Текст книги "В случае беды"

Чем дольше я думаю об этом, тем больше этого боюсь. Я спрашиваю себя: не позвонил ли бы я Вивиане на месте Мазетти и не задал ли бы ей вопрос, который он столько раз повторил мне нынче утром? У нее-то он добился бы ответа!

Пора мне вновь привести себя в равновесие. Большая часть моих тревог обусловлена усталостью, и это наводит на новую мысль, которой довольно, чтобы оттеснить все остальные. Раз уж мне без конца твердят, что я должен устроить себе каникулы, почему бы не воспользоваться рождественскими праздниками и не съездить с Иветтой в горы или на Лазурный берег? Она, кстати, впервые увидит что-то, кроме Лиона и Парижа.

Как отреагирует на это Вивиана? Я предвижу неприятности. Она будет защищаться, рассуждать о том, как наврежу я себе с профессиональной точки зрения.

Вот я уже и воспрял духом от перспективы такой поездки. Выше я говорил о новом этапе. Пытался угадать, каким он будет. Да вот же он: поездка вдвоем, Точь-в-точь настоящая супружеская пара.

Слово «пара» кажется мне чудесным. Мы с Иветтой никогда еще не были парой. А теперь, по крайней мере на несколько дней, будем, и персонал отеля станет называть ев «мадам».

– Что с тобой?

– Со мной?

– Да. Ты ведь о чем-то думаешь?

– Ты, кажется, беспокоилась насчет моего здоровья?

– Ну и что?

– Ничего. Просто мне пришло в голову, что приближается Рождество и я, возможно, дам себе передышку.

– Наконец-то!

Вивиана не подозревает, в чем дело, иначе она не вздохнула бы с облегчением: «Наконец-то!»

По дороге во Дворец я должен на минутку забежать к Иветте: надо же сообщить ей великую новость. Я еще не представляю себе, как осуществить свой замысел, но знаю, что осуществлю его.

– Куда поедешь?

– Представления не имею.

– В Сюлли?

– Разумеется нет.

Не понимаю, какое ослепление побудило нас приобрести загородный дом неподалеку от Сюлли. В первый же год я нашел Орлеанский лес унылым и мрачным, а с людьми, у которых на языке только кабаны, собаки да ружья, мне всегда было противно.

– Бокка давно уже предлагает тебе даже в его отсутствие погостить в их ментонском поместье. Говорят, оно уникально.

– Я подумаю.

Вивиана забеспокоилась: я сказал «я», а не «мы» и не спросил ее мнения.

Похоже, я становлюсь безжалостен. Злюсь на себя за это и все-таки не могу удержаться. Мне весело. Больше у меня нет проблем. Мы с Иветтой уедем на каникулы играть в «мсье-мадам». Слово «мадам» взволнует ее. Это пришло мне на ум только сейчас. Здесь, в Париже, когда мы выходим в город, к ней всегда обращаются «мадемуазель». В гостинице в горах или на Ривьере будет по-другому.

– Спешишь?

– Да.

Досадно, что ждать еще три недели. Они кажутся мне вечностью, и к тому же, насколько я себя знаю, я буду опасаться разных надуманных мною самим помех. По-настоящему следовало бы уехать сегодня и сразу, так, чтобы перестать носиться с мыслями о Мазетти и о нашем с женой тошнотворном тет-а-тет. Еще немного – и я, бросив все дела и не предупредив Вивиану, возьму и уеду.

Воображаю, какой у нее будет вид, когда она получит телеграмму из Шамони или Канна!

– Утром ничего не произошло? – словно мимоходом спрашивает она.

Вот-те на! Опять догадалась, и это выводит меня из себя.

– А что могло произойти?

– Не знаю. Ты какой-то необычный.

– Какой же это я?

– Такой, словно изо всех сил пытаешься отогнать мысль о чем-то неприятном.

Я не решаюсь вспылить, потому что тронут. Вероятно, стало бы легче, если бы я сорвался, хотя бы для того, чтобы забыть о Мазетти, но у меня еще достаточно хладнокровия, чтобы предвидеть, что, сорвавшись, будет трудно взять себя в руки.

До чего я могу позволить себе дойти? У меня слишком накипело на сердце, но сегодня я еще не готов к разрыву. Нужно избежать столкновения. К тому же меня ждут во Дворце, в двух разных присутствиях.

– Ты очень наблюдательна, верно?

– Просто я начинаю тебя понимать.

– Ты в этом так уверена?

Вивиана сдержанно улыбается, как человек, никогда не сомневающийся в себе.

– Больше, чем ты думаешь, – роняет она.

Я встаю из-за стола, не дожидаясь, пока она доест десерт.

– Извини.

– Ради Бога.

У дверей я задерживаюсь. Мне тяжело вот так расставаться с ней.

– До скорого!

– Надеюсь, встретимся на коктейле у Габи?

– Рассчитываю там быть.

– Ты это обещал ее мужу.

– Сделаю все от меня зависящее.

Когда я выхожу из дома, у меня появляется желание удостовериться, нет ли поблизости Мазетти. Нет, никого не видно. Жизнь прекрасна. Я шагаю по набережной.

В воздухе кружится белая крупа, но это еще не называется снегом. Чета клошаров под мостом сортирует старую бумагу.

Я уже привык к лестнице. Она такая же или почти такая же, как на Анжуйской набережной: перила из кованого железа, вечно холодящие руку, каменные ступени до второго этажа.

Квартира находится на четвертом. У меня свой ключ. Пользоваться им удовольствие, и все-таки каждый раз я испытываю беспокойство: я не знаю, что меня ждет.

Войдя, я раскрываю рот, чтобы торжествующим голосом сообщить новость:

«Угадай, где мы с тобой проведем Рождество!»

Но появляется Жанина в черном платье, белом фартучке и вышитом чепчике, ни дать ни взять театральная субретка, и подносит палец к губам:

– Тес!

Хотя она улыбается, взгляд у меня вопросительный и встревоженный.

– Ну, что еще стряслось?

– Ничего, – шепчет она, наклоняясь ко мне. – Просто спит без задних ног С нежностью сообщницы она берет меня за руку, подводит к дверям, приоткрывает их, и я различаю в полутьме волосы Иветты на подушке, контуры ее тела под одеялом, высунувшуюся голую ногу Жанина бесшумно поправляет одеяло, возвращается, закрывает двери – Что-нибудь передать?

– Нет. Вечером приду снова.

Глаза у нее посверкивают. Она, без сомнения, думает о вчерашнем, и это ее забавляет; она держится ко мне ближе, чем обычно, касаясь меня грудью.

В передней я осведомляюсь:

– Никто не приходил?

– Нет. Да и кто мог прийти?

Жанина безусловно в курсе: Иветта наверняка описала ей свою жизнь, и я напрасно задал вопрос.

– Успели отдохнуть? – любопытствует она в свою очередь.

– Да, немного. Спасибо.

Я только-только успел заскочить в раздевалку и накинуть на плечи мантию.

Председательствующий Виньерон, сухарь, который не любит меня и имеет привычку поглаживать себе бороду, уже искал меня глазами, когда я влетел в зал.

– Иск Гийома Данде к Александрине Бретонно, – объявляет судебный пристав.

– Гийом Данде? Встаньте, когда называют ваше имя, и ответьте: здесь.

– Здесь.

– Александрина Бретонно?

Пристав нетерпеливо повторяет:

– Александрина Бретонно!

Председательствующий обводит взглядом ряды лиц, словно ищет ее в разномастной толпе, и женщина, толстая, запыхавшаяся, наконец появляется: она прождала целый час в другом присутствии, куда ее по ошибке направили.

Она кричит из глубины зала:

– Я здесь, господин судья! Прошу извинить за…

Вокруг стоит запах казенного помещения и плохо вымытых тел, запах моего хлева.

Разве я здесь не у себя?

Глава 7

Я собирался написать, что последнее время жизнь у меня была слишком насыщена и не оставляла досуга на то, чтобы отпереть шкаф, где хранится досье. Но ведь она была такой же и в предшествующие недели. А может, у меня исчезла прежняя потребность разобраться в самом себе?

Тем не менее я нацарапываю в блокноте несколько слов, нечто вроде узелков на память, которые просматриваю и объясняю задним числом:

Четверг, 28 ноября «Лыжные брюки. Пемаль».

Во вторник вечером, за два дня до этой записи, я поговорил о каникулах с Иветтой, и реакция ее оказалась совершенно неожиданной. Она подозрительно посмотрела на меня и бросила:

– Решил сплавить меня куда-нибудь и развязаться со мной?

Не помню, в каких словах я сообщил ей о своем решении. Наверно, брякнул что-нибудь вроде:

– Готовься провести Рождество в горах или на Лазурном берегу.

Ей даже не пришло в голову, что я могу ее сопровождать.

Я успокоил ее, но тем не менее она еще некоторое время тревожилась, находя, что это было бы слишком прекрасно.

– А жена позволит тебе уехать?

Чтобы рассеять ее опасения, я соврал:

– Она предупреждена.

– И что сказала?

– Ничего.

Только тогда Иветта позвала Жанину – ей потребовалась публика.

– Знаешь, что он мне объявил? Мы едем встречать Рождество на снегу.

Теперь пришел мой черед нахмуриться: я не собирался брать с собой Жанину.

К счастью, Иветта не подразумевала ее, сказав «мы».

– Или на Лазурном берегу, – добавил я.

– Если бы выбор зависел от меня, я предпочла бы горы. Зимой на Лазурный берег ездит, по-моему, одно старичье. Да и что там делать, если нельзя ни купаться, ни загорать? Я всегда мечтала о лыжах. А ты умеешь на них ходить?

Я взял всего несколько уроков, да и то давно.

Когда я на следующий день навестил Иветту, она, чтобы показать мне обнову, а заодно и для собственного удовольствия, была в лыжных брюках из черного габардина, обтягивавших ее маленький круглый зад.

– Нравится?

Пемаль, пришедший нас колоть, также застал ее в этом наряде, и она спустила штаны как заправский мужчина. В прихожей он, не сумев сдержать любопытства, на минуту задержался перед лыжами, которые Иветта тоже купила, и бросил на меня вопросительный взгляд. Я пояснил:

– Ну да! Я решил наконец устроить себе каникулы.

Потом проводил доктора до лестницы и на площадке шепнул:

– Не говорите об этом на Анжуйской набережной.

Купила Иветта и толстый шерстяной норвежский свитер с вышитыми на нем северными оленями. Мне придется заранее заказать номера в отеле, потому что на Рождество в горах все переполнено – в этом я когда-то убедился на опыте.

Суббота, 30 ноября.

«Обед в резиденции премьера. Вивиана – г-жа Мориа».

Жан Мориа, ставший, как и ожидалось, главой правительства, переселился в отель «Матиньон» вместе с законной супругой, но по-прежнему почти постоянно ночует на улице Сен-Доминик. В эту субботу он устроил полуофициальный обед, на который кроме непосредственных сотрудников пригласил кое-кого из друзей, в том числе, разумеется, Корину и нас. Г-жа Мориа, которую почти никто не знает, исполняла обязанности хозяйки дома, но так неуклюже, так явно страшась допустить какой-нибудь промах, что хотелось прийти ей на помощь.

Не думаю, что связь мужа слишком огорчает ее. Она на него не сердится и, если даже считает, что виноват кто-нибудь из них двоих, целиком берет вину на себя. До конца приема, а затем обеда она как бы извинялась за свое присутствие на них, чувствуя себя неуютно в платье от модного модельера, которое ей не шло, и я видел, как в затруднительных случаях она поворачивалась к Корине и спрашивала у той совета.

Она так безгранично смиренна, что порой становится совестно на нее смотреть и заговаривать с ней – настолько это ее стесняет. Легко ей дышится, лишь когда она остается забытой в своем углу, что случалось много раз, особенно во время обеда.

Когда мы возвращались в машине, Вивиана уронила:

– Бедняга!

– Кто?

– Мориа.

– Почему?

– В его положении ужасно тащить на себе обузу в виде такой жены. Будь у нее хоть капля достоинства, она давно бы вернула ему свободу.

– Он предлагал ей развод?

– Думаю, не осмелился.

– А Корина вышла бы за него, будь он свободен?

Их брак практически невозможен. Он был бы политическим самоубийством:

Корина чересчур богата, и Мориа обвинили бы в женитьбе по расчету. На мой взгляд, они оба используют бедную женщину в качестве ширмы.

Это соображение поразило меня потому, что подчеркнуло жестокость Вивианы к слабым и показало, как моя жена судит про себя об Иветте и в каком тоне разговаривает о ней с приятельницами.

– Ты всерьез задумал устроить себе каникулы?

– Да.

– Куда поедешь?

– Еще не знаю.

Она не только продолжает думать, что будет меня сопровождать, но и уверена, что я выберу Лазурный берег: в тех редких случаях, когда мы ездили в горы, я всегда жаловался, что нахожу климат неподходящим для себя. Готов держать пари, она немедленно закажет туалеты для Ривьеры; поэтому я даю себе слово молчать до последней минуты.

Воскресенье, 1 декабря.

«Трусики Жанины».

Интересно, что подумала бы Борденав, прочитай она эту запись в моем блокноте? Вторую половину сегодняшнего воскресенья я, как почти всегда, провел на Орлеанской набережной. Было морозно. Прохожие торопились, в квартире, распространяя приятный запах, пылал камин. Иветта спросила:

– На улицу, надеюсь, не пойдем?

Она теперь полюбила домоседничать, свернувшись клубком и мурлыча в чересчур натопленной спальне или гостиной, и Жанина, как следовало ожидать, занимает все большее место в ее, а заодно и нашей интимной жизни, что порой несколько меня стесняет. Я отдаю себе отчет, что для Иветты это благо. Она никогда еще не была такой раскованной, почти всегда веселой, причем веселость ее не напускная, как это чувствовалось раньше. У меня сложилось впечатление, что она вряд ли много думает о Мазетти.

Я поспел как раз к кофе, и когда Жанина подавала его, Иветта посоветовала мне:

– Пощупай-ка ее зад.

Не понимая, почему она об этом просит, я провел рукой по ягодицам Жанины, а Иветта продолжала:

– Ничего не замечаешь?

Нет, заметил. Под платьем у нашей прислуги не было белья – одна лишь голая кожа, по которой свободно скользила ткань.

– Мы решили, что она больше не будет носить дома трусики. Так забавней.

Теперь, когда мы занимаемся любовью, она через раз просит у меня разрешения позвать Жанину, а в воскресенье обошлась и без моего согласия, как будто все разумелось само собой.

Когда они вдвоем, у них очаровательно беззаботное настроение, и часто, появляясь на Орлеанской набережной, я слышу, как они шепчутся и прыскают со смеху; случается им и обмениваться через мое плечо сообщническими взглядами.

Жанина, которая явно попала в родную для себя атмосферу, расцветает и всячески старается ублажить как Иветту, так и меня. Иногда, провожая меня до дверей, она тихо осведомляется:

– Как вы ее находите? У нее счастливый вид, верно?

Это правда, но я видел Иветту в слишком многих ролях, чтобы забыть об осторожности. Когда мы лежим, вытянувшись и глядя на пляшущее пламя, она описывает порой свои сексуальные опыты в иронически-шутливом тоне, который не всегда гармонирует с представлениями, рождающимися от ее слов. Я научился от нее таким ухищрениям распутства, о которых не подозревал и от которых меня иногда коробит. Теперь она превращает эти рассказы в игру, преимущественно с Жаниной: та прямо-таки с трепетом ловит каждое слово.

В это воскресенье я обнаружил, что Иветта вовсе не так безалаберна, как старается выглядеть. Когда мы остались только вдвоем, выключили свет и она прижалась ко мне, я почувствовал, что она время от времени вздрагивает, и в какой-то момент спросил:

– О чем ты думаешь?

Она затрясла головой, потерлась о мою щеку, и лишь когда мне на грудь скатилась слеза, я сообразил, что Иветта плачет. Ей не сразу удалось заговорить. Взволнованный, я нежно обнял ее.

– Ответь же, девочка.

– Я думала, что может случиться.

Она опять заплакала, перемежая всхлипывания обрывками фраз:

– Мне больше не выдержать… Я храбрюсь… Я всегда храбрилась, но…

Она хлюпнула носом; я понял, что она высморкалась в простыню.

– Если ты меня бросишь, я, наверное, утоплюсь в Сене.

Я знаю, она этого не сделает, потому что панически боится смерти, но вот попытку покончить с собой, пожалуй, предпримет в расчете на жалостливость прохожих. Тем не менее можно не сомневаться: несчастна она будет.

– Ты первый, кто дал мне шанс жить по-человечески, и я до сих пор не понимаю – за что. Мне же грош цена. Я причиняла тебе только страдания и еще причиню.

– Замолчи!

– Тебе не по душе заниматься этим с Жаниной?

– Почему нет?

– Надо же и ей отвести душу. Она так заботится обо мне, только и думает, как сделать мне жизнь приятной, а ведь со мной не всегда весело, особенно когда тебя нет рядом.

Я принимаю участие в комедии. У Иветты ломание всегда примешивается к искренности. Последняя фраза, например, была лишней: я полагаю, напротив, что Иветте по-настоящему весело, лишь когда она остается вдвоем с Жаниной.

Наша прислуга для нее своя, как Мазетти. А я, хоть и представал перед ней в самом неприкрашенном, самом непрезентабельном виде, тем не менее остаюсь для нее знаменитым адвокатом, который ее спас и, кроме того, богат. Готов поклясться, что она питает почтение к Вивиане, восторгается ею и испугалась бы даже мысли о том, чтобы занять ее место.

– Ты скажешь мне, когда будешь сыт мною?

– Я никогда не буду сыт тобой.

Поленья потрескивают, мгла окрашена темно-розовыми тонами, мы слышим, как Жанина за стеной расхаживает взад-вперед по своей комнате, а потом тяжело валится на кровать.

– Ты знаешь, что у нее был ребенок?

– Когда?

– В девятнадцать. Теперь ей двадцать пять. Она отдала его на воспитание в деревню, но в семье кормилицы за ним так плохо ухаживали, что он умер от какой-то желудочной болезни. У него, кажется, весь животик вздулся.

Моя мать тоже доверила меня крестьянам.

– Ты счастлив, Люсьен?

– Да.

– Несмотря на все неприятности, что я тебе доставляю?

К счастью, Иветта в конце концов засыпает, а я еще некоторое время думаю о Мазетти. Он не вернулся, не бродил по Анжуйской набережной, и это беспокоит и раздражает меня, как всякий раз, когда я чего-нибудь не понимаю.

Я даю себе слово завтра же заняться им и наконец засыпаю на самом краю постели, потому что Иветта свернулась калачиком и мне не хочется ее будить.

Вторник, 3 декабря.

«Трегуар – набережная Жавель».

Мне не удалось сесть за досье в понедельник, который у меня всегда труден и заполнен главным образом телефонными звонками, потому что, вернувшись после уикэнда, люди, словно подгоняемые угрызениями совести, неистово набрасываются на серьезные дела.

Я мог бы соорудить нечто вроде барометра настроений за неделю. До вторника люди вновь обретают равновесие, жизнедеятельность их становится нормальной, но уже ко второй половине четверга их опять лихорадит, и они торопятся развязаться со всем, с чем только можно, чтобы уехать за город в пятницу после полудня, а если повезет, то и утром.

Словом, судя по моему блокноту, во вторник я позвонил Грегуару, которого знавал еще в Латинском квартале и который профессорствует сейчас на медицинском факультете. Видимся мы раз в пять лет, а то и реже, но по-прежнему остаемся друг с другом на «ты».

– Как дела?

– А у тебя? Как жена?

– Спасибо, хорошо. Хотел бы попросить тебя об одной услуге, потому что не знаю, к кому еще обратиться.

– Если это в моих силах, буду рад помочь.

– Речь идет об одном студенте. Зовут его Леонар Мазетти.

– Надеюсь, экзамены тут ни при чем?

Тон Трегуара разом похолодел.

– Ни при чем. Мне надо знать, действительно ли он студент медицинского факультета и аккуратно ли посещает лекции в последнее время.

– На каком он курсе?

– Не знаю. Возраст – двадцать два-двадцать три года.

– Мне придется обратиться в канцелярию. Потом немедленно тебе перезвоню.

– Но сделать все необходимо без огласки.

– Само собой.

Грегуар наверняка раздумывает, почему я заинтересовался этим молодым человеком. Я и сам недоумеваю, с какой стати повесил на себя такую обузу.

Дело ведь не ограничивается одним звонком. Я обращаюсь также в дирекцию Ситроена на набережной Жавель. Несколько лет назад мне довелось защищать в суде интересы компании, и я свел знакомство с одним из заместителей директора.

– Господин Жамбен все еще работает у вас?

– Да, мсье. Кто его спрашивает?

– Мэтр Гобийо.

– Минутку. Я посмотрю, на месте ли он.

Чуть позже в трубке раздается другой голос-голос занятого человека:

– Да?

– Я хотел бы просить вас о небольшом одолжении, господин Жамбен.

– Простите, кто у аппарата? Телефонистка не разобрала фамилию.

– Адвокат Гобийо.

– Как поживаете?

– Благодарю, хорошо. Мне хотелось бы знать, работает ли у вас подсобником некий Мазетти, и, если да, не было ли у него неоправданных прогулов в последние недели.

– Это нетрудно, но потребует времени. Не перезвоните ли мне через час?

– Желательно, чтобы Мазетти ни о чем не догадался.

– Он впутался во что-то скверное?

– Вовсе нет. Не беспокойтесь.

– Я займусь этим.

На оба вопроса я получил ответы. Мазетти не солгал. На набережной Жавель он работает три года, отсутствует на работе редко, обычно в экзаменационные сессии, исключая последнюю, совпавшую с периодом, когда он высматривал Иветту на тротуаре улицы Понтье. Но и тогда он пропустил всего два дня.

То же самое на медицинском факультете, где он учится на четвертом курсе и прогулял тогда же всего лишь неделю.

Грегуар добавил:

– Я навел справки о парне, не зная, что именно тебя интересует в связи с ним. Он не из блестящих студентов, интеллект у него средний, чтобы не сказать – ниже среднего, но он вкладывает в учебу столько рвения, что получает хорошие оценки и, несомненно, закончит курс. Похоже, из него выйдет отличный сельский врач.

Итак, Мазетти вернулся к нормальному ритму существования: ночью – работа на набережной Жавель, днем – лекции и анатомичка.

Доказывает ли это, что он успокоился и начал выздоравливать? Хотелось бы в это верить. Стараюсь думать о нем как можно меньше.

Не будь его, это был бы самый лучший период моей жизни за многие годы.

Четверг, 5 декабря.

«Санкт-Мориц»[7]7
  Курорт зимнего спорта в швейцарском кантоне Граубюнден.


[Закрыть].

На этот раз снег падает крупными влажными хлопьями, которые на земле тут же тают, но уже оставляют белые полосы на крышах. Это напомнило мне, что я должен зарезервировать комнату в отеле, если мы хотим отправиться на рождественские каникулы. Я долго колебался, подумав сперва о Межеве или Шамони, куда когда-то ездил с Вивианой. В одной из газет я прочел, что там на праздники все уже сдано. Это не значит, что мест больше нет, – мне ведь известно, как делаются газеты, но это служило как бы предостережением: на обоих курортах собирается много моих молодых коллег, увлекающихся лыжами.

Нет, я вовсе не намерен прятать Иветту. Я ее не стыжусь. Кроме того, у меня достаточно оснований предполагать, что все и без того в курсе.

Тем не менее будет неприятно, если в одном и том же отеле соберутся сплошь адвокаты, с которыми я ежедневно встречаюсь во Дворце, особенно если они явятся туда в сопровождении жен. Мне плевать на то, что я буду играть смешную роль. На лыжах я и так окажусь смешон. Но я хочу оградить Иветту от любого конфликта, который мог бы испортить нам каникулы, а с известными женщинами такой конфликт вполне вероятен.

Вот почему я в конце концов остановил выбор на Санкт-Морице. Публика там разношерстная, более интернациональная, менее фамильярная. На первых порах роскошная обстановка «Паласа» выбьет Иветту из колеи, зато нам легче будет сохранить известную анонимность.

Итак, я позвонил туда. Меня соединили с администратором, и мне показалось, что моя фамилия известна ему, хотя я там ни разу не останавливался. У них уже почти полно, подтвердил он, забронировав тем не менее для меня номер-спальня, ванная и маленькая гостиная.

Он уточнил:

– Вид на каток.

В тот же день после обеда Вивиана раскрыла последний выпуск «Вог» и показала мне белое платье с тяжелыми складками, отнюдь не лишенное элегантности.

– Нравится?

– Очень.

– Нынче днем я заказала себе такое.

Не сомневаюсь – для Канна. Платье называется «Ривьера», но я не улыбнулся – не было охоты: чем ближе час объяснения, тем отчетливей я сознаю, что пройдет оно трудно.

Тем более трудно, что мое поведение в последние дни успокоило Вивиану.

Впервые на моей памяти она впадает в такую грубую ошибку. Сперва, видя меня в более уравновешенном, почти спокойном настроении, она встревожилась.

Возможно, даже поговорила обо мне с Пемалем, который довольно часто навещает ее, но я не знаю, что он ответил.

– У меня складывается впечатление, что твои витамины возымели действие.

– Почему бы нет?

– Тебе сейчас не лучше, чем две недели назад?

– По-моему, да.

Возможно, она думает также, что теперь, когда Иветта у меня под рукой, в двух шагах от дома, я начал испытывать известное пресыщение. Она и не подозревает, что все обстоит как раз наоборот и что теперь покидать Орлеанскую набережную даже на несколько часов кажется мне чем-то чудовищным.

Так вот, пусть она заказывает себе платья для Лазурного берега! Никто не мешает ей отправиться туда одной, пока мы с Иветтой будем в Санкт-Морице.

Я долго испытывал побуждение пожалеть Вивиану. Это прошло. Я наблюдаю за ней холодно, как за чужим человеком. Ее размышления о бедной г-же Мориа, когда мы возвращались из отеля Матиньон, тоже сыграли здесь роль.

Пережевывая прошлое, я констатировал, что сама Вивиана никогда никого не жалела.

Разве она пожалела Андрие, начиная совместную жизнь со мной? Конечно, мне попрекать ее этим было бы некрасиво. Тем не менее это факт, и будь ей сегодня тридцать или даже сорок, она не задумываясь пожертвовала бы мною, как пожертвовала первым мужем.

Это напомнило мне о том, как он умер, и я несколько стыжусь мысли об этом сейчас, перед отъездом в Санкт-Мориц, откуда недалеко до Давоса. Воскресенье, 11 декабря. «Жанина».

Пытаюсь сообразить, почему, вернувшись, я записал в блокнот ее имя. Для этого должны быть какие-то основания. Двигала мной определенная мысль или я подумал о нашей прислуге просто так, без конкретного повода?

Поскольку было воскресенье, я провел на Орлеанской набережной всю вторую половину дня и, насколько помнится, начало вечера, но не конец его, потому что нам с женой предстояла новая встреча с Мориа, который давал в половине одиннадцатого политический обед на улице Сен-Доминик. В этот вечер Вивиана, не спросив меня, объявила, что мы проведем Рождество на Юге, в Канне, уточнила она. Корина бросила мне взгляд, по которому я заключил, что она прослышала о моих планах.

Что у нас было с Жаниной такого, чего не происходило бы в другие воскресенья, а то и по вечерам в будни? Она чувствует себя с нами естественней и непринужденней, и Иветта однажды заметила:

– Я еще девчонкой мечтала жить в таком месте, где все будут ходить голые, тратить время только на ласки и ублажать друг друга, как обоим хочется.

Она улыбнулась своим воспоминаниям.

– Я называла это играть в земной рай, и мне было одиннадцать, когда мать застала меня за этой игрой с одним мальчуганом, которого звали Жак.

Нет, я сделал пометку «Жанина» не в связи с этой фразой и, по-моему, не в связи с другим размышлением Иветты, с серьезным видом разглядывавшей меня и Жанину, когда мы совокуплялись.

– Умора! – неожиданно бросила она со смешком, от которого мы замерли.

– Ты о чем?

– Разве ты не слышал, что она сейчас сказала?

– Что я делаю ей чуточку больно.

– Не совсем так. Она сказала: «Мсье, вы делаете мне чуточку больно».

Смехота! Это все равно, как если бы она говорила с тобой в третьем лице, спрашивая позволения…

Конец фразы получился грубым, образ – комичным. Иветта любит употреблять в подобных обстоятельствах точные и вульгарные выражения.

Ах да, вспомнил! Эта пометка сделана по поводу одного моего наблюдения, к которому я собирался вернуться, хоть оно и не особенно важно. Жанина, кажется, взяла Иветту под защиту – не против меня, но против всего остального мира. Она, по-видимому, поняла, что нас связывает, а это, на мой взгляд, уже кое-что из ряда вон выходящее, и всячески старается создать вокруг нас нечто вроде зоны безопасности.

Не удается мне объяснить свою мысль достаточно внятно! После эпизода, о котором я упомянул выше, было бы смешно говорить о материнском чувстве, и все-таки я думаю именно о нем. Для Жанины заботиться о счастье Иветты стало как бы игрой, но отчасти и смыслом существования. Она благодарна мне за то, что я стал делать то же самое раньше нее, и одобряет все мои усилия в этом направлении.

Дело выглядит так, как будто она взяла под свое крыло и меня, хотя, если я поведу себя иначе и у нас с Иветтой случится, к примеру, размолвка или ссора, я найду в лице Жанины врага.

Ни в нравственном, ни в физическом смысле она не лесбиянка. В отличие от Иветты у нее не было сексуального опыта с женщинами до того, как она попала на Орлеанскую набережную.

Не важно. Я не помню, почему, возвращаясь, думал об этом. Точнее, я не подозревал, что это окажется связано с последующим событием.

Только теперь я уразумел, по какой причине ей пришло в голову посоветовать мне в это воскресенье:

– Не слишком утомляйте ее сегодня.

Вторник, 13 декабря.

«Кайар».

Изматывающая судебная речь! Я три часа продержал присяжных в подвешенном состоянии и добился осуждения на десять лет тюрьмы, тогда как, не вырви я у суда признания смягчающих обстоятельств, было бы чудом, если бы мой клиент отделался всего лишь пожизненными каторжными работами.

Вместо благодарности он мрачно взглянул на меня, пробурчав:

– Стоило ради этого шум поднимать!

Уповая на мою репутацию, он рассчитывал на полное оправдание. Зовут его Кайар, и я сожалею, что его навеки не изъяли из обращения – он того заслуживает.

В девять вечера я застал Иветту уже спящей.

– Лучше дайте ей поспать, – посоветовала мне Жанина.

Не знаю, какая муха меня укусила. Вернее, знаю. После громадного расхода нервной энергии, после мучительного ожидания вердикта я почти всегда испытываю потребность в грубой разрядке и в течение долгих лет тут же бросался в дом свиданий на улице Дюфо. Такое происходит не с одним мной.

Через приоткрытую дверь я увидел спящую Иветту. Заколебался, вопросительно взглянув на Жанину, которая слегка покраснела.

– Прямо здесь? – прошептала она, отвечая на мой молчаливый вопрос.

Я кивнул. Мне нужна была всего лишь краткая встряска. Чуть позже я услышал голос Иветты:

– Хорошо позабавились? Откройте-ка двери, чтобы и мне было видно.

Она не ревновала. Когда я подошел и обнял ее, она осведомилась:

– Жанина как следует поработала?

И, повернувшись набок, снова заснула. Среда, 14 декабря.

Наконец все выяснилось. Провожая меня до лестницы, Жанина заговорила. В одиннадцать утра Иветта, слегка бледная, еще лежала в постели, и я заметил, что ее завтрак стоит нетронутым на подносе.

– Не беспокойся. Это пустяки. Билеты на поезд уже купил?

– Лежат в кармане со вчерашнего дня.

– Смотри не потеряй. Знаешь, я ведь впервые в жизни поеду в спальном вагоне.

Она показалась мне озабоченной, слегка поблекшей, словно я видел ее через вуаль, и в прихожей поинтересовался у Жанины:

– Это не из-за вчерашнего?

– Нет… Тсс!

Жанина вышла со мной на площадку.

– Лучше я вам сразу скажу, чем она встревожена. Ей кажется, что она забеременела, и она не знает, как вы к этому отнесетесь.

Я замер, вцепившись рукой в перила и широко раскрыв глаза. Я не разобрался в причинах своего волнения и сейчас еще не в состоянии этого сделать; знаю только, что это было одним из самых неожиданных и глубоких потрясений за всю мою жизнь.

Потребовалась добрая минута, чтобы я пришел в себя и, отпихнув Жанину, взлетел на полмарша вверх. Я ворвался в спальню с криком: