он скосил глаза на застежку на ее мешковатых брюках и испуганно посмотрел ей в глаза. Она засмеялась, не пошевельнувшись. Он дернул молнию, а она еще громче рассмеялась. Молния открылась, но пуговица на поясе никак не расстегивалась. Маня хохотала, а его захлестывало отчаяние. Он ничего не чувствовал, кроме желания сделать ей больно, очень больно, чтобы она помнила, что именно он причинил ей эту боль. Сверху на ней была надета безразмерная джинсовая рубашка. Впрочем, на ней все казалось безразмерным, такой маленькой и щуплой она была. Пуговицы на рубашке были мелкие, белого цвета, будто перешитые с другой вещи. Он двумя руками схватился за обе полы рубашки и начал рвать их в разные стороны. Белые пуговицы разлетались, а Маня хохотала. Смех сделался хриплым, и он увидел, что щеки у нее мокрые. Она резко выпрямилась, но до него не дотронулась.

– А теперь пошел вон.

Он почувствовал невероятное облегчение, поднял с земли рюкзак и пошел через газон в сторону метро. На улице было темно.

* * *

После ухода женщин в комнате стоял острый запах духов, и Градов настежь открыл окно. Дождь прекратился, но все небо было серым, и оттого в комнате было темно. Когда-то в его кабинете стоял совсем другой запах. Пахло хлоркой, лекарствами, медицинским спиртом, той смесью, которую в народе ненавидели и называли больничным запахом. А Градов этот запах любил. Этот запах был так же далек от аромата духов, как терапия – от психотерапии, а лекарства – от плацебо. Первое время на новом месте он ни на минуту не забывал об этом, а со временем научился отвлекаться, и только стойкий смешанный запах духов, который до конца не выветривался, каждый раз возвращал его к этим мыслям.

На четыре была назначена встреча с Филиным, и он опаздывал. Теток всегда трудно было выпроводить после группового занятия: они никак не могли расстаться друг с другом. Каждый раз они долго и тщательно убирали за собой еду и пластиковую посуду, оставшиеся после традиционного чаепития, так что стол был чистым. Только лежала какая-то книжка в твердом переплете с яркой обложкой. Видимо, забыла наиболее читающая Лариса. На обложке значилось: Вера Клыкова. «Негаданная встреча». Градов перевернул страницу. Книга была выпущена довольно солидным издательством, которое специализировалось на современной художественной прозе. Впрочем, все издательства специализировались на том же, только одни мелькали чаще, а другие реже. Градов тоже иногда покупал продукцию этого издательства, главным образом детективы, хотя никогда не решился бы говорить об этом вслух. Как-то это считалось неприличным в его кругу, однако подобное чтиво было ничем не хуже любой психотерапии. Правда, это была палка о двух концах. Иногда текст был настолько нечитабельным, что вызывал парадоксальную реакцию, и, вместо того чтобы успокоиться, он раздражался, хотелось книгу разорвать и немедленно спросить с кого-нибудь, как могло случиться, что такое печатают и выдают за литературу. Но опять-таки спрашивать об этом нельзя было, потому что ему бы сказали «Не читай», и были бы правы.

На внутренней стороне обложки среди прочих реквизитов было написано: редактор – Мария Лагутина. Вначале он даже не осознал смысл прочитанного, хотя заранее ознакомился, где работает его новая пациентка. Но одно дело знать, а другое – вдруг увидеть на обложке знакомое имя. В какой-то момент он испытал нечто вроде гордости: вот, мол, какие люди у нас лечатся. Потом, когда ехал в метро, пришла мысль, что, наоборот, гордиться тут нечем, и это ничуть не почетнее, чем надпись «Упаковщица № 1» на бумажке, найденной в коробке из-под конфет. И ему опять вспомнилась бабушка, и опять стало жалко эту Маню Лагутину.

Филин опаздывал. Градов встал у глухой стены, облокотившись на один из выступов. Они всегда встречались у глухой стены на тех станциях, где стены были, еще с институтских времен. Филин первый пересел на машину, хотя это тоже случилось не сразу. Он и из психиатрии рвался, потому что его очень мучила тамошняя бесперспективность. Там ему не светили ни общий статус, ни машина. А он не мог обходиться ни без того, ни без другого. Как только Филин открыл фирму и еще был весь в долгах, он тут же купил машину и с первого же дня с удовольствием включился в популярную дискуссию на тему «Я уже пять лет не спускался в метро». Эта была такая тема, которая с годами не теряла своей актуальности и не надоедала.

Градов стоял и злился, Филин опаздывал на сорок минут. Филин никогда не приходил вовремя, но привыкнуть к этой ситуации было трудно, как бывает трудно привыкнуть к зубной боли.

– Ой, Антоха, а ты уже тут?

– А где мне быть? Ты, Сова, наглеешь, не по-детски!

– Антоха, ну, прости, ну, не злись! Я запутался тут, в метре этом. Ты ж знаешь, я уже забыл, где тут входы, где выходы.

Всю дорогу от метро до ресторана Филин не умолкал, рассказывал какие-то дурацкие истории, и Градов понемногу развеселился. Филин всегда действовал на него умиротворяюще. Видимо, сказывались профессиональные навыки. Стасик Филин был потомственным психиатром. Мать была практикующим врачом в одной из крупнейших психиатрических клиник, а отец заведовал кафедрой психиатрии в их меде. Так что филинский путь был определен с рождения, да и сам он не очень сопротивлялся. На него можно было обижаться, или не обижаться, тому было все равно. Сам Филин тоже никогда ни на кого не обижался и моралистом не был. Иногда это даже раздражало. Когда Градов решался поделиться чем-то сокровенным, Филин обычно предлагал не заморачиваться, и это в первый момент отталкивало, а потом успокаивало.

…Филин притащил его есть пасту в какой-то новый маленький ресторанчик на Ордынке. Неожиданно оказалось, что паста – филинское любимое блюдо. Пригласил сам хозяин заведения, который приходился личным другом мужу одной из важных пациенток. Сам Градов пасту не любил. Обычные макароны, чем-то политые, которые легко можно приготовить дома. У него вообще не было особых кулинарных пристрастий. Когда вся эта ресторанная культура только зарождалась в Москве, им было не до нее. Да и Наташа не была особой любительницей застолий. Но все же на ее тридцатипятилетие решили посетить ресторан «Пушкинъ». Накануне второго тысячелетия выяснилось, что все вокруг его посетили, а они нет, хотя Градов предупреждал, что цены там кусаются. Он специально поинтересовался у медсестры Шурочки, которая вынуждена была наведываться в подобные заведения с целью создания крепкой семьи. Но Наташа вдруг устроила истерику, что было ей совершенно не свойственно. Оказывается, жизнь проходит, а они все чего-то ждут, а скоро сорок, и если люди в тридцать пять ничего не могут себе позволить, то в сорок тем более не смогут. Градов пытался шутить, все надеясь, что это она так, несерьезно, но Наташа убежала на кухню, закрылась там и долго курила. Он тогда очень испугался. Не верилось, что она может так убиваться из-за подобной ерунды. Он даже на всякий случай денег у Филина занял.

Вначале, когда их усаживали за столик сразу три официанта, как две капли воды похожие на Пушкина, Наташа оживилась, приосанилась и всячески делала вид, что она тут завсегдатай и ее на мякине не проведешь. Потом четвертый, аналогичной внешности, принес маленькую деревянную танкеточку непонятного назначения, поставил у ее ног, почтительно наклонился и сделал шаг в сторону, явно чего-то ожидая. Наташа занервничала. Градов тоже не очень хорошо разбирался в обычаях пушкинской поры и поэтому сидел с каменным лицом, делая вид, что его это не касается. Больше всего он склонялся к версии, что это подставка для ног, но для этой цели она была все-таки высоковата. Наташа принялась разбирать свою сумку, поочередно вынимая и закладывая обратно все содержимое. Официант ждал. Периодически что-то падало на пол, и в долю секунды один из Пушкиных оказывался рядом и подавал ей упавшую вещь с молчаливым поклоном. Градов нервничал, он отчетливо понимал, что, пока не решится вопрос с танкеткой, делать заказ не следует. Создавалось впечатление, что все Пушкины сосредоточились вокруг их столика, в то время как народу в ресторане было достаточно. Зал был затемнен, и Градов судорожно вглядывался в происходящее у других столиков. Его взгляд выхватил похожий предмет, на котором сверху темнело маленькое пятнышко. Приглядевшись, он понял, что это, скорее всего, дамская сумочка. Она была размером с градовский кошелек и примерно раз в десять меньше Наташиной. Он рывком схватил полупустую Наташину сумку и опустил ее на танкетку. В тот же момент из темноты высунулась рука с тонкой вазой и стоящей в ней одинокой розой. Ваза оказалась в центре стола, а рука исчезла.

Наташа прошипела.

– Кто тебя просил это делать?!

– А что случилось?

Они зачем-то оба шептали. Наташа глазами показала на сумку.

– А все так делают. Вон, оглянись…

Наташа, не поворачивая головы, надменно произнесла.

– Я сама знаю. Просто не успела поставить…

Градов решил не спорить. Обстановка и так была накалена. Он помнил, что заказали стерлядь с икрой, которая была удивительно вкусной, и он ее быстро съел, за что Наташа его отругала. Чтобы чем-то себя занять, Градов курил одну за другой. Прикурить самому ни разу не удалось. Он даже не успевал дотронуться до пачки, как рядом оказывался услужливый Пушкин с зажигалкой. Причем Наташе прислуживал другой, или третий, понять было сложно. Интересно, что ни один из них над душой не стоял, а появлялся только в момент возникшего желания. Каждый раз он все же пытался прикурить самостоятельно. Для этого долго и расслабленно смотрел в окно, а потом резким движением выхватывал сигарету из пачки. Но появлялась невидимая рука, и он спешно и суетливо благодарил.

Наташа сказала.

– Ты можешь не курить каждую минуту? На тебя уже нехорошо смотрят.

– Кто?!

– Сам знаешь, кто.

– Я ж их не прошу. Я сам умею прикуривать.

Она делала страшные глаза, и Градов замолкал. За весь ужин они больше не сказали друг другу ни слова. Когда принесли счет, Градов даже вспотел. С учетом одолженной у Филина суммы не хватало пятисот рублей. Но оказалось, что Наташа подстраховалась и взяла денег у тестя. Воровато оглянувшись и не найдя вокруг ни одного Пушкина, она быстро нагнулась, порылась в сумке и, не вынимая кошелька, под столом передала Градову тысячу.

По дороге к метро молчали, а в поезде ее будто прорвало.

– Замечательно! Спасибо тебе за приятный вечер.

Градов рассмеялся. Он все еще надеялся превратить все в шутку.

– А я тут при чем? Их нравы.

– А ты всегда ни при чем.

– Я лично еще раз убедился: до тридцати пяти лет не жил красиво, и не надо начинать.

– А ты называешь это красивой жизнью?

– Ну, в целом… Народу нравится…

– Ах, народу! А какой это народ, ты задумывался?

Градов задумывался, но сейчас о народе говорить не хотелось. Он готовился обсудить тему безденежья, хотя и эта тема не особо муссировалась в их семье. Оба понимали, что воровать не умеют, да и негде. В Наташиной лаборатории можно было унести только пробирки с препаратами, а они на рынке как-то не котировались. У Градова в больнице было, конечно, больше возможностей, но взятки давали в основном хирургам, так как те могли отказаться оперировать, а терапевты ни от чего не отказывались и не соглашались, и больные от них особо ничего не ждали. Они оба знали, что несмотря ни на какие катаклизмы будут работать по своей специальности, и было даже смешно представить Наташу, требующую виллу на Канарах или даже простенький особнячок под Москвой. У них и до родительской дачи руки не доходили, хотя та потихоньку рассыпалась. Они были одного поля ягоды, и Градов всегда знал, что рядом с ним и не могло быть другой женщины. Конечно, она устала. Каждый месяц грозили закрыть лабораторию, от которой и так уже осталось две комнаты. Остальные помещения были сданы в аренду серьезным фирмам. Он звал ее к себе в больницу, но она все тянула. Там была рутинная работа: моча, кровь, гемоглобин, лейкоциты. Никаких серьезных исследований давно никто не проводил. Открывались какие-то международные фармацевтические фирмы, где вроде бы и делом занимались и деньги платили, и она даже пару раз отправляла туда резюме, но никто ни разу не перезвонил. Хотя Градову казалось, что делает она это для очистки совести, так как все эти фирмы такая же фикция, и никакими исследованиями там на самом деле не пахнет. Последнее время он чувствовал, что она на пределе. Особое раздражение у нее теперь вызывали его дежурные шутки на тему рабочих будней, то, над чем они всегда весело смеялись, и ничего не надо было друг другу объяснять. Сейчас она тут же принималась анализировать все, что он рассказывал, хотя там и говорить было не о чем, и неизменно приходила к глобальному выводу, что это тупик, что сделать ничего нельзя и можно только смириться и доживать. Однажды он даже предложил ей уйти с работы, отдохнуть, осмотреться, а там, может, что-то изменится. Она тогда посмотрела на него внимательно, и в ее взгляде была какая-то враждебность.

– А ты считаешь, тут может что-то измениться?

Вопрос был риторический, и он пожалел, что вообще поднял эту тему. Для себя он знал, что раз ничего изменить нельзя, то и не надо дергаться. А Наташу было жалко.

Он с самого начала чувствовал, что в ресторан этот идти не надо. Искусственное это мероприятие, а значит, и радости никакой не принесет.

Всю оставшуюся дорогу молчали, и Градову даже показалось, что Наташа успокоилась. Когда вышли из метро, она захотела пойти пешком, и он согласился, хотя понимал, что разговоры эти добром не кончатся. Уже перед самым домом она остановилась и пристально посмотрела на Градова.

– А что ты вообще думаешь делать?

– В каком смысле?

– В самом прямом.

Градов вздохнул.

– Думаю наращивать свое благосостояние, чтобы позволять себе такие невинные радости, как посещение ресторана «Пушкинъ».

– Это, по-твоему, невинные радости?

– А по-твоему, что это?

– То есть тебе понравилось?

– А что, стерлядь очень неплохая. Я давно себе не позволял стерляди. Я ее вообще, по-моему, не ел.

– Я серьезно говорю.

– И я серьезно.

– Значит, ты желаешь жить, как все это быдло?

– Натуля, чего ты хочешь? Какие у тебя предложения?

– Я не вижу здесь никаких перспектив.

– Где – здесь?

– Здесь, в этой стране…

Это было что-то новенькое, и Градов даже не нашелся, что ответить.

…На Ордынку намеренно прибыли своим ходом. У Филина было жесткое правило – за рулем ни капли алкоголя. Это правило внушили родители-психиатры еще задолго до того, как этот руль появился. Да и Градов опасался. У входа их встретил официант с беджиком в виде бутылочки с кетчупом, Филин что-то ему шепнул, и их сразу провели в маленькую затемненную нишу у самой стены. Помещение было подвальное, без окон, и Градов без всякой надежды оглянулся в поисках курящих, но из-за темноты ничего не было видно, хотя в помещении стоял явственный запах табака.

– Интересно, это зона для курящих или некурящих?

– А ты бы как хотел?

– Ясное дело, для курящих.

– Значит, это зона для курящих.

Градов поспешно достал сигареты и с удовольствием закурил. Официант принес меню. Филин для проформы пролистал несколько страничек и уверенно заявил.

– Нечего смотреть. Берем пасту «Прощай, Сорренто».

– А ты уже ел, что ли?

– Нет, но меня заранее проконсультировали.

Градов по привычке скосил глаза на цены. «Прощай, Сорренто» стоило 800 рублей.

– Немало, однако.

– Антоша, расслабься. Во-первых, это дар от заведения. Ну, а во-вторых, мы этот дар не примем. Надо держать марку. Но тебе это будет мой маленький подарок. В благодарность за хорошую работу.

Градова неприятно резанули последние слова, и он поморщился.

– Ну, а в-третьих, ты этот подарок не примешь, потому что благодаря хорошей работе вполне платежеспособен.

– Если ты еще что-нибудь скажешь, я сейчас встану и уйду.

Филин замолчал и внимательно присмотрелся к собеседнику.

– Я смотрю, Антоша, тебе самому требуется психотерапевтическая помощь.

– Мне требуется, чтобы не давили на больную мозоль.

Принесли пасту, и Филин сразу переключился на еду. Какое-то время ели молча. Официант разлил красное вино из пузатой бутылки. Вино было кислое, но уже после первого бокала Градов расслабился, и у него появился аппетит. Филин вытер губы и сказал:

– Действительно, непонятно, почему «Прощай, Сорренто», а не «Здравствуй, Москва», например. Халтурщики кругом, скажи, Антош. А процветают ведь…

Градов пробормотал что-то неопределенное.

– Но аппетит утоляет. Ты утолил аппетит?

– Утолил.

– Ну, тогда к делу. Тут Сан Саныч идею подкинул.

Сан Саныч был филинским спонсором и регулярным поставщиком пациентов. Как таковые спонсорские услуги уже не требовались, клиника давно перешла на самоокупаемость и даже давала неплохую прибыль. Однако каждый раз, когда работа налаживалась и приобретала некоторую стабильность, появлялся Сан Саныч с очередным рационализаторским предложением.

Сан Саныч Войчук владел сетью загородных пансионатов, проживал в доме на Рублевке и имел соответствующий круг знакомых. Эти знакомые и становились пациентами филинской клиники. В основном это были жены его рублевских соседей. Жены рассказывали своим подругам, а те передавали дальше по цепочке, и бизнес потихоньку расширялся. Против ожиданий выяснилось, что контингент жен достаточно широк и большинство из этих с виду благополучных дам нуждаются в психологической поддержке. Филину пришлось даже расширить штат врачей и психологов. В этот момент появился Сан Саныч и предложил ввести новые формы помощи, а конкретно – помощь на дому. Именно тогда Градов решился купить свой первый автомобиль. Все пациентки жили за городом, и добираться туда без машины было проблематично, да и несолидно. Он давно уже хотел это сделать, но было боязно. Все время казалось, что это неожиданно свалившееся благоденствие кончится и не станет денег, а машину надо содержать, да и вообще, зачем она ему тогда нужна. Да и родители подливали масла в огонь. Они в принципе относились с опаской ко всему происходящему, а уж к градовской деятельности особенно. Но теперь у него был предлог, тем более сумма, достаточная для покупки машины, имелась, и он отметил про себя с робкой радостью, что у и него могут скопиться какие-то деньги, и это, оказывается, очень приятно. Однако с самого начала с помощью на дому как-то не заладилось. Градов приезжал к пациентке, но ее не оказывалось дома. Прислуга предлагала подождать. Он ждал, периодически названивая пациентке на мобильный, но абонент был недоступен. Каждые десять минут ему приносили кофе и спрашивали, не надо ли еще чего-нибудь. Все вели себя так, как будто ничего не происходит и все в порядке вещей. Градов нервничал, он не знал, как следует поступать в подобной ситуации. Наконец раздавался звонок, и дама коротко сообщала, что у нее на сегодня был назначен стоматолог, и не могла же она его отменить. В голосе звучал вызов, хотя Градов молчал и никаких претензий не высказывал.

– Визит вам оплатят. Всего доброго.

Так повторялось несколько раз с несколькими пациентками, пока наконец ему не удалось застать одну из них дома. Дама была сама любезность. Поила его кофе, свежевыжатым соком, показывала свои любимые цветы в зимнем саду и коллекцию маленьких фарфоровых чашечек. Когда наконец уселись в кресла, она чем-то опечалилась.

– Антон Леонидович, я хотела с вами поговорить, только это между нами.

Градов еще раз заверил ее в полной конфиденциальности всех их разговоров.

– Антон Леонидович, я вам уже говорила, что в моей жизни масса проблем, с которыми мне и без того трудно справляться.

Градов понимающе кивнул. Она склонилась к нему и немного понизила голос.

– Я и так сижу здесь безвылазно, и, чтобы выехать в город, каждый раз нужно придумывать повод. И короче… блин… неужели нельзя там как-то сказать, ну… что в офисе, мол, лучше…

– То есть вы хотите сказать, что в обстановке офиса вы чувствуете себя более комфортно, вам легче раскрыться и лечение соответственно результативнее?

Она просияла.

– Точно! Один в один.

По дороге домой Градов набрал номер еще одной пациентки, которая регулярно лечила зубы во время их сеансов, и спросил, не будет ли ей удобнее продолжать занятия в офисе их клиники.

– Да не то словечко! Только в офисе клиники! Я вас прямо расцелую, Антошенька Леонидович!

Он срочно поделился своими изысканиями с Филиным, объяснил, что долго так продолжаться не может, несмотря на то что клиенты платят даже за пропущенное занятие.

– И вообще, откуда эта идея взялась, что тетки хотят заниматься на дому?

– От их мужей.

Однако Филин все же переговорил с Сан Санычем, взял правильный тон, и тот в свою очередь тоже с кем-то переговорил, и все вернулось на круги своя.

Следующей идеей Сан Саныча явилось проведение коллективных психотерапевтических семинаров с выездом на неделю в один из его загородных пансионатов. Филин как всегда не спорил и даже обрадовался явной выгоде предстоящего мероприятия.

– Видишь, Антоша, работка у тебя какая! Отдыхай, в баньке парься, ну а в свободное время дуй им что-нибудь в уши. Ну, не мне тебя учить.

В первый день занятие назначили на десять утра, и где-то к полдвенадцатого дамы собрались в отведенном помещении. К часу они уже сильно устали и договорились продолжить после перерыва на обед и последующих оздоровительных процедур. В шесть Градов отправился их искать, но все комнаты были заперты, и на стук никто не отвечал. Он нашел их в бассейне, весело резвящихся в компании молодых массажистов. Они замахали руками, призывая Градова присоединиться. В воздухе сильно пахло алкоголем. Градов сдержанно поблагодарил и вышел. После ужина он нашел их в баре. Они были уже очень веселые, и ни о каких занятиях и речи не могло быть. На следующее утро вообще никто не пришел, не было их и в бассейне. Когда он поднялся на этаж и постучал в одну из комнат, из нее бодрым шагом вышел один из массажистов, обвязанный банным полотенцем, и вежливо с ним поздоровался. Градов спешно позвонил Филину и обрисовал ситуацию.