Текст книги "Зима с Шопеном (сборник)"

Так вышло, что майоркинцы не научились откармливать рогатый скот, использовать шерсть, доить коров (майоркинцы терпеть не могут молоко и масло так же, как они не любят заниматься промыслами); они не научились выращивать пшеницу, которая бы стала пригодной для ее использования в пищу; им даже не приходило в голову, что можно культивировать тутовое дерево для производства шелка; они утратили навыки столярного дела, некогда так широко распространенного, но всеми забытого сегодня; они перестали разводить лошадей (Испания по-хозяйски прибрала к рукам всех майоркинских жеребят для нужд своей армии; но безропотные майоркинцы оказались не настолько глупы, чтобы взять на свое иждивение королевскую конницу); у них не возникало надобности в том, чтобы проложить хотя бы одну-единственную на всем острове проезжую или просто проходимую дорогу, поскольку право на ведение экспортной деятельности то предоставлялось им, то отнималось у них, в зависимости от прихоти правительства, которое не обременяло себя подобными пустяками. Таким образом, майоркинцам ничего не оставалось, кроме как влачить жалкое существование, перебирая четки и штопая свои штаны, еще более рваные, чем у Дон-Кихота, их – голодранцев и гордецов – покровителя, как вдруг однажды им явилось спасение в образе свиньи. Было получено официальное разрешение на экспорт этого четвероногого животного, и началась новая эра – эра спасения.

Этот век войдет в дальнейшую историю Майорки как «эпоха свиньи», подобно тому, как в историю мусульман вошла «эпоха слона».

С тех пор земля больше никогда не остается усыпанной слоем маслин и стручков рожкового дерева, дети больше не играют ягодами кактуса-опунции, а хозяйки научились находить применение отходам бобовых культур и картофеля. Ничто не идет на выброс, когда есть свинья, так же как и после нее никогда ничего не остается на выброс. Это самый лучший в мире наглядный пример бесконечной ненасытности в сочетании с примитивностью вкуса и манер. При этом еще никому до сих пор не приходило в голову гарантировать представителям рода человеческого, проживающего на Майорке, такие же права и привилегии, какими пользуются здесь эти существа. Жилища стали расширять и лучше проветривать, фрукты, которые раньше оставались гнить на земле, теперь убирали, сортировали и хранили, а от материка к острову теперь были проложены пароходные пути, несмотря на то, что до недавнего времени плавание на пароходе считалось излишней роскошью и безрассудством.

Своим посещением Майорки в тот период я была обязана именно свинье. Если бы я задумала отправиться туда тремя годами раньше, то перспектива долгого и опасного путешествия на борту каботажного судна, пожалуй, заставила бы меня отказаться от этой затеи. Однако с началом развития экспорта свиней цивилизация начала доходить и до этого острова.

В Англии был приобретен небольшой симпатичный пароходик; правда, по своим габаритам он не был похож на те корабли, которые способны выдерживать ужасные северные шторма, подобные тем, какие случаются в прибрежных водах острова. И теперь в хорошую погоду он совершает один рейс в неделю до Барселоны, за который перевозит двести свиней и несколько пассажиров.

Одно удовольствие наблюдать за тем, как обходительно и нежно обращаются на борту с этими господами (я не имею в виду пассажиров) и как заботливо им потом помогают сойти на берег. Капитан парохода – вполне дружелюбный малый – в силу того, что ему приходится жить и общаться с этими благородными созданиями, даже перенял кое-что из их возгласов и повадок. Если находится пассажир, которого не устраивает шум, исходящий от них, тогда капитан отвечает, что это слышится звон золотых монет, перекатывающихся через прилавок. Если находится манерная дама, которой не терпится пожаловаться на зловонный запах, распространившийся по всему кораблю, то ее муж не замедлит ей напомнить о том, что деньги не пахнут, а также о том, что не было бы свиней, не было бы у нее ни шелковых платьев, ни французских шляпок, ни мантилий из Барселоны. Если с кем-то случается приступ морской болезни, то рассчитывать на какие-либо знаки внимания со стороны членов команды даже не следует и пытаться, ведь свиньи тоже страдают морской болезнью. К тому же их недомогание усугубляется тяжелыми приступами хандры и апатии, от которых необходимо избавляться любой ценой. Тогда, превозмогая в себе жалость и сострадание, капитан сам, ради спасения своих дорогих подопечных, бросается к ним и начинает по-отечески хлестать их по бокам. Матросы и юнги бросаются вслед за ним, хватая все, что попадает под руку: железные прутья, куски веревки – и через мгновение безмолвные и бездыханные животные все как один оказываются на ногах и начинают метаться неистово, тем самым спасая себя от погибели, которую для них таит в себе морская качка.

Когда мы плыли обратно в Барселону с Майорки в марте месяце, стоял душный, жаркий день, и тем не менее выйти на палубу не представлялось возможным. Даже если бы мы не побоялись, что нас собьет с ног какая-нибудь сумасшедшая свинья, капитан все равно бы запретил беспокоить их нашим присутствием. В течение первых часов плавания животные вели себя спокойно, но среди ночи лоцман объявил, что у них ступор и что они впали в черную меланхолию. Соответственно, в ход пошел кнут; и каждые пятнадцать минут мы слышали, как под ударами кнута пронзительно кричат и визжат от боли разгневанные животные и как одновременно с этим капитан громкими окриками подгоняет своих подчиненных, и те сыплют ругательствами, не желая отставать друг от друга. Нам даже иногда казалось, что стадо вот-вот сожрет всю команду.

После того как якорь был брошен, нашим первым желанием было поскорей избавиться от своих не совсем обычных спутников, однако, должна сказать, ни один из островитян не отнесся к моей просьбе с пониманием. Нам не позволили выйти на воздух до тех пор, пока не высадили на берег всех свиней. Даже если бы мы умерли в своих каютах от удушья, никто бы и пальцем не пошевелил до тех пор, пока последняя свинья не была бы доставлена на берег и не избавлена от бортовой качки.

Я нормально переношу плавание в открытом море, но один пассажир из моей семьи был тяжело болен. Пересадка, затхлый зловонный воздух и недосыпание никак не способствовали облегчению его страданий. Единственным знаком внимания к нам со стороны капитана была его просьба не располагать больного на лучшей постели в каюте, так как, по предубеждениям испанцев, любой больной человек считался чумным; и в связи с тем, что капитану придется сжечь матрац после того, как на нем полежит больной, он хотел бы убедиться, что мы поместим этого человека на худшее место в каюте. Мы отпустили нашего хозяина к своим свиньям; и две недели спустя, когда мы возвращались во Францию на борту «Финикийца» (le Phénicien), нашего великолепного отечественного парохода, нам невольно пришлось сопоставить самопожертвование французов с гостеприимством испанцев. Капитан «Майоркинца» (el Mallorquin) поскупился на матрац для умирающего человека, в то время как капитан из Марселя, обеспокоенный тем, что наш больной не вполне уютно себя чувствует, предложил ему свой матрац, сняв его со своей койки. Когда я оплачивала проезд, француз убедил меня, что я предлагаю слишком большую сумму, однако майоркинец взял с меня вдвое больше положенного.

Несмотря на вышесказанное, я не делаю выводов о том, что люди исключительно хороши в одном конце нашего земного шара и исключительно плохи в другом. Озлобленность в людях – это результат материальной нужды. Страдания порождают страх, недоверие и протест против всего. Испанцы невежественны и суеверны, и поэтому они верят в чуму, поэтому они испытывают страх перед болезнями и смертью, и поэтому они лишены проявлений доверия и милосердия. Они бедны и задавлены налогами, и вследствие этого скупы, эгоистичны и обманывают иностранцев. История знает немало примеров, когда испанцы, если требовалось, были способны демонстрировать великое благородство, однако ничто человеческое им не чуждо, и в своей земной жизни они, как и все люди, искушаемы и способны поддаваться любым искушениям.

Я обязательно возьму за основу именно этот подход к дальнейшему описанию своих впечатлений о людях, живущих на Майорке; и, надеюсь, мне больше не придется возвращаться к теме оливок, коров или свиней. Нельзя сказать, что мое последнее определение, из-за его пространности, изложено в духе хороших энциклопедических статей. Приношу свои извинения, если я нанесла кому-то личную обиду, и впредь постараюсь отнестись к своему повествованию с большей серьезностью. Когда я приступала к его написанию, я полагала, что всего лишь проследую за г-ном Лораном по тем местам, которые описаны в его «Воспоминаниях о путешествии художника», но теперь я поняла: как только я мысленно возвращаюсь к суровым тропам Майорки, воспоминаниям не хватает места в моей голове.

«Но если вы не художник, – можно возразить мне, – то, зачем, черт возьми, нужно было „садиться не в свою лодку“?» Мне бы хотелось, чтобы читатель как можно меньше сосредоточивал свое внимание на «мне» и на «моем», хотя иногда мне будет трудно не соотнести то, о чем я рассказываю, со «мной» и «нами». Уместно будет далее напомнить читателю, что используемые мною «я» и «мы» – это случайная субъективность, без которой было бы невозможно раскрыть определенные стороны майоркинской объективности. Поэтому прошу вас воспринимать мою персону не как действующее лицо, а скорее как инструмент. Воспринимайте меня как бинокль, с помощью которого можно рассматривать далекую землю, так чтобы потом можно было с удовольствием сказать, перефразируя знакомую пословицу: «Лучше один раз прочитать, чем сто раз увидеть». Я вас также уверяю, что не имею ни малейшего намерения заинтересовать вас теми происшествиями, которые случились лично со мной. Моей целью является нечто более философское, нежели простое описание происшествий; и когда в своих рассуждениях я допускаю подобного рода отступления, следует справедливо признать, что за этим вовсе не кроются личные мотивы.

Теперь я могу ответить моему читателю коротко и ясно, зачем я «села в ту лодку»: мне было необходимо отправиться в странствие. Однако и мне, в свою очередь, хочется поинтересоваться у моего читателя: если вы путешествуете, значит, каждый раз вы находите причину для того, чтобы отправиться в путешествие? Мне кажется, я сейчас слышу ваш ответ, потому что на вашем месте я бы ответила то же самое: «Я уезжаю ради того, чтобы уехать». Я знаю точно, что любое странствие само по себе – это удовольствие. Но все же, что толкает вас на эти разорительные, утомительные и порой опасные приключения, которые, как правило, связаны с большими разочарованиями? – «Потребность почувствовать себя странником!» – Прекрасно! Тогда объясните, что это за потребность такая? Почему в той или иной степени мы все охвачены ею? И почему мы снова и снова уступаем ей, даже если понимаем, что она идет за нами по пятам, чтобы не отпускать, и уже никогда не остановится?

Если вы не хотите отвечать, я возьму на себя ответственность сделать это за вас. Причина заключается в том, что ни в какое время никто из нас нигде не чувствует себя идеально; наиболее радостное и в то же время наиболее обманчивое из состояний идеальности бытия (если такая формулировка вам не по душе, то тогда «близости к совершенному») человек испытает только в странствовании. В чиновническом обществе дела обстоят еще сложнее: гораздо более глубоко и мучительно осознает вышесказанное тот, кто отрицает это, нежели тот, кто это утверждает. Но, невзирая ни на что, всем нам всегда сопутствует удивительное ощущение надежды, которое постоянно благотворит нашим несчастным сердцам и наполняет их предвкушением совершенности существования, стремлением к идеальному.

Социальный строй, который вряд ли вызывает симпатии даже у тех, кто поддерживает его, также не удовлетворяет никого из нас; и все мы волей-неволей оказываемся там, где нам хорошо. Кто-то уходит с головой в искусство, кто-то в науку, большинство из нас просто находят всевозможные развлечения. Все, у кого есть свободное время и средства, отправляются в странствия или, точнее, спасаются бегством; ибо суть странствия – не в странствии, а в отстранении. Надеюсь, вы понимаете меня? Ведь кто из нас не хотел бы избавиться от горечи своих страданий или освободиться от бремени зависимости? Все!

В продолжение темы хочу сказать: только тот, кто поглощен своей работой или развращен ленью, может долго оставаться на одном месте, не испытывая страданий и жажды перемен. Даже счастливчики (коими в наше время могут быть либо самые отважные, либо самые малодушные) надеются, что именно путешествие в другие края может сделать их еще более счастливыми. Не за этим ли в Швейцарию и Италию отправляются в путешествия влюбленные и молодожены, а также ипохондрики или те, кому хочется просто развеять скуку? Одним словом, все – и те, кто полон жизни, и те, кого покидают жизненные силы, – с усердием «Вечного жида»[5]5
  «Вечный жид» – Агасфер, персонаж христианской легенды позднего западноевропейского средневековья. Согласно легенде, Агасфер во время страдальческого пути Иисуса Христа на Голгофу под бременем креста оскорбительно отказал ему в кратком отдыхе и безжалостно велел идти дальше; за это ему самому отказано в покое могилы, он обречен из века в век безостановочно скитаться, дожидаясь второго пришествия Христа, который один может снять с него зарок.


[Закрыть] ищут себе в дальних краях пристанище, где можно было бы свить любовное гнездышко или обрести вечный покой.

Я ни в коем случае не имею ничего против свободного перемещения людей, и мне не хотелось бы видеть будущее таким, при котором люди будут неотделимы от своей страны, участка земли или дома, словно губчатый нарост. Но уж если интеллектуальному и нравственному развитию человека суждено шагать в ногу с развитием индустриальным, то не хотелось бы, чтоб предназначение железных дорог сводилось к перевозке из одной точки мира в другую людей, страдающих хандрой или преследующих порочные цели.

Я представляю себе другое, более счастливое человечество – более миролюбивое и более просвещенное. У людей будет две жизни: с одной стороны, они смогут быть привязаны к родине, иметь свой семейный очаг и гражданские обязанности, иметь возможность мыслить и философствовать; с другой стороны, они научатся устанавливать честные, открытые контакты, которые заменят собой построенную на обмане торговлю, именуемую «коммерцией», они смогут наслаждаться искусством, заниматься наукой и, самое главное, просветительством. Одним словом, всех нас будет побуждать отправляться в дорогу желание налаживать связи, взаимоотношения и приятные знакомства с другими людьми; и при этом, как мне кажется, вся прелесть этих отношений должна будет напрямую зависеть от присутствия в них чувства долга. Хотя, по моему мнению, в наши дни большинство из нас отправляются в дорогу для того, чтобы, находясь в уединении, увидеть неизвестное, избегая того влияния, которое могло бы оказать на наши впечатления – как положительные, так и отрицательные – присутствие наших близких.

Что касается лично меня, то я, в сегодняшнее время и в своем возрасте, отправляясь в дорогу, желаю удовлетворить свою потребность в отдыхе. В мире, который мы создали, не может хватать времени на все, и когда в очередной раз я усиленно отыскиваю его, я представляю себя в тихом уединенном месте, где не надо писать писем, читать газет, принимать гостей, где всегда можно ходить в домашней одежде, где день длится двенадцать часов, где не надо бояться никаких социальных условностей и требований к уровню образованности, которые так высоки у нас во Франции, и где можно было бы посвятить годик-другой изучению истории и законов языка вместе со своими детьми.

Кого из нас не посещала такая же эгоистичная идея бросить в один прекрасный день все свои дела, свои привязанности, своих знакомых, даже друзей, и отправиться на какой-нибудь волшебный остров, где можно жить без забот, без хлопот, без обязательств, а главное, без газет?

Можно со всей ответственностью сказать, что именно прессе, как и предсказывал Эзоп, люди должны быть обязаны наступлением новой жизни, более прогрессивной, более устроенной и более тревожной. Этот «глас народа», вместе с которым мы просыпаемся каждое утро, оповещает нас о том, чем жила накануне остальная часть человечества, сообщая с одинаковым успехом как громкую правду, так и вопиющую ложь, при этом ни на минуту не упуская из виду ни единого нашего шага и возвещая наступление каждого часа нашей общей жизни. Не правда ли, это удивительно, даже несмотря на весь тот вред и тягостность, которые ее сообщения могут нести в себе?

Невзирая на то, что только пресса может объединить все наши коллективные мысли и действия, разве вместе с этим не вызывает ужас и отвращение дотошность изложения того, что мы видим на ее страницах? Кругом идет борьба. Угрозы и оскорбления не прекращаются неделями и месяцами. Между тем ни один вопрос не решается, и никаких заметных сдвигов не наблюдается. Более того, ожидание исхода конфликта, подогреваемое подробностями описания каждого его последующего этапа, делает этот конфликт нескончаемым. Неудивительно, что мы, люди искусства, никогда не стоящие у руля истории, порой находим себе на корабле укромное место, где можно несколько лет не просыпаясь спать, до тех пор пока корабль не доставит нас к берегам «нового света».

Да, действительно, если бы такое было возможным; если бы мы могли отказаться от жизни в обществе, полностью оградить себя на некоторое время от политической жизни. Тогда однажды, вернувшись обратно в этот мир, мы бы испытали потрясение при виде того, какой скачок в развитии произошел за время нашего отсутствия; однако этого нам увидеть не дано. И когда мы бежим из гущи событий в надежде избавиться от воспоминаний и найти успокоение, обосновавшись среди народа, чей темп жизни не такой стремительный, а нрав не такой пылкий, как наш, мы начинаем сходить с ума от своей непредусмотрительности и раскаиваемся, что променяли настоящее на прошлое, а жизнь на бездействие.

Такова будет тема моего повествования. И таков был мотив, побудивший меня приступить к написанию этой книги – как оказалось, занятию не из самых радостных. В начале главы я обещала, по возможности, держать свои личные впечатления при себе. Однако теперь подобного рода замалчивание мне кажется проявлением малодушия, и я беру свои слова обратно.

В ноябре 1838 года мы прибыли в Пальму, где стояла жара, напоминающая наш июнь. За две недели до этого времени, когда мы покидали Париж, там уже наступили сильные холода – первые признаки зимы. И теперь, к нашей огромной радости, наш враг зима был уже позади. Еще больше мы восторгались, разглядывая город, такой непохожий на другие города, его уникальные строения, имеющие эстетическую и историческую ценность.

Однако вскоре нам предстояло заняться поисками жилья, и мы неожиданно поняли, что испанцы, рекомендовавшие нам Майорку как страну весьма гостеприимную и располагающую неограниченными возможностями, глубоко заблуждались по этому поводу сами и ввели в заблуждение нас. Находясь в непосредственной близости от цивилизованной Европы, мы никак не ожидали столкнуться с проблемой поиска самой обыкновенной гостиницы. Отсутствие на Майорке сдаваемого жилья для приезжих говорило само за себя – здесь все было не так, как в остальном мире; и нам следовало немедленно вернуться назад в Барселону, где, по крайней мере, к услугам приезжих имелся постоялый двор – прескверное место с громким названием «Отель четырех наций».

Для того чтобы в Пальме найти ночлег и не оказаться под открытым небом, необходимо, чтобы вас порекомендовали, представили и за несколько месяцев до вашего прибытия уведомили об этом двадцать влиятельных людей как минимум. Все, что нам могли предложить, это две небольшие меблированные (точнее, «немеблированные») комнаты в довольно сомнительном месте, где постояльцу полагалось за счастье иметь в распоряжении брезентовую складную кровать с матрацем, ненамного более мягким и упругим, чем доска, плетеное кресло и рацион, состоящий в основном из перца и чеснока.

Не прошло и часа, как мы уже хорошо усвоили один урок: если мы не будем делать вид, что довольны оказываемым здесь приемом, на нас будут смотреть осуждающе, как на нарушителей порядка или невеж, либо, в крайнем случае, будут смотреть сочувственно, как на помешанных. Боже вас упаси, если вы останетесь хоть чем-либо недовольны в Испании! Малейшее изменение мимики при виде паразитов в своей постели или скорпиона в тарелке с супом может оказаться причиной глубоко пренебрежительного к вам отношения и всеобщего негодования. В результате нам оставалось делиться своими жалобами только между собой, и понемногу мы начинали находить объяснение такой ограниченности возможностей и такого явного отсутствия гостеприимства.

Характерные для майоркинцев пассивность и бездеятельность усугублялись тем, что гражданская война, которая уже столько времени будоражила Испанию, прекратила на время всякое движение, существовавшее ранее между островом и материком. Майорка превратилась в убежище для такого числа испанцев, какое только мог вместить остров, в то время как коренные жители привели свои дома в оборонительное положение и старались не покидать родные пенаты, дабы не подвергать себя риску и разным опасностям, которые можно было ожидать от своей метрополии.

К вышесказанному следует добавить полное отсутствие промышленности, а также немыслимые таможенные пошлины, распространяемые на предметы обихода. Пальма может вместить в себя ограниченное количество проживающих, поэтому чем больше становится численность населения, тем теснее становится жить. Новые дома почти не строятся, а уже имеющиеся не реконструируются. За последние двести лет обстановка в большинстве домов никак не изменилась, разве что в одной или двух семьях. Здесь нет понятия о моде и стиле, нет интереса к предметам роскоши или просто удобствам. Причины тому две: с одной стороны, безразличие, с другой – тяготы жизни. Так было всегда, и так продолжается сегодня. Здесь обходятся только самым необходимым и не допускают ничего лишнего. Вот и местное гостеприимство точно таким же образом сводится лишь к словам.

В качестве ввозной пошлины за пианино, которое мы хотели ввезти из Франции, с нас потребовали 700 франков. Эта сумма соответствовала стоимости инструмента. Поэтому мы решили вернуть его во Францию, но это было запрещено. Оставить его в порту до появления новых предписаний нам также не разрешили; попытаться провезти его, минуя город (мы проживали тогда в сельской местности), во избежание уплаты портовых сборов, не имевших ничего общего с импортными пошлинами, расценивалось как нарушение закона; оставить его в городе, чтобы избежать уплаты вывозной пошлины, которая была отдельной пошлиной в сравнении с ввозной, было нельзя. Не выбросить его в море нам помогло лишь незнание закона – мы не были убеждены, что имеем на это право.

После долгих переговоров, на которые ушло полмесяца, было решено, что инструмент будут погружать в другом порту города, и, в конечном счете, нам удалось уложиться приблизительно в 400 франков.

На Майорке, как и во всей остальной Испании, любят повторять слова, которые освобождают хозяина от необходимости предоставлять гостям какие-либо принадлежности во временное пользование. Они заключаются в том, что вам предлагают сразу все: «Наш дом и все, что здесь находится, в вашем распоряжении». Вы не успеете даже бросить взгляд в сторону какой-либо из картин, или прикоснуться к понравившейся материи, или приподнять стул, если сначала не услышите сказанное с изысканной вежливостью: Es a la disposition de uste. Но не вздумайте взять даже булавку! Это будет крайне опрометчиво с вашей стороны.

По прибытии в Пальму я сама допустила подобную «дерзость», и, боюсь, теперь мне уже никогда не удастся реабилитировать себя в глазах маркиза де ***. Меня рекомендовали этому молодому пальмскому льву на самом высоком уровне, и я полагала, что могу воспользоваться предложенной мне каретой и посмотреть город. Это предложение было сделано в высшей степени любезно! Однако следующим же утром мне передали от него записку, не оставляющую ни малейших сомнений по поводу того, что я нарушила все возможные правила приличия. Поэтому я поспешила вернуть экипаж обратно, так и не воспользовавшись им.

Разумеется, встречались и исключения из правил, однако главным образом они относились к людям странствующим и знающим мир, людям, являющимся своего рода гражданами мира. Если бы не нашлись тогда люди, которые по доброте сердечной относились к нам уважительно и заботливо, то никто (об этом обязательно следует сказать, чтобы подчеркнуть, в какое удручающее состояние привели эту богатую землю таможенный диктат и отсутствие промышленности), никто бы не предложил нам и угол в своем доме, не навязав при этом такое количество условий и ограничений, которые мы имели большую неосторожность принять.

Мы сами побывали в таких же невыносимых обстоятельствах, как и они, в то время, пока искали где бы нам остановиться. В целом городе, казалось, нет ни единого свободного места.

Обычная квартира в Пальме представляет собой четыре абсолютно голые стены, без окон, без дверей. В большинстве частных домов стеклами не пользуются; и если найдется желающий приобрести в свой дом подобный изыск, являющийся зимой предметом первой необходимости, то ему для начала следует позаботиться о рамах. Если владелец квартиры переезжает (что происходит здесь крайне редко), он забирает с собой окна, замки и даже дверные петли, и его преемнику приходится начинать свое заселение с замены отсутствующих деталей новыми – конечно, если он не предпочитает жить на сквозном ветру, как это принято во всей Пальме.

На изготовление дверей и окон требуется по меньшей мере полгода. И не только дверей и окон, но и кроватей, столов и стульев, в общем, всего – даже с учетом самого простого и примитивного способа меблировки. Рабочих здесь очень мало, работают они неспешно, к тому же им не хватает материалов и инструментов. За нерасторопностью любого майоркинца читается приблизительно следующее: «Вся жизнь еще впереди! А вы, должно быть, француз (что подразумевает „человек экстравагантный и нетерпеливый“), коли вам подавай все немедленно? Подождали полгода, подождите и другие полгода. Вам не нравится у нас? Тогда почему бы вам не уехать отсюда? Разве в вашем присутствии здесь кто-либо нуждается? Мы всегда обходились весьма неплохо без вас. Вам кажется, что своим приездом вы что-либо измените здесь? Отнюдь! Послушайте, мы не против, когда люди говорят то, что думают, но мы будем поступать так, как находим нужным». – «Тогда, простите, можем ли мы взять что-либо из мебели напрокат?» – «Напрокат? Что такое „напрокат“? Внаем? Мебель внаем? Вы думаете, у нас есть лишняя мебель, которую мы могли бы сдавать внаем?» – «Тогда нет ли у вас мебели, которую можно купить?» – «Купить? Но для этого необходимо иметь в наличии готовый товар! Вы думаете, у нас есть лишнее время для того, чтобы изготавливать мебель впрок? Если вам нужна мебель, пусть вам доставят ее из Франции. Ведь там есть все!» – «Но доставки из Франции придется ждать по меньшей мере полгода, и потом нам придется оплачивать таможенные пошлины. Вы хотите сказать, что если человек допустил глупую ошибку, приехав сюда, то единственным способом исправить ее остается уехать обратно?» – «Именно это я бы вам и посоветовал сделать. В крайнем случае наберитесь терпения, огромного терпения, mucha calma!» Такова мораль майоркинца.

Мы уже было собирались последовать данному совету, как вдруг нашлись люди, которые, руководствуясь, несомненно, самыми лучшими побуждениями, оказали нам медвежью услугу, порекомендовав сдающийся в аренду загородный дом.

Это была усадьба одного господина, который за умеренную плату для нас, но довольно высокую для местных жителей (около ста франков в месяц), предложил нам ее в аренду всю целиком. Здесь имелось в наличии все, что обычно имеется в любом загородном доме: брезентовые складные кровати или деревянные кровати, выкрашенные в зеленый цвет (некоторые из них представляли собой две опоры, на которые клали две доски и тонкий матрац), плетеные кресла и столы из грубой древесины. Побеленные известью стены были голые, а окна почти во всех комнатах были застеклены, что считалось дополнительным удобством. И, наконец, в комнате, именуемой гостиной, под видом картин над камином красовались четыре безобразных рисунка наподобие тех, какие можно встретить во Франции в самых захудалых провинциальных трактирах и которые наш хозяин сеньор Гомэз по своей наивности поместил в рамы, словно это были дорогие произведения искусства, украсив таким образом свой особняк. Что до остального, то дом был большой, просторный (слишком просторный) и был хорошо спланирован. Он располагался в очень приятном месте, у подножия гор с округлыми склонами, имеющими плодородную почву, в глубине долины с пышной растительностью, которая сливалась с желтыми стенами Пальмы, с громадой Кафедрального собора и ослепительным морем на горизонте.

В первые дни нашего пребывания в этом уединенном месте нашим основным занятием был променад. Нам было приятно бродить безо всякой цели по окрестностям, наслаждаясь восхитительным климатом и очаровательной природой здешних мест, а также всем тем, чего до сих пор мы никогда не видели.

Несмотря на то, что я провожу большую часть своей жизни в дороге, я никогда прежде не была так далеко от дома. Поэтому я впервые увидела места и растительность, до такой степени не похожие на те, что мы наблюдаем в наших умеренных широтах. Когда я впервые увидела Италию, ступив на берег Тосканы, я помню, что из-за сильного впечатления, которое произвели на меня местные пейзажи, их пасторальная красота и радостное очарование так и остались мною не замеченными; увидев берега Арно (река в Италии. – Прим. ред.), я поймала себя на мысли, что вижу берега Эндра (река в центре Франции, приток Луары. – Прим. ред.), и до самой Венеции я продолжала свой путь, более ничем особенно не восторгаясь. Однако с майоркинскими пейзажами не может сравниться ни один знакомый мне пейзаж. Люди, дома, растения и даже гальки на тропинках – все было особенным. Изумление моих детей было настолько велико, что они начали коллекционировать все, стараясь наполнить наши сундуки красивыми кусочками кварца и разноцветного мрамора с прожилками, которые можно было наковырять в любой сложенной без раствора каменной изгороди, окружающей каждый участок. Некоторые крестьяне, глядя на то, как мы собираем всякую всячину, включая сухие ветки, принимали нас за аптекарей, другие просто смотрели на нас как на полных идиотов.