Текст книги "Зима с Шопеном (сборник)"

Глубоко вырытые темницы, разделенные стенами толщиной четырнадцать футов, я увидела не в Пальме, а в Барселоне, на месте развалин обители инквизиции. Вполне вероятно, что во время уничтожения тюрьмы населением Пальмы там не было узников, нуждающихся в освобождении. И мне следует попросить прощения у впечатлительных майоркинцев за только что допущенную мной художественную вольность в виде предложенного отрывка.

Тем не менее я хочу напомнить, что не бывает дыма без огня. На Майорке я встретила одного служителя, который сегодня является приходским священником в Пальме. Он поведал мне, что семь лет жизни, которые пришлись на самые цветущие годы его молодости, он провел в застенках инквизиции, откуда он был освобожден только благодаря усилиям одной влиятельной дамы, проявлявшей к нему особый интерес. Это был мужчина в самом расцвете сил, с горящими глазами и живым характером. Было непохоже, чтобы он сильно печалился об утрате Святой палатой (официальное название инквизиции. – Прим. ред.) своего могущества.

Возвращаясь к разговору о монастыре доминиканцев, позволю себе процитировать отрывок из сочинения г-на Грассе де Сен-Совера, которого уж никак нельзя «уличить» в пристрастности, учитывая, что ранее он не скупился на высокие хвалебные слова в адрес инквизиторов, принимавших его у себя на Майорке:

«В монастыре Св. Доминика до сих пор можно видеть картины, воскрешающие в памяти до дикости жестокие сцены насилия, которому подвергались евреи. Сохранились изображения с каждым из этих несчастных, в нижней части которых сделаны надписи с указанием их имени, возраста и даты казни.

Меня убеждали, будто бы несколько лет назад потомки этих несчастных, образующие сегодня отдельную группу населения Пальмы, странно именуемую chouettes[35]35
  Используемое автором французское название chouettes созвучно с каталанским xuetes, в свою очередь, производным от слова «иудеи», очевидно, именно тем словом, которое Ж. Санд слышала от майоркинцев, говорящих на каталанском языке (заимствовано из комментариев Берни Армстронга).


[Закрыть], тщетно пытались за немалые деньги добиться того, чтобы эти удручающие напоминания о прошлом были уничтожены. Однако в это слабо верится…

Еще я никогда не забуду, как однажды, во время осмотра монастыря доминиканцев, когда я с болью рассматривал эти грустные картины, ко мне подошел монах и обратил мое внимание на то, что многие из этих изображений были помечены символом в виде креста из человеческих костей. По его словам, это были портреты тех, чьи останки были эксгумированы, а прах был развеян по ветру.

Я оцепенел и, чувствуя, как защемило сердце и как душа начала разрываться на части, бросился прочь.

Случайно мне в руки попало донесение, отпечатанное в 1755 году, о приведении в исполнение приказов инквизиции с перечислением имен, фамилий, профессий граждан Майорки, а также предъявленных им обвинений, по которым были вынесены приговоры с 1645 года по 1691 год.

Я не мог без содрогания читать документ, в котором шла речь: о четверых майоркинцах (среди которых была женщина), сожженных заживо по обвинению в том, что они исповедовали иудаизм; еще тридцати двух виновных в совершении того же самого преступления, скончавшихся в застенках инквизиции, чьи тела были подвергнуты сожжению; еще о троих несчастных, чьи останки были эксгумированы и прах был развеян по ветру; об одном голландце, который обвинялся за лютеранские взгляды, и об одном майоркинце, исповедующем магометанство; о шести сбежавших португальцах (среди которых была женщина) и семи майоркинцах – счастливцах, заочно казненных за иудейское вероисповедание. Там же упоминалось еще о двухстах шестнадцати жертвах, как майоркинцах, так и иностранцах, сидевших в тюрьмах по обвинению в иудаизме, ереси или магометанстве, но после публичного отречения освобожденных и принятых церковью в свои объятия».

К этому страшному списку прилагалось постановление суда инквизиции, не менее ужасающее.

Далее г-н Грассе де Сен-Совер приводит его текст на испанском языке, который в точном переводе гласит:

«Все указанные в настоящем донесении осужденные публично объявлены Святой палатой формальными еретиками; все их имущество конфисковано и передано в королевскую казну; сами осужденные объявлены неправоспособными, им запрещается иметь или получать какие-либо звания или привилегии, как церковные, так и гражданские, а также исполнять любые другие общественные функции или занимать почетные должности; ни им, ни их иждивенцам не разрешается надевать на себя изделия из золота, серебра, жемчуга, драгоценных камней, кораллов, а также носить одежду из шелка, камлота или другой изысканной материи; они не могут передвигаться верхом на лошади или иметь при себе оружие, а также применять или использовать другие предметы обихода, которые, в соответствии с гражданским правом, законами и санкциями Королевства, а также распоряжениями и правилами Святой палаты, рассматриваются как неразрешенные к использованию лицами, относящимися к данной категории. Подобные запреты распространяются на женщин, приговоренных к сожжению на костре, их сыновьям и их дочерям, а также на мужчин и их наследников вплоть до внуков по мужской линии. Осуждается также любое упоминание и любая память о лицах, казненных заочно. Сим постановляется, что их останки (в случае если они различимы от останков истинно верующих христиан) подлежат эксгумации, передаче их правосудию и гражданским властям, с последующим сожжением и превращением в прах. Все надписи, обнаруженные в местах погребения еретиков, должны быть уничтожены или стерты, независимо от того, крепятся ли они к надгробиям или гербам или начертаны краской. Предпринятые во исполнение данного указа меры не должны оставлять сомнений в том, что ни малейшего напоминания о них не осталось на этой земле, кроме записи о вынесении им приговора и приведении в исполнение казни над ними».

Когда читаешь подобные документы, по своей давности не так далеко ушедшие от наших времен в прошлое, когда являешься свидетелем непреодолимой ненависти, еще и сегодня проявляющейся на Майорке по отношению к потомкам евреев, обращенных в христианскую веру, даже в двенадцатом или пятнадцатом колене, к этому хлебнувшему немало горя народу, начинаешь сомневаться в том, что дух инквизиции со времен выхода в свет декрета Мендизабаля так уж сильно ослабел, как утверждают здесь.

Настоящее описание останется незавершенным, равно как и не все будет сказано о монастыре инквизиции, если я не поведаю своим читателям об одном любопытном открытии, полноправным автором которого является исключительно г-н Тастю и благодаря которому тридцать лет назад этому ученому господину могло бы очень крупно повезти, при условии, если только на радостях у него не возникло бы намерение совершенно безвозмездно поделиться им с Властелином мира (Автор имеет в виду Наполеона. – Прим. ред.), что, на мой взгляд, больше чем кому-либо свойственно этому человеку, обладающему беспечным и бескорыстным характером художника.

Данные сведения, с моей точки зрения, представляют чрезвычайно большой интерес, поэтому никакие сокращения здесь непозволительны. Я представляю их в том самом виде, в каком они попали мне в руки, предварительно получив разрешение на их публикацию.

Мишель де Фабра, сподвижник Св. Доминика, был основателем ордена братьев-проповедников на Майорке. Он был родом из Старой Кастильи, и в 1229 году, во времена кампании по завоеванию «Главного» острова из Балеар, сопровождал Хайме I. Он известен своей высокой образованностью и героической святостью, благодаря чему пользовался большим авторитетом как у самого Конкистадора, так и среди высоких военных чинов – участников той экспедиции, а также среди обычных солдат. Он вдохновлял своими речами войска, совершал богослужения, исповедовал верующих и боролся против неверующих, как и все священники того времени. Среди мавров существовало убеждение, будто бы их покорение случилось лишь с помощью Святой Девы и «Отца Мигеля». Говорят, что арагонские и каталанские солдаты молились Богу, Святой Деве и «Отцу Мигелю Фабра».

Известный монах-доминиканец принял монашеский постриг в Тулузе, обряд, совершенный его другом Домиником, направившим его, вместе с другими двумя братьями, в Париж для выполнения одной очень важной миссии. Именно он основал первый в Пальме монастырь доминиканцев, который был построен на пожертвования, переданные ему поверенным первого епископа Майорки Х. Р. де Торелла. Происходило это в 1231 году.

Местом основания послужили мечеть и несколько прилегающих к ней участков земли. На прибыль от торговли разного рода товарами, а также на пожертвования верующих, братьям-доминиканцам удалось позднее расширить общину. Однако ее первый основатель брат Мишель де Фабра затем уехал в Валенсию, завоеванию которой он содействовал, чтобы там провести остаток своих дней.

Архитектором доминиканского монастыря был Хайме Фабра. Нет никаких сведений о том, имел ли он какие-либо родственные отношения с «Отцом Мигелем», с которым они носили общую фамилию. Известно только, что он разработал проекты к 1296 году и что в дальнейшем он работал над проектами Кафедрального собора Барселоны (1317) и многих других сооружений, воздвигаемых на территориях Арагонского королевства.

Судя по внешнему облику, сам монастырь и его церковь претерпели за долгие годы много изменений, если на мгновение сравнить (что мы и сделали) различные части разрушенных строений. Устоял изумительной красоты портал (и всего-то), выполненный в стиле, характерном для архитектуры XIV века; тем не менее расположенные за ним фрагменты того же памятника в виде разрушенных арок, замковые камни сводов, погребенные под каменными обломками, свидетельствуют о том, что, кроме Хайме Фабра, к творению были причастны и другие архитекторы, однако в гораздо более поздние периоды.

Находясь среди этих бесконечных руин, где возвышается лишь несколько вековых пальм, уцелевших благодаря нашим неустанным мольбам, мы с прискорбием осознавали, что в основе этих огульных разрушений, жертвой которых пали также монастыри Св. Катерины и Св. Франциска в Барселоне, лежало хладнокровное политическое решение.

По большому счету, падение монастыря Св. Жерома в Пальме или монастыря Св. Франциска, граничившего с крепостной стеной Барселоны muralla de Mar и заслонявшего ее, не стало большой потерей для искусства и истории; но ради истории, ради искусства, почему нельзя было сохранить в качестве памятников монастыри Св. Катерины в Барселоне и Св. Доминика в Пальме, чьи нефы хранили в себе могилы славных людей, las sepulturas de personas de be, о чем свидетельствуют записи из попавшей к нам в руки небольшой книги, являющейся частью монастырских архивов? Туда внесено имя Н. Котонера, великого магистра Мальтийского ордена, а также имена, принадлежавшие династиям Дамето, Мунтанер, Виллалонга, Ла Романа и Бонапартам! Сегодня эта книга находится у хранителя монастырских ценностей, уцелевших после разрушений.

Человек этот, как и все майоркинцы, вызывающий с первого взгляда чувство настороженности, затем доверия и, наконец, побеждающий вас своим обаянием, заметив наш интерес к руинам, этим памятникам истории (к тому же, как и вся мужская часть населения, он был почитателем великого Наполеона), не замедлил показать нам надгробный камень с изображением фамильного герба Бонапартов, по преданию майоркинцев, предков Наполеона. Мы сочли данный предмет заслуживающим дальнейших исследований; однако, обремененные выполнением других задач, мы не могли располагать достаточным количеством времени и сил, чтобы заняться таковыми.

При этом мы все же нашли фамильный герб Бонапартов и предлагаем его описание.

В лазоревом щите – три пары золотых шестиконечных звезд, в червленом щите – золотой леопардовый (шествующий) лев; в золотой главе щита – возникающий орел.

Мы сделали факсимильную копию именных гербов, которые нам встретились в гербовнике дворянских родов, одном из библиотечных сокровищ графа Монтенегро.

В Барселоне мы обратились к другому испанскому справочнику по геральдике, правда, менее изысканно оформленному, который находится у одного ученого-хранителя Архива Короны Арагона. В справочнике мы нашли документальное подтверждение знатного происхождения фамилии Фортуни, датируемое 15 июня 1549 года. Из четырех принадлежащих им именных гербов один принадлежит бабушке по материнской линии[36]36
  Похоже, во французском тексте разночтение (ср. «бабушка по матери» в цитируемом отрывке и «бабушка по отцу» в описании герба (см. рисунок); а также «15 июня 1549 года» и «13 июня 1549 года» соответственно).


[Закрыть], которая происходила из рода, носившего фамилию Бонапарт.

В реестре (индекс: Pedro III, том II Архива Короны Арагона) имеются две записи, датируемые 1276 годом, в которых упоминается фамилия Bonpar. Уходящая корнями в Прованс или в Лангедок, эта фамилия, подобно множеству других фамилий той эпохи, совершенно очевидно, стала со временем употребляться на майоркинский манер, то есть как Bonapart.

В 1411 году Хуго Бонапарт, уроженец Майорки, прибыл на Корсику в качестве губернатора острова или регента короля Арагона Мартина, и именно этот факт делает возможным проследить дальнейшее распространение фамилии Bonaparte, преобразовавшейся позднее в Buonaparte. Таким образом, на романском языке это Bonapart, на староитальянском – Bonaparte, а на современном итальянском – Buonaparte. Известно, что члены семьи Наполеона подписывались по-разному: и как Bonaparte, и как Buonaparte.

Кто знает, какую роль могли бы сыграть эти обнаруженные несколько лет назад скромные сведения, говорящие о французских корнях семьи Наполеона, так страстно желавшего, чтоб в его жилах текла французская кровь, случись тогда ему узнать об их существовании?

Несмотря на утраченную политическую актуальность, открытие, сделанное г-ном Тастю, и в наши дни вызывает живой интерес. Если бы я имела право присутствовать на заседаниях французского правительства при выделении фондов на исследования в области гуманитарных наук, я бы добилась финансирования, необходимого для завершения научного проекта, начатого нашим библиографом.

Не спорю, поиски доказательств в пользу того, что Наполеон действительно имел французские корни, уже не имеют сегодня особого смысла. Этот великий полководец, по моему мнению (прошу меня великодушно простить за немодные взгляды), пусть и не был великим государем, однако абсолютно точно был выдающейся личностью, получившей безоговорочное признание во Франции. Едва ли будущие поколения будут задаваться вопросом, кем были его предки: флорентинцами, корсиканцами, майоркинцами или лангедокцами; но историческая интрига остается, и всегда будет хотеться приподнять занавес над тайной предопределенности их фамильной судьбы, в которой Наполеон оказался не таким уж и исключительным или случайным событием. Я убеждена, если восстановить всю генеалогию, то в династии обязательно найдутся люди, мужчины или женщины, заслуживающие такого потомка. И эти именные гербы, свидетельства о дворянском происхождении, с которыми теперь, во времена торжества закона о равноправии, навсегда покончено, но с которыми ни один историк не может не считаться как с памятниками весьма красноречивыми, могут пролить некоторый свет на воинственную или властолюбивую сущность всех поколений Бонапартов.

И в самом деле, видел ли кто-нибудь прежде герб более благородный и символичный, чем тот, что носили эти майоркинские кабальеро? Оскалившийся лев, готовый к схватке, небо, усыпанное звездами, на фоне которого предвестник-орел взмывает ввысь; не похоже ли это на мистический знак, символизирующий судьбу незаурядную? Известно ли было Наполеону, страстно влюбленному в поэзию звезд, сделавшему орла символом Франции, о существовании этого майоркинского герба? Хранил ли он в тайне сведения о своих испанских предках, не имея в то время возможности восстановить свою родословную до того колена, когда его провансальские предки еще носили фамилию Бонпар (Bonpar)? Всем великим людям предначертано наблюдать после своей смерти за тем, как целые нации делят между собой их колыбель или могилу.

Часть третья

Мы уезжали в Вальдемосу тихим утром в середине декабря и начали обустраиваться в келье Картезианского монастыря, еще застав яркие солнечные осенние лучи, свет которых со временем становился видим все реже и реже. Оставив позади плодородные равнины усадьбы Establishments, мы очутились в местности, не похожей ни на какие другие земли, для которой трудно подобрать определение: местами лесистая, местами высохшая и каменистая, местами влажная и пахнущая свежестью, и повсюду напоминающая о некогда обрушившихся на эту часть суши сотрясениях.

Еще нигде (разве что в некоторых долинах Пиренеев) мне не встречались места, где природа столь же открыто демонстрирует вам свое богатство, как в этих безбрежных зарослях Майорки; места, которые, при воспоминании о категорических заявлениях майоркинцев, будто бы на всем острове не осталось ни одного невозделанного участка земли, оставляют вас в полном недоумении.

Да мне и в голову не придет упрекнуть их в этом; ибо нет ничего прекраснее этих нетронутых, никогда не оскудевающих земель, изобилующих всем тем, чего душе угодно: склонившиеся, растрепанные изогнутые деревья; грозные растения с шипами, великолепные цветы; мох и тростник, растущие сплошным ковром; колючие каперсы; нежные, прелестные асфодели – в том виде, в каком их всех сотворил сам Бог; овраг, холм; каменистая тропа, неожиданно падающая вниз в ущелье; покрытая зеленью дорожка, исчезающая в невидимом глазу ручье; открытый луг, завлекающий любого встречного и простирающийся до тех пор, пока на его пути резко не возникает отвесная гора; молодой лес с беспорядочно разбросанными по нему будто с неба упавшими каменными глыбами; фигурные, словно выполненные мастером по резьбе, узенькие тропинки вдоль русел, пролегающих меж зарослей мирта и жимолости; и, наконец, ферма, напоминающая материализовавшийся среди пустыни оазис, с водруженной, словно ориентир для заблудившихся в этой глуши путников, высокой пальмой.

Нигде, кроме Майорки, мне не доводилось встречать места, столь впечатляющие своей неприкосновенностью и первозданностью, ни в Швейцарии, ни в Тироле. Там, в самых безлюдных уголках, в горах Гельвеции, мне представлялось, что здешняя природа, предоставленная сама себе противостоять суровым атмосферным условиям, избавив себя от порабощения человеком, терпит еще более безжалостные небесные наказания, остается обреченной на страдания, подобно тому, как рвущаяся и мечущаяся душа, высвободившись из тела, подвергается новым тяжким испытаниям. На Майорке же природа пышет в объятиях любвеобильного неба, блаженствует под порывами теплых ветров, дующих с моря. Прибитый к земле цветок поднимется и станет еще более жизнестойким, сломанный ураганом ствол пустит еще больше новых ростков; и, несмотря на то, что здесь практически нет пустынных мест, отсутствие проложенных дорог делает этот остров похожим на необитаемый или непокоренный, таким, какими мне виделись в романтических детских мечтах прекрасные саванны Луизианы, куда я мысленно отправлялась вместе с Рене по следам Аталы или Шактаса (Персонажи романов Франсуа Рене де Шатобриана. – Прим. ред.).

Мое лестное сравнение едва ли понравится майоркинцам, убежденным в том, что у них замечательные дороги. Вид, открывающийся на дороги, бесспорно, замечателен; но о том, насколько к ним применимо понятие «проезжие», судите сами.

Местный наемный экипаж наподобие нашего вольного омнибуса-кукушки[37]37
  Описание вольного омнибуса-кукушки (фр. coucou-omnibus) встречается в статье Энциклопедического словаря Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона «Экипажное дело»: «…В 1662 году в Париже начали ездить первые общественные кареты по определенным улицам; предприятие это было устроено герцогом де Роанес. Мест было в каждой карете восемь, по пяти су; солдат, лакеев, рабочих туда не пускали; экипажи были назначены только для „чистой публики“, поэтому на улицах первые кареты были встречены бранью и камнями. В первое время эти „омнибусы“ вошли в такую моду, что даже сам король пожелал их испробовать; но скоро ими стали пренебрегать, так что дело прекратилось. Омнибусы в Париже появились вновь лишь в 1819 году; но еще раньше процветали там вольные омнибусы, так называемые „кукушки“, поддерживавшие сообщение с окрестностями. Это были каретки о двух колесах; в них помещалось четыре пассажира, влезавшие со стороны лошади; затем вход закрывался дверкой с внешним сиденьем для возницы и еще для двух пассажиров – „кроликов“. Иногда и на крышку „кукушки“ влезали пассажиры – „обезьяны“. „Кукушку“ везла потихоньку одна кляча, иногда при помощи пристяжной. Эти экипажи, часто упоминаемые в бытописательной французской литературе, исчезли в начале XIX столетия».


[Закрыть] – это запрягаемая одной лошадью или мулом повозка – tartana, конструкция которой не усложнена никакими излишествами вроде рессор; широкое распространение имеет здесь также birlucho, четырехместная открытая карета, точно таким же образом опирающаяся своим кузовом на ось с массивными колесами, стянутыми железными ободьями, что и тартана. Те и другие кареты обиты изнутри материалом с подкладкой из шерстяных очесок толщиною полфута. Богатство обивки в момент, когда вы первый раз садитесь в такой экипаж, создает иллюзию высшего комфорта. Кучер сидит на дощечке, своеобразном облучке, упираясь ногами в оглобли с обеих сторон крупа лошади. Находясь в таком положении, он не только ощущает каждый толчок своей тележки и каждое движение своего животного, но и чувствует себя одновременно извозчиком и наездником. Судя по тому, что он безостановочно поет, независимо от того, как бы сильно его ни трясло на ухабах, его ничуть не смущает такой способ передвижения; и только изредка, когда животное вдруг замешкается, увидев перед собой обрыв или крутую насыпь из булыжников, песнопение переходит во флегматично проговариваемый речитатив с текстом непристойного содержания.

Ведь путь ваш не может не продолжаться из-за таких пустяков, как препятствия в виде оврагов, бурных потоков, болот, живых изгородей и пропастей. Все это и есть «дорога».

Когда вы впервые пускаетесь в эти не иначе как скачки с препятствиями, вам кажется, будто ваш проводник выбрал специальный маршрут, чтобы выиграть какое-то сумасшедшее пари, и вы спрашиваете, какая муха его укусила.

– Это дорога, – объяснит он вам.

– Но ведь тут река!

– Это дорога.

– А как же эта глубокая яма?

– Дорога.

– И этот густой подлесок тоже?

– Тоже дорога.

– Что ж, в добрый час!

И с этих пор вы уже не имеете иного выбора, кроме как смириться со своей участью, молиться на мягкую обшивку, которой оборудована изнутри коляска экипажа, не будь которой, вы бы неизбежно переломали себе кости, положиться на волю Божью и, в страхе перед неминуемой погибелью или в ожидании чуда спасения, разглядывать пейзажи.

Тем не менее иногда вы остаетесь целыми и невредимыми, где-то благодаря прочности повозки, сильным ногам лошади, а где-то и равнодушию кучера, который отпускает поводья, чтобы, скрестив руки, беспечно покурить сигару, тогда как одно колесо катится по склону горы, а второе нависает над оврагом.

К опасностям очень быстро привыкаешь, когда видишь, что окружающих они ничуть не беспокоят; но от этого опасность отнюдь не становится менее реальной. Повозки редко переворачиваются и падают, но если такое случается, их никто не поднимает. За год до этого в подобную аварию на темной дороге близ Establishments попал г-н Тастю, где и был оставлен умирать. Последствиями несчастного случая стали страшные головные боли, которые, однако, никак не отразились на его желании вновь вернуться на Майорку.

Почти у каждого жителя острова имеется хоть какая-нибудь повозка. Дворяне держат кареты времен Людовика XIV с расширенным корпусом; некоторые из них имеют восемь окон, а благодаря огромным колесам им не страшны никакие преграды. Четыре или шесть здоровых мулов без труда передвигают эти махины, тяжеленные, плохо подрессоренные, однако достаточно вместительные и надежные; запряженные в такие экипажи, они галопом, с невероятным бесстрашием промчат вас вдоль самых опасных ущелий, не оставив, правда, без парочки синяков, или шишек на голове, или ощущения разбитости.

Мигель де Варгас, коренной испанец, человек всегда серьезный и к шуткам не расположенный, говорит по поводу los horrorosos caminos (ужасных дорог) Майорки следующее: «Полное невнимание к такой существенной сфере государственной политики на этом Балеарском острове вызывает лишь удивление. То, что здесь называется дорогой, представляет собой череду труднопреодолимых препятствий; проезд несчастного пассажира из Пальмы к горам Галатцо таит для него смертельную опасность на каждом шагу…».

В окрестностях поселений дороги немногим более безопасны; однако при этом они имеют одно серьезное неудобство – с обеих сторон они граничат с отвесными, как стена, склонами или обрывами, что не позволяет разъехаться двум встречным экипажам. В таком случае приходится распрягать быков или лошадей и отбуксировывать одну из двух тележек или карет назад, как правило, на достаточно приличное расстояние. В связи с этим возникает нескончаемая перепалка на предмет того, кому же все-таки придется уступить, в течение которой пассажиру, уже не успевающему ко времени, остается лишь сидеть и повторять в назидание самому себе известную майоркинскую мораль – muchacalma.

Взамен на то, что майоркинцы имеют мало средств, необходимых для поддержания своих дорог в хорошем состоянии, последних они имеют неограниченное количество; правда, случаются затруднения из-за большого выбора. Я предприняла только три поездки от Картезианского монастыря до Пальмы и обратно; шесть раз моя birlucho следовала по разным маршрутам, все эти шесть раз извозчик плутал по горам, по долам под предлогом, что ищет некую седьмую, по его словам, самую лучшую из всех, дорогу, которую в конечном счете он так и не нашел.

Расстояние от Пальмы до Вальдемосы составляет три лье, точнее, три майоркинских лье, которые невозможно преодолеть, даже если лошади идут рысью, быстрее, чем за три часа. На протяжении первых двух лье подъем неощутим; преодолев первые два лье из трех, ваш экипаж с огромной скоростью начинает мчаться в гору и далее продолжает свой путь по очень узкой, но ровной и гладкой въездной дороге (вероятно, сооруженной монахами-картезианцами), самому опасному за все путешествие участку пути.

Здесь Майорка начинает навевать воспоминания об Альпах. Однако места эти, несмотря на крутые склоны, возвышающиеся над ущельем, на горный поток, падающий с одной каменной преграды на другую, становятся по-настоящему похожими, как выражаются майоркинцы, на непроходимую глушь только в середине зимы. В декабре же, вопреки прошедшим накануне дождям, поток оставался еще пока миловидным ручьем, журчащим меж зарослей трав и цветов, гора радовала глаз, а открывающаяся взору небольшая, стесненная склонами цветущая долина, в которой утопала Вальдемоса, напоминала весенний сад.

Добраться до ворот монастыря можно, только высадившись из экипажа, поскольку ни одна повозка не проедет по ведущей к ним мощеной дорожке. Прогулка оказывается восхитительной: неожиданные подъемы и спуски, извилистые повороты, скрывающиеся за красивыми деревьями, очаровательные, живописные пейзажи, возникающие перед глазами буквально на каждом шагу, впечатляют вас тем сильнее, чем выше вы поднимаетесь. Я никогда не видела ничего столь одинаково радостного и меланхоличного, сопоставимого с этими панорамами: каменный дуб, рожковое дерево, сосна, олива, тополь и кипарис с незапамятных времен соединены своими непохожими оттенками в единую гамму, подлинную бездну зелени, сквозь которую, под пышным великолепием небывалой красоты, прокладывает себе путь горный поток. Разве можно забыть вид на горную вершину с возведенным в аккурат на ней симпатичным арабским домиком (именно о таких я рассказывала ранее), наполовину спрятавшимся за широкими плоскими «лапами» опунции, и огромной, склонившейся над пропастью пальмой, чей силуэт вырисовывается на фоне неба? Панораму, которой, обернувшись назад, я залюбовалась, замедлив шаг в том месте, где ущелье делает изгиб. Когда парижские туманы и слякоть начинают вызывать у меня хандру, я закрываю глаза и, словно сон, вижу эту покрытую зеленью вершину, скалы желтовато-коричневого цвета и ту затерянную в розовом зареве неба одинокую пальму.

Горная гряда в той части, где расположена Вальдемоса, тянется плоскогорье за плоскогорьем, сужаясь в своеобразную воронку, обрамленную высокими вершинами, на севере граничащую со склоном последнего из плоскогорий; на подступах к нему и был заложен монастырь. Благодаря долгому упорному труду монахам удалось укротить суровость этого романтического уголка природы. Ложбина, замыкающая горную цепь, превратилась в большой сад, окруженный стенами, впрочем, ничуть не заслоняющими собой прекрасный вид, а также изгородью из пирамидальных кипарисов, попарно расположенных в правильном порядке на разных уровнях, делающими весь этот ансамбль похожим на изготовленную для оперной постановки декорацию кладбища.

Сад из пальм и миндальных деревьев занимает всю низинную, слегка покатую часть ложбины и захватывает нижние горные уступы, простираясь вдоль всего подножия горы. При свете луны, когда неправильность форм этих естественных террас бывает замаскирована падающими тенями, он принимает вид высеченного в скале амфитеатра с ареной для боев между гигантами. Посередине, под кучно растущими красивыми пальмами, находится сооруженный из камня коллектор для воды, которую несут сюда горные источники. Скопившаяся вода по каналам, облицованным плитняком, поступает к ближайшим террасам. Такая система имеет удивительно близкое сходство со способом орошения, который практикуют в окрестностях Барселоны. Гениальность и простота этого изобретения, нашедшего столь широкое применение на Майорке и в Каталонии, до такой степени велики, что оно определенно не может не быть делом рук мавританцев. Сеть каналов проложена по всей внутренней части острова; те из них, что берут начало в саду монастыря картезианцев, продолжая путь, заданный горным потоком, круглый год доставляют в Пальму пресную воду.

Монастырь ордена картезианцев, расположенный на последнем горном перевале, обращен на север, возвышаясь над широкой долиной, переходящей в пологие подъемы и далее в обрывистый берег, клиф, о который разбиваются морские волны. Эту горную цепь море отделяет с одной стороны от Испании, а с другой – от восточных стран. Таким образом, этот живописный монастырь смотрит на море с двух побережий. Находясь на северной стороне перевала, вы услышите, как волны с грохотом обрушиваются на берег. Находясь по другую сторону, на южных склонах, вы увидите за огромной равниной далекую, отражающую солнечный свет гладь. Картина потрясает воображение: на первом плане – черные скалы, покрытые зеленью хвои; на втором – ломаные линии контуров гор, украшенные бахромой из пышных крон; на третьем и на четвертом – округлые холмы, которые солнце золотит на заходе необычайно теплыми оттенками, а на их вершинах в одном лье от вас – едва видимые, микроскопические силуэты деревьев, тонюсенькие, словно усики мотылька, черные и отчетливые, словно нанесенные пером, штрихи письма по золоту. Этот золотой ослепительный фон создает равнина. Находясь на таком удалении, в то время когда с поверхности гор начинает подниматься туман, застилая пропасть прозрачной пеленой, вам кажется, вот оно – море. Однако на самом деле до моря достаточно далеко; лишь на восходе, когда солнце делает равнину похожей на синее озеро, Средиземноморье разоблачает себя, как бы говоря, что переливающаяся серебряная полоса вдали и есть финальный план этой колоссальной панорамы.

Это зрелище – одно из тех, что ошеломляют, ибо не оставляют более места ни желаниям, ни воображению. Все, о чем могли бы мечтать поэты или художники, природа сотворила именно здесь, в этом месте. Всеобъемлемость, бесчисленные мелочи и особенности, неисчерпаемое разнообразие, расплывчатые формы, четкие контуры, неопределенная глубина – все это присутствует здесь; искусству сюда нечего добавить. Умом не всегда можно оценить и понять то, что создано Богом; глубоким художественным натурам знакомо чувство бессилия, наступающее от неспособности найти выражение той необъятности живого мира, что их так пленяет и возбуждает. Я бы могла дать совет тем, кто увлечен суетным искусством, учиться созерцать и препровождать время в подобных занятиях более часто. Через познание другого, божественного искусства, плодами которого являются истинные творения, как я полагаю, и воспитывается пиетет, которого, по причине зацикленности на одной лишь форме, иным художникам определенно не хватает.