Текст книги "Признания Мегрэ (сборник)"

Глава 5
Щепетильный профессор

Голос, который услышал Мегрэ, был голосом человека, не спавшего ни эту ночь, ни предыдущие. Это был голос человека, переставшего выбирать слова и махнувшего рукой на впечатление, которое он производит на собеседника. Мегрэ знал, что если у мужчины появляются такие вот нейтральные, лишенные каких-либо эмоций интонации, если из речи его исчезают какие-либо акценты, значит, он достиг той стадии отчаяния, которая у женщин выражается в особом, характерном плаче. Не в истеричном рыдании напоказ, а в устало-покорном, с широко открытым ртом плаче. Такой плач делает женщину безобразной, чего она, полностью утратив контроль над собой, не замечает.

– Мегрэ, вы можете приехать? Прямо сейчас? Смысла избегать бульвара Сен-Жермен уже нет никакого. Теперь уж все равно. В том случае, конечно, если у вас нет личных на то причин. Должен предупредить, приемная забита журналистами и телефон не смолкает. Я обещал дать пресс-конференцию в одиннадцать часов.

Мегрэ взглянул на часы.

– Я сейчас буду.

В дверь постучали. Комиссар не успел положить трубку, как с озабоченным видом вошел малыш Лапуан.

– Есть новости?

– Да.

– Что-то важное?

– Мне кажется, что да.

– Тогда бери шляпу и поехали. По дороге расскажешь.

Комиссар на секунду задержался у столика секретаря и попросил передать шефу, что на утреннем собрании его не будет. Во дворе он сразу направился к одной из маленьких черных машин судебной полиции.

– Садись за руль.

Когда они выехали на набережную, добавил:

– Рассказывай. Быстро.

– Я провел ночь в «Отеле де Берри», в снятой мною комнате.

– Пикемаль так и не появился?

– Нет. Зато на улице всю ночь дежурили люди из Службы безопасности.

Мегрэ знал, что так оно и будет. Это его больше не беспокоило.

– Я не хотел заходить в комнату к Пикемалю посреди ночи, потому что мне пришлось бы зажечь свет, который обязательно увидели бы с улицы. Поэтому я дождался рассвета и только потом обследовал квартиру более тщательно. В частности, перебрал книги и пролистал их. В одной из работ по политической экономике я нашел письмо. Судя по всему, его использовали как закладку.

Продолжая держаться за руль одной рукой, Лапуан вынул из кармана бумажник и протянул Мегрэ.

– В левом кармашке. Письмо на бланке с шапкой палаты депутатов.

Это был небольшой листок, из тех, которыми члены Палаты пользуются, чтобы писать друг другу служебные записки. На письме стояла дата: прошлый четверг. Почерк был мелким, небрежным, буквы налезали друг на друга, разобрать окончания слов было сложно.

Уважаемый,

спасибо за сообщение. Мне крайне интересна приведенная вами информация, я с удовольствием встречусь с вами около восьми часов в кафе «Круассан» на улице Монмартр. Прошу вас с этого момента ни с кем не обсуждать вышеупомянутый вопрос.

Ваш

Подписи как таковой не было, просто нечитаемый росчерк, который мог означать любую букву алфавита.

– Полагаю, письмо от Жозефа Маскулена? – проворчал комиссар.

– Его. Я провел немало времени у приятеля, работающего стенографом в Палате. Ему знаком почерк почти всех депутатов. Достаточно было показать ему первую строчку письма и росчерк, как он узнал почерк Маскулена.

Они уже приехали на бульвар Сен-Жермен. Перед министерством было настоящее столпотворение. В основном машины журналистов. Мегрэ окинул взглядом тротуар напротив. Никого из Службы безопасности не было видно. Похоже, теперь, когда «бомба» наконец «взорвалась», они сняли наблюдение.

– Вас подождать?

– Пожалуй.

Комиссар пересек двор, поднялся по широкой лестнице и вошел в приемную с желтоватыми колоннами, устланную темно-красным ковром. Здесь он увидел множество знакомых лиц. Два-три журналиста кинулись было к нему, но их опередил расторопный секретарь.

– Сюда, господин комиссар. Господин министр вас ожидает.

В огромном сумрачном кабинете, где даже в этот час горели лампы, Мегрэ увидел Огюста Пуана. Стоявший посреди помещения, он показался комиссару ниже ростом и массивнее, чем в квартире на бульваре Пастер. Министр протянул руку Мегрэ и чуть задержал в своей, с той настойчивостью, которая свойствена людям, только что пережившим душевное потрясение и благодарным за любое проявление участия.

– Спасибо, что приехали, Мегрэ. Я уже не раз пожалел, что втянул вас в эту историю. Как видите, я не зря беспокоился!

Он повернулся к женщине, которая только что закончила говорить по телефону и как раз вешала трубку.

– Познакомьтесь с моей секретаршей, мадемуазель Бланш. Я говорил вам о ней.

Мадемуазель Бланш с подозрением уставилась на комиссара. Чувствовалось, что она заняла оборонительную позицию от всего и вся. Руки она не протянула, только коротко кивнула головой. Лицо у нее было простое, ничем не примечательное, но под незатейливым черным платьем, единственным украшением которого был белый кружевной воротничок, комиссар с удивлением заметил очертания еще молодого и красивого тела, несомненно способного вызвать желание.

– Если вы не против, пройдемте в мои апартаменты. Никогда не чувствовал себя свободно в этом кабинете. Бланш, посидите у телефона?

– Да, господин министр.

Пуан открыл одну из дверей в глубине кабинета, пробормотал все так же без интонаций:

– Вы разрешите мне пройти вперед? Тут все довольно запутанно…

Казалось, он и сам еще не слишком хорошо ориентировался в этих пустых коридорах, и, каждый раз оказавшись перед очередной дверью, на секунду замирал перед тем, как взяться за ручку.

Они поднялись по узкой лестнице, наверху прошли через две пустые комнаты. Появление горничной в белом фартуке и с метлой в руках указало на то, что они покинули официальную часть здания и находятся в частных апартаментах.

– Ах да, я же хотел познакомить вас с господином Флёри. Он сидел в соседнем кабинете. Совсем из головы вылетело.

Послышался женский голос. Пуан толкнул последнюю дверь, и они оказались в небольшой гостиной. У окна сидела женщина, рядом стояла молодая девушка.

– Мои жена и дочь. Я решил, что лучше нам побеседовать в их присутствии.

Мадам Пуан ничем не отличалась от тех обывательниц средних лет, которые каждый день во множестве встречаются на улице, в магазинах и на рынках. Лицо у нее было такое же усталое, как у мужа, глаза немного пустые.

– Я должна поблагодарить вас, господин комиссар. Муж мне все рассказал, я знаю, как помогла ему ваша встреча. Спасибо за поддержку.

На столике были разложены свежие газеты с кричащими заголовками. Мегрэ сначала не обратил внимания на дочь, которая, как впоследствии оказалось, была намного спокойнее и лучше владела собой, чем родители.

– Хотите кофе?

У комиссара возникла ассоциация с домом, где недавно кто-то умер. Обычный ход вещей непоправимо нарушен, люди потерянно бродят из одной комнаты в другую, иногда суетятся, но при этом понятия не имеют, что надо делать и говорить.

– Вы успели прочитать утренние газеты? – спросил наконец Пуан, продолжавший стоять посреди комнаты.

– Только заголовки просмотрел.

– Мое имя еще нигде не фигурирует, но пресса уже все знает. Судя по всему, информация поступила к ним около полуночи. Меня предупредил знакомый, он работает верстальщиком на улице Круассан. Я немедленно позвонил президенту.

– Как он отреагировал?

– Не берусь судить, удивился он или нет. Я вообще больше не берусь судить людей. Я, конечно, разбудил его. И конечно, он выразил некое удивление, но мне показалось, что оно было не совсем искренним.

Министр по-прежнему говорил тихо, без всякого выражения, будто слова теперь не имели для него особенного смысла.

– Присаживайтесь, Мегрэ. Прошу прощения, я останусь стоять, потому что сегодня с утра просто не могу заставить себя сесть. Тревога охватывает. Я должен стоять, а еще лучше – двигаться. К тому моменту, когда вы приехали, я уже целый час вышагивал по кабинету, пока секретарша отвечала на телефонные звонки. На чем я остановился? Да. Президент сказал что-то вроде: «Что ж, старина, придется расхлебывать эту кашу». Это в точности его слова, если не ошибаюсь. Потом я спросил, кто скрывает Пикемаля, не его ли люди. Вместо того чтобы прямо ответить, он пробормотал: «С чего вы взяли?» Потом объяснил, что ни я, ни какой-либо другой министр не может знать, что на самом деле происходит в подотчетных ему ведомствах. Прямо целую лекцию на эту тему прочел. «На нас взваливают всю ответственность, – говорил он, – совершенно отказываясь понимать, что наши подчиненные видят в нас лишь временных начальников, что те, кому мы отдаем приказы, еще вчера подчинялись другому человеку и прекрасно знают, что завтра ими будет командовать кто-то другой». Я предложил: «Несомненно, лучшее, что я могу сделать, – это завтра же попросить вас об отставке». – «Не торопитесь, Пуан. Вы застали меня врасплох. В политике редко все происходит так, как было запланировано. Я подумаю над вашим предложением и перезвоню вам». Полагаю, он созвонился с несколькими моими коллегами. Может, у них даже состоялось собрание. Не знаю. У них теперь нет никаких причин держать меня в курсе дел. Остаток ночи я провел, меряя шагами комнату, а жена все пыталась меня успокоить.

Тут мадам Пуан взглянула на Мегрэ, явно говоря: «Помогите! Видите, до чего он себя довел!»

И это было правдой. На бульваре Пастер Пуан произвел на комиссара впечатление человека, получившего тяжелейший удар, содрогнувшегося от этого удара, не знающего, выдержит он его или нет, но все-таки еще не опустившего руки. Теперь же он говорил так, будто происходящие события его не касаются, будто судьба его решена раз и навсегда и борьба бесполезна.

– Президент действительно вам перезвонил? – спросил Мегрэ.

– Около половины пятого утра. Как видите, не я один не спал прошлой ночью. Он заявил, что моя отставка ничего не решит, что она будет воспринята как признание собственной вины и что мне надо просто сказать правду.

– В том числе правду об отчете Калама? – поинтересовался Мегрэ.

Пуану удалось выдавить некое подобие улыбки.

– Нет. Не совсем. Когда я думал, что разговор окончен, президент вдруг добавил: «Полагаю, у вас спросят, успели ли вы ознакомиться с отчетом». Я ответил: «Я прочитал отчет». – «Я так и понял. Насколько я могу догадываться, это объемный отчет, изобилующий техническими терминами, не обязательно понятными человеку, получившему юридическое образование. Думаю, достаточно будет сказать, что вы лишь поверхностно с ним ознакомились. У вас ведь теперь нет его под рукой, чтобы вы могли освежить в памяти. Говорю это вам лишь для того, друг мой, чтобы уберечь вас от дальнейших, еще более серьезных неприятностей. Если вы заговорите о содержании отчета, начнете называть конкретные имена, какие бы то ни было – это меня не касается, и мне все равно, какие там имена упоминаются – о вас обязательно скажут, что вы бросаетесь необоснованными обвинениями. Понимаете меня?»

Уже в третий раз с начала встречи Пуан принялся разжигать погасшую трубку. Жена министра повернулась к Мегрэ:

– Вы тоже можете курить, если хотите. Я привыкла.

– С семи утра начал трезвонить телефон. В основном журналисты, которые хотят задать мне вопросы. Сначала я говорил, что у меня нет никаких заявлений для прессы. Но тон их стал почти угрожающим, со мной лично связались два главных редактора крупных изданий. В конце концов я назначил на одиннадцать утра пресс-конференцию в своем кабинете. Но сначала я хотел с вами повидаться. Полагаю…

Министр то ли из суеверия, то ли из застенчивости оставил этот вопрос напоследок:

– Полагаю, вам ничего не удалось обнаружить?

Почему Мегрэ молча полез в карман и, не говоря ни слова, протянул найденное письмо министру? Возможно, чтобы придать большее значение своей находке и тем самым завоевать доверие Пуана? В любом случае, в жесте его было что-то почти театральное, обычно совершенно комиссару не свойственное.

Мадам Пуан не двинулась с дивана, но дочь, Анна-Мария, подошла к отцу и заглянула ему через плечо, чтобы вместе с ним прочитать записку.

– От кого это? – спросила она.

Мегрэ, в свою очередь, обратился к Пуану:

– Вы узнаёте почерк?

– Что-то знакомое. Только никак не могу припомнить…

– Это письмо было написано в прошлый четверг Жозефом Маскуленом.

– Кому?

– Жюлю Пикемалю.

Повисла тишина. Пуан молча протянул записку жене. Каждый пытался про себя сообразить, сколь значима эта находка. Когда Мегрэ снова заговорил, состоялось нечто вроде допроса, почти как на бульваре Пастер:

– Какие у вас отношения с Маскуленом?

– Никаких.

– Вам приходилось ссориться?

– Нет.

Пуан был серьезен и озабочен. Хотя Мегрэ никогда не вмешивался в политику, он все же был немного знаком с атмосферой, царившей в парламенте. Как правило, депутаты, даже если они принадлежат к разным партиям и ожесточенно нападают друг на друга с трибун, поддерживают дружественные отношения, напоминающие отношения школьных товарищей или сослуживцев.

– Вы что же, совсем с ним не разговариваете? – настаивал Мегрэ.

Пуан потер лоб.

– Это случилось давно, когда я только появился в Палате. Новоизбранная Палата депутатов, вы наверняка помните. Небывалый энтузиазм, мы все клялись друг другу, что в новой политике не будет места коррупционерам и мошенникам.

Да, это было сразу после войны, страна была охвачена энтузиазмом. Всем хотелось чистоты и честности.

– Большая часть моих коллег, вернее значимая их часть, были, как и я, новичками в политике.

– Но не Маскулен.

– Нет. Конечно, в Палате оставались и депутаты с довоенных времен, но всем казалось, что именно «новенькие» правят бал, задают соответствующую атмосферу. Всего через несколько месяцев я уже не был так в этом уверен. А через два года разочаровался окончательно. Помнишь, Генриетта?

Он повернулся к жене.

– Настолько разочаровался, – сказала она, – что решил больше не переизбираться.

– На одном из званых вечеров я взял слово, чтобы высказать все, что наболело. Там были журналисты, так что речь мою тут же записали. Удивлюсь, если мне ее сейчас не напомнят. Я говорил, кажется, о нечистоплотности и грязных руках. Объяснял, что проблема не в самой системе, а в той атмосфере, в которой нам, политикам, вольно или невольно приходится жить и работать. Думаю, нет смысла вдаваться в подробности. Вы наверняка помните кричащий заголовок: «Товарищеская республика». Мы действительно видимся каждый божий день. Жмем друг другу руки. Через несколько недель после начала заседаний мы уже все друг с другом на ты и, конечно, неизбежно оказываем товарищам мелкие услуги всякого рода. Каждый день нам приходится пожимать все большее количество рук. И если так случается, что какие-то из этих рук чем-то замараны, нам остается лишь пожать плечами: «Что с того! В общем-то, он неплохой парень!» или «Он сделал это для блага избирателей!». Понимаете? Я тогда открытым текстом заявил, что, если бы каждый из нас раз и навсегда отказался пожимать руки тем, кто политически нечистоплотен, нам сразу стало бы легче дышать.

Министр помолчал и с горечью добавил:

– А потом я решил на личном примере показать, как это делается. Я перестал здороваться за руку с некоторыми журналистами и дельцами, которые околачиваются в министерских прихожих. Я начал отказывать влиятельным избирателям в некоторых услугах, которые считал не совсем честными. И однажды, когда в вестибюле министерства ко мне подошел Маскулен и протянул руку, я сделал вид, что не вижу его. Открыто повернулся к нему спиной. Я знаю, что он тогда побледнел и затаил на меня обиду. Такие люди не прощают.

– И так же вы поступили с Гектором Табаром, редактором «Слухов»?

– Я отказался его принять два-три раза подряд, и он больше не настаивал.

Пуан взглянул на часы.

– Мегрэ, до пресс-конференции остался час. В одиннадцать я должен буду встретиться с журналистами и ответить на их вопросы. Я хотел было отправить им пресс-релиз, но вряд ли они этим удовлетворятся. Я должен буду сказать им, что Пикемаль принес мне отчет Калама и я отправился в свою квартиру на бульваре Пастер, чтобы прочитать его.

– И не прочитали!

– Постараюсь быть не столь категоричным. Самым сложным, невозможно сложным будет заставить их поверить в то, что я оставил столь ценный документ на частной квартире без всякой охраны и, когда на следующий день захотел отнести его президенту, обнаружил, что отчет исчез. Мне никто не поверит. И исчезновение самого Пикемаля ничего не упрощает, наоборот. Все сразу подумают, что я тем или иным образом устранил ненужного свидетеля. Единственное, что могло бы меня спасти, – это найти человека, выкравшего документ.

Он помолчал и добавил, будто извиняясь за невольно проступившую досаду:

– Но этого, конечно, я не мог бы ожидать всего за сорок восемь часов. Даже от вас. Как вы думаете, что я теперь должен делать?

Тут решительно вмешалась мадам Пуан:

– Подать в отставку и вернуться в Ла‑Рош-сюр‑Йон. Люди, которые тебя знают, просто не могут подумать, что ты в чем-то виноват. А до остальных нам нет никакого дела. Совесть-то у тебя чиста, верно?

Анна-Мария закусила губу. Мегрэ понял, что девушка не может разделять мнение матери. Для нее подобный крах политической карьеры отца автоматически означал и крушение всех собственных планов.

– Так что вы думаете? – неуверенно пробормотал Пуан.

Такую ответственность комиссар взять на себя не мог.

– А вы что думаете? – спросил он.

– Мне кажется, надо стоять на своем. По крайней мере, если остается хоть малейшая надежда отыскать вора.

Это был завуалированный вопрос.

– Я никогда не теряю надежды, до последней минуты, – проворчал Мегрэ. – Иначе нет смысла начинать расследование. Возможно, из‑за того, что я плохо разбираюсь в политике, я потратил много времени на ненужные шаги. Хотя сейчас мне не кажется, что они были такими уж бесполезными.

Прежде чем Пуан предстанет перед журналистами, Мегрэ должен вернуть ему если не уверенность в себе, то хотя бы какую-то надежду. Поэтому он принялся описывать дело так, как видел его сам:

– Видите ли, господин министр, я оказался на территории, на которой не слишком хорошо ориентируюсь. До сих пор я должен был работать так, чтобы, по возможности, никто ни о чем не догадался. Что, впрочем, не отменяет того факта, что на каждом шагу, увы, у нас под ногами путались люди из Службы безопасности. Будь то у дверей вашего министерства, у квартиры вашей секретарши, у Пикемаля или дома у вашего личного помощника, мои люди неизменно сталкивались с инспекторами с улицы Сосэ. В какой-то момент я был вынужден спросить себя, что именно они ищут и не ведем ли мы два параллельных расследования. Но теперь мне кажется, что они просто хотели узнать, что удастся узнать нам. Под наблюдением были не вы, не ваша секретарша, не Пикемаль, не Флёри, а я и мои люди. Как только исчезновение Пикемаля и отчета Калама станет достоянием общественности, розыск обоих автоматически переходит в ведение судебной полиции, так как оба события произошли в Париже. Человек не может просто так бесследно исчезнуть. И вор тоже рано или поздно где-нибудь да засветится.

– Рано или поздно! – горько улыбнулся Пуан.

Мегрэ поднялся и посмотрел ему прямо в глаза:

– А вам нужно будет продержаться до того времени.

– Это не только от меня зависит.

– Главным образом от вас.

– Если за всей этой махинацией стоит Маскулен, он скоро свяжется с правительством.

– Если только не предпочтет скрыть полученную информацию, дабы оставить влияние за собой.

Пуан удивленно посмотрел на комиссара:

– Вы разве знаете, что он за человек? Я думал, вы не интересуетесь политикой.

– Такое происходит не только в политике. Маскулены встречаются повсюду. Мне кажется (поправьте меня, если я ошибаюсь), что у него есть только одна страсть – власть, но он достаточно хладнокровен, чтобы терпеливо ждать подходящего момента. Время от времени он инициирует в Палате и в прессе очередной скандал, сделав достоянием гласности очередную грязную историю.

Пуан слушал с интересом.

– Таким образом он постепенно снискал себе славу непримиримого борца за чистоту и нравственность. Эдакий каратель грязных политиков. И все ожесточенные фанатики или наивные восторженные мечтатели, бунтовщики всех сортов наподобие Пикемаля, когда обнаруживают или думают, что обнаружили очередную махинацию, вереницей идут именно к нему, Маскулену. Я думаю, он во множестве получает письма, которыми нас буквально засыпают после нашумевшего преступления. Нам пишут сумасшедшие, невротики, маньяки, обыватели, увидевшие хорошую возможность отомстить ненавистному родственнику, или бывшему другу, или соседу. Но в этом потоке попадаются и письма со стоящей информацией, без которой многие убийцы до сих пор разгуливали бы на свободе. Одиночка Пикемаль, искавший правды во всех экстремистских политических движениях, во всех религиях и философиях, – это как раз тот тип, который, обнаружив отчет Калама, ни за что не стал бы отдавать его своим непосредственным начальникам, которых он подозревает в нечистоплотности и тайком ненавидит. Нет, он обратился к профессиональному блюстителю морали, надеясь, что таким образом отчет удастся спасти от бог знает какого тайного сговора.

– Но если отчет у Маскулена, почему он до сих пор им не воспользовался?

– По причине, которую я вам уже назвал. Он вынужден для поддержания своей репутации время от времени провоцировать очередной скандал в прессе. Но такие газеты, как «Слухи», тоже редко публикуют всю имеющуюся у них информацию. Больше всего дохода им приносят как раз те дела, о которых они умалчивают. Отчет Калама – слишком жирный кусок, чтобы вот так выбросить его на потеху публике. Если он действительно у Маскулена, сколько человек, по вашим оценкам, он способен взять за горло? Включая Артура Нику?

– Много. Несколько десятков.

– Мы не знаем, сколько таких «отчетов Калама» он придерживает на будущее, с тем чтобы в один прекрасный день, когда он почувствует себя достаточно сильным, они помогли ему добиться поставленных целей.

– Я думал об этом, – признался Пуан. – Это меня и пугает! Если отчет действительно у него, он держит его в надежном месте, нам до него не добраться. Но если мы не сможем предоставить документ или неопровержимые доказательства того, что документ был уничтожен тем-то или тем-то, все обвинения падут на меня.

Мегрэ увидел, что мадам Пуан отвернулась. По щеке ее катилась слеза. Пуан тоже заметил и на секунду растерялся. Анна-Мария воскликнула:

– Мама!

Мадам Пуан тряхнула головой, будто просила не обращать на нее внимания, и быстро вышла из комнаты.

– Вот видите! – сказал министр, словно других комментариев и не требовалось.

Возможно, Мегрэ ошибался? Позволил себе поддаться атмосфере, царившей в этом семействе? В любом случае, он уверенно заявил:

– Я не обещаю вам отыскать доклад, но доберусь до того или той, кто проник в вашу квартиру, чтобы украсть его. Это моя работа.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

Комиссар поднялся. Пуан пробормотал:

– Я спущусь с вами.

И, обернувшись к дочери, добавил:

– Беги к матери, передай то, что сказал комиссар. Ей станет лучше.

Они проделали в обратном порядке запутанный путь по коридорам министерства и очутились в кабинете Пуана, где кроме мадемуазель Бланш, не отходившей от телефона, обнаружился высокий худой мужчина с седыми волосами, разбиравший почту.

– Познакомьтесь с Жаком Флёри, главой моего кабинета и личным помощником… Комиссар Мегрэ…

У комиссара возникло смутное ощущение, что где-то он этого персонажа видел. Наверняка в каком-то баре или ресторане. Мужчина был элегантно одет, его костюм разительно контрастировал с небрежной манерой одеваться самого министра. Да, именно тот тип, который встречается в барах на Елисейских Полях в сопровождении хорошеньких женщин.

Руки у него были холодные и сухие, пожатие искреннее. Издалека он казался моложе и энергичнее, чем вблизи, когда становились заметны мешки под глазами и устало опущенные уголки губ. Впрочем, последнее он пытался скрыть нервной улыбкой.

– Сколько их? – спросил Пуан, указывая глазами на дверь в приемную.

– Человек тридцать. Несколько иностранных корреспондентов подъехало. Сколько фотографов, не знаю. Они до сих пор прибывают.

Мегрэ и министр переглянулись. Комиссар ободряюще подмигнул, будто говоря: «Держитесь!» Пуан спросил:

– Выйдете через главный вход?

– Раз вы собираетесь заявить им, что я официально занимаюсь расследованием, думаю, нет смысла скрываться. Даже наоборот.

Мегрэ все еще чувствовал на себе подозрительный взгляд мадемуазель Бланш, с которой так и не успел пообщаться. Она как будто до сих пор колебалась, какое мнение ей составить о комиссаре. Но спокойствие начальника, наверное, подсказало ей, что вмешательство Мегрэ сослужило скорее хорошую службу.

Когда комиссар пересекал приемную министра, первыми к нему бросились фотографы, и он не стал от них укрываться. Потом подбежали репортеры:

– Вы занимаетесь отчетом Калама?

Мегрэ с улыбкой их отстранил:

– Через несколько минут министр ответит на все ваши вопросы.

– То есть вы не отрицаете, что занимаетесь отчетом?

– Я ничего не отрицаю.

Некоторые последовали за ним до самой лестницы, надеясь вырвать у него признание.

– Спросите у министра, – повторял Мегрэ.

Один из журналистов спросил:

– Как вы считаете, Пикемаля убили?

Впервые эта гипотеза была произнесена вслух.

– Вы прекрасно знаете мой обычный ответ на подобные вопросы: я ничего не считаю.

Спустя несколько минут и еще несколько фотовспышек Мегрэ влез наконец в черную машину, где его дожидался Лапуан. Инспектор читал купленные комиссаром газеты.

– Куда? На набережную?

– Нет. На бульвар Пастер. Что пишут?

– В основном об исчезновении Пикемаля. Один из журналистов, уж не помню, из какой газеты, отправился к вдове Калама, которая живет там же, где жила с мужем, на бульваре Распай. Кажется, речь о весьма энергичной даме, которая и не пыталась уклониться от расспросов и вела себя очень решительно. Сама она отчета не читала, но прекрасно помнит, как около пяти лет назад муж на несколько недель уезжал в Верхнюю Савойю. По возвращении он очень много работал, иногда ночами напролет. «У нас телефон просто не смолкал, – рассказала она. – Все время приходили какие-то люди, которых мы раньше в глаза не видели. Муж места себе не находил, все волновался. Когда я спрашивала, что его беспокоит, он отвечал, что много дел. Он часто говорил тогда об обязанностях, о долге. Его будто грызло что-то изнутри. Я уже знала тогда, что он болен. Врач обнаружил рак за год до этого. Помню, как-то раз он вздохнул и воскликнул: «Господи! Как же сложно человеку понять, в чем все-таки заключается его долг!»

Они медленно ехали по улице Вожирар, пристроившись за едва ползущим автобусом.

– Целую колонку под это интервью отвели, – заметил Лапуан.

– Что она сделала с бумагами мужа?

– Все оставила в бюро, которое протирает каждый день, как и пока он был жив.

– В последнее время ее никто не навещал?

– Двое, – ответил Лапуан, восхищенно покосившись на шефа.

– Пикемаль?

– Да. Он пришел первым, около недели назад.

– Она была с ним знакома?

– И довольно неплохо. Когда Калам был жив, Пикемаль часто приходил к нему за советом. Она думала, что он профессор математики. Пикемаль объяснил, что хотел бы разыскать одну из своих работ, которую когда-то оставил у профессора.

– И нашел?

– У него с собой был портфель. Она проводила Пикемаля в кабинет, где он провел около часа. Потом спросила, удалось ли ему найти свою работу, и он ответил, что нет, видимо, в бумагах уже успел кто-то порыться. Она, естественно, не стала заглядывать к нему в портфель, так как ничего не подозревала. И только на следующий день…

– Кто был вторым посетителем?

– Человек лет сорока. Представился бывшим учеником Калама, спросил, сохранились ли его бумаги. Тоже рассказал о каких-то статьях, которые он писал в соавторстве с профессором.

– Она пустила его в кабинет?

– Нет. Такое совпадение показалось ей странным, и она ответила, что все бумаги профессора хранятся в Школе мостов и дорог.

– Она описала этого второго посетителя?

– В газете об этом не упоминается. Если и описала, репортер, видимо, решил пока ничего не публиковать. Наверняка начал собственное расследование.

– Припаркуйся. Мы приехали.

Днем на бульваре было так же тихо и спокойно, как ночью. Атмосфера благополучного среднего класса.

– Вас подождать?

– Пойдешь со мной. Возможно, будет над чем поработать.

Комнатка консьержки находилась слева от входа. Сама консьержка была женщина в возрасте, представительная, но явно утомленная.

– Что такое? – спросила она, не поднимаясь с кресла. С коленей ее спрыгнул рыжий кот и принялся тереться об ноги комиссара.

Мегрэ назвался, снял шляпу, постарался говорить как можно вежливее.

– Господин Пуан поручил мне расследовать кражу, которая произошла здесь два дня назад.

– Кража? В этом доме? И он ничего мне не сказал?

– Он обязательно подтвердит вам мои слова. Если вы сомневаетесь, можете ему позвонить.

– Не стоит. Раз уж вы комиссар полиции, думаю, мне придется верить вам на слово, верно? Но как такое могло произойти? У нас такой спокойный район. Ни разу, за все тридцать пять лет, что я здесь работаю, тут не бывало полиции.

– Я хотел бы, чтобы вы припомнили прошлый вторник, особенно утро…

– Вторник… Погодите… Это значит, позавчера…

– Да. Накануне вечером министр был у себя.

– Это он вам сказал?

– Не просто сказал, я сам был у него. Вы открыли мне дверь приблизительно в одиннадцатом часу вечера.

– Да, кажется, припоминаю.

– Он ушел вскоре вслед за мной.

– Да.

– Кого-нибудь еще вы той ночью видели?

– Нет. Здесь вообще редко кто приходит домой после полуночи. У нас очень спокойные жильцы. Если бы такое случилось, я бы запомнила.

– Во сколько вы открываете двери по утрам?

– В половине седьмого. Иногда в семь.

– А затем? Сидите у себя?

Помещение, где жила консьержка, состояло из одной комнаты. Газовая плита, круглый стол, раковина и за занавеской кровать, покрытая темно-красным покрывалом.

– Да, выхожу только для того, чтобы подмести на лестнице.

– В котором часу?

– Не раньше девяти. После того как разнесу почту, которая приходит в половине девятого.

– Так как кабина у лифта застекленная, полагаю, вы можете видеть, кто поднимается или спускается на лифте, когда подметаете лестницу?

– Да. Всегда смотрю, машинально.

– Вы видели, чтобы в то утро кто-то поднимался на пятый этаж?

– Нет. Совершенно точно.

– То есть никто не поднимался в квартиру к министру? Даже поздним утром?

– Никто. Только звонили.

– Вам?

– Нет. В квартире.

– Откуда вы знаете?

– Я как раз была на лестничной площадке между пятым и шестым этажом.

– Во сколько это было?

– Часов в десять, наверное. Или чуть раньше. У меня ноги больные, я не могу работать быстрее. Я услышала, как за дверью звонит телефон. Долго звонил. Через четверть часа, когда я закончила подметать и как раз спускалась, я снова услышала телефон. Я даже проворчала: «Вот трезвонят!»