Текст книги "Признания Мегрэ (сборник)"

Глава 3
Любовница Шевасу

Дверь мэрии выходила в коридор со стенами, недавно побеленными известкой. На них висели административные объявления, прикрепленные кнопками. Некоторые объявления, сообщающие о внеочередных заседаниях муниципального совета, были написаны от руки округлым почерком, вероятно, учителем. Пол был покрыт серыми плитками, двери тоже были серыми. Левая дверь, по всей видимости, вела в зал заседаний совета, где находились бюст Марианны и знамя, а приоткрытая правая дверь вела в секретариат.

В комнате никого не было, но в воздухе витал запах давно потушенной сигары. Лейтенант Даньелу, сделавший этот кабинет своим генеральным штабом, еще не пришел.

Напротив входной двери, в другом конце коридора, находилась двустворчатая дверь. Она вела во двор, посредине которого росла липа. Справа от двора стояло низкое здание с тремя окнами. Это была школа. В окнах виднелись лица мальчиков и девочек, сидевших рядами за партами, а в центре стоял новый учитель, которого Мегрэ видел в таверне.

Все было спокойно, как в монастыре. Было слышно лишь, как кузнец бил молотом по наковальне. В глубине виднелись изгороди, палисадники, нежно-зеленые листочки, распускавшиеся на ветвях сирени, белые и желтые дома, кое-где – открытые окна.

Мегрэ повернул влево, направившись к двухэтажному дому Гастенов. Едва комиссар протянул руку, чтобы постучать, как дверь открылась. Он оказался на пороге кухни, где мальчик в очках, сидевший за столом, накрытым коричневой клеенкой, склонился над тетрадью.

Дверь комиссару открыла мадам Гастен. Из окна она видела, как он остановился во дворе, оглянулся и медленно направился к дому.

– Вчера я узнала, что вы должны приехать, – сказала она, отстраняясь, чтобы дать ему дорогу. – Входите, мсье комиссар. Если бы вы знали, как я рада!

Она вытерла мокрые руки о передник и повернулась к сыну, который даже не поднял головы, словно игнорировал приход посетителя.

– Жан-Поль, почему ты не здороваешься с комиссаром Мегрэ?

– Здравствуйте.

– Может, пойдешь в свою комнату?

Кухня была маленькой, но удивительно чистой, тщательно убранной, несмотря на раннее утро. Юный Гастен, не сказав ни слова, взял учебник, вышел в коридор и стал подниматься по лестнице, которая вела на второй этаж.

– Идите сюда, мсье комиссар.

Они прошли по коридору и вошли в комнату, которая служила гостиной, но в которой явно редко бывали. Справа у стены стояли пианино, массивный дубовый круглый стол, кресла с гипюровыми салфетками. На стенах висели фотографии. Всюду были расставлены безделушки.

– Прошу садиться.

Дом состоял из четырех маленьких комнат. В нем Мегрэ казалось, что он слишком крупный и широкий. Но в то же самое время у него, едва переступившего порог, сложилось впечатление, что он неожиданно оказался в нереальном мире.

Все говорили, что мадам Гастен удивительно похожа на мужа, но он не представлял, что она походила на него так, что их можно было принять за брата и сестру. У мадам Гастен были волосы такого же неопределенного цвета, такие же редкие. Лицо немного вытянуто вперед, светлые близорукие глаза. Мальчик же был настоящей карикатурой на отца и мать.

Пытался ли он, находясь на втором этаже, подслушать, о чем говорили внизу, или с головой ушел в свои занятия? Ему было лет двенадцать, но он уже походил на маленького старичка, вернее на человечка без возраста.

– Я не пустила его в школу, – объяснила мадам Гастен, закрывая дверь. – Я подумала, что так будет лучше. Знаете, дети такие жестокие.

Если бы Мегрэ продолжал стоять, он заполнил бы собой почти всю комнату. Застыв неподвижно в кресле, он знаком пригласил свою собеседницу сесть, поскольку ему было неприятно, что она продолжала стоять.

Она была такой же безвозрастной, как и ее сын. Мегрэ знал, что ей тридцать четыре года, но ему редко встречались женщины, лишенные всякого намека на женственность. Платье неопределенного цвета скрывало худое, изможденное тело. Под ним угадывались две груди, свисавшие, как пустые карманы. Спина начала горбиться, а кожа, вместо того чтобы загореть под деревенским солнцем, как-то посерела. Даже ее голос был каким-то тусклым!

Женщина попыталась улыбнуться, робко дотрагиваясь до руки Мегрэ, когда говорила:

– Я так вам признательна, что вы поверили ему!

Мегрэ не мог ей ответить, что он до сих пор в этом не уверен, признаться, что внезапно решил приехать из‑за первого весеннего солнца, заливавшего своим светом Париж, из‑за воспоминаний об устрицах и белом вине.

– Если бы вы знали, как я корю себя, мсье комиссар! Ведь, похоже, это все случилось из‑за меня. Это я испортила ему жизнь, да и жизнь нашего сына. Я делаю все возможное, чтобы искупить свои грехи. Стараюсь изо всех сил, понимаете?

Мегрэ чувствовал себя так же неловко, как человек, который, сам того не ведая, входит в дом, где лежит незнакомый ему покойник, и не знает, что сказать. Комиссар проник в особенный мирок, не входящий в деревню, в центре которой он находился.

Эти трое – Гастен, его жена и их сын – принадлежали к столь отличной расе, что комиссар понимал, почему крестьяне питают к ним недоверие.

– Я не знаю, чем все это закончится, – продолжала она, вздохнув, – но не могу поверить, что суд вынесет обвинительный приговор невиновному. Он неординарный человек! Вы видели его, но вы его не знаете. Скажите, как он вчера вечером держался?

– Очень хорошо. Очень спокойно.

– Это правда, что на вокзале на него надели наручники?

– Нет, он сам пошел за жандармами.

– На него смотрели?

– Нет, все произошло незаметно.

– Как вы думаете, ему что-нибудь нужно? У него неважное здоровье, он никогда не был крепким.

Она не плакала. Вероятно, она так много плакала в своей жизни, что теперь слез у нее просто не было. Прямо над ее головой, справа от окна, висела фотография. На ней была запечатлена пухленькая девушка. Мегрэ не мог оторвать от фотографии глаз, спрашивая себя, неужели она и правда была такой, со смеющимися глазами и даже ямочками на щеках.

– Вы смотрите на мой портрет, когда я была молодой?

Рядом висела фотография Гастена. Он почти не изменился, только в ту пору он носил длинные волосы, подражая художникам, как тогда говорили. Он, несомненно, писал стихи.

– Вам уже сказали? – прошептала она, бросив взгляд на дверь.

Мегрэ чувствовал, что она хотела поговорить именно на эту тему, что именно об этом она думала, едва ей сообщили о его приезде. Это было единственным, что для нее имело значение.

– Вы намекаете на то, что произошло в Курбевуа?

– С Шарлем, да…

Она спохватилась, покраснела, словно произносить это имя было запрещено.

– Шевасу?

Она кивнула.

– Я до сих пор спрашиваю себя, как такое могло случиться. Я столько выстрадала, мсье комиссар! Как я хочу, чтобы мне это объяснили! Понимаете, я не плохая жена. Я познакомилась с Жозефом, когда мне было пятнадцать лет, и сразу же поняла, что выйду за него замуж. Мы вместе готовились к нашей совместной жизни. Мы оба решили, что станем учителями.

– Это он подсказал вам эту идею?

– Да. Он умнее меня. Он выдающийся человек. Но, поскольку он очень скромный, люди не всегда это замечают. Мы получили дипломы одновременно, а потом поженились. Благодаря моему влиятельному кузену мы получили место в Курбевуа.

– Вы полагаете, что все это имеет отношение к тому, что здесь произошло во вторник?

Она с удивлением посмотрела на Мегрэ. Он не должен был ее прерывать, поскольку она потеряла нить своих мыслей.

– Это моя вина.

Она нахмурила брови. Казалось, ей было трудно все объяснить.

– Если бы в Курбевуа ничего не произошло, мы не оказались бы здесь. Там Жозефа уважали. Там они мыслят более современно, понимаете? Он преуспевал, у него было будущее.

– А у вас?

– У меня тоже. Он помогал мне, давал советы. Но однажды я словно обезумела. Я до сих пор не понимаю, что со мной произошло. Я не хотела. Я запрещала себе. Я клялась, что никогда не поступлю так. Но когда Шарль был рядом…

Она вновь покраснела и извиняющимся тоном пробормотала, словно оскорбила самого Мегрэ:

– Прошу прощения… Когда он был рядом, я не могла сопротивляться. Не думаю, что это была любовь, поскольку я люблю Жозефа, я всегда любила его. Меня охватила какая-то лихорадка. Я больше ни о чем не думала, даже о нашем сыне, который был совсем маленьким. Я бросила бы его, мсье комиссар. Я действительно собиралась их обоих бросить, уехать куда-нибудь… Вы понимаете?

Мегрэ не решался ей сказать, что она, несомненно, никогда не испытывала сексуального наслаждения с мужем, что ее история была, по сути, банальной. Она чувствовала потребность верить в судьбу, корить, считать себя падшей женщиной, раскаиваться.

– Вы католичка, мадам Гастен?

Мегрэ затронул другую неприятную тему.

– Я была католичкой, как и мои родители, до встречи с Жозефом. Но он верит только в науку и прогресс. Он ненавидит священников.

– Вы перестали ходить в церковь?

– Да.

– А с тех пор, как все это произошло, вы не вернулись в лоно церкви?

– Я не смогла. Мне казалось, что тем самым я еще сильнее его предам. Да и зачем? Первое время я думала, что здесь мы сможем начать новую жизнь. Люди смотрели на нас с недоверием, как во всех деревнях. Но я тем не менее была убеждена, что однажды они оценят достоинства моего мужа. Потом, я уж не знаю как, они проведали об истории, происшедшей в Курбевуа. Даже ученики перестали его уважать. Когда я вам говорю, что это моя вина…

– У вашего мужа были разногласия с Леони Бирар?

– Случалось. Ведь он секретарь мэрии. Эта женщина все время создавала трудности. Тут возник вопрос о пособии, но Жозеф очень строг в таких вопросах. Он неукоснительно выполняет свои обязанности. Он отказался подписать сомнительные справки.

– Она знала, что с вами случилось?

– Как и все.

– И она вам, как и всем, показывала язык?

– И кричала вслед оскорбительные слова, когда я проходила мимо ее дома. Я избегала ходить этой дорогой. Она не только показывала мне язык. Иногда, когда она видела меня в окне, она поворачивалась задом и поднимала юбки. Прошу прощения. Мне это казалось невероятным, ведь она была старой женщиной. Но она вела себя именно так. Однако Жозеф никогда не стал бы ее из‑за этого убивать. Он никогда не убил бы. Вы же его видели. Он мягкий человек, который хотел сделать всех счастливыми.

– Расскажите мне о своем сыне.

– Ну что вам сказать? Он похож на своего отца. Он спокойный, усидчивый мальчик, развитый не по годам. Он не первый ученик, потому что мой муж никогда не делает поблажек сыну. Жозеф намеренно ставит ему оценки ниже, чем он того заслуживает.

– И ребенок не возмущается?

– Он понимает. Мы объяснили ему, почему отец должен так поступать.

– Он знает, что произошло в Курбевуа?

– Мы с ним об этом никогда не говорили. Другие ученики, вероятно, знают. Он делает вид, что ни о чем не догадывается.

– Он играет с другими учениками?

– Вначале да. Но вот уже два года, с тех пор как деревня открыто выступает против нас, он предпочитает оставаться дома. Он много читает. Я учу его играть на пианино. Он уже очень хорошо играет для своего возраста.

Окно было закрыто. Мегрэ было душно. Он спрашивал себя, не оказался ли он случайно в каком-нибудь старом альбоме с фотографиями.

– Ваш муж пришел домой во вторник чуть позже десяти часов?

– Думаю, да. Мне столько раз задавали этот вопрос в самых разных вариациях, словно хотели заставить меня начать противоречить самой себе, вынудить во всем сомневаться. Обычно во время перемены он заходит в кухню и подает мне чашку кофе. В этот момент я чаще всего нахожусь наверху.

– Он не пьет вина?

– Никогда. И не курит.

– Во вторник он приходил во время перемены?

– Он говорит, что нет. Я тоже говорю нет, поскольку он никогда не врет. Потом говорили, что он пришел позже.

– Вы это отрицаете?

– Я была в этом уверена, мсье Мегрэ. Только потом я вспомнила, что нашла на кухонном столе грязную чашку. Я не знаю, было это во время перемены или после.

– Он мог зайти в сарай для инструментов так, что вы этого не видели?

– Окно комнаты наверху, где я в тот момент была, не выходит в огород.

– Вы могли видеть дом Леони Бирар?

– Если бы я посмотрела в ту сторону, то да.

– Вы слышали выстрел?

– Я ничего не слышала. Окно было закрыто. В последнее время я постоянно мерзну. Но такой я была не всегда. Во время перемен я закрываю окна, даже летом. Во дворе становится слишком шумно.

– Вы сказали, что местные не любят вашего мужа. Мне хотелось бы уточнить. Кто-нибудь в деревне питает особую ненависть к нему?

– Да, разумеется. Помощник мэра.

– Тео?

– Да, Тео Кумар. Он живет как раз за нами. Наши палисадники разделяет общий забор. С самого утра он начинает пить белое вино в своем погребе, где всегда стоит открытая бочка. Часов в десять-одиннадцать он отправляется к Луи и пьет до самого вечера.

– Он ничего не делает?

– Его родители владеют крупной фермой. Он же никогда в жизни не работал. Однажды прошлой зимой, когда Жозеф был в Ла-Рошели вместе с Жан-Полем, он вошел в наш дом. Это было около половины пятого. Я наверху переодевалась и услышала тяжелые шаги на лестнице. Это был он, пьяный. Открыв дверь, он рассмеялся. Потом, словно находился в специально предназначенном для этого доме, он попытался опрокинуть меня на кровать. Я расцарапала ему лицо, нос. Из глубоких царапин полилась кровь. Он принялся ругаться, кричать, что такая женщина, как я, не должна оказывать ему сопротивление. Я открыла окно и стала угрожать, что позову на помощь. Я была в комбинации. Наконец он ушел. Но я думаю, что он это сделал из‑за крови, которая текла по лицу. С тех пор он не разговаривает со мной.

Это он правит в деревне. Мэр, мсье Рато, разводит мидий. Он все время занимается своими делами и приходит в мэрию только в дни заседания Совета.

Тео назначает на должности по собственному усмотрению, оказывает разные услуги. Он всегда готов подписать любые документы.

– Не знаете ли, во вторник утром он действительно был в своем палисаднике, как утверждает?

– Если он это говорит, вероятно, так оно и было, поскольку другие люди должны были его видеть. Правда, если он попросит их солгать, они без колебаний это сделают.

– Вы не против, если я поговорю с вашим сыном?

Она покорно встала и открыла дверь.

– Жан-Поль! Спустись на минутку!

– Зачем? – раздался сверху голос.

– Комиссар Мегрэ хочет с тобой поговорить.

Послышались нерешительные шаги. Потом появился мальчик с книгой в руках. Он остановился на пороге, недоверчиво глядя на комиссара.

– Входи, мой мальчик. Надеюсь, ты не боишься меня?

– Я никого не боюсь.

Он говорил почти таким же глухим голосом, как мать.

– Во вторник утром ты был в школе?

Он посмотрел на комиссара, потом на мать, словно спрашивая ее, должен ли он отвечать, пусть даже на такой невинный вопрос.

– Жан-Поль, ты можешь говорить. Комиссар на нашей стороне.

Казалось, она взглядом просила прощения у комиссара за такие слова. Тем не менее ребенок только кивнул головой.

– Что произошло после перемены?

Жан-Поль по-прежнему молчал. Мегрэ замер в ожидании.

– Полагаю, тебе хочется, чтобы твой отец вышел из тюрьмы, а истинный виновный был арестован?

Было трудно сквозь толстые стекла очков разглядеть выражение глаз. Ребенок не отвел их. Он, напротив, смотрел своему собеседнику прямо в лицо, но ни один мускул на его лице не дрогнул.

– В данный момент, – продолжал комиссар, – я знаю лишь то, что мне рассказали люди. Небольшой факт, с виду не важный, может навести меня на след. Сколько учеников в школе?

– Отвечай, Жан-Поль.

Жан-Поль неохотно ответил:

– В общем тридцать два.

– Что значит «в общем»?

– Маленькие и большие. Все, кто записан…

Мать мальчика объяснила:

– Всегда есть те, кто отсутствует. Порой, особенно во время страды, в школу приходит человек пятнадцать. Но мы же не можем каждый раз отправлять жандармов к родителям.

– У тебя есть приятели?

Мальчик проронил:

– Нет.

– Неужели у тебя нет ни одного друга среди деревенских детей?

И тогда мальчик с вызовом произнес:

– Я сын школьного учителя.

– Из‑за этого они тебя не любят?

Мальчик ничего не ответил.

– Что ты делаешь во время перемены?

– Ничего.

– Ты не навещаешь маму?

– Нет.

– Почему?

– Потому что отец не хочет этого.

Мадам Гастен снова вмешалась, объясняя:

– Он не хочет проводить различия между сыном и другими. Если Жан-Поль будет ходить домой на переменах, то нет никаких причин, чтобы сыновья полевого сторожа или мясника, например, не перешли через дорогу, чтобы попасть к себе домой.

– Понимаю. Ты помнишь, что во вторник делал твой отец во время перемены?

– Нет.

– Он не следит за учениками?

– Да.

– Он стоит посреди двора?

– Иногда.

– Он входил в дом?

– Не знаю.

Мегрэ редко приходилось расспрашивать столь неразговорчивого свидетеля. Если бы перед ним был взрослый, вероятно, он рассердился бы.

Мадам Гастен это чувствовала. Она встала около сына, чтобы защитить его, положила руку ему на плечо, словно подбадривая.

– Жан-Поль, отвечай комиссару вежливо.

– Я вежливо и отвечаю.

– В десять часов вы все вернулись в класс. Твой отец подошел к черной доске?

Сквозь занавески, висевшие на окнах, Мегрэ заметил в здании напротив черную доску, на которой мелом были написаны какие-то слова.

– Возможно.

– Это был урок чего?

– Грамматики.

– Кто-нибудь постучал в дверь?

– Возможно.

– Ты в этом не уверен? Ты не видел, чтобы твой отец выходил?

– Не знаю.

– Послушай меня. Когда учитель выходит из класса, обычно ученики вскакивают со своих мест, начинают разговаривать, баловаться.

Жан-Поль молчал.

– Что случилось во вторник?

– Не помню.

– Ты выходил из класса?

– Зачем?

– Например, ты мог пойти в уборную. Я вижу, она находится во дворе.

– Я не ходил туда.

– Кто-нибудь подходил к окнам?

– Не знаю.

Мегрэ сжал руки в карманах в кулаки.

– Послушай меня…

– Я ничего не знаю. Я ничего не видел. Мне нечего вам сказать.

И вдруг мальчик выбежал из комнаты и помчался по лестнице. Они услышали, как наверху захлопнулась дверь.

– Не надо на него сердиться, мсье комиссар. Поставьте себя на его место. Вчера лейтенант расспрашивал его в течение часа. Вернувшись, он не сказал мне ни слова, лег в кровать. Он так и лежал до вечера с открытыми глазами.

– Он любит отца?

Она не совсем поняла смысл вопроса.

– Я хочу сказать, привязан ли он к своему отцу? Восхищается ли им? Или, например, он отдает предпочтение вам? С кем он откровенничает: с вами или с отцом?

– Он ни с кем не откровенничает. Но, разумеется, он отдает предпочтение мне.

– Как он отреагировал, когда узнал, что в убийстве обвинили его отца?

– Он стал таким, каким вы его видите.

– Он плакал?

– Я никогда не видела, чтобы он плакал, с тех пор как вырос.

– Когда у вас появился карабин?

– Мы подарили его ему на Рождество.

– Он часто им пользуется?

– Время от времени он один прогуливается с карабином в руках, как охотник. Но я думаю, что стреляет он редко. Два-три раза он вешал бумажную мишень на липу во дворе, но муж объяснил ему, что он наносит вред дереву.

– Полагаю, что во вторник, если бы ваш сын вышел из класса в отсутствие отца, другие ученики заметили бы это?

– Разумеется.

– И они об этом сказали бы.

– Вы подумали, что Жан-Поль…

– Я обязан думать обо всем. Кто этот ученик, который утверждает, что видел вашего мужа выходящим из сарая?

– Марсель Селье.

– Это чей сын?

– Полевого сторожа. Но тот одновременно и жестянщик, и электрик, и слесарь. В случае необходимости он чинит крыши.

– Сколько лет этому Марселю Селье?

– Он ровесник Жан-Поля. У них разница в два-три месяца.

– Он хорошо учится?

– Он лучший ученик вместе с моим Жан-Полем. Но чтобы не потворствовать Жан-Полю, мой муж всегда отдает первое место Марселю. Его отец умный, работящий человек. Полагаю, они славные люди. Вы сердитесь на него?

– На кого?

– На Жан-Поля. Он грубо вел себя с вами. А я даже не предложила вам выпить. Чего-нибудь хотите?

– Благодарю вас. Вероятно, лейтенант уже приехал, а я обещал встретиться с ним.

– Вы будете нам помогать?

– Почему вы об этом спрашиваете?

– Потому что на вашем месте у меня опустились бы руки. Вы приехали издалека, и то, что вы увидели здесь, выглядит не слишком обнадеживающим…

– Я сделаю все, что в моих силах.

Мегрэ направился к двери. Он не хотел, чтобы она схватила его за руки и поцеловала их. А он чувствовал, что она вот-вот это сделает. Он торопился выйти на улицу, почувствовать, как свежий воздух охладит кожу, услышать другие звуки, отличные от усталого голоса жены учителя.

– Я, несомненно, приду к вам еще раз.

– Вы думаете, что он ни в чем не нуждается?

– Если он в чем-нибудь нуждается, я вам сообщу.

– Думаете, он должен выбрать адвоката?

– Сейчас это не обязательно.

Когда Мегрэ шел по двору, не оборачиваясь, стеклянная дверь школы распахнулась настежь и на улицу выбежала стайка орущих во все горло ребятишек. Несколько учеников, заметив комиссара, остановились как вкопанные, поскольку, несомненно, от родителей знали, кто он такой, и принялись его разглядывать.

Дети были разного возраста: шестилетние малыши, высокие мальчишки лет четырнадцати-пятнадцати. Девочки собрались в углу двора, подальше от мальчиков.

Через открытые настежь двери коридора мэрии Мегрэ заметил машину жандармерии. Остановившись перед секретариатом, Мегрэ постучал. Раздался громкий голос Даньелу:

– Войдите!

Лейтенант, снявший портупею и расстегнувший китель, встал, чтобы пожать комиссару руку. Он расположился за столом Гастена, на котором лежали бумаги и печати мэрии. Мегрэ не сразу заметил полную девицу с ребенком на руках, поскольку та сидела в темном углу.

– Садитесь, мсье комиссар. Я буду в вашем распоряжении через минуту. На всякий случай я решил повторно вызывать свидетелей, чтобы еще раз подробно опросить их.

Несомненно, из‑за приезда комиссара в Сент-Андре.

– Сигару?

– Спасибо. Я курю только трубку.

– Я и забыл.

Сам лейтенант курил черные сигары, которые жевал во время разговора.

– Вы позволите?

Обернувшись к девице, он спросил:

– Вы говорите, что она обещала оставить вам все свое имущество, в том числе и дом?

– Да, обещала.

– В присутствии свидетелей?

Похоже, девица не знала, что это означает. Да она вообще мало что знала. При взгляде на нее создавалось впечатление, что она была деревенской дурочкой.

Это была крупная, толстая девица, мужеподобная, одетая в черное платье с чужого плеча. В ее нечесаных волосах застряли несколько соломинок. От нее неприятно пахло. От ребенка тоже исходил крепкий запах мочи и фекалий.

– Когда она вам это обещала?

– Давно.

У нее были большие, почти прозрачные голубые глаза. Она часто хмурила брови, пытаясь понять, чего от нее хотят.

– Что вы называете «давно»? Год назад?

– Возможно, год.

– Два года?

– Возможно.

– Когда вы стали работать у Леони Бирар?

– Погодите… После того как я родила второго ребенка… Нет, третьего…

– Сколько ему лет?

Девица зашевелила губами, словно читала молитву. Она явно что-то подсчитывала в уме.

– Пять лет.

– Где он сейчас?

– Дома.

– Сколько детей осталось дома?

– Трое. Один со мной, а старший в школе.

– Кто за ними присматривает?

– Никто.

Мужчины переглянулись.

– Значит, вы работаете у Леони Бирар примерно пять лет. Она сразу пообещала оставить вам все свои деньги?

– Нет.

– Через два года? Через три?

– Да.

– Так через два или через три?

– Не знаю.

– Она подписывала какие-нибудь бумаги?

– Не знаю.

– И вы также не знаете, почему она пообещала оставить все вам?

– Чтобы разозлить племянницу. Она так мне сказала.

– Племянница навещала ее?

– Никогда.

– Это мадам Селье, жена полевого сторожа, не так ли?

– Да.

– Полевой сторож тоже никогда не приходил к ней?

– Нет, приходил.

– Они поссорились.

– Да.

– Зачем он приходил к ней?

– Он угрожал, что составит протокол, если она будет выбрасывать мусор в окно.

– Они ругались?

– Обзывали друг друга.

– Вы любили вашу хозяйку?

Девица уставилась на него своими круглыми глазами, словно ей никогда не приходила в голову мысль, могла ли она любить кого-нибудь.

– Не знаю.

– Она была добра к вам?

– Она отдавала мне остатки.

– Остатки чего?

– Еды. А еще старые платья.

– Она регулярно платила вам?

– Немного.

– Что вы имеете в виду, говоря «немного»?

– Половину того, что платили мне другие, когда я работала у них. А работать заставляла всю вторую половину дня. Тогда…

– Вы присутствовали при ее ссорах с другими?

– Почти при всех ссорах.

– Это происходило у нее дома?

– Она не выходила из дома, а кричала разные вещи через окно.

– Какие вещи?

– О том, что они сделали, но не хотели бы, чтобы об этом знали другие.

– Таким образом, ее все ненавидели?

– Думаю, да.

– Кто-нибудь ненавидел ее особенно сильно, так, что мог убить?

– Несомненно, ведь ее убили.

– Как вы думаете, кто это мог сделать?

– Я думала, что вы знаете.

– Почему?

– Потому что вы арестовали учителя.

– Вы думаете, что убийца – он?

– Не знаю.

– Позвольте мне задать вопрос, – вмешался Мегрэ, обращаясь к лейтенанту.

– Прошу вас.

– Тео, помощник мэра, действительно отец одного или нескольких ваших детей?

Она нисколько не оскорбилась, просто задумалась.

– Возможно, да. Я не уверена.

– Он не ладил с Леони Бирар?

Девица вновь задумалась.

– Как все.

– Он знал, что она собирается внести ваше имя в завещание?

– Я говорила ему об этом.

– И как он отреагировал?

Девица не поняла. Мегрэ задал вопрос иначе:

– Что он вам ответил?

– Он сказал, чтобы я потребовала от нее бумагу.

– И вы потребовали?

– Да.

– Когда?

– Давно.

– Она отказалась?

– Она сказала, что все в порядке.

– Что вы сделали, когда нашли ее мертвой?

– Я закричала.

– Сразу?

– Как только увидела кровь. Сначала я подумала, что она потеряла сознание.

– Вы рылись в ящиках?

– Каких ящиках?

Мегрэ знаком показал лейтенанту, что у него больше нет вопросов. Лейтенант встал.

– Благодарю вас, Мария. Если вы мне понадобитесь, я вас вызову.

– Она подписала бумагу? – спросила девица, остановившись на пороге с ребенком на руках.

– Пока мы ничего не нашли.

Тогда девица проворчала, поворачиваясь к ним спиной:

– Так и знала, что она меня обманет.

Они видели, как девица прошла мимо окна, недовольно разговаривая сама с собой.