Текст книги "Признания Мегрэ (сборник)"

Глава 3
Незнакомец в баре

Мегрэ почувствовал легкое прикосновение к плечу и тихий шепот:

– Мегрэ! Семь часов.

В руках у жены была источавшая аромат чашка кофе. Комиссар постепенно приходил в себя, его чувства и разум «включались» по очереди. Так, вразнобой, настраивается оркестр перед началом концерта. Семь часов. Значит, день необычный. Обычно жена будит его в восемь. Еще не открывая глаз, Мегрэ отметил, что день солнечный. А ведь вчера был туман. И перед тем, как воспоминание о тумане принесло с собой воспоминание о бульваре Пастер, Мегрэ ощутил во рту неприятный привкус, которого давненько не чувствовал по утрам. Задавшись вопросом, а не грозит ли ему похмелье, комиссар вспомнил о вчерашних деревенских стопочках с водкой, а потом и о министре.

Наконец Мегрэ открыл глаза и в самом дурном расположении духа сел на кровати. Впрочем, голова не болела. А он и не заметил вчера, что вдвоем с министром они выпили почти бутылку…

– Не выспался? – спросила жена.

– Ничего. Пройдет.

Комиссар, не вставая с кровати, мелкими глотками пил кофе. Потом, глянув в окно, проговорил еще хриплым от сна голосом:

– Хорошая погода.

– Да. Подморозило.

Солнце было ясным и свежим, как молодое белое вино. Просыпался Париж, просыпался бульвар Ришар-Ленуар, раздавались знакомые звуки.

– Тебе надо куда-то идти? Так рано?

– Нет. Просто мне нужно позвонить Шабо, а после восьми я рискую его не застать. А если сегодня в Фонтене-ле‑Конт ярмарка, то и после половины восьмого звонить будет бесполезно.

Жюльен Шабо, ставший следственным судьей в Фонтене-ле‑Конт, где он жил вместе с матерью в большом доме, в котором и родился, был давним приятелем Мегрэ, еще с тех времен, когда оба учились в Нанте. Два года назад, возвращаясь с конгресса в Бордо, Мегрэ заезжал к нему погостить.

Мадам Шабо, женщина весьма преклонных лет, каждое утро отправлялась к шестичасовой мессе, а в семь часов утра дом уже бодрствовал. Ровно в восемь Жюльен выходил из дома, но не в сторону Дворца правосудия, не слишком-то перегружавшего его работой, а чтобы прогуляться по городу и вдоль Вандеи.

– Сделай мне еще чашечку, пожалуйста.

Мегрэ подтянул к себе телефон, попросил соединить. В момент, когда телефонистка повторяла номер, комиссару пришло в голову, что если хотя бы одна из вчерашних гипотез верна, то его телефон уже наверняка прослушивается. Мысль порядком подпортила его и без того не слишком благодушное настроение. Он вдруг явственно ощутил то отвращение, которое ему уже довелось испытать, когда он оказался замешан в политической интриге. Вспыхнуло раздражение на Огюста Пуана, которого комиссар до сих пор знать не знал, но который почему-то счел нужным втянуть его в это грязное дело…

– Мадам Шабо? Алло! Это мадам Шабо? С вами говорит Мегрэ… Нет! Мегрэ…

Дама была глуховата. Комиссару пришлось повторить свое имя не меньше пяти раз, а потом уточнить:

– Жюль Мегрэ, из полиции…

На это она воскликнула:

– Как, вы разве в Фонтене?

– Нет. Я звоню из Парижа. Ваш сын дома?

Она слишком громко кричала в трубку, Мегрэ ничего не мог разобрать. Прошло не меньше минуты, прежде чем раздался наконец голос Шабо.

– Жюльен?

– Да.

– Ты меня слышишь?

– Так ясно, как если бы ты звонил с нашего вокзала. Как дела?

– Отлично. Слушай. Я тебя побеспокоил, потому что мне очень нужна кое-какая информация. Полагаю, я оторвал тебя от завтрака?

– Да, но ничего страшного.

– Ты был знаком с Огюстом Пуаном?

– Тем, который теперь министр?

– Он самый.

– Нам часто приходилось видеться по работе, когда он был адвокатом в Ла‑Рош-сюр‑Йоне.

– Какое у тебя сложилось о нем впечатление?

– Выдающийся человек.

– Поподробнее. Выкладывай все, что приходит в голову.

– Отец, Эварист Пуан, держит отель. Кстати, в Сент-Эрмине, городе Клемансо. Заведение известно на всю округу, но не комнатами, а великолепной кухней. Гурманы со всей Франции съезжаются. Отцу лет восемьдесят, не меньше. Несколько лет назад он официально передал дело дочери и зятю, но продолжает принимать в нем активное участие. Огюст Пуан, его единственный сын, получал образование примерно в одно с нами время, но в Пуатье, а затем в Париже. Ты еще здесь?

– Да.

– Продолжать? Огюст Пуан всегда был старательным учеником и студентом, типичным зубрилой. Получив образование, открыл свою адвокатскую контору на площади Префектуры в Ла‑Рош-сюр‑Йоне. Ты там бывал. Пуан прожил там много лет, разбирал в основном тяжбы между фермерами и собственниками земли. Женился на дочери поверенного Артура Белиона, который умер года два-три назад. Вдова до сих пор живет в Ла-Роше. Наверное, если бы не война, Огюст Пуан так бы и занимался своими фермерами в Вандее и Пуатье. Во время оккупации никто о нем ничего не слышал, он якобы так и вел тихую и неприметную жизнь. Все очень удивились, когда за несколько недель до отступления немцы вдруг арестовали его и увезли сначала в Ниор, а потом куда-то в Эльзас. Во время той же облавы были схвачены еще человека три-четыре, в том числе хирург из Брессюира. Именно тогда и выяснилось, что, оказывается, на протяжении всей войны Пуан прятал английских агентов и бежавших из немецких лагерей летчиков на одной из своих ферм неподалеку от Ла-Роша. Через несколько дней после освобождения он объявился, полубольной и сильно осунувшийся. Никаких попыток выделиться, затесаться в очередной комитет, покрасоваться в очередном кортеже за ним замечено не было. Ты помнишь, какой тогда царил хаос. Особенно в политике. Сложно было понять, кто чист, а кто запятнал себя. И когда местные жители окончательно запутались и уже не знали, кому довериться, они обратились именно к Пуану. Работал он на совесть, спокойно и старательно, делал свое дело без оглядки на злопыхателей. В конце концов его отправили депутатом в Париж. Вот, пожалуй, и вся история. Дом на площади Префектуры они оставили, не стали продавать. Чета Пуанов приезжала в Париж только на время заседаний Палаты и возвращалась домой при первой же возможности. Большую часть своей клиентуры Пуан оставил за собой. Кажется, жена всячески помогает ему и поддерживает его. Еще у них есть дочь.

– Я знаю.

– Значит, теперь ты знаешь столько же, сколько и я.

– Ты знаком с его секретаршей?

– Мадемуазель Бланш? Часто видел ее у него в кабинете. Мы прозвали ее Драконом за то яростное рвение и бдительность, с которыми она присматривает за любимым шефом.

– Что-нибудь еще о ней знаешь?

– По-моему, она влюблена в шефа. Знаешь, как старые девы влюбляются.

– Она работала на него еще тогда, когда далеко не была старой девой.

– Я знаю. Но это вопрос другой, тут я ничего не могу сказать. А что произошло?

– Пока ничего. Тебе знаком некий Жак Флёри?

– Не особенно. Встречались два-три раза лет двадцать назад. По-моему, он сейчас в Париже. Понятия не имею, чем занимается.

– Спасибо еще раз. Прости за то, что оторвал от завтрака.

– Ничего, мама подогреет.

Не зная, что еще добавить, Мегрэ поинтересовался:

– Как там погода?

– Солнечно, но холодно.

– И у нас подморозило. Пока, старина. Передавай привет маме.

– До свидания, Жюль.

Для Жюльена Шабо такой телефонный звонок был значимым событием. Наверняка во время своей ежедневной прогулки по улицам города он будет гадать, с чего это вдруг Мегрэ интересуется прошлым министра общественных работ.

Комиссар тоже позавтракал, что, впрочем, не избавило его от неприятного привкуса во рту, и решил пройтись до работы пешком. На площади Республики он зашел в бистро и заказал бокал белого вина. Затем, вопреки привычке, купил все утренние газеты. На набережную Орфевр он поспел как раз к летучке. Пока коллеги отчитывались перед шефом, Мегрэ, почти их не слушавший, рассеянно поглядывал в окно, на Сену, рассматривал прохожих на мосту Сен-Мишель. Потом задержался, чтобы переговорить с шефом с глазу на глаз. Тот сразу понял, что дело исключительное.

– Что стряслось, Мегрэ?

– Неприятности!

– По службе?

– Нет. Давненько в Париже не было так спокойно. Вот только вчера вечером мне лично позвонил один министр и попросил заняться делом, которое мне не нравится категорически. Но пришлось согласиться. Просто не было другого выхода. Я предупредил его, что переговорю с вами, не вдаваясь в детали.

Начальник судебной полиции нахмурился.

– Что, неприятное дело?

– Весьма!

– Как-то связано с трагедией в Клерфоне?

– Да.

– И министр просит вас заняться этим делом в частном порядке?

– Президент в курсе.

– Что ж, больше мне знать и не надо. Делайте свое дело, старина, раз нет другого выхода. Только будьте осмотрительнее.

– Постараюсь.

– Люди понадобятся?

– Человека три-четыре точно понадобятся. Они не будут знать, о чем именно идет речь.

– А почему он не обратился в Совет национальной службы безопасности?

– А вы не понимаете?

– Понимаю. Поэтому и беспокоюсь за вас. Ну… Что поделаешь!..

Мегрэ вернулся к себе в кабинет, заглянул в инспекторскую.

– Жанвье, не подойдешь на минутку?

Потом, обратив внимание на Лапуана, который явно собирался уходить, поинтересовался:

– Есть что-нибудь важное?

– Нет, шеф. Текучка.

– Передай кому-нибудь все дела и дождись меня. И ты тоже, Лукас.

Затем Мегрэ закрылся в кабинете с Жанвье.

– Есть задание, старина. Не нужно будет никаких письменных отчетов, и вообще ни перед кем, кроме меня, отчитываться не нужно. Но любая неосторожность в этом деле может нам дорого обойтись.

Жанвье улыбнулся. Шеф доверял ему важное и деликатное дело, инспектор был доволен.

– У министра общественных работ есть секретарша по имени Бланш Ламотт. Возраст – около сорока трех лет.

Комиссар вытащил из кармана черную записную книжку, сверился с записями.

– Я не знаю, где она живет и в какие часы работает. Мне нужно знать побольше о ее образе жизни. Чем занимается вне министерства, с кем видится, куда ходит. Нельзя допустить, чтобы она или кто бы то ни было заподозрил, что ею интересуется судебная полиция. Может, покараулишь у министерства около полудня, тогда сможешь узнать, где она обедает. В общем, придумай что-нибудь. Если она тебя все-таки заметит, выворачивайся как знаешь. Хоть тайного поклонника разыграй, главное, чтобы не догадалась.

Жанвье, человек женатый и на днях ставший отцом четвертого ребенка, поморщился.

– Понял, шеф. Сделаю все, что в моих силах. Есть что-нибудь конкретное, на что надо бы обратить внимание?

– Нет. Тащи мне все, что удастся разузнать, а уж я решу, что важно, а что нет.

– Срочно?

– Более чем. И ни с кем не обсуждать, даже с Лапуаном и Лукасом. Понял?

Мегрэ снова открыл дверь в инспекторскую.

– Лапуан? Иди сюда.

Малыш Лапуан, как все называли недавно вступившего на службу молодого человека, больше походившего на студента, чем на полицейского, уже догадался, что речь идет о конфиденциальном деле, и был сильно взволнован.

– Школу мостов и дорог знаешь?

– Да, на улице Сен-Пер. Я частенько обедал в ресторане напротив.

– Отлично. Там служит смотритель по фамилии Пикемаль. Зовут Жюль, как меня. Не знаю, живет ли он в Школе или на квартире. Я вообще ничего о нем не знаю, а знать хотелось бы как можно больше.

Дальше Мегрэ повторил приблизительно те же инструкции, которые дал Жанвье.

– Я уж не знаю почему, но по тому описанию, которое у меня имеется, складывается впечатление, что человек он холостой. Не исключено, что снимает меблированные комнаты. В таком случае сними комнату в той же гостинице и притворись студентом.

Наконец очередь дошла до Лукаса, получившего все те же инструкции, с той лишь разницей, что следить ему поручили за Жаком Флёри, личным помощником министра.

Комиссар не случайно выбрал именно этих троих сотрудников. Их фотографии редко появлялись в газетах. Публика их не знала. За исключением, пожалуй, Лукаса, но и того люди знали по имени, а не в лицо.

Разумеется, если Совет национальной службы безопасности замешан в этом деле, всех троих узнают, и немедленно. Но тут уж ничего не поделаешь. К тому же, как уже пришло в голову Мегрэ сегодня утром, его телефонные разговоры, будь то из дома или со службы, все равно прослушиваются на улице Сосэ.

Прошлым вечером кто-то пытался разглядеть лицо Мегрэ, насколько это возможно было сделать в густом тумане, ярко осветив его автомобильными фарами. Этот кто-то знал о маленькой квартире Огюста Пуана, куда министр сбегал при первой возможности, и знал, что у министра был гость. А значит, узнал Мегрэ с первого взгляда, тут уж сомневаться не приходилось.

Оставшись наконец один в своем кабинете, комиссар сразу же распахнул окно. Казалось, одно лишь участие в подобном деле рождало потребность глотнуть свежего воздуха. Газеты были разложены на столе. Мегрэ, удержавшись, не стал открывать их немедленно, предпочел сначала разгрести текущие дела, просмотреть и подписать многочисленные отчеты и судебные повестки. Он почти с ностальгией подумал о многочисленных ворах, мошенниках, маньяках и злоумышленниках, с которыми ему обычно приходилось иметь дело.

Затем Мегрэ сделал несколько телефонных звонков, вернулся к инспекторам отдать распоряжения, не имевшие никакого отношения к Пуану и проклятому отчету Калама.

Тут комиссару пришло в голову, что как раз сейчас Огюст Пуан идет на встречу с президентом. Интересно, рассказал ли он все жене, как советовал ему Мегрэ?

На улице оказалось гораздо холоднее, чем показалось комиссару, и окно пришлось закрыть. Наконец Мегрэ устроился в кресле и открыл одну из газет. Пресса до сих пор пестрила яркими заголовками о трагедии в Клерфоне, журналисты все как один, вне зависимости от приверженности той или иной партии, вопили во весь голос, требуя публичного и независимого расследования. Ничего не поделаешь, этого требовало общественное мнение. В основном все ополчились на Артура Нику. Так, одна из статей была озаглавлена «Монополия Нику – Совгрен». Следовал длинный список государственных и муниципальных заказов, сделанных в последние несколько лет этой крупнейшей фирме с площади Республики. Напротив, в отдельной колонке, приводилась стоимость заказов. Общая сумма – несколько миллиардов франков. В заключение автор статьи предлагал: «Интересно было бы составить список официальных лиц, министров, депутатов, сенаторов, муниципальных советников как из Парижа, так и из других департаментов, которые бывали в гостях у Артура Нику в его великолепном особняке в Самуа. И не принесет ли новых открытий внимательное изучение обналиченных чеков господина Нику?»

И только в газете «Ле Глоб», которой владел если не формально, то на деле депутат Маскулен, напечатали статью под заголовком в стиле знаменитого «Я обвиняю..!» Золя[2]2
  «Я обвиняю..!» («J’Accuse..!») – статья Эмиля Золя, опубликованная в ежедневной газете «Орор» в 1898 году в форме открытого письма президенту Франции; обвиняла правительство в антисемитизме.


[Закрыть]: «Правда ли, что?..»

Далее следовал ряд вопросов, напечатанных шрифтом крупнее обычного, да еще и обведенных рамкой:

«Правда ли, что сама идея создания санатория в Клерфоне принадлежит не законодателям, заботившимся о благополучии детей из малоимущих семей, а продавцу бетона?

Правда ли, что эта идея была представлена ряду высокопоставленных лиц, регулярно приглашаемых на роскошные обеды в особняке вышеупомянутого продавца бетона?

Правда ли, что на этих званых обедах предлагались не только изысканные блюда и вина, но и поощрения иного рода и что некоторые высокопоставленные лица покидали особняк с чеком на немалую сумму в кармане?

Правда ли, что, когда идея оформилась в конкретный проект, все, кто имел хотя бы приблизительное представление о месте, где планировалось строить санаторий, сочли затею чистым безумием?

Правда ли, что комиссия, сформированная Палатой для изучения проекта и возглавляемая братом нынешнего президента, вынуждена была обратиться к светилу инженерного дела с безупречной репутацией?

Правда ли, что данный специалист, Жюльен Калам, профессор прикладной механики и гражданской архитектуры, преподающий в Национальной школе мостов и дорог, отправился на место будущей стройки и провел там три недели?..

…что по возвращении он представил отчет, ставший катастрофой для всех, кто поддерживал проект?

…что за проект все равно проголосовали и стройка началась буквально через несколько недель?

Правда ли, что до самой своей смерти, наступившей около двух лет назад, Жюльен Калам, по отзывам его родных и близких, вел себя так, будто тяготится какой-то тайной и совесть его нечиста?

Правда ли, что в своем отчете он чуть ли не в точности предвидел случившуюся в Клерфоне трагедию?

Правда ли, что отчет Калама (а ведь должно было существовать как минимум несколько копий этого отчета) исчез как из архивов Палаты, так и из архивов нескольких заинтересованных в том министерств?

Правда ли, что не менее тридцати высокопоставленных лиц с момента исчезновения отчета с ужасом ждут, не всплывет ли он где-нибудь вновь?

Правда ли, что на днях, несмотря на все принятые меры, отчет все-таки был обнаружен?..

…и что чудом спасенная копия отчета была передана в соответствующую инстанцию?»

Далее поперек страницы следовал еще один крупный заголовок: «Мы хотим знать».

«Находится ли в данный момент копия отчета Калама в руках лица, которому она была передана?

Была ли эта копия уничтожена, чтобы спасти репутацию замешанных в деле крупных политических фигур?

Если копия не была уничтожена, то где она находится сейчас, когда пишутся эти строки, и почему до сих пор не была обнародована, как того требует общественное мнение, жаждущее справедливого наказания тех, на чьей ответственности лежит гибель ста двадцати восьми юных французов?»

Наконец, в конце страницы тем же шрифтом, что и предыдущие два заголовка, следовал вопрос: «Где отчет Калама?»

Мегрэ сам не заметил, как на лбу у него выступила испарина. Нетрудно было представить, какие чувства испытывал Огюст Пуан, читая ту же статью.

«Ле Глоб» была не такой уж крупной газетой и не представляла ни одной крупной политической партии. Скорее, газета освещала точку зрения немногочисленной политической фракции, во главе которой стоял Жозеф Маскулен. Но конечно, теперь другие газеты в погоне за истиной немедленно начнут собственные расследования. Мегрэ как никто другой хотел бы, чтобы истина эта была обнаружена, при том лишь условии, что обнаружена она будет вся, а не частично.

А между тем у него складывалось впечатление, что цель человека, заказавшего эту статью, заключается вовсе не в раскрытии истины. Если Маскулен действительно тот, кто выкрал отчет Калама, почему он не опубликовал его тут же, под такими же крупными заголовками, как эта статья? Сколько выгод принесла бы ему такая публикация! Тут вам и министерский кризис, и радикальная чистка в парламенте, и всеобщее признание! Ведь общественное мнение немедленно провозгласило бы депутата истинным защитником интересов французского народа и политической морали. Для Маскулена, всегда исподтишка игравшего в свои подковерные игры, то была уникальная возможность выбиться в первые ряды и на много лет вперед стать заметной и уважаемой политической фигурой.

Итак, если документ был у него на руках, почему он медлил с обнародованием?

Настала очередь Мегрэ задавать себе вопросы. Если отчета у Маскулена не было, откуда он знал, что тот был найден? Откуда он знал, что Пикемаль передал документ официальному лицу? И откуда взялись подозрения, что Пуан не передал отчет вышестоящим лицам, точнее президенту?

Комиссар не был в курсе, да никогда и не стремился быть в курсе закулисных политических игр. Впрочем, ему не надо было знать подробности всяких темных махинаций, чтобы заметить:

1. Единственная газета, трижды упомянувшая отчет Калама с момента трагедии, «Слухи» Гектора Табара, пользовалась весьма сомнительной репутацией и промышляла чуть ли не открытым шантажом.

2. Обнаружение отчета, последовавшее за этими публикациями, произошло при весьма странных обстоятельствах.

3. Пикемаль, обычный смотритель в Школе мостов и дорог, вместо того чтобы передать отчет своему прямому начальнику, директору Школы, почему-то направился прямиком к министру общественных работ.

4. Жозеф Маскулен знает о том, что отчет был передан Пуану.

5. Похоже, знает он и об исчезновении отчета.

Маскулен и Табар были заодно? Или каждый вел свою партию?

Мегрэ снова открыл окно и долго разглядывал набережную Сены, покуривая трубку. Никогда ему не приходилось сталкиваться с делом столь запутанным, да к тому же не имея практически никакой информации о главных его участниках. Если расследовать предстояло ограбление или убийство, комиссар чувствовал себя на знакомой территории. Здесь же речь шла о людях, о которых он вовсе ничего не знал, разве что изредка встречал их имена в газетах.

Например, комиссар знал, что Маскулен каждый день неизменно обедает за одним и тем же столиком в ресторане «Филе морского языка» на площади Виктуар, где к нему поминутно подходят самые разные личности: поздороваться, пожать руку, а то и шепнуть что-нибудь на ушко. Маскулен был известен прекрасной осведомленностью о личной жизни всех более или менее видных политиков. Он редко выступал с какими-либо заявлениями или требованиями, широкая публика его почти не знала, и имя его начинало мелькать в газетах исключительно накануне очередного важного голосования. В таких случаях появлялись короткие заметки, наподобие: «Депутат Маскулен предсказывает, что проект будет принят тремястами сорока двумя голосами за».

Люди сведущие свято верили в эти прогнозы. Маскулен редко ошибался, а если и ошибался, то на два-три голоса, не больше. Он не возглавлял и даже не состоял ни в одном комитете, но боялись его больше, чем видных политических фигур, возглавлявших крупные партии.

Мегрэ захотелось сегодня же отправиться в «Филе морского языка» в обеденное время, хотя бы для того, чтобы внимательнее рассмотреть человека, которого прежде лишь мельком видел на официальных мероприятиях.

Несмотря на то что Маскулену было за сорок, он оставался холостяком. Любовницы, насколько комиссар знал, тоже не имелось. Его никогда не видели в театрах, ночных клубах или в гостиных, на званых вечерах. У него было длинное, с выступающими скулами лицо, а на щеках во второй половине дня появлялась сероватая щетина. Одевался он плохо, вернее небрежно. Вечно мятый костюм вызывал ощущение несвежести, нечистоплотности.

Почему, когда Пуан описывал комиссару Пикемаля, у Мегрэ сложилось впечатление, что школьный смотритель был с Маскуленом одной породы? Мегрэ всегда с неприязнью относился к неженатым мужчинам, у которых якобы отсутствуют какие-либо ярко выраженные увлечения.

В конце концов Мегрэ не решился пойти в «Филе морского языка», потому что его появление там было бы равнозначно открытому объявлению войны. Вместо этого он отправился в закусочную «Дофин», где около часа провел в обществе двух коллег, с которыми можно было поговорить о чем-то не имеющем никакого отношения к отчету Калама.

Лишь одна из вечерних газет коснулась темы, поднятой утром в «Ле Глоб», но весьма завуалированно. Автор статьи лишь осторожно спрашивал, в чем заключается истина касательно отчета Калама. Один из редакторов пытался взять интервью у президента на эту тему, но не смог добиться аудиенции. О Пуане нигде не упоминали, в первую очередь потому, что стройкой санатория официально ведало министерство здравоохранения.

Было три часа дня, когда в кабинет Мегрэ постучали. Стоило комиссару неразборчиво буркнуть «Войдите», как дверь распахнулась и показалось возбужденное лицо Лапуана.

– Новости?

– Ничего определенного, шеф. Возможно, речь о случайном совпадении.

– Давай подробности.

– Я попытался в точности следовать вашим инструкциям. Если где-то совершил ошибку, вы мне скажите, ладно? Для начала я позвонил в Школу мостов и дорог и представился племянником Пикемаля. Сказал, что только что приехал в Париж, хотел бы встретиться с дядей, но не знаю его адреса.

– Адрес дали?

– Без промедления. Он живет в «Отеле де Берри» на улице Жакоб. Скромное заведение, не больше тридцати комнат. Хозяйка частично сама их убирает, хозяин занимается счетами и остальным. Я зашел к себе, взял чемодан, чтобы в таком виде явиться на улицу Жакоб и представиться студентом, как вы мне и советовали. Мне повезло, одна из комнат оказалась свободной, я снял ее на неделю. Было около десяти часов, когда я спустился в контору, чтобы немного поболтать с хозяином.

– Говорил с ним о Пикемале?

– Да. Сказал, что познакомился с ним во время каникул и сейчас, приехав в Париж, припомнил, что он жил именно в этом отеле.

– Что сказал хозяин?

– Что Пикемаль вышел. Каждое утро он выходит из отеля ровно в восемь часов и отправляется в маленький бар на углу улицы, где выпивает чашку кофе и съедает свои утренние круассаны. В Школе появляется, наверное, около половины девятого.

– В течение дня дома показывается?

– Нет. Обычно возвращается около семи тридцати, поднимается к себе и выходит по вечерам не чаще одного-двух раз в неделю. Создается впечатление, что это самый тихий и порядочный человек на свете. Никого не принимает, с женщинами не встречается, не курит, не пьет, вечера напролет, а то и ночами читает.

Мегрэ чувствовал, что Лапуан еще не все выложил, и терпеливо ждал продолжения.

– Может, вот здесь я ошибся?.. Просто мне показалось, что так было бы правильно. В общем, узнав, что моя комната на одном с ним этаже и выяснив номер, я подумал, что вам было бы интересно узнать, что там внутри. Днем отель практически пуст. Только на четвертом этаже кто-то играл на саксофоне, по-моему, профессиональный музыкант, все повторявший одни и те же этюды, да на верхнем этаже, судя по звукам, горничная прибирала комнату. Я, наудачу, попробовал свой ключ в замке Пикемаля. Там у них простые ключи, из старых. Сначала ничего не получилось, но я немного повозился и дверь открылась.

– Надеюсь, Пикемаля там не оказалось?

– Нет. Но если кто-то будет искать мои отпечатки, то найдет повсюду, так как перчаток у меня с собой не было. Я открыл все ящики, шкаф, незапертый чемодан, который стоял в углу. У Пикемаля всего один сменный костюм темно-серого цвета да одна сменная пара черных ботинок. Расческа сломанная, зубьев не хватает. Зубная щетка совсем старая. Вместо крема для бритья пользуется помазком. Хозяин отеля не ошибся, когда говорил, что Пикемаль много читает. Вся квартира забита книгами, в основном работы по философии, политической экономике и истории. Большая часть куплена на книжных развалах, что на набережных. На трех-четырех книгах я обнаружил ярлычки публичных библиотек. Вот, я списал вам несколько авторов из тех, что чаще всего у него встречаются: Энгельс, Спиноза, Кьеркегор, святой Августин, Карл Маркс, отец Сертиланж, Сен-Симон… Вам это о чем-нибудь говорит?

– Да. Продолжай.

– В старой картонной коробке в одном из ящиков стола я обнаружил членские билеты, некоторые двадцатилетней давности, некоторые поновее, года три, не больше. Самый старый – членский билет Боевых крестов[3]3
  Боевые (Огненные) кресты (Association des Croix-de-Feu) – военизированная фашистская организация во Франции конца 1920‑х – начала 30‑х годов.


[Закрыть]. Потом еще один, 1937 года, Аксьон Франсез[4]4
  Аксьон Франсез (Action Française) – монархическая политическая организация, принявшая в 1930‑х годах профашистский характер.


[Закрыть]. Сразу после войны Пикемаль вступил в коммунистическую партию, билет возобновлялся в течение трех лет.

Лапуан сверился с записями.

– Также принадлежал к Международному теософическому обществу, штаб-квартира в Швейцарии. Вам это известно?

– Да.

– Забыл сказать, еще нашел две книжки по йоге, а рядом лежало практическое руководство по дзюдо.

Проще говоря, Пикемаль поочередно побывал приверженцем всех религий, а также всех социальных и философских теорий. Это был тот типаж, который часто встречается на митингах экстремистских партий. Они обычно несут плакаты, глядя прямо перед собой невидящими глазами.

– Всё?

– В том, что касается комнаты, – да. Но есть еще письма. Я спустился вниз и спросил у хозяина, часто ли Пикемаль получает письма. Тот ответил, что никогда не получает. Только проспекты и приглашения на те или иные собрания. Тогда я пошел в бар на углу. К сожалению, был как раз час аперитива, за стойкой толпился народ. Пришлось долго ждать и пропустить пару стаканчиков, прежде чем представилась возможность поговорить с барменом будто бы невзначай, чтобы он не догадался, что я из полиции. Я рассказал ему ту же историю, мол, только что приехал из провинции и хочу повидаться с Пикемалем. «Профессор?» – поинтересовался бармен. То есть в некоторых кругах Пикемаль представляется не смотрителем, а профессором Школы. «Если бы вы пришли часов в восемь, вы бы его застали. А сейчас у него, наверное, лекции. Уж не знаю, где он обедает…» – «А утром он приходил?» – «Да, пришел, устроился рядом с корзиной с круассанами, как обычно. Всегда съедает ровно три штуки. Хотя сегодня утром его тут дожидался посетитель, которого я в первый раз видел. Подошел, они поговорили. Обычно господин Пикемаль не очень-то разговорчив. У него голова, по-моему, слишком загружена серьезными вещами, чтобы тратить время на пустые разговоры. То есть он вам ответит, конечно, вежливо, но холодно, понимаете? «Доброе утро!.. Сколько с меня?.. Всего хорошего». Меня лично это не задевает. У меня тут немало клиентов, которые занимаются интеллектуальным трудом, я хорошо представляю себе, что это значит. Но что меня действительно удивило, так это то, что господин Пикемаль ушел вместе с незнакомцем, да еще, выйдя на улицу, повернул не налево, как обычно, а направо».

– Описание незнакомца удалось получить?

– Более или менее. Ничего конкретного. Мужчина лет сорока, выглядит как госслужащий или коммивояжер. Зашел и молча сел у стойки, когда еще не было восьми часов, заказал кофе с коньяком. Ни бороды, ни усов. Телосложения скорее мощного.

Мегрэ поймал себя на мысли, что такое описание как нельзя лучше подходит к дюжине инспекторов с улицы Сосэ.

– Больше ничего не удалось узнать?

– Удалось. После обеда я снова позвонил в Школу мостов и дорог, спросил, можно ли поговорить с Пикемалем. На этот раз я не стал представляться, но у меня ничего и не спросили. Только ответили, что он сегодня не появлялся. «Взял отгул?» – «Нет. Просто не пришел. Странно, что даже не предупредил о своем отсутствии. Такое с ним впервые». Тогда я вернулся в «Отель де Берри», поднялся к себе в комнату. Потом постучал к Пикемалю. Открыл дверь. Никого. И ничего не изменилось с момента моего утреннего визита.

Так как вы просили у меня как можно больше подробностей, я отправился в Школу. Разыграл из себя друга Пикемаля, который только что приехал из провинции. Удалось узнать, где он обедает. В ста метрах от Школы, на улице Сен-Пер, в ресторане, который держат нормандцы. Я пошел в ресторан. Пикемаль там сегодня не появлялся. Я видел на одном из столиков его салфетку в кольце с номерком и заранее подготовленную бутылку минеральной воды. Всё, шеф. Что, были ошибки?

Лапуан обеспокоенно задал последний вопрос, потому что лицо Мегрэ явно омрачилось, приняв озабоченное выражение. Неужели с этим делом будет так же, как и с тем, другим политическим делом, которым комиссар вынужден был заняться и в результате которого оказался изгнан в Люсон? В тот раз все случилось именно из‑за возникшего соперничества между улицей Сосэ и набережной Орфевр. Обе полиции получали противоречащие распоряжения и были вынуждены, вольно или невольно, защищать противоположные интересы вышестоящих.