Текст книги "Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1"

Но возвратимся к визиту вдовы Генриха IV к невестке, в то время когда герцог Анжуйский оставил последнюю.

Свидание было непродолжительно: Марию сопровождала госпожа Комбалле, племянница кардинала, и царствующая королева едва могла выносить присутствие этой дамы, которая нередко участвовала в тайных интригах дяди против Анны Австрийской.

Действительно, рассчитывая известную интригу, Ришельё видел в этой даме одну из главных пружин своего могущества. Со времени смерти Комбалле не один проект о замужестве его вдовы приходил кардиналу в голову, но ни одного не встречалось подходящего. Теперь все подчинялось особе королевы: в случае успеха его, племянница должна была потерять, как политический элемент, всю свою важность; если же напротив не суждено было осуществиться дерзким надеждам Ришельё, госпожа Комбалле становилась могущественнейшим источником для этого государственного человека. Надобно разоблачить его намерения в этом отношении, чтобы дать настоящее понятие о громадности его честолюбивых видов.

– Королева, сказал он однажды вечером Боароберу, после отсылки объяснения: – королева будет отвечать может желаниям или останется бесплодной.

– Ах, монсеньер, какую тяжелую обязанность в последнем предположении вы налагаете на свою бдительность.

– Аббат! я не сомневаюсь, что она будет окружена как следует.

– Если я даже осмелюсь рассчитывать на непогрешимость этого надзора, то как нужно мало времени Дьяволу, чтобы искусить женщину.

– Ты не знаешь, старый дурак, сказал кардинал, потрясая плечо аббата – на что способна оскорбленная гордость Ришельё.

– Не мог я в этом убедиться, потому что до сих пор ваша эминенция не встречала препятствий в своих намерениях.

– А если бы их и встретил… то, как говорит Гораций – ум, сменяемый препятствием, получает больше силы и живости.

– Превосходно, монсеньер.

– Слушай. Если бы супруга Людовика XIII была осуждена на бесплодие, чего Боже сохрани, – будут необходимы другие средства, добыть наследника престола, и у меня уже составлен план. Ты будешь способствовать к его осуществлению.

– Я! способствовать…

– Послушай. Тебе известно, что я не люблю оставлять проект неисполненным. Условимся теперь же.

– Но, ваша эминенция, чтобы произвести дофина, нужна королева, а я не вижу…

– Достаточно обыкновенной женщины, и я принял неизменное решение назначить одну.

– Кого же?

– Госпожу Комбалле.

– Вашу… племянницу! Разве папа, чтобы увенчать ваше намерение, обещал узаконить кардинальских сыновей?

– Наглец!

– Я хотел рассмешить вашу эминенцию: улыбка, как и солнечный луч, всегда кстати.

– Боаробер, если ты не поумнеешь, я отправлю тебя жить на подмостках на Новом мосту.

– Простите, монсеньер: дело еще не стоит хлопот; лучше я буду играть комедию с вашею эминенциею, вы лучше платите своим актерам.

– Слушай же меня, не перебивая. Ты любишь хорошо поесть, как никто в целом королевстве, выпить тоже не дурак… и в качестве бездельника ты принимаешь участье в оргиях Гастона…

– Ваша эминенция уроните меня во мнении пунция его святейшества.

– Когда-нибудь, когда принц подопьет, предложи ему сперва в шутку, а потом серьозно – жениться на госпоже Комбалле.

– Будет трудно, так как его высочество собирается жениться на девице Монпансье, дочери Гиза.

– Есть порядочное препятствие к этой женитьбе.

– Например?

– Вот вопрос! Потому что я не соглашусь, в особенности в эту минуту. Я очень недоволен дерзким важничаньем Гастона, который всегда против моих намерений с полковником Орнано. Надобно, чтобы принц был более дружен со мной, чтобы я позволил ему жениться, и я хочу поручить тебе предложить ему для нашего примирения… Но поручение требует ловкости.

– Недаром ваша эминенция удостаиваете меня своих милостей… А! знаю… разве принцесса Мария дочь герцога Неверского не так же ли в числе претенденток на руку его высочества?

– Боаробер! Тебе известно, что никто в мире не получает таких полных и подробных сведений как я. Узнай же, что эта молодая принцесса, впрочем очаровательная, выдала слишком большой задаток, чтобы принц спешил окончить торг…

– Как, в самом деле?

– Имею неопровержимые сведения.

– Но мне кажется, монсеньер, что вдовствующая королева будет рада женитьбе принца на известной принцессе ее фамилии.

– Прочь намерения этой старой королевы! Будет с вас довольно двух Медичис. Что ей тут вмешиваться! Впрочем я найду средство против ее оппозиции. Она увидит, что значит противиться моим видам… Ты исполнишь, что я тебе поручил.

– При первом же случае.

– Нет, подожди особого приказания. Только это уже решено.

– Мы можем встретиться еще с одним неудобством, чтоб склонить Гастона в пользу госпожи Комбалле.

– Какое неудобство?

– В городе довольно распространено мнение, что ваша эминенция в качестве превосходного дяди…

– Ну?

– Не смею окончить, чтобы ваша эминенция не разливались. Но есть у меня одна эпиграмма…

– Давай! воскликнул кардинал, схватив бумажку, которую Боаробер развертывал, и потом прочел: «О, вы, которые славите деяния Ришельё, зачем вам мучить свои головы, чтобы узнать – человек ли он, или демон, племянница его, как уверяют всюду, скажет вам какое у него естество.

– Возьми, Боаробер, сказал кардинал, возвращая бумагу – Эпиграмма очень мало весит на таких обширных весах, как у политика. Если я желаю, чтобы Гастон женился на моей племяннице, король прикажет ему отвести ее к алтарю.

– О, без сомнения, король может приказать, чтобы муж, хотя бы это и родной его брат, был… Монсеньер!

Эпиграмма не клеветала: госпожа Комбалле, со времени своего вдовства, жила в самой тесной дружбе с кардиналом своим дядей, и из боязни, чтобы ничто не вредило этим сношениям, Ришельё поместил свой племянницу в статс-дамы к вдовствующей королеве. Лицемерный развратник, Ришельё заботливо скрывал интригу, которая, будучи обнаружена, могла повредить влиянию его на эту флорентийскую принцессу. Госпожа Комбалле при вступлении к королеве дала торжественный обед вступить вскоре в кармелитский монастырь, она обещала Богу, так чтобы слышали люди – не носить ни жемчугу, ни брильянтов, ни пышных платьев; не открывать груди, никогда не румяниться, даже отнять у своих волос эти грациозные контуры, которые так обольщают взоры. Она отказалась от спектаклей, балов, концертов, охоты, на которой тогдашние красавицы выказывали свою ловкость в управлении лошадью. Наконец статс-дама Мария Медичис, по-видимому, обрекла себя на самую строгую набожность, и вдовствующая королева уважала такую набожность в столь еще молодой женщине.

Но когда покровы ночи, расстилаясь над аллеями сада, способствовали таинственным прогулкам, госпожа Комбалле, закутавшись в широкий плащ, прокрадывалась вдоль дворцовой стены, в щегольской отель, занимаемый кардиналом, разве уже получала уведомление днем, что его эминенция целый день будет занят важными государственными делами. Статс-дама, которую эти ответы не слишком огорчали, очень хорошо знала, что в те вечера дядя принимал красавицу Марион-де-Лорм, знаменитую куртизанку. Последнюю Ришельё оторвал у самых блестящих придворных кавалеров, и она смеялась с ними над вздохами министра, растрачивая пистоли, которыми он снабжал ее. Будучи далек, чтобы восставать против этого непостоянства госпожи Комбалле, он умел извлекать из этого большую пользу, ибо мнимая набожная статс-дама удваивала, говорят, даже утраивала взаимность любезного дядюшки. И как глаза ее теряли живость, губы и щеки свежесть, то все уже начинали говорить об экстазах этой благочестивой женщины… Если бы был обычай канонизировать живых, то нет сомнения, что папа поспешил бы дать в календаре место и племяннице Ришельё.

Глава IV. 1625

Свадьба Генриетты Французской. – Печатное приключение кардинала Барберини. – Появление Бэкингема. – Вера и благоговение. – Ответ по доверенности. – Турнир между Лувром и Тюньри. – Танцующие лошади. – Принцесса. – Герцогиня Монбазон. – Девица Готфор. – Мария Мантаунская. – Любовь королевы. – Бал данный кардиналом Ришельё. – Отец Жозеф.

Между тем в Париж прибыли чрезвычайные посланники Лондонского двора графи Карлейль и Голланд с поручением присутствовать на свадьбе Генриетты Французской, на которой должен был жениться герцог Шеврёз от имени принца Уэльского, но некоторые требование этикета, возбужденный кардиналом Ришельё, замедлили, отсрочили и едва не расстроили эту свадьбу. Опираясь на свое достоинство князя Церкви, его эминенция отказывал дать у себя руку посланным его Британского величества, как последние того требовали. Людовик ХIII, постоянный раб воли своего первого министра, казалось, одобрял этот высокомерный каприз, совершенно чуждый славе престола, когда граф Бриенн, ловкий и опытный царедворец, уговорил англичан на компромисс: он взял с них обещание, что они поверят в нездоровье кардинала, который имел принять их в постели.

Но не одна эта помеха замедлила предстоявшую свадьбу.

Карл исповедовал англиканскую религию, а Луврский двор требовал для Генриетты свободы оставаться в римско-католической. После долгих бесполезных переговоров по этому поводу, пришли к соглашению просить папу о присылке во Францию прелата с поручением уладить это затруднение; его святейшество избрал для этой цели кардинала Барберини. Прибытие этого члена священной коллегии подало повод к странному приключению, отлично обрисовывающему остаток вандализма, которым была еще заражена наша цивилизация в начале XVII столетия. Герцог Анжуйский, брат короля, был послан к Сен-Жакским воротам на встречу легату, с гвардейским полком, чтобы отдать честь посланнику духовного главы католичества. Мы сейчас увидим, как было исполнено это намерение. Едва солдаты увидели кардинала верхом на муле, как вознамерились ограбить его. Напрасно Монсье хотел воспрепятствовать этому оскорблению; грабители бросились на бедного Барберини, которого мул защитил гораздо лучше, нежели намерение принца. Чувствуя острие копий, животное начало брыкаться задом и передом, и вырвалось, а его эминенция, слетев с седла, производил печальное испытание жесткости парижских мостовых.

Во время последних переговоров Яков Стуарт умер, и принц, сговоренный на сестре Людовика XIII, взошел на престол под именем Карла I… Несчастный государь-Королевский венец, который он надел, должен был упасть вместе с его головой…

С тех пор дочь Генриха IV должна была соединиться брачными узами с королем Английским; корона, грустно предназначенная ее супругу, должна была тотчас же заменить на ее голове девственный венок. При дворе готовили различные увеселение, чтобы отпраздновать эту знаменитую свадьбу; но смерть Якова внесла значительные перемены в эти приготовление: был отменен балет, в котором королева предполагала протанцевать, и спектакли вычеркнуты из программы. Все ограничивалось серьезными церемониями, великолепной пышностью, турниром и охотой.

Наконец день торжества был назначен: бастильская пушка и герольды возвестили его парижанам, когда пришла весть в отель Шеврез о прибытии герцога Бэкингема – любимца Карла I. Король и кардинал, не ожидавшие великобританского первого министра и которые боялись его интриг с могущественными кальвинистами, с неудовольствием узнали о его приезде. В особенности Ришельё было неприятно видеть при дворе этого иностранца, которому в силу этикета гостеприимства он обязан был уступать при каждом случае. Притом же английский министр молодой, красивый, изысканный любезник, щедрый до мотовства, неминуемо должен был заменить государственного человека, уже пожилого и которого духовный сан принуждал отказываться от всякого соперничества в великолепии. Серьезно опечаленный неуместным прибытием Бэкингема, этот прелат смутно предчувствовал, что он повредит его успеху в сердце королевы, которую безумное самолюбие его уже представляло ему отвечающею его честолюбивым видам. Во всяком случае кардинал дал себе слово поторопить отъезд блистательного любимца Карла I. Тем не менее он принял его самым благосклонным образом и показывал даже дружеское расположение. Нигде этот лицемер не являлся таким приветливым, как с людьми, которых ненавидел.

По приказанию первого министра купеческий голова и старшины городского общества поспешили приветствовать герцога Бэкингема. Первый муниципальный чиновник и старшины были одеты в черные шелковые костюмы и мантии; на актуариусе и городском сборщике были плащи с тарными тафтяными рукавами. Депутации предшествовали тридцать стрелков, в суконных красных кафтанах с галунами, и с длинными алебардами, топоры которых были украшены прорезными рисунками.

Городскую депутацию герцог ожидал во дворе отеля, имея по сторонам лордов Карлейля и Голланда. Бэкингем пригласил чиновников, в залу, где купеческий голова произнес ему речь, после которой представил, по обычаю, подарки – четыре дюжины белых свечей и столько же коробок конфет, да шесть дюжин бутылок изысканного вина. Министр отвечал, что «он принесет свою нижайшую благодарность королю Франции за оказанную ему честь и уведомит об этом короля своего государя и что лично он не забудет этого во всю жизнь, и просил верить искреннему выражению его признательности». Когда депутация откланялась трем английским вельможам, они проводили ее к воротам и ждали, пока члены ее не уселись в кареты.

Через день колокольный звон всего города возвестил парижанам утром об августейшей церемонии.

Герцог Шеврёз, облеченный доверенностью Английского короля, вступив в брак от имени этого государя с принцессой, под портиком архиепископской церкви по обычаю первобытных христиан; кардинал Ла-Рошфуко благословил это церемониальное супружество. Генриетту вели к алтарю король и Монсье, сопровождаемые принцами и принцессами крови, а также другими принцами, принцессами, герцогами, герцогинями. Только граф Соассон, терявший с этим браком надежду жениться на Генриетте Французской, своей кузине, получил дозволение прислать на церемонию представителя в качестве генерал-фельдцейхмейстера и поручил свой жезл великому приору Виндому.

После обедни роскошный завтрак был приготовлен в архиеписконии. Королю, королеве и посланникам прислуживали вельможи. На другой день назначалась большая охота, за которой должен был следовать ужин в Лувре. Начальник борзых и заведующий призами сделали распоряжение с рассвета, чтобы королевский поезд был готов по первому приказанию. Во время этих приготовлений, толпы придворных служителей разнообразных назначений бегали по дворцу и приводили все в порядок для вечернего странствования.

Прежде выезда на охоту Людовик XIII хотел угостить своих иностранных гостей присягою веры и благоговения, которую имели принести ему вассалы – господин из дома Бофор и дама из дома Ледигьер – недавно введенные во владение землями в лены. Присяга происходила среди Луврского двора, где некогда стояла большая верховная башня всех феодальных башенок Франции. Уничтоженная при Франциске I, башня эта при Людовике XIII царствовала еще как великая тень над предрассудками дворянства: они преклоняли колени перед этим призраком их воспоминаний, поддерживаемым ловким Ришельё, чтоб пуще обеспечить покорность вельмож.

Дворянин-вассал стал на колено перед королем; он представлялся с обнаженною головою, без шпаги, без шпор. Сложив свои руки, чтоб положить их в руки монарха, он продержал их с минуту, потом, протянув проворно под евангелием, которое тот держал открытым, он произнес громким голосом: «Клянусь служить королю, моему государю и повелителю, и защищать его, да последней капли крови, против всех без исключения, посвящая ему честь, жизнь, также имение феодальные и не дворянские». Когда вельможа окончил присягу, Людовик XIII поднял его и поцеловал в губы.

Молодая и хорошенькая дама из семейства Ледигьер представилась, в свою очередь, с обнаженною головою, но она не становилась на колени, а произнесла присягу после простого поклона. Хорошенькая эта вассалка не получила поцелуя: так как в царствование Генриха II одна герцогиня отказалась поцеловать короля, вмешался парламент и объявил дамскую присягу законной и без поцелуя. С тех пор суд увольнял прекрасный пол от этой формальности, а Людовик XIII был не такой государь, чтобы требовать ее восстановление.

На другой день дан был турнир на площади между Лувром и Тюильри. Его окружали скамейки, устланные коврами, на которых сидели тысячи знаменитых красавиц. На южной стороне возвышался великолепный павильон для короля, трех королев, принцев крови и министров французских и иностранных. Остальные высшие сановники, придворные дамы обеих королев и благородный англичанки, приехавшие на свадьбу Генриетты Французской, помещались в двух боковых беседках. Эти три небольшие здания были украшены богатыми тканями и над ними развевались тысячи разноцветных флагов.

Когда король подал сигнал, на арену, при звуках труб, вышли четырнадцать рыцарей белых и четырнадцать желтых, которые бились пешие на шпагах. Затем последовали четырнадцать красных и столько же зеленых, бившихся верхом на конях и на туняках. Победители получили награды из рук Английской королевы – героини праздника, шпаги с серебряными эфесами и буйволовыми портупеями.

Празднество заключилось зрелищем столь же странным, как и неожиданным – конским балетом, на котором испанские лошади под звуки труб протанцевали искусно. Люди вряд ли бы лучше соблюдали такт. Животные эти, обученные итальянцем Лонцони, заслужили своему учителю пенсион в пятьсот пистолей, назначенный ему кардиналом Ришельё. Этот министр был в восторге, что итальянец умел дрессировать лошадей так же хорошо, как он сам дрессировал существ разумных и даже рассуждающих.

Но все это зрелище и чудеса менее занимали придворных дам, нежели великолепный Бэкингем. Они были поражены его красотой, рыцарскою любезностью и самые знатнейшие из них пытались победить такого блестящего кавалера. Выбор его мог быть затруднителен, даже останавливаясь на красавицах первого разряда. Мадам, хотя уже пожилая, сохранила еще во всем блеске прелести, воспламенившие некогда великого Генриха слишком знаменитою любовью, унизительное последствие которой принц Конде должен был предотвратить, удалив свою жену… Предупредил ли он его без возврата? Дама эта, достигшая преклонного возраста, видела еще у ног своих раболепный двор: не могли налюбоваться на ее белокурые волосы, томные глаза, нежную белизну кожи. Но она являлась гордою и суровою, когда ей не нравились: тогда красота ее блистала подобно швейцарским ледникам, которые издали ослепляют вас превосходною игрою солнечных лучей и разят сердце, когда вы к ним приближаетесь. Счастливее многочисленных обожателей Мадам, Бэкингем удостоился от нее обворожительной улыбки: ледник был бы для него пламенем, если бы даже герцогиня и приблизилась к нему.

Не менее прекрасная и более кокетливая герцогиня Монбазон пользовалась большей славой. Безмерное желание нравиться придавало всей ее особе вид свободы, который от ее веселости делался еще заманчивее. В ее наружности, во всех манерах была какая-то непринужденность, которая как бы говорила: любите меня. У нее был такой прекрасный лоб, что, вопреки моде, она не украшала его даже волосами, жемчужные зубы, румяный, прекрасно очерченный ротик и великолепная грудь. Понятно, что при виде таких прелестей сотня обожателей разом отвечала герцогине: «Люблю!» Поэтому носилась молва, что она ободряла разом многих обожателей.

Молодая маркиза Гемене, невестка госпожи Монбазон, не уступала ей ни в красоте, ни в слабостях; но у обеих была соперница, которую часто предпочитали, хотя и мало опасная, именно девица Готфор. Молодая эта красавица заключала в себе столько же строгости, сколько и прелести: большие глаза ее метали вокруг пламя, которое не согревало даже ее самое, – это была прекрасная статуя, которою любовались, но в которой нельзя было возбудить чувства. Многочисленные вздыхатели везде за нею следовали, но, увы! они влачили тяжелую цепь: строгая красавица принимала их поклонение или высокомерно, или насмешливо, что приводило их в отчаяние. Может быть, это отсутствие нежности происходило оттого, что она произвела род чуда. Она одна из всех женщин, представленных Людовику XIII, привлекла взоры этого сурового государя. Часто в обществе он подходил беседовать с девицею Готфор: но чем же он обнаруживал свою склонность к прелестнейшей особе при дворе? Он говорил ей об охоте, о своих собаках и призах.

Между женщинами, собранными в блестящие букеты на свадьбе Английской королевы, нельзя было не заметить Марии Мантуанской[12]12
  Biographie Universalle, относя рождение этой принцессы к 1612 г., очевидно впадает в ошибку. По современным, мемуарам ей было около 37 лет, когда Сен-Марс признался ей в любви, около 1637 или 1638.


[Закрыть], розы, немного побледневшей при лучах слишком пламенных светил: девиц Роган, Вандом Гиз и множества других, имена которых составили бы слишком длинный список. Все или почти все вздыхали за красавцем англичанином». Но гордость его не довольствовалась выбором сердца, какой он мог сделать из сердец, бившихся по нему; желание его, паря над этим цветником красоты, остановились на той, которая господствовала над всеми своим званием: Анна Австрийская была предметом, к которому стремился не очень таинственно смелый Бэкингем. Судя по нежным речам, которые произносились этими дамами великолепному иностранцу, по их кокетству, расточаемому с намерением пленить его, можно было подумать, что это гарем, старающийся понравиться повелителю правоверных, а так как дочь Филиппа III вмешалась в числе этих одалык, то и не должно было удивляться, что ей бросили платок.

Герцогиня Шеврёз быстро угадала честолюбивую любовь министра, и очень живое впечатление, произведенное им на королеву. Эта фаворитка привыкла читать в душе своей государыни. Она умела по биению ее сердца измерять степень ее чувства, и заранее с необыкновенною точностью судила о прогрессии, какую примет это чувство. Герцогиня видела ясно, что Бэкингем, не смотря на свою смелость, простирал свои виды немного выше той точки, на которой могла остановиться снисходительность Анны Австрийской. И никто лучше герцогини не знал, что страстно влюбленный обожатель, может, увы, по своему произволу устранить этот подвижной предел женской добродетели.

Но фаворитка настолько же обладала кокетством, как и проницательностью: великолепный Бэкингем очаровал также и ее, и никто скорее ее не мог льстить себя надеждой пленить его. Давно уже о ней не упоминали в числе красивейших придворных женщин – было решено, что красота ее выше обычной сферы. Госпожа Шеврёз охотно соглашалась на этот род обоготворения ее прелестей: но отказаться от влияние их власти было бы уже слишком не по земному, и герцогиня по человечески вступила в ряды соперниц, чтобы оспаривать у смертных сердце своего министра. Впрочем, слово сердце – здесь не у места: у прелестной соперницы Анны Австрийской были живые страсти; но не проницающие; любовь ее мало успевала в глубину, а больше на поверхности: короче сказать, она повиновалась честолюбию удовольствие. Дамы, честолюбивые подобным образом, редко не достигают предположенной цели, если они хороши собою. Бэкингем жил в отеле Шеврёз; каждую минуту он видел герцогиню… Герцог, которому любимец Карла I обещал орден Подвязки, гораздо более думал о почести этого блестящего украшения, нежели о супружеской чести своего дома; госпожа Шеврёз сочла одною победою больше, если впрочем, она занималась еще цифрою своих обожателей.

После требования удовольствий, герцогиня страстно полюбила интригу, и уже со времени свадьбы Генриетты очередь интриги наступила. Любовь, понимаемая по образу госпожи Шеврёз, пользуется временем с величайшим искусством. Теперь ничто не льстило более воображению знаменитой интриганки, как надежда склонить королеву слушать любезности Бэкингема. Для того, чтобы в этом успеть, не требовалось много усилий: внезапный пламень пробегал уже по жилам этой государыни. Она предалась уже тому влечению страсти, тем парокизмам бреда, которые характеризуют любовь кастильянок. Подозрительная ревность Людовика XIII, злое мнение света, все теперь было равнодушно для королевы. Образ Бэкингема уничтожал в ней всякое чувство страха; еще несколько дней и дочь Филиппа III, может быть, предалась бы склонности, которая увлекала ее, одуряя.

Это кипение мыслей, скажем более, этот беспорядок чувств был удерживаем с трудом во время великолепного бала, данного кардиналом Ришельё новобрачной супруге Карла I и государственным людям, долженствовавшим сопровождать ее в Англию. Бэкингем, которого мужественная красота лица, большие черные глаза, черные волосы, большой рост и великолепное сложение, составляли дивное гармоническое целое, явился на этот бал в таком богатом костюме, что все нелишние царедворцев Людовика ХIII было уничтожено в одно мгновение. Он был в отличном красно-сером кафтане, вышитом жемчугом: шитье это, расположенное кольцами, не представляло точки, которая не стоила бы двадцати экю. Каждая пуговица из крупной жемчужины могла быть оценена во сто пистолей. На левом плече английского министра развевался аксельбант, равно вышитый жемчугом, наконечники которого тоже сделаны были из этой драгоценности с помощью искусно уменьшающихся зерен. Такая же цепь огромной ценности шесть раз обвивала шею фаворита Карла I, и каждая из этих ниток грациозно ниспадала на груди, чтобы лучше выказать посредством этой матовой белизны блеск ордена св. Георгия, стоивший более восьми сот тысяч экю. Шляпа Бэкингема, с султаном из цаплинных перьев, была слегка приподнята с одной стороны пятью огромными алмазами, которые сверкали между черными волосами. Две крупных жемчужины висели в ушах великолепного вельможи. Зеленый бархатный плащ его был вышит жемчугом в прихотливых рисунках, между которыми искусная рука разместила бриллианты. Одним словом никогда убор вельможи и может быть государя не равнялся ценностью с нарядом пышного Бэкингема: он стоил более четырех миллионов франков. Никто не удивлялся, узнав, что этот министр, более могущественный, чем его государь, счел самым простым средством заимствовать коронные драгоценности для удовлетворения своей прихоти, которые вопреки законам королевства перевез через море.

Герцог заставил себя не мало подождать, дав время собраться всему двору к кардиналу: вход его произвел чудесный эффект. При виде такой роскоши и богатства, возвышавших природную грацию и изящную непринужденность, дамы дрожали от волнение: грудь их, колеблемая ускоренным дыханием, приподнимала бриллиантовые украшения: можно было сказать, что сердце этих красавиц, под влиянием живейшего впечатления, готово было разорвать всю атласистую оболочку, чтобы устремиться к обворожителю. Госпожа Шеврёз, может быть одна, которая очень хорошо знала, какая существенность скрывалась под этим обаянием, оставалась среди этой упоенной толпы спокойною зрительницею: счастливый возврат хладнокровие удовлетворенной страсти, который ускорял увлечение Анны Австрийской, когда неосторожность могла погубить ее.

Посередине зала, где танцевали два карбункула, блестящее брильянтов Бэкингема следили за малейшим движением королевы: это были глаза кардинала. Фаворитка предупредила об этом свою государыню, но было уже поздно. Герцог танцевал с Анной Австрийской несколько кадрилей, а кому неизвестно могущественное влияние танцев на взволнованную душу. С начала бала Ришельё не пропускал ни одного движения танцующей четы. Эти моменты, когда встречаются взоры, это прикосновение рук, когда сквозь пальцы сообщается взаимная теплота, это сближение тела, вливающее в кровь род электричества, одним словом вся эта непринужденность удовольствие, уже заметного, когда оно не более как удовольствие, принимают более выразительный характер, когда замешано более нежное чувство. Упоенная, взволнованная Анна Австрийская не раз, под влиянием неодолимого увлечение, сжала руку своего кавалера, крутясь с ним; не раз хорошенькие пальцы ее, красноречиво передавая нежное чувство, сплетались с пальцами красавца англичанина, и эта живая цепь медлила разрываться с окончанием каждой фигуры. Какие убедительные доказательства для такого опытного наблюдателя, как министр кардинал! По этим признакам, столь неосторожным со стороны королевы, по такой напыщенной смелости со стороны великолепного Бэкингема, его эминенция не мог сомневаться о согласии, господствовавшем между герцогом и супругою Людовика XIII, согласии, которое в положении одиночества, в каком находилась эта государыня, могло быть в первую минуту принято за более тесные отношение. Невозможно дать понятие о бешенстве, закипевшем в груди Ришельё при этом открытии. Обманутая страсть, ревность, которой придала горчи уверенность, что он был игрушкою; наконец перспектива чужестранного отростка на французской монархии – вот были страшные элементы гнева, бушевавшего в душе кардинала. Двадцать раз он хотел отвлечь короля из гостиной, где он по обыкновению задумчиво играл в ландскнехт, привести его за руку к танцующим и пробудить его желчь, указав на королеву, которая томно лежала на руках Бэкингема. Министр, однако же, удержался от этого намерение из боязни громкого скандала, весь гром которого обрушился бы на Людовика XIII. Но давно уже конный посланец был, отправлен в монастырь отца Жозефа – кардинальского советника в бурных обстоятельствах, которого его эминенция звал к себе ту же минуту.

В промежутке между отъездом нарочного и прибытием монаха, фаворит Карла I, видевший все сквозь призму ободренной любви, хвалил Ришельё за превосходное устройство праздника. И вот физиономия обладателя Франции, до тех пор мрачная, натянутая, приняла благодушно-открытое выражение и осветилась улыбкой. Он поблагодарил английского министра – своего милого сотоварища, пожал ему руку, потом прибавил, что чувствовал себя в восторге, что хоть немного угодил вкусу такого достойного гостя. Эминенция рассыпался еще в комплиментах, когда паж шепнул ему на ухо, что отец Жозеф ожидает в кабинете. Известие это ни мало не, изменило любезности кардинала; с большею еще приветливостью он продолжал, взяв за руку английского министра:

– Возвращайтесь, любезный сотоварищ, в круг этих красавиц, взор которых, кажется, упрекает меня за то, что я вас задерживаю так долго.

И хитрец удалялся, выказывая знаками дружбу человеку, которого охотно заколол бы кинжалом.

Видали ли вы когда-нибудь ранним июльским утром, как солнце живительно согревает природу, когда еще его свет не испускает знойных лучей; все радуется – птицы щебечут свою признательность, Цветы спешат раскрыть свои душистые чашечки. Вдруг солнце скрывается, небо покрыто тучами, душа опечалена, птицы умолкают, цветы дрожат на своих гибких стеблях, природа словно оделась трауром, вдали слышен глухой, шум. За прелестной погодой неожиданно наступает буря… Таков был Ришельё: едва он успел оставить герцога, мрачное облако явилось на лице его, брови нахмурились над огненными глазами, притворную улыбку заменила конвульсивная гримаса; тяжелый вздох вылетел из его груди, когда он опустился на широкое кресло возле своего письменного стола.