Текст книги "Пиччинино"

Пиччинино посмотрел на Милу и овладел собой. Отправляясь к своему защитнику, она простодушно приоделась и сейчас была в своем воскресном наряде. Из-под алого бархатного корсажа виднелся другой – бледно-голубой, отделанный изящной вышивкой и стянутый шнуром. Тонкая сетка из золотых нитей сдерживала по местному обычаю ее прекрасные волосы, а для защиты лица и наряда от знойных солнечных лучей на ней была mantellina – большое легкое покрывало, которое, когда оно умело накинуто и ловко носится, окутывает голову и весь стан. На сильной кобылке разбойника вместо седла лежало украшенное золочеными гвоздиками плоское бархатное сиденье, чтобы женщина могла удобно сидеть боком; разгоряченное животное бурно дышало, как будто гордясь своей прекрасной всадницей и тем, что может унести ее от любой опасности. Судя по ее покрытым пеной бокам, маленькая Мила ничуть не сдерживала кобылку в пути, храбро доверясь ее резвому нраву. А между тем дорога была довольно опасна: приходилось взбираться на кручи, пересекать ручьи, проезжать подчас по краю пропасти. Бьянка выбирала дорогу самую короткую, карабкалась и прыгала, как коза. Заметив ее силу и резвость, Мила, несмотря на всю свою робость, не могла не испытывать странного и бурного наслаждения, которое женщины находят в опасности. Она гордилась, чувствуя, как наряду с нравственной силой в ней просыпается и физическое мужество. Пока Пиччинино любовался блеском ее глаз и щечками, разрумяненными скачкой, она была занята лишь достоинствами своей белой кобылки и, обернувшись, поцеловала ее в ноздри со словами:

– Тебе бы возить самого папу!

Разбойник не мог сдержать улыбки и позабыл о своей досаде.

– Мое милое дитя! – сказал он. – Я рад, что вам нравится моя добрая Бьянка, я думаю, она теперь достойна есть из золотой кормушки, как лошадь одного римского императора{25}25
  …достойна есть из золотой кормушки, как лошадь одного римского императора. – Имеется в виду Калигула (середина I в. н. э.). Чтобы унизить сенат, он хотел сделать своего коня консулом, а кроме того, велел построить ему мраморную конюшню с золотой кормушкой.


[Закрыть]. Но идемте же скорее, я не хотел бы, чтобы видели, как вы входите сюда.

Мила покорно ускорила шаг и, пройдя через сад вслед за разбойником, не позабывшим дважды повернуть ключ в калитке, вошла в дом, прохлада и чистота которого обрадовали ее.

– Вы здесь и живете, синьор? – спросила она Пиччинино.

– Нет, – отвечал он. – Это дом Кармело Томабене, как я и говорил вам. Но он мой помощник и друг, и у меня здесь есть комната, куда я подчас прихожу, когда мне нужно отдохнуть и побыть одному.

Он провел ее по дому, устроенному и обставленному по-деревенски просто, однако везде были видны порядок, основательность и опрятность, какие редко встретишь в жилье разбогатевшего крестьянина. В глубине сквозного коридора, пересекавшего верхний этаж, он открыл дверь, за которой была вторая, обитая железными полосами, и ввел Милу в ту низкую башню, приспособленную, так сказать, им для своего жилья, где он тайно устроил себе чудесный уголок.

Ни у какой принцессы не было такого богатого, такого раздушенного и такого разукрашенного всякими редкостями будуара. И притом ни один рабочий не приложил сюда руки. Пиччинино сам завесил стены восточными шелками, затканными золотом и серебром. На диване, крытом желтым атласом, лежала большая шкура королевского тигра с мордой, которая сначала даже испугала молодую девушку. Но Мила вскоре освоилась, потрогала пальчиком бархатный пунцовый язык и эмалевые глаза и села на черные полосы тигровой шкуры. Потом она обвела взглядом сверкающее оружие, турецкие сабли, украшенные драгоценными камнями, курительные трубки с золотыми чашечками, курильницы для благовоний, китайские вазы, сотни других вещей – изящных, роскошных, диковинных, ласкавших ее взор и воображение, словно в описаниях очарованных замков, которыми полна была ее память.

«Это еще удивительней, еще прекрасней, чем то, что я видела во дворце Пальмароза, – говорила она себе, – и, наверное, этот князь еще богаче и знатней. Он, наверное, наследник королевского трона в Сицилии и втайне готовит свержение неаполитанского правительства».

Что подумала бы бедная девочка, узнай она, откуда взялась у разбойника эта роскошь?

Пока она с детским, простодушным восторгом разглядывала все эти вещи, Пиччинино закрыл дверь на засов, опустил китайскую циновку на окне и теперь с чрезвычайным удивлением смотрел на Милу. Он приготовился по необходимости плести ей самые невероятные россказни, пускаться в самую наглую ложь, чтобы она решилась последовать за ним в его логово, и от легкости успеха ему уже становилось не по себе. Мила была, конечно, самым прекрасным созданием из тех, что встречались ему до сих пор, но отвага или глупость порождали ее спокойствие? Могла ли такая привлекательная девушка не понимать, какое волнение должна вызывать ее прелесть? Могла ли столь юная девушка отважиться на такое свидание, не испытывая хотя бы минутного страха или растерянности?

Пиччинино, заметив на ее руке очень красивое кольцо и следуя за ее взглядом, подумал, что угадывает ход ее мыслей, и сказал с улыбкой:

– Вам нравятся драгоценности, милая, и, как все молодые девушки, вы охотно предпочтете такую вещицу всему на свете. Моя мать оставила мне несколько ценных безделушек, они там – в лазуритовой шкатулке рядом с вами. Хотите посмотреть на них?

– Охотно, если вы не сочтете это нескромностью, – ответила Мила.

Кармело взял шкатулку, положил ее на руки девушке, затем встав коленом на край тигровой шкуры рядом с нею, поднял крышку, и ее взору открылись ожерелья, кольца, цепочки, броши, насыпанные в шкатулку с каким-то великолепным презрением ко всем этим драгоценным вещам, из которых одни были прекрасными образчиками старинной резной работы, другие – подлинными сокровищами по красоте камней или величине брильянтов.

– Синьор, – сказала молодая девушка, с любопытством перебирая пальчиками эти богатства, в то время как Пиччинино не сводил с нее упорного, сухого, пылающего взора, – синьор, вы небрежно обходитесь с драгоценностями вашей матушки. Моя мать оставила мне всего несколько лент да ножницы с серебряными ручками, – я их храню, как святыню, и все это у меня тщательно убрано в шкафу и закрыто на ключ. Если у нас станет времени до прихода проклятого аббата, я бы вам навела порядок в шкатулке.

– Не трудитесь, – сказал Пиччинино, – да и времени у нас мало. Но вы все же успеете выбрать себе в этой шкатулке все, что вам захочется взять.

– Мне? – засмеявшись, сказала Мила и снова поставила шкатулку на мозаичный столик. – Что мне с ними делать? Ведь мне, бедной прядильщице, зазорно носить княжеские драгоценности, да и вам не годится отдавать материнские вещицы никому, кроме той женщины, которая станет вашей невестой. Да к тому же мне эти побрякушки могут принести только лишние хлопоты. Приятно смотреть на драгоценности, приятно даже потрогать их – так, говорят, курочки любят переворачивать лапкой то, что блестит на земле, но еще приятней видеть их на шее и на руках у кого-нибудь другого, а не на своих собственных. Для меня это так стеснительно, что владей я ими, я бы их никогда не носила.

– А счастье владеть ими вы, значит, ни во что не ставите? – спросил разбойник, ошеломленный результатом затеянного испытания.

– По мне, владеть тем, с чем не знаешь, что делать, очень хлопотно, – ответила она, – и мне непонятно, зачем обременять свою жизнь такими глупостями, – разве что иногда приходится взять чужую вещь на хранение.

– Однако вот красивое колечко! – сказал Пиччинино, целуя ее пальцы.

– О сударь, – сказала молодая девушка, сердито убирая руку, – а достойны ли вы целовать это кольцо?.. Простите, что я так говорю с вами, но, видите ли, оно не мое, и мне надо сегодня вечером вернуть его княжне Агате, которая поручила мне взять его у ювелира.

– Бьюсь об заклад, – сказал Пиччинино, все-таки подозрительно и недоверчиво поглядывая на Милу, – что княжна Агата засыпает вас подарками! Поэтому вы и презираете мои.

– Я никого и ничего не презираю, – отвечала Мила. – Иной раз княжна уронит булавку или шелковую ниточку, я их подбираю и берегу как святыню. Но если б она стала засыпать меня богатыми подарками, я бы попросила ее приберечь их для тех, кому они нужнее. Впрочем, надо сказать правду: она подарила мне красивый медальон, и я вложила в него волосы брата. Но он у меня спрятан, я не люблю наряжаться иначе, чем мне следует по моему положению.

– Скажите, Мила, – помолчав, спросил Пиччинино, – вы, значит, уже перестали бояться?

– Перестала, синьор, – уверенно ответила она. – Когда я заметила вас на дороге у этого дома, у меня пропал всякий страх. До того, признаюсь, я сильно боялась, не разбирала, какой дорогой еду, и за каждым кустом мне мерещилось лицо мерзкого аббата. Когда я поняла, как далеко меня завезла славная Бьянка, когда я завидела наконец эту башню и деревья сада, я подумала: «Боже мой, а вдруг моему покровителю не удастся сюда прийти, а вдруг этот подлый аббат – ведь он на все способен – устроил, чтобы его забрали campieri, либо его убили по дороге, – что тогда станется со мной?» И я боялась не только за себя самое, но и за вас, потому что считаю вас нашим ангелом-хранителем, и потому, что ваша жизнь ценнее моей, как мне кажется.

Пиччинино, с момента приезда Милы державшийся вполне хладнокровно и как бы сердившийся на нее, теперь почувствовал себя немножко взволнованным и сел рядом с нею на тигровую шкуру.

XXXVIII
Западня

– Значит, дитя мое, вы все-таки хорошо относитесь ко мне? – спросил он, устремляя на нее свой взгляд, опасная власть которого была известна ему самому.

– Хорошо? Конечно, клянусь моей душой! – ответила молодая девушка. – Да и как еще мне к вам относиться после всех ваших забот о нашей семье?

– И вы думаете, что ваши родные испытывают ко мне те же чувства, что и вы?

– Но разве может быть иначе? Впрочем, говоря по правде, никто не говорил мне о вас, и я не знаю о вас ровно ничего. В семье со мной обходятся как с болтливой девчонкой, но вы-то понимаете меня лучше, ведь вы видите сами, я не любопытствую зря и даже не спрашиваю, кто вы такой.

– И вам не хочется узнать, кто я? Или вы говорите так, чтобы выспросить меня?

– Нет, сударь, я не посмела бы задавать вам вопросы, и лучше мне не знать ничего, о чем, по мнению родных, следует помалкивать. Я горжусь тем, что вместе с вами делаю все ради их благополучия, не пытаясь сбросить повязку, которой они завязывают мне глаза.

– Это хорошо с вашей стороны, Мила, – сказал Пиччинино, которого начинало задевать полное спокойствие молодой девушки, – пожалуй, даже слишком хорошо.

– Почему? Как же это может быть слишком хорошо?

– Потому что вы по легкомыслию подвергаете себя большой опасности.

– Какой такой опасности, синьор? Разве вы не обещали перед Господом Богом защищать меня от всякой опасности?

– Со стороны этого мерзкого монаха – я жизнью отвечаю за вас. Но разве вы не подозреваете, что вам может грозить что-нибудь еще?

– Да, пожалуй, – сказала Мила, чуть-чуть подумав. – Тогда, у родника, вы назвали страшное для меня имя: вы говорили, будто вы связаны с Пиччинино. Но потом вы сказали еще раз: «Приходи, не бойся», и я пришла. Признаться, я все-таки боялась, пока ехала одна по дороге. Когда я выйду отсюда, мне, должно быть, снова станет страшно. Но пока я с вами, я не боюсь ничего. Я чувствую себя очень храброй, и мне кажется; если на нас нападут, мы будем обороняться вместе.

– Даже если нападет Пиччинино?

– Ну, тут уж я не знаю… Но, боже мой, неужели он придет?

– Если и придет, то лишь для того, чтобы наказать монаха и защитить вас. Почему вы так боитесь его?

– Да, собственно говоря, я и сама не знаю. Однако у нас, когда девушка отправляется одна за город, ей говорят посмеиваясь: «Берегись Пиччинино!»

– Вы, значит, думаете, что он убивает молодых девушек?

– Да, синьор, ведь рассказывают, будто оттуда, куда он их уводит, никто не возвращается, а если какая и вернется, так уж лучше бы оставалась там.

– И вы ненавидите его?

– Нет, зачем его ненавидеть: ведь, говорят, он сильно досаждает неаполитанцам, и если бы другие собрались с духом и пришли ему на помощь, он очень помог бы своей стране. Но я его боюсь, а это дело другое.

– И вам рассказывали, что он изрядный урод?

– Конечно, ведь у него длинная борода, и он похож, я думаю, на того ненавистного монаха. Но что же монах-то не идет? Когда он явится, мне можно будет уйти, не правда ли, синьор?

– Вы так торопитесь уйти, Мила? Значит, вам здесь очень неприятно?

– Ах, вовсе нет, но к ночи страшно пускаться в путь.

– Я сам провожу вас.

– Вы очень добры, синьор, это было бы самое лучшее – лишь бы нас никто не увидел. Ну а с аббатом вы собираетесь расправиться очень жестоко?

– Ничего подобного. Полагаю, вам совсем неохота слушать его крики?

– Царь небесный! Я не хочу ни присутствовать при насилии, ни быть повинной в нем. Но если сюда придет Пиччинино, боюсь, может пролиться кровь. Вы улыбаетесь, синьор? – спросила девушка, побледнев. – Ох, теперь мне становится страшно! Отпустите меня сразу же, как только аббат переступит порог.

– Клянусь вам, Мила, я не сделаю аббату ничего худого. Как только я захвачу его, явится Пиччинино и уведет его прочь.

– И все это делается по приказу княжны Агаты?

– Вам следовало бы это знать.

– Тогда я спокойна. Она не захочет смерти даже самого последнего негодяя.

– Вы очень милосердны, Мила. Я думал, вы тверже и отважней. Выходит, у вас не хватило бы храбрости убить этого человека, если б он решил надругаться над вами?

– Простите, синьор, – сказала Мила, вынимая из-за корсажа кинжал, который княжна дала накануне Маньяни и который Мила ухитрилась незаметно унести. – Наверное, мне не под силу спокойно смотреть, как убивают человека. Однако если б меня захотели оскорбить, я думаю, гнев мог бы довести меня до худого.

– Я вижу, Мила, вы вооружены на славу. Значит, вы мне не доверяете?

– Я вам доверяю, как Господу Богу, сударь, да только Бог-то вездесущ, а вам какая-нибудь нечаянная напасть могла помешать прийти сюда.

– А знаете, Мила, ведь с вашей стороны это очень храбрый поступок – прийти сюда. И если узнают…

– Ну так что же, сударь?

– Вместо того чтобы восхищаться вашим геройством, вас осудят за легкомыслие.

– Одно я знаю наверняка, – быстро и весело возразила девушка, – узнай кто-нибудь, как я заперлась здесь с вами, и я пропала.

– Еще бы! Злословие…

– Злословие и клевета! И половины этого довольно, чтобы навеки очернить и опозорить девушку.

– А вы полагали, что ваш поступок навеки останется непроницаемой тайной?

– Я полагалась на вашу скромность, а в остальном надеялась на волю Божью. Я отлично знаю – впереди большие опасности, но разве вы сами не говорили мне, что дело идет о спасении моего отца и о чести княжны Агаты.

– А ваша преданность так велика, что вы не боитесь погубить свою собственную честь?

– Погубить в чьем-то мнении? По мне, это лучше, чем допустить гибель и бесчестие тех, кого я люблю. Жертва за жертву, так уж лучше жертвой буду я. Но в чем дело, синьор? Вы говорите так странно, словно осуждаете меня за то, что я доверилась вам и поступила по вашему совету.

– Нет, Мила, я просто спрашиваю. Прости меня, я ведь хочу понять тебя и получше узнать, чтобы оценить тебя по достоинству.

– В добрый час, я на все отвечу вам откровенно.

– Ну так вот, дитя мое, говори же начистоту. Неужели тебе не приходило в голову, что я мог устроить тебе западню и заманить сюда, чтобы здесь обидеть или по крайней мере попытаться соблазнить?

Мила посмотрела в лицо Пиччинино, стараясь понять, что могло заставить его высказать ей такое предположение. Если то был способ испытать ее – он казался оскорбительным. Если то была шутка – она казалась шуткой дурного тона для человека, которого она принимала за существо высшего порядка и вполне воспитанную личность. Минута была решительная для нее и для него. Выкажи она хоть чуточку страха (а она была не из тех женщин, что умеют скрыть его, как княжна Агата), – Пиччинино сразу осмелел бы; он знал, что страх прокладывает дорогу слабости. Но она смотрела на него так открыто и отважно, с таким явным негодованием, что он почувствовал наконец, что перед ним создание по-настоящему мужественное и искреннее. С этой минуты у него пропало желание вступать с ней в поединок. Он понял, что вести борьбу при помощи хитрости против такой открытой души не доставит ему ничего, кроме стыда и угрызений совести.

– Ну, дитя мое, – сказал он и по-дружески пожал ей руку, – я вижу, вы питаете ко мне доверие, которое делает честь нам обоим. Позвольте же мне задать вам еще один вопрос: у вас есть возлюбленный?

– Возлюбленный? Нет, сударь, – ответила девушка и жестоко покраснела. И сразу прибавила: – Я только могу сказать, что есть один человек, которого я люблю.

– Где он сейчас?

– В Катании.

– Он богат? Получил образование?

– У него благородное сердце и пара крепких рук.

– И он любит вас, как вы того стоите?

– Это, синьор, вас не касается. Больше я вам ничего не скажу.

– А ведь вы явились сюда с риском потерять его любовь!

– Увы, это так, – вздохнув, отвечала Мила.

– О женщины! Неужто вы действительно лучше нас? – сказал Пиччинино, поднимаясь с места.

Но, едва бросив взгляд в окно, он схватил Милу за руку.

– Вот и аббат! – сказал он. – Идем! Почему вы дрожите?

– Это не от страха, – ответила она, – это от гадливости и отвращения. Но я иду с вами.

Они вышли в сад.

– Вы не оставите меня ни на минуту наедине с ним? – сказала Мила, переступая порог. – Если он поцелует мне хотя бы руку, мне придется выжигать это место каленым железом.

– А мне придется убить его, – ответил Пиччинино.

Они вошли в галерею, увитую зеленью. Найдя сбоку просвет, разбойник скользнул за листву и пошел по ту сторону ее. Так шел он рядом с Милой до самой садовой калитки.

Расхрабрившись от того, что он был тут же, она открыла дверцу и сделала аббату знак войти.

– Вы одна? – спросил тот, распахивая рясу, чтобы покрасоваться изящной черной одеждой, какой щеголяют аббаты-модники.

В ответ она произнесла только:

– Входите скорее.

Едва Мила замкнула калитку, появился Пиччинино, и трудно себе представить, какое разочарование выразилось при этом на лице аббата Нинфо.

– Простите, сударь, – сказал Пиччинино, напуская на себя простоватый вид и удивив тем свою гостью, – от моей родственницы Милы я узнал, что вам захотелось посмотреть мой скромный садик, и я решил сам встретить вас. Не обессудьте – это простой деревенский сад, но плодовые деревья у меня так стары и так хороши, что смотреть на них сходятся со всех сторон. К несчастью, у меня есть дело, и через пять минут мне придется уйти. Но Мила обещает взять на себя роль хозяйки дома, и, с разрешения вашей милости, я удалюсь – только угощу вас вином и персиками.

– Не беспокойтесь, друг мой, – отвечал аббат, обрадованный заявлением Пиччинино, – отправляйтесь по своим делам без всяких церемоний. Идите, идите же, я не хочу вас задерживать.

– Я и уйду, только сначала присядьте к столу. Боже милостивый, вы, верно, умираете от жары. Дороги у нас нелегкие! Входите в дом, я налью вам первый стаканчик, а потом и уйду, раз ваша милость не возражает.

– Братец не уйдет, пока вы не войдете в дом, – сказала Мила, повинуясь выразительному взгляду Пиччинино.

Видя, что, пока он не уступит настояниям такого предупредительного хозяина, ему от него никак не отделаться, аббат прошел зеленой галереей в дом. Он не успел обменяться с Милой ни словом, ни взглядом, так как Пиччинино шел между ними, продолжая разыгрывать почтительного крестьянина и услужливого хозяина. Аббата препроводили в прохладную, полутемную комнату, где уже был накрыт стол. Но в дверях Пиччинино шепнул девушке:

– Я налью стакан и вам, но вы не дотрагивайтесь до него…

В большом графине, поставленном в глиняный горшок со свежей водой, играл золотистый мускатель. Аббат, которого беспокоило присутствие крестьянина, не колеблясь выпил залпом поднесенный ему стакан.

– Теперь, – сказал монах, – отправляйтесь скорее, мой друг! Я не простил бы себе, если б из-за меня вы пропустили свои дела.

– Проводи меня, Мила, – сказал Пиччинино. – Надо закрыть за мной калитку: ведь если оставить ее незапертой хоть на минутку, ребятишки заберутся в сад воровать персики.

Мила не заставила себя просить и побежала вслед за ним. Но Пиччинино только вышел за дверь; закрыв ее, он приложил палец к губам, обернулся и припал к замочной скважине. Две-три минуты он оставался в полной неподвижности, затем выпрямился, громко сказал: «Ну, вот и все!» и широко распахнул дверь.

Мила увидела, что аббат лежит на плитах пола с побагровевшим лицом и тяжело дышит.

– О боже мой! – воскликнула она. – Неужели вы отравили его, синьор?

– Нет, разумеется, – возразил Пиччинино. – Ведь нам потом может понадобиться, чтобы он заговорил. Он только задремал, голубчик, но задремал крепко-накрепко.

– О синьор, не говорите так громко: он нас видит, он нас слышит! У него глаза открыты и уставлены прямо на вас.

– Однако он нас не узнает, он сейчас ничего не понимает. Что с того, что он видит и слышит, когда его бедная голова ничего не соображает? Не подходи близко, Мила, как бы эта заснувшая гадюка все-таки тебя не напугала. А мне надо еще проверить воздействие сонного зелья, оно, бывает, действует по-разному.

Пиччинино спокойно подошел к аббату, Мила же, окаменев, осталась у порога и с ужасом смотрела на него. Он потрогал свою жертву, словно волк, что обнюхивает добычу, перед тем как сожрать ее. Он следил, как только что пылавшие огнем лоб и руки аббата становились ледяными, как с лица сбегала краска и как дыхание делалось ровным и слабым.

– Хорошее действие, – сказал он как бы про себя, – а ведь такая слабая доза! Я доволен опытом. Это куда лучше, чем удары, борьба, крики, заглушаемые кляпом. Не правда ли, Мила? Женщина может глядеть на это, не падая в обморок. Вот какие средства мне по душе, и если бы их получше знали, то не применяли бы ничего другого. Только вы все-таки не рассказывайте об этом, Мила, слышите? А то такими средствами станут злоупотреблять, и тогда никому – понимаете ли, никому! – будет не уберечься. Если бы мне пришло в голову усыпить вас вот этак, дело стало бы лишь за моим желанием. Решитесь ли вы теперь принять из моих рук стакан воды, если я поднесу вам его?

– Да, синьор, приму, – ответила Мила, посчитав за шутку его вызывающие слова.

«Он смеется над чем угодно, – подумала она, – насмешник, как наш Микеле».

– Значит, вам так же не хватает осторожности, как этому несчастному аббату, – рассеянно продолжал Пиччинино, неторопливо обыскивая спящего.

– Вы мне не позволили даже притронуться к этому вину, – возразила Мила, – стало быть, не замышляли против меня ничего дурного.

– А, вот он… – пробормотал Пиччинино, вытаскивая бумажник из кармана аббата. – Потерпите, Мила, мне надо посмотреть, что тут.

И, усевшись у стола, он развернул бумажник и стал вынимать оттуда разные бумаги, тут же проворно и внимательно проглядывая их.

– Донос на Маркантонио Феррера! Неведомая личность, наверное муж женщины, которую наш аббат хотел совратить. Ну-ка, Мила, вот вам огниво, зажгите, пожалуйста, лампу, и пусть бумага сгорит. Этот Маркантонио и не подозревает, что ваша прелестная ручка избавляет его от тюрьмы…

А это что? Ну, это поважнее! Анонимное письмо на имя коменданта, сообщающее, что маркиз Ла-Серра замышляет заговор против правительства! Милому аббату хочется убрать с дороги чичисбея княжны либо по крайней мере наделать ему хлопот. Вот дурак. Даже не догадался изменить почерк! В огонь, Мила! Это по адресу не пойдет.

Еще одно письмо! – продолжал Пиччинино, роясь в бумажнике. – Негодяй! Он хочет, чтобы схватили того молодца, что свел его с Пиччинино! Это надо приберечь. Малакарне поймет, как хорошо он сделал, не поверив обещаниям этого болвана, как был бы наказан, не обратись он к своему начальнику!

Странно, что я не нахожу ничего против вашего отца, Мила! Ага, так и есть, вот оно! Монсеньор аббат сделал все, чтобы нанести этот главный удар. Сегодня вечером Пьетранджело Лаворатори и… Ах, фра Анджело тоже! Ну, друг, ты плохо рассчитал! Ты не знал, что Пиччинино и пальцем не позволит коснуться этой головы с тонзурой! Мало ты знаешь, оказывается! Однако, Мила, этот человек лезет в злодеи, а на самом деле просто дурак!

– А в чем он обвиняет отца и дядю?

– В заговоре – та же песня! Меня удивляет одна вещь – как это полиция еще попадается на такие старые уловки! Полиция так же глупа, как и те, что натравливают ее.

– Дайте, дайте сюда, я сама хочу сжечь это! – вскричала Мила.

– А вот еще! Кто ж это такой… Антонио Маньяни?

Мила ничего не ответила. Но она с такой живостью протянула руку, чтобы схватить и сжечь этот новый донос, что Пиччинино оглянулся и увидел, как ее лицо залилось внезапным румянцем.

– Понимаю, – сказал он, передавая ей бумагу. – Ему бы послать этот донос раньше, чем начинать ухаживать за тобой! Опять опоздал, опять промахнулся, бедняга!

Пиччинино развернул и пробежал глазами еще несколько бумаг, в которых упоминались разные неизвестные имена и которые Мила сожгла, не поглядев на них, но вдруг он вздрогнул и воскликнул:

– Вот как! Это попало к нему в руки? В добрый час! Никогда бы не подумал, что вы способны урвать такую добычу. Простите, господин аббат, – сказал он, кладя к себе в карман какие-то бумаги и шутовски раскланиваясь перед негодяем, с полуоткрытым ртом и помутившимся взглядом валявшимся у его ног. – В таком случае примите мое восхищение. Ну, право, я не считал вас таким ловким!

Глаза Нинфо как будто блеснули. Он попытался шевельнуться, из груди вырвался какой-то хрип.

– Ах, мы еще не спим? – сказал Пиччинино, поднося ко рту аббата горлышко флакона с сонным зельем. – Тут вы стали просыпаться? Это вам ближе к сердцу, чем прекрасная Мила? Тогда незачем было мечтать об ухаживаниях и являться сюда – ходили бы лучше по своим делам. Спите, спите, сударь, ведь если вы начнете соображать, придется вас прикончить!

Аббат снова опустился на плиты пола, не сводя своего остановившегося, словно у трупа, стеклянного взора с насмешливого лица Пиччинино.

– Ему нужен покой, – с жестокой улыбкой сказал разбойник Миле, – не будем больше его тревожить.

Он подошел к окну, запер висячим замком большие засовы прочных ставень, замкнул дверь на два оборота, положил ключ к себе в карман и вышел с Милой из комнаты.