Текст книги "Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1"

– Я делаю вас королевой Франции, я мщу за вас бесчестному кардиналу, и обеспечиваю вам регентство королевства.

– Итак, моя добродетель… моя честь…

– Мои желания? повторила фаворитка, черты и тон которой вдруг сделались спокойны и холодны: – разве это событие послужит мне в пользу? Разве я подавала надежду герцогу Бэкингему? Разве я вдунула в сердце вашего величества первую искру огня, в раздувании которого вы меня упрекаете? Я видела ваши мучения; я лучше вас понимаю страдания, и моя преданность к вам руководит моими намерениями. Я думала доставить вам счастье, явившееся для разрушения тирании кардинала, уничтожив причину, удаляющую от вас Людовика XIII. Но так как я употребляю лишь тонкий соблазн, который оскорбляет мою государыню, я притуплю ядовитое жало змея-искусителя, ибо благороднее восторжествовать над собственной страстью, нежели над своими самыми отъявленными врагами. Обречение себя на страдания этого мира ведет прямо в небо; оставайтесь целью для острых стрел, которые Ришельё не преминет пускать в вас. Не смейте даже взором противиться тому, кто вонзил кинжал вам в сердце, и если этому чудовищу удастся, в чем он льстит себя надеждой, достигнуть, что Людовик XIII разведется с вами, если, будучи покинутой, опозоренной, вы, при дворе вашего брата, слишком слабого, чтобы отомстить за вас, вы будете упиваться; желчью в возрасте, когда наш пол царствует всюду: по крайней мере, увенчанные чистыми добродетелями, вы приведете в восторг Францию и Италию и заслужите пальму святости.

– Ах, Мари, как ты мстишь жестоко! Какую ты пророчишь мне судьбу!… Что же я буду делать отверженная, изгнанная? Скорее смерть.

– А между тем вы порицали легкомысленность моего языка, когда я вам указывала путь, усыпанный цветами, для избежания подобной судьбы.

– Но, герцогиня! принципы, обязанность…

– Обязанность! Разве Людовик остался бы ей верен на вашем месте?

– Без сомнения, и я могла бы…

– Предаться справедливому гневу… И вот, ваше величество, час пробил… Слушайте! идут… Это Бэкингем… Примите вашего мстителя.

– Боже милосердый, поддержи мою слабость.

Легкий шум, раздавшийся в гардеробе, дал понять госпоже Шеврёз, что подходил английский вельможа; она начала слушать и королева тоже прислушивалась. Герцогиня ничего не слышала сперва кроме сильного биения сердца Анны, которое, казалось, готово было разбить свою алебастровую темницу. Но вскоре движение возобновилось, потом слуха встревоженных подруг коснулись эти ужасные слова, произнесенные мужским голосом, но не похожим на голос Бэкингема:

– Мне здесь менее опасно, нежели вам; если вы подвинетесь дальше, вам угрожает смерть.

Ответа на эту угрозу не последовало, но послышались чьи-то поспешные шаги. Фаворитка, приставившая ухо к двери кабинета, услышала женщину, говорившую, тихим голосом и без сомнения вмешавшуюся между двух споривших. Наконец дверь, сообщавшаяся с нежилыми комнатами, заперлась с некоторым шумом; все стало тихо, и только чуткий слух госпожи Шеврёз мог схватить следующий шепот:

– Я стремлюсь к гибели, кавалер; сколько слез мне будет стоить преступная слабость, которой я поддаюсь из любви к вам.

– Успокойтесь, добрая Жюльена. Мы хозяева обоих выходов из гардероба, затворы которых служат нам заложниками. Притом же ни Бэкингем, ни обитательницы соседней комнаты не посмеют поднять тревогу по поводу этого приключения, а ваши девицы как слышно спят крепким сном.

– Но как вы выйдете отсюда?

– Прежде чем я вошел к вам в платье вашей приятельницы, место которой теперь занял, я зацепил за балкон этого окна лестницу из зеленого шелку, которой нельзя заметить на листьях растущих здесь деревьев. Поэтому ничто не может помешать моему отступлению. Госпожа Шеврёз не сочла более нужным подслушивать и отошла от двери с досадой. Можно предполагать, что подруги Жюльены обещали не просыпаться, хотя девица должна спать чутко в подобном соседстве.

Совершенно смущенная герцогиня обратилась к Анне Австрийской, которая побледнев, вся, дрожа в отчаянии бросилась на диван. Она горько плакала.

– Ах, герцогиня, сказала королева рыдая: – приключение этого гардероба ужасно: кардинальские шпионы завели связи с этими жалкими девчонками, которым вы слишком доверились… И если они узнают герцога, расскажут все, и я погибла, Мари, погибла навсегда.

– Вы уже слишком пугаетесь, моя добрая государыня. Я слушаю у двери, один только человек вошел в комнату, и он, как возлюбленный Жюльены, будет молчать: он побоится скомпрометировать эту девушку. Обвинение его не может повредить вашей репутации: герцог не был узнан в темноте, и ничто не подтвердит, что ночной посетитель намеревался проникнуть к вам. Притворитесь только, что вы ничего не знаете, и спокойствие ваше не подвергнется ни малейшему риску.

– Сердце мое трепещет и не может быть спокойно относительно донесений этого человека.

– О чем же он донесет? Нет доказательств, нет даже вероподобия. Верьте мне, что вы можете бравировать его… Теперь замолчим. Я уверена, что влюбленные гардероба в настоящую минуту не думают подслушивать нас, но любопытство может проснуться… Боже мой! Вот вы, дорогая моя государыня, и похолодели; позвольте я уложу вас в постель.

Вскоре она уснула, но госпожа Шеврёз не переставала бодрствовать. Успокоившись менее чем это показывала, госпожа Шеврёз не могла скрыть от себя, что описанное приключение могло иметь опасные последствия. Возлюбленный Жюльены, который, как можно предполагать, мало заботился о весьма уже двусмысленной репутации такой обязательной красавицы, воспротивится ли порыву жадности, имея такой важный, даже решительный факт в момент, когда знаменитые любовники готовились к разлуке? Ночь не такая темная, чтобы черты английского министра остались положительно незамеченными, и если шпион успел узнать об удобстве сообщения между комнатами герцога и королевы, не обнаружит ли это интриги, если не доказанной, то, по крайней мере, весьма вероятной, которой ловкий кардинал сумеет наверное воспользоваться.

При этих шансах спокойствие королевы казалось рискованным. Герцогиня грустно задумалась об этом серьезном предмете, как вдруг в соседней комнате послышался разговор, которого она не хотела было подслушивать. Бросьте зажженный уголь на кучу горючего материала, и пожарь неизбежен… Мари, взволнованная, сильно встревоженная, не смела шевельнуться, чтобы не разбудить королевы, спавшей у нее на руках. Бедная Мари, положение ее достойно было сострадания.

В этом бреду Анна Австрийская так сильно сжала фаворитку, что та испустила легкий крик, разбудивший королеву. – О, как я рада, что кончились эти томительные грезы! сказала госпожа Шеврёз.

– Разве я говорила во сне?

– Ваше величество не сказали ничего, что не было бы уже мною угадано.

– Увы! я очень несчастна… Но ты, Мари, как ты горишь… а сердце бьется с такой силой…

– Надобно признаться, что у меня в сердце необыкновенное волнение: события этой ночи, мои размышления, ваш сон и потом соседство этой комнаты…

– Понимаю… К счастью занимается заря, она разгонит эти грустные мысли, тем не менее, я сожалею…

– О ваших грезах, ручаюсь?

– Ты угадала, Мари.

– Надежда на осуществление их еще не вся потеряна, ибо…

Здесь разговор был прерван стуком оружия, раздавшимся под окнами; в то же почти время резкий крик послышался в соседней комнате. Госпожа Шеврёз выскочила из постели и бросилась в кабинет, дверь которого не была заперта. Жюльена, стоявшая у отворенного окна, казалось, не заметила прихода герцогини. Ее сильно волнующаяся грудь, протянутая шея, неподвижные глаза, устремленные на террасу, где яростно бились два противника, – все в этой молодой девушке обнаруживало сильную озабоченность.

– Господи! он умер! воскликнула наконец она с отчаянием и упала на руки одной своей подруги, пришедшей предупредить о присутствии опасной свидетельницы.

Герцогиня, выглянув на минуту за окно, увидела при первых лучах рассвета, как побежал через сад мужчина со шпагой в руке в то время, как противник его, лежавший у подножия стены, казался бездыханным… Он был в женском платье. Обернувшись, госпожа Шеврёз увидела бедную Жюльену на коленах перед королевой, которая, накинув пеньюар, вышла в гардероб.

– Несчастная! воскликнула Анна, испуганная мыслью о гибельных последствиях, какие мог повлечь за собой проступок Жюльены. – Каким образом вы осмелились нарушить уважение к своей королеве до такой степени, чтобы предаваться своей страсти в нескольких шагах от моей комнаты? Будет справедливостью бросить вас на всю жизнь в подземелья монастыря.

– Простите! простите! умоляла девушка, лежа на земле и целуя со слезами ноги королевы. – Я впала в огромное несчастье; но преступление мое меньше, чем кажется. Клянусь Богом, который меня слышит, коварство Маргариты одно всему виной. Решившись принять своего возлюбленного в своей комнате, она завязала эту интригу с кавалером, который вошел к нам, переодевшись в платье этой негодницы, дерзость, за которую небо тотчас же ее наказало.

– Кто этот кавалер? спросила королева более мягким тоном.

– Увы, ваше величество, он плавает в своей крови под этим коном. Вина его уже в руках у Господа милосердого.

– Отвечайте, как его зовут?

– Кавалер Везай. Я видела его посинелое лицое. Он мертв; но если по какому чуду возвратится к жизни, помилуйте его, ваше величество: верьте, он ничего не замышлял против своей доброй государыни.

– Встаньте, сказала Анна Австрийская, как бы не слыша последнего уверения Жюльены: – встаньте и оправьтесь поскорее от этого отвратительного беспорядка… Я решилась отослать вас в Валь-де Грас; если вы проживете там полгода в раскаянии, я скрою печальную истину от вашего семейства; и если это раскаяние будет отвечать моим ожиданиям, я позабуду все, исключая обещания, которое дала – пристроить вас прилично.

– Увы, ваше величество, кавалер, если останется жив…

– Поведение его послужит залогом моей снисходительности…

С этими словами королева вышла в свою комнату в сопровождении герцогини. Приблизившись к окну, они увидели, как четыре караульных, призванных вероятно часовым, уносили кавалера, который казался недвижимым. Надетое на нем белое платье, подобное фрейлинскому, было все окровавлено.

– Этот человек мертв, сказал после краткого осмотра доктор, встретивший солдат: – ему нужен только гроб.

– Вот, прошептала королева с протяжным вздохом: – гибельные последствия преступной страсти,

– Скажите, ваше величество, отвечала с живостью герцогиня: – Что это – наказание, подобающее агентам человека, который употребляет все средства к вашей погибели. Везай, как мне известно, друг Лафейма. Вошел в кабинет, руководимый скорее зловещей мыслью, нежели страстной любовью. Герцог, вероятно, испугался этого кардинальского клеврета, и без сомнения поручил ловкому дворянину, может быть сэру Уильяму, ожидать кавалера со шпагой в руке и утопить в его крови важную тайну, которую тот мог разоблачить. Бэкингем доказал этим свою чрезмерную нежность и заботливость о вашем добром имени.

– Надобно с этим согласиться… Ах, Мари, что мне снилось!

Ночное приключение мало заняло придворных; вообще почти не знали, в какой части замка оно совершилось, и не слишком об этом беспокоились, так как в то время были обыкновенны ночные любовные похождения и их кровавые последствия. Герцогиня рано утром виделась с Бэкингемом, который подтвердил ее подозрения относительно забияки сэра Уильямса.

Бэкингем, влюбленный до безумия, поклялся герцогине Шеврёз, что он решился на все, чтобы победить препятствия, мешавшие его любви, и что при первом благоприятном случае ничто не может остановить его, даже щекотливость королевы.

– Вы не будете доведены до этой крайности, любезный герцог, смеясь, отвечала госпожа Шеврёз.

– Слишком зло, герцогиня, смеяться над такой серьезной вещью.

– Поэтому-то я говорю об этом очень серьезно, хотя в этом деле, что бы вы там ни говорили, есть не одна смешная сторона. Но я, которая по своей слабости согласилась действовать с вами заодно, я хотела дать вам понять, что королеве будет приятнее видеть вас счастливым, нежели преступным.

– Довольно, герцогиня, я клянусь св. Георгием…

– Вы не одни, перебила фаворитка: – взываете к вашему патрону: вчера ночью это имя было произнесено с величайшей нежностью хорошенькими губками, и хотя она спала в это время, но я уверена, что она не отопрется от этих слов и наяву.

– Благодарю, благодарю, добрая герцогиня, сказал Бэкингем с жаром, осыпая поцелуями руки: хорошенькой вестницы. – Как я вас люблю, и как жалею, что не могу любить вас одних.

– Ха, ха, ха! Превосходное признание! заметила госпожа Шеврёз, заливаясь смехом. – Этот бедный герцог из признательности позаботился мне обещать обрывки своей любви… Это слишком забавно.

И фаворитка ушла от пылкого англичанина, продолжая заливаться звонким смехом.

Людовик XIII поправился и встал с постели; но испугавшись мысли заболеть серьезно, если поедет дальше провожать английскую королеву, объявил, что намерен возвратиться в Фонтэнебло. Королева мать была извещена об этом с утра пажом и тотчас же пошла к сыну условиться на счет остального перемотала касательно супруги Карла I. При входе Марии Медичи ревнивый монарх, хотя он и был очень далек подозревать все происходившее под рукой, немедленно заявил матери, что увезет с собой Анну Австрийскую.

– Это, отвечала она: – было бы прилично, если бы болезнь ваша продолжалась; но теперь когда вы выздоровели, – будет недостойным уважения к королю Карлу, что вы оставляете здесь его супругу, а тем более хотите увезти королеву, относительно которой, как известно всему государству, вы по обыкновению, не бываете внимательным мужем.

– Клянусь вашему величеству легко говорить об этом; но ведь не могу же я закрыть ушей от доходящих до меня слухов об ухаживании герцога Бэкингема за королевой.

– Право, сын мой, вы увлекаетесь подозрениями, недостойными государя. Нет в вашем государстве самого последнего дворянина, который не удержался бы от этой ревности дурного свойства.

– Как, матушка! Неужели это низко – заботиться о своей чести?

– Чести? Увы, по этому поводу ее заставляют, принимать странное направление.

– Признаюсь, что и в этом самом направлении мы видим ее под странным покровительством. Но ведь, матушка, в свете говорят, а смешное привязывается.

– К человеку одержимому гневом, довольно безумным для того, чтобы поднять гвалт о действительной или мнимой ветрености жены, и который, в своей поспешности избавиться от страха быть обесчещенным, сам себя позорит на самом деле.

– И так, матушка, вы полагаете, что муж должен переносить молча самое кровавое из оскорблений?

– Если сомнения основываются на вымыслах собственной фантазии, то, по-моему, умнее всего даже воздержаться от жалоб, которые дают только повод к смешному.

– Если вам угодно, сказал Людовик несколько грубо: – пусть королева едет с вашим величеством до Амьена; но не могу скрыть… говорю вам громко и откровенно, что я с неудовольствием соглашаюсь на ваше желание: Дай Бог, чтобы я не рисковал в этом.

– Перестаньте, бросьте эти печальные мысли, более достойные старого кастильянца, нежели французского короля, такого, как вы. Я с удовольствием увижу возврат ваш к чувствам более нежным относительно прелестной супруги; но вы успеете пленить ее наверное – не подозрительным обхождением, но лестной внимательностью. Тогда, сын мой, ваши мрачные предчувствия, которые волнуют вас и которые поддерживают сознание ваших собственных несправедливостей относительно королевы, исчезнут на лоне искренней дружбы, и было бы крайне, удивительно, если бы эта перемена не обеспечивалась ее верностью.

– Я монарх, матушка, и не знал, что имею к кому-нибудь обязанности кроме произвола вашего величества. Что такое значили бы короли, если бы были и обязаны, подобно простым людям, подчиняться на троне этим плоскостям, называемым ухаживаньем? Оно уж мне надоело, когда в моих луврских апартаментах я вижу стаи волокит, кружащихся около огня. Все эти пошлости кажутся мне очень низкими, чтобы я вздумал подражать им, и я убежден, что Бог наградит меня за это в другом мире.

– Но не в этом, где вы передадите в руки младшей линии скипетр, который получили от моего славного супруга.

Людовик не отвечал, его брови вдруг нахмурились; самое мрачное выражение разлилось по его лицу, и без того постоянно сердитому. Он поворотился спиной к матери. Мария Медичи пожалела, что в увлечении, за которое упрекала себя, затронула струну, всегда болезненно звучавшую в сердце этого государя, еще более ревновавшего своего брата, нежели королеву.

Людовик принял прощанье Бэкингема с презрительной почти холодностью, но постарался осветить улыбкой свое бледное лицо, когда ему откланивались Карлейль и Голланд. Английский министр был оскорблен этим отличием; он поклялся отомстить французскому монарху. А холодный поцелуй, данный Людовиком Анне, побудил последнюю слить свой гнев с гневом блестящего посланника.

Три королевы в тот же день, прибыли в Амьен, в сопровождении принцев и принцесс крови. Герцог Шон, пикардийский губернатор, предложил высоким путешественникам роскошный пир по случаю рождения сына, восприемниками которого были Бэкингем и царствующая королева. Бал закончил празднество. Анна Австрийская, свободная от ревнивого надзора кардинала, от души предавалась увеселениям этого восхитительного вечера, разделяя, с гордостью, благодаря своим грациозным танцам, всеобщие похвалы, расточаемые Бэкингему, ее неизменному кавалеру. Госпожа Шеврёз видела с удовольствием, что, королева в вихре наслаждений не сохраняла ни малейшего воспоминания о мрачных событиях прошлой ночи, и сама, увлекаясь празднеством, не могла предвидеть ни малейшего облачка.

Блестящий бал прошел с быстротой молнии; казалось он едва начался, как дверь, отворенная в сад, открыла глазам танцующих великолепное августовское, солнце, освещавшее зелень, испещренную, цветами, унизанную перлами росы тихого предрассветного дождика.

Закат этого самого солнца долженствовал быть свидетелем происшествия, которое прогремело через столько веков. Анна Австрийская помещалась в доме, стоявшем на берегу Соммы. Сад, перерезанный по обычаю того времени, аллеями и наполненный беседками, тянулся по берегу. Королева, со своими придворными дамами, прогуливалась в нем между семью и восьмью часами вечера; воздух был зноен; все заботливо искали прохладной тени. Герцог Бэкингем вел королеву; госпожа Шеврёз с лордом Голландом шли в некотором расстоянии; конюший Анны, кавалер Пютанж, следовал немного ближе за ее величеством; остальные рассыпались по саду. Вдруг и в то время, когда значительно потемнело, Анна Австрийская с английским вельможей исчезли…

Как бы то ни было, на другой день Бэкингем заговорил об отъезде в Булонь, не смотря на препятствие, именно на болезнь королевы-матери, которая слегла в постель по поводу сильной лихорадки. До сих пор Генриетта Французская должна была сдерживать весьма законное желание познакомиться со своим супругом иначе, чем с помощью предписанного посредничества посланника. Может быть не без некоторого удовольствия она узнала, что не совсем чистая любовь пылкого ее провожатого давала ей возможность окончить этот продолжительный супружеский новициат. Английский вельможа не имел недостатка в причинах, могущих оправдать его отъезд: мятеж в Лондоне возобновлялся, в Уиндзорском кабинете накапливались дела; некоторые державы грозили Англии разрывом; наконец Карл I, нежность которого к молодой супруге смирялась в течение долгого месяца, начинал обнаруживать нетерпение. Все это казалось королеве-матери более вероятным, нежели доказанным.

Здесь обязанность историка становится строгой: необходимо сказать, что Мария Медичи, давно знавшая о страсти английского министра и, смотря несогласно с Людовиком XIII на последствия; какие могли произойти от этого, ощутила живейшую досаду при виде поспешности, с которой удалялся Бэкингем. Не трудно соображениями высшей политики объяснить эту чрезмерную снисходительность итальянской принцессы, и эти высокие интересы прикрывают много безнравственности. Мария Медичи еще здоровая, крепкая мать хилого монарха, предвидела все, что регентство неопытной государыни может отдать ей в руки; и сгорая нетерпением схватить бразды государства в царствование малолетнего короля, она сознавала, прежде всего, необходимость, чтобы он родился. Пора объяснить, что королева-мать, которой так оскорбительно изменил Ришельё, чувствовала к нему лишь глубокую ненависть и возлагала на Бэкингема тем более сильные надежды, что министр этот был могуществен. Она питала и другие замыслы, основанные на близком супружестве второго ее сына с принцессой от крови Медичи; но кроме того, что ранняя распущенность этого молодого принца, заставляла опасаться за истощение, – его крайняя ветреность, слабость характера, переменчивость и непостоянство – давали предчувствовать, что может быть невозможно удержать его в данном направлении и что он будет доступен вполне влияниям. Вследствие этой боязни она перенесла надежды на свою невестку. Именно со времени этой перемены она жила в добром согласии с испанкой, и с тех же пор начала защищать ее от ревнивых подозрений короля, который конечно не мог угадать запасной мысли матери.

Мария Медичи скрывала, что и весьма понятно, свою досаду о поспешном отъезде Бэкингема. Она в постели простилась со своею дочерью и прочла ей трогательные наставления об обязанностях королевы и супруги. Прощание было очень чувствительно и кроткая Генриетта не переставала плакать. Если не смотря на обыкновенно льстивые обещания Гименея, молодая девушка с грустью покидает мать, с которой разделяет ее улица, а порой и одна только стена, то что же если моря должны разлучить ее с этой нежной покровительницей, когда ей предстоят сношения с чужими людьми! В отечестве мы находим еще семейство и вне уз крови; общность мнений, привязанностей, национальной славы устанавливаете таким образом родство. Но вне родины паши связи, наша дружба представляют нечто не полное, искусственное; даже до нежности наших детей, чувства которых, выражаемый на чужом языке не столь трогательно ласкают наш предубежденный слух.

Молодой герцог Анжуйский, принцы Конде и Конти, Вандом и маршалы Бассомпьер и Форс должны были сопровождать Генриетту Французскую до корабля; царствующая королева с остальным двором проводила ее за вороты Амьена. В минуту, когда Бэкингем подошел к карете Анны Австрийской попрощаться с нею и с принцессами Конде и Конти, сидевшими с королевой, говорят, видели, как он горячо целовал платье ее величества; затем, покровительствуемый занавеской дверец, которую легкий ветерок на несколько секунд поставил между Анной и ее спутницами, он сказал ей что-то на ухо, а когда зефир снова отвеял шелковую ткань, две крупные слезы показались, из глаз английского министра. Лицо королевы мало выражало гнева, черты ее, напротив, обнаруживали нежное сожаление, и прекрасные глаза, подернутые томностью, прикрылись длинными ресницами, казалось для того, чтобы скрыть наполнявшие их слезы.

Мало известно относительно долгого разговора, происходившего перед отъездом Генриетты, между королевой и госпожой Шеврёз, – однако сохранилось несколько подробностей, которые мы должны воспроизвести здесь. На первой аудиенции, данной в Лувре Бэкингему, Анна Австрийская имела на плече бант из лент, которые в числе двенадцати украшены были алмазными наконечниками; наряд этот весьма тогда изысканный, подарил ей Людовик XIII за несколько дней до приезда английского министра, который любовался его изяществом и великолепием. В момент разлуки с человеком, который выказывал ей столько любви, королева отбросила щекотливость до такой степени, что захотела представить ему недвусмысленное доказательство взаимной нежности, и герцогиня Шеврёз, долженствовавшая, сопровождать Генриетту в Лондон, получила поручение передать герцогу алмазные наконечники. Вследствие этого Анна вручила своей фаворитке футляр во время разговора, подробности которого нам не хорошо известны, но которого иные характеристическая черты освещает это обстоятельство, группируясь с другими не менее выдающимися обстоятельствами. К несчастью, когда эта драгоценность переходила в руки госпожи Шеврёз, графиня Ланной, знавшая зеленый сафьянный футляр, заметила его уголок, не искусно скрытый герцогиней. Подобное открытие было очень важно для этой статс-дамы, преданной, как известно, кардиналу, и которая ни мало не сомневалась в цели, предназначенной этим алмазам.

По отъезде Генриетты и ее свиты началась деятельная корреспонденция между Анной Австрийской и обязательной Мари; Латур, слуга, носивший плащ ее величества, был ее курьером. Поездки этого верного слуги взад и вперед по булоньской дороге были так часты что губернатор получил приказание держать ворота отпертыми во всякий час ночи, чтобы никто не останавливал этого исправного посланца. Впрочем, тайная цель этой корреспонденции не замедлила сделаться подозрительной.

Какова, бы ни была потребность, которую чувствовала эта нежная государыня – переписываться со своей фавориткой, этого было недостаточно для объяснения столь оживленной корреспонденции; но никто сперва не разгадал настоящей ее цели: злословие только предполагало, что в каждом из этих посланий обменивались взаимным чувством любви Бэкингем и королева.

Лафейма поспешил собрать своих людей в Амьенской гостинице: раздав им несколько денег, он предложил им наипоспешнее ехать в Париж, куда, прибавил он, сам он намерен был отправиться за получением обещанной награды.

– К нам, может быть, будут придираться, продолжал он с грустью: – относительно сущности оканчивающегося похода; но вы можете быть уверены в моей честности, что я озабочусь выставить во всем блеске наши подвиги. Клянусь моей доброй шпагой! воскликнул он в заключение: – я распишу жертвы, павшие в Валь-де-Грасе и Компьене.

– Очень хорошо, сказал с жаром один забияка, бывший прежде аббатом: – так Марк, Антоний окончательно растрогал римлян, показав им окровавленную тунику великого цезаря.

– Да здравствует господин Лафейма! закричали все присутствовавшие.

– Мы ему вручим гражданскую корону, продолжал ученый расстрига: – за то, что он не отчаялся в нашем деле.

Шутка эта, заключившая заседание, вызвала всеобщую веселость, среди которой разбрелась беззаботная шайка… Некоторые негодяи отправились в путь немедленно, другие смешавшись с гуляками – пажами знатных вельмож – ходили с ними по городу, задувая фонари мирных граждан, целуя встречных женщин и простирая дерзость до того, что даже обнимали их в присутствии мужей, которые не смели защищать своих супружеских прав против таких дерзких повес.

Спокойствие царствовало в городе Амьене; большинство вельмож уехало провожать королеву Генриетту; кое кто из знати обоего пола возвратились в Париж; все товарищи Лафейма пустились туда же; при королевах оставалась лишь небольшая часть свиты. Мария Медичи лежала еще в постели. Анна Австрийская со своей стороны жила, очень уединенно: она преобразила в мирную пустыню свое прелестное обиталище на берегах Соммы. Это мрачное спокойствие, вслед за шумными удовольствиями длилось уже два дня, как вдруг разнеслось известие, что герцог Бэкингем один возвратился в Амьен. Это неожиданное обстоятельство, по крайней мере для королевы – матери, чрезмерно удивило ее в первую минуту; но после долговременного пребывания при дворе Генриха IV, не было ни одной любовной интриги, уловки которой остались бы для нее тайной: она мигом проникла и цель настоящей. Что касается королевы Анны, то она превосходно разыграла удивление, когда ей доложили о возвращении фаворита Карла I, который приехал уже в отель, занимаемый Марией Медичи.

– Снова возвратился, Ножан, – сказала она своему камергеру, бывшему тогда в ее комнате: – а я думала уже, что мы от него избавились.

Мольер, сорок лет спустя не мог бы заставить лучше выразиться своего добродушного Тартюфа.

Оставляя английскую королеву в Калэ, Бэкингем выдумал, что получил депеши от своего государя, обязывавшие его возвратиться к королеве-матери, чтобы войти в сношения относительно более тесного союза, чем тот, который был заключен между дворами Луврским и Уиндзорским. Таков был предлог, заявленный английским министром Марии Медичи, когда он испрашивал предварительной аудиенции, неизбежной для того, чтобы быть принятым у Анны Австрийской. Возвращение это, изобретенное госпожой Шеврёз, было очень остроумно: ловкая фаворитка думала не без основания, что вслед за разлукой влюбленных, шпионство Лафейма и злобное внимание двора прекратится само собой и что быстрый приезд Бэкингема не даст им времени снова приняться за свои наблюдения. Конечно, самое благоразумное было бы возвратиться в Амьен тайно, но этот секрет, который казалось должен бы был менее компрометировать королеву Анну, скомпрометировал бы ее окончательно гораздо более, вследствие весьма естественного объяснения, какое могли придать непонятному бегству герцога из свиты Генриетты.

Вдова Генриха IV изъявила согласие на свидание, хотя и лежала в постели; она приняла мнимого посредника, смеясь и слушала с лукавством, выражение которого смущало неоднажды рассказ басни, впрочем, весьма запутанной, которую он старался выдать за истину.

– Господин герцог, отвечала мать Людовика XIII, считавшая предмет не столь важным, чтобы изгнать улыбку со своих уст: – я ни мало не сомневалась, что король, мой сын, примет с удовольствием новые предложения его Британского величества, ибо он в душе сильно желает видеть доброе согласие между обоими дворами. Это поручение будут обсуждать в первом совете.

– Удостойте уверить, ваше величества, знаменитого Людовика XIII, что король, мой государь, с радостью примет вечный союз между обоими дворами.

– Залогом, что вы разделяете столь мирное, столь горячо-дружественное расположение служит мне ваше обратное путешествие, предпринятое вами сегодня, сообщить мне это предложение лично.

– Я принял на себя это путешествие, отвечал министр с некоторым замешательством: – чтобы лично доложить вам о намерениях моего двора и полагал в душе, что не мог большей готовностью…

– Исполнить намерение, которое вас привело сюда, перебила королева: – вот чему я охотно верю, господин Бэкингем и убеждена, что вы действовали от души.

– Ваше величество отдаете мне справедливость.

– И я хочу, чтобы вам отдала ее также и королева, моя невестка. Повидайтесь с этой государыней прежде вашего отъезда, господин герцог, и когда увидитесь с моей доброй Генриеттой, скажите, что я поручила вам передать ей мое новое благословение.