Текст книги "Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1"

В продолжение этого беспорядка, отец Жозеф, прокрадываясь мимо домов, как ночная птица, с мрачной радостью наблюдал страшный результат своего поручения и отправился к госпоже Кларик, без сомнения с целью получить поздравление. Графиня приняла Жозефа в саду, куда вышла послушать отдаленный шум бунта.

– Слышите, графиня? сказал монах глухим голосом, после короткого поклона.

– Ах, барон, я дрожу.

– Вот какие последствия влекут за собой человеческие страсти, если те, кто им предается, не останавливаются из почтения к Богу.

– Какие зловещие крики! Вероятно польется кровь?

– Это не удивит меня… Иногда грех не может быть искушен иначе, как посредством преступления. Слушайте, слушайте.

В этот момент Жозеф, стоя впереди графини, протянул руки и устремил глаза по направлению, откуда слышались смесь резких криков, звон разбитых стекол, треск горевших костров, зажженных народным мщением. В этот момент Жозеф походил на князя тьмы. Одно время его вид испугал его хорошенькую собеседницу.

– Ах! воскликнула она голосом, явно выражавшим испуг: – как мне грустно, что советами своими содействовала этим гибельным вспышкам!

– Успокойтесь, графиня, отвечал монах с улыбкой еще отвратительнее его мрачной важности: – люди эти идут твердым шагом для вашего прямого удовлетворения: курьеры, посланные из Уиндзора, отвлекут великолепного Бэкингема от нежных наслаждений Капуи. Он скоро подавит этот мятеж, а последствия его будут столь же сладостны, сколько ужасны действия. Примите мои поздравления. Я думал, что было бы приличнее вам узнать последствия ваших официальных советов иначе, как посредством замешательства на площади. И вот я квит с вами относительно вежливости, в отсутствии которой вы могли упрекнуть меня, ибо то, что происходит в эту минуту, есть просто ваше дело… О, беспорядок увеличивается… Возрадуемся, графиня, дело начинает приносить плоды.

– Перестаньте, перестаньте, барон, вы меня пугаете.

– И не думал; я хотел только быть вежливым; но любимец Карла I исполнит эту обязанность гораздо искуснее меня.

С этими словами капуцин, грубо поклонившись, оставил графиню, которая не вставала, чтобы проводить страшного иностранца.

Войдя к себе, Жозеф нашел следующую записку, очевидно писанную измененным почерком:

«Вы не обвините меня в медленности, господин барон; вечер вам показал довольно событий, не требующих объяснения. Завтра сцена будет еще живее. Слабый Карл, скрывая свой ужас за слабыми зубчатыми стенами Уиндзора, послал в Лондон несколько сот гвардейцев; но не будет так неблагоразумны, чтобы приказать им стрелять, а реформисты впали бы в огромную ошибку, если бы открыли огонь. И так город будет целый день наш, а я буду слишком занят, чтобы видеться с вами.

«Если вы должны, как мне говорили, оставить нашу столицу в ближайшую ночь за этой, которая начинается, я буду в десять часов вечера у подошвы Лондонской башни, где вы намеревались сесть на корабль: там мы и попрощаемся».

Письмо это не было подписано, но Жозеф не мог не узнать его автора, которого не мог надивиться изумительной деятельности, а особенно осторожной ловкости. Действительно Оливер был зачинщиком происходившего движения; он был везде, чтобы раздувать огонь бунта, и нигде не возможно было его заметить. На другой день этот ловкий заговорщик еще более удивил капуцина, когда последний увидел его во главе гвардейской роты, идущим против мятежа, которого он был душой, и влияя взором и жестом на бунтовщиков, когда, казалось, готов был поражать их.

В продолжение второго дня бунт принял более серьезный и в тоже время более опасный характер. Многих коноводов реформатской партии народ относил на руках в нижнюю палату: шумная овация, на которую они соглашались с величайшим удовольствием. С другой стороны на парламентаристов, рабски преданных монархии, нападали в их каретах, бросали в них яблоками, яйцами, морковью, репой. Шляпы их, сорванные смелыми мятежниками, становились игрушкой толпы, которая подбрасывала их на воздух. Подобным выходкам войска противопоставляли только недостаточные увещания, не предпринимая ничего решительного.

Отправляясь вечером к подошве Лондонской башни, Жозеф видел несколько домов в огне; но может быть, что этот пожар был делом личной мести, всегда готовой быстро совершиться под тенью народного движения. Монах несколько времени дожидался Кромвеля, стоя в лодке, которая должна была отвезти его на корабль. Он с некоторого рода обожанием смотрел на эту древнюю крепость, защищенную башнями, из которой англичане сделали в одно и тоже время арсенал, государственную тюрьму и зверинец. Зубцы и кровли этой колоссальной массы вырезывались на безоблачном небе, тронутом местами пурпуром пламени, поднимавшегося от дома, который горел сзади этого древнего здания. Величественна была картина этого исполинского темного силуэта, обрисовывавшегося на огненном фоне. Временами Трамблай следил взором вдоль Темзы за подвижными факелами, которые без сомнения были носимы мятежниками и которые озаряли красноватым светом дворцы, стоявшие на набережной. Скоро показался Кромвель.

– Ну, что довольны вы? спросил он более грубым тоном, чем прежде.

– Да, капитан, я считаю вас человеком блестящих способностей и жалею тех, кто сделается вашими врагами.

– Посоветуйте же папистам никогда не ссориться со мною, этим, вы можете оказать им добрую услугу, отец Жозеф Тромблай.

Это имя ошеломило монаха на несколько мгновений; но без труда догадавшись, что его инкогнито было выдано слугой, он не замедлил ответить:

– Так как вы большой знаток дел человеческих, вам должно быть известно, что ни моя одежда, ни положение, в которое я поставлен необходимостью, не могли нам помешать соединиться. Я был искренен, когда вам сказал, что человек моего закала не отдастся душей и телом Ришельё, а служит ему, как служат пленные христиане алжирскому или триполисскому дею.

– Я это знаю и, не терпя притворства, должен вам сказать, отец Жозеф, что при удобном случае нас не разделит различие верований.

– Все мои чувства принадлежат вам, исключая этого священного пункта.

– Э, полноте! перестаньте, ведь тут нет секретаря, который записывал бы… Сознайтесь откровенно, что люди одного с нами закала были бы плохие политики, если бы занимались религиозными вопросами, когда они не ведут к какой-нибудь солидной цели. Я также считаюсь очень набожным[17]17
  Кромвель, будучи уже протектором и обедая однажды с друзьями, хотел из предосторожности сам откупорить бутылку старого токайского. Слуги бросились искать штопора и не находили; великий человек сердился. В это время ему доложили о приходе депутации пресвитерианцев, которые желали знать, занимался ли Его честь с отцами реформатской церкви обсуждением некоторых спорных вопросов касательно их догматов. Кромвель велел им объявить, что прилежно занимался этим. И потом он смеясь сказал своим гостям: «Они думают, что мы ищем святых истин, а мы просто отыскиваем штопор». Эта черта служит мерилом благочестивых чувств протектора.


[Закрыть]; четыре года уже, как я стою во главе пуритан, возбуждая их рвение, воспламеняя восторг и представляя из себя человека, который только и думает что о Боге. Но если я подобным образом благоприятствую этим добрым секаторам, то потому, что они составляют могущественную партию в Соединенном королевстве. И так если когда-нибудь я добьюсь власти в исполнение предсказания Уиндзорского привидения, я проведу уровень над всеми этими культами, чтобы не было никакой страшной партии, которою мог бы воспользоваться подобный мне честолюбец. Вот, отец Трамблай, что и вы должны сделать, если судьба вам поблагоприятствует, и я знаю, что вы слишком ловкий человек и верите, что путь, который приведет вас к власти, может быть мгновенно закрыт за вами с помощью хорошо обдуманной осмотрительности. Ошибаюсь ли я?

– О, нет, клянусь, капитан! воскликнул монах, у которого в первый раз в жизни исторглось из уст искреннее признание.

– Еще одно слово, отец Жозеф, сказал Кромвель: – и вы пожалуйста не проклинайте меня за легкомыслие моих речей. Поручение ваше имело целью отбросить на английский берег нашего первого министра, ловкого танцора, ибо для Ришельё очень важно, чтобы Людовик XIII.. вы понимаете. Вот истинный смысл вашего благочестия. Вы сделали меня орудием для этой цели, и я, черт возьми, очень далек от того, чтобы сердиться на вас за это. Благодаря этому предприятию, я измерил поприще, которое мне придется проходить, не сомневайтесь в этом, когда успею победить препятствия, враждебные моим замыслам. Вы заплатили землемеру, я считаю себя обязанным и будь я проклят, если нам не должно расстаться друзьями. Когда ваша звезда заблистает там, прибавил Кромвель, протягивая руку к Франции: – помните, что вы оставили у подножия древней Лондонской башни человека решительного, способного подтолкнуть вперед вашу колесницу… Прощайте.

– Не забуду, – отвечал Трамблай, глаза которого в эту минуту, казалось, блеснули огнем восторженности.

Таким образом, окончились отношения этих двух высоких личностей. Они молча пожали руки друг другу; потом отец Жозеф, подал знак лодочнику отваливать, уселся на корме и закутался в свой широкий темный плащ. Весла восьми сильных гребцов, дружно рассекая спокойную поверхность реки, быстро положили предел между двумя величайшими честолюбиями, какие когда-либо существовали на свете. Оливер, стоя на берегу, следил несколько времени взором факел, освещавший лодку Жозефа, подвижной блеск которого оставлял на волнах светящуюся полосу. Но скоро этот свет скрылся в темноте ночи. Серый монах оставил, может быть, навсегда человека, который через несколько времени должен был владычествовать в Англии и подчинить своему захваченному владычеству политику всех европейских держав.

Глава VII

Возвращение во Францию. – Свиданиѳ с королем. – Новый аббат Фекан. – Поездка в Компьен. – Внутренние распоряжения. – Королева и ее наперсница. – Змей соблазнитель. – Приключение в гордербе. – Жюльетта и кавалер Везай. – Сэр Уильям. – Снисходительная свекровь. – Поездка в Амьен. – Роща. – Записки Лапорта. – Поспешный отъезд. – Печальное прощанье. – Наконечники аксельбанта. – Бред любви. – Запоздалое достоинство. – Щекотливость графини Ленной. – Прогулка принцессы Конти. – Знатная шпионка.

После блогополучного плавания при блогоприятной погоде, отец Жозеф высадился в некотором расстоянии от Кале; почтовый экипаж ожидал его, он сел в него, не теряя ни минуты, и снова покрытый своим грязным францисканским капюшоном, прибыл в свой монастырь через шестьдесят часов по отъезде из Лондона. Он пролежал несколько минут ниц перед своим аналоем, пытаясь обмануть Бога пламенной верой, которой рычаг нам теперь известен. В продолжение этой краткой молитвы свежие лошади были запряжены в почтовый экипаж, и отец Жозеф уехал в Рюэль, где Ришельё давал прощальный пир Английской королеве и посланникам его Британского величества. Ибо пора сказать, что Бэкингем, извещенный о лондонских событиях двадцатью последовательными курьерами – вестниками ужаса бедного Карла Стуарта, располагал на другой день выехать из Парижа. Но будучи впрочем уведомлен о настоящем положении вещей, благодаря корреспондентам, менее испуганным, чем английский король, герцог успокоил королеву Генриетту относительно утихшего восстания и уверил, что нет препятствий французскому двору провожать ее до Амьена, как было условлено до получения тревожных известий. Поэтому все было в движении в Лувре, в Люксембурге и отеле Шеврёз, по случаю завтрашним отъезда, в то время как танцевали в залах кардинала.

Отец Жозеф за милю еще увидел театр празднества по отражению блистательной иллюминации на беззвездном небе; и вскоре вечерний ветерок донес к нему звуки стройной музыки.

Оставив экипаж у ворот замка, монах прокрался вдоль стен в комнаты министра, избегая света, подобно сове, которая ищет убежища в темных расселинах старой башни. Ришельё не было в кабинете, но дежурный лакей получил приказание отворить его во всякую минуту для отца Жозефа. Последний увидел в окно его эминенцию, который прогуливался в саду, где тысячи огней, унизывавших деревья, придавали золотистый оттенок листьям, и яркий блеск цветам. Кардинал казался в отличном расположении духа, – непреложный знак, что он наслаждался чьим-нибудь горем. Действительно у герцога Бэкингема, богатый костюм которого сверкал от огней, среди группы дворян, – лицо было озабочено, не смотря, что он старался улыбаться. Министр этот не был столь равнодушен как хотел показать, к вестям, полученным из Лондона: он не мог смотреть пренебрежительно на враждебные демонстрации реформистов – партии всегда страшной в Англии. При том же это обстоятельство, принуждая его покинуть внезапно Францию, разрушало его сердечные надежды, сделавшиеся тем более пылкими, что до тех пор встречали препятствия к своему осуществлению.

Со своей стороны королева, которую отец Трамблай видел рука об руку с Людовиком XIII в апельсинной аллее, плохо скрывала свою чрезмерную горесть; черты ее обнаруживали печаль, еще увеличивавшуюся от скучного общества супруга. Зевая поминутно, король ни мало не заботился скрывать своей скуки.

Остальные гости разбрелись по саду. По временам под сводом яворов и каштанов сверкали иногда наряды красавиц и исчезали в густой массе зелени. Такова была распущенность этого века, что кардиналы давали балы, где все почти женские прелести были на виду, и где исполнялись все их желания. Напрасно желчный монарх служил своему двору примером строгости нравов, молодые вельможи, казалось мало были расположены исправляться от заблуждений, порицаемых его величеством. Сам Ришельё не велел закрыть от гостей великолепной беседки, построенной в глубине сада, этом маленький храме, где прелестная Марион-де-Лорм часто бывала жрицей в упоительные часы не одного весеннего утра. Любопытные дамы заглядывали в это восхитительное убежище, и мебель ими там виденная доказывала им убедительным образом, что если кардинал и уединялся куда-нибудь с благочестивыми целями, то конечно не в этот уголок.

Хотя первый министр был немедленно извещен о прибытии отца Жозефа, монаху однако же пришлось долго дожидаться в кабинете. Его эминенция будучи доволен результатом, полученным из Лондона от своего агента, не имел необходимости спешить, – так много стоило этой завистливой душе выражение признательности. Ришельё появился наконец, и владея собою как никто, принял необыкновенно любезно капуцина.

– А тут вышел счастливый случай, сказал он после горячих поздравлений: – во время вашего отсутствия сделалось вакантным аббатство Фекан. Король с большим удовольствием жалует вам его; завтра мой секретарь не замедлит вручить вам бумагу.

– Нижайше благодарю вашу эминенцию от имени моего бедного монастыря, который теперь позаботится перестроить часть здания, угрожающую падением.

– Я желаю, чтоб доходы шли в личную вашу пользу. Я должен вам сказать, что ваш бедный монастырь довольно богат и может перестроиться собственными средствами; и если мои сведения не обманывают меня, то ваша нищая братия получает не менее тридцати тысяч экю дохода в год.

– Они смотрят вокруг себя, монсеньер, и заботятся о людях, которые беднее их. Моя нищая братия источник благотворительности. Потом, что же я, недостойный капуцин, буду делать с земными благами? Я питаюсь настолько, насколько нужно для поддержки существования; тело мое ослабеет, от тонкого белья, и пепел, посыпающий мое ложе, в состоянии удовлетворять служителя божьего, который спит мало для того, чтобы много молиться.

– Отец Трамблай, сказал Ришельё сердито, схватив за рясу Жозефа: – эта ряса не так толста, чтобы глаз, подобно моему, не мог видеть тщательного сердца, которое под нею скрывается. Оставьте комедию, которая не имеет даже заслуги забавлять того, кто ее слышит, и если желаете, чтобы мы остались друзьями, не пренебрегайте наградой, которую я считаю приличной за ваши заслуги. Иначе я могу увлечься мыслью, которую мне приятно было бы устранить.

Францисканец вышел, не отвечая на эту высокомерную речь, но тайная ненависть, питаемая им к кардиналу, сделалась еще ядовитее. Хотя и искусный в политике, этот монах обнаруживал всегда беспечность: он не чувствовал, что, желать обмануть такого проницательного человека как Ришельё относительно гордости, которая часто изменяет себе и в глазах менее зорких, было безумно дерзким предприятием; и непонятно каким образом Жозеф мог забыть величайшее искусство его эминенции, заключавшееся во всезнании. Действительно кардинал-герцог знал, что под грязной рясой Трамблая была другая шелковая; что вернувшись в свою келью, он наслаждался вкусными яствами и тонкими винами, которые один скромный брат разделявший эту таинственную трапезу, приносил из города в своей нищенской котомке. Наконец министру не было безызвестно, что под жалким ложем Петра Пустынника, стоял сундук, заключавший в себе более ста тысяч экю золотом.

На другой день, однако же, двор выехал вместе с английской королевой Генриеттой. Рано утром длинный ряд карет потянулся из Парижа, и солнце, освещая яркими лучами шпиц древнего аббатства Сен-Дени, как бы сообщало ему улыбку для приветствия дочери одного из лучших королей, уснувших вечным сном под сводами этого монастыря. В карете Людовика XIII сидели его брат, герцог Анжуйский, принц Конде, принц Копти, его кузены и маршалы Бассомиьер и Фарс. Мария Медечис посадила с собой графиню Флатте, госпожу Комбалле и прелестную Готфор, которую король удостаивал столь безопасной привязанностью. Герцогиня Шеврёз величайшему огорчению своей государыни, заняла место в карете английской королевы, которую должна была сопровождать до Лондона. С молодой королевой ехали также две благородные англичанки графиня Амби и маркиза Гамильтон.

Кардинал-герцог не был в числе свиты, но его недоверие сопровождало знаменитых путешественников. Лафейма и его самые ловкие в особенности самые отважные клевреты, вмешавшись в свиту большого количества высоких особ, как настоящие церберы сторожили влюбленных, которые осуждались до тех пор на муки любви; встречавшей одни препятствия. Поручение их близилось к концу: Тристан ревнивого Ришельё оставалось одно лишь усилие, чтобы потом схватить обещанное место, а товарищам его уже слышался соблазнительный звон пистолей. Правда, все они ожидали отчаянных предприятий от кипучего Бэкингема, но последние инструкции были чрезвычайно точны: на всякое излишество смелости они должны были, не колеблясь отвечать излишеством свирепости. Пламень любимца Карла должен был до конца гореть безуспешно или потухнуть в потоках его собственной крови. Итак, приказав эту крайнюю меру; первый министр считал, что было бы неблагоразумно быть свидетелем ее исполнения; он боялся, чтобы его коварство не пошатнулось пред подобной катастрофой и чтобы душа его, не закаленная еще в преступлениях; не изменила ему какими-нибудь признаками ужаса. Ему не было недостатка в предлогах, чтобы остаться в Париже: Бэкингем радовался, да ему и в голову не приходило, чтобы это счастливое, по его мнению, обстоятельство было последствием его смертного приговора.

Хотя по дороге везде были выставлены переменные лошади для двора, он прибыл на ночлег в Компьен очень поздно. Дурно содержимые дороги, даже на самых людных местах сообщения, не позволяли быстро двигаться даже каретам государя, золоченые колеса которых увязали на каждом шагу. Вскоре свет блеснул во всех окнах замка, которые недавно еще чернели на его серых фасадах. Внутри носилось шумное движение; караульная зала, доселе безлюдная и молчаливая, огласилась военными шутками, послышался стук оружия шотландских гвардейцев в то время, как огонь громко трещал в камине, в котором могла бы легко поместиться половина этой роты. В коридорах по каменному полу раздавались шаги офицеров, дам, служителей; раздавались звонки; часовые были поставлены у входа в главные комнаты.

Не менее шумное движение царствовало и в городе. В замке помстилась едва половина путешественников; остальные разбрелись по обывателям, им невозможно было ожидать никакой помощи от жалких гостиниц, посещаемых единственно носильщиками, евреями и извозчиками, в эпоху, когда гостеприимство не переставало еще быть обязанностью. Было бы трудно с точностью определить, чего стоило в этот вечер исполнение этой древней добродетели добрым прибрежным обитателям Оазы: всевозможные припасы были щедро расточаемы в честь придворных, наводнявших их жилища. Старосты, судьи, королевские купцы, мещане, купцы все подвергались нашествию этих проголодавшихся джентльменов. Счастливы хозяева, которых жены или дочери, по особенному избытку самопожертвования, не заплатили этой мимолетной стае дворянства тайной дани, не входящей ни в какой стране в обязанности гостеприимства.

Выходя из кареты, король жаловался на дрожь; к десяти часам вечера у него обнаружилась легкая лихорадка. Самое легкое уклонение от привычек поколебало слабое сложение этого государя; увеселений предыдущей ночи, в которых принимал собственно участье только взор его величества, было достаточно, чтобы нарушить равновесие его жизненных отправлений, а дорожная усталость, которую едва почувствовали самые нежные придворный женщины, окончательно вызвала нездоровье в худосочном Людовике XIII. Два доктора объявили, что болезнь не могла иметь никакого опасного последствия, что на другой день, по всем вероятиям, король мог продолжать путь. Но Людовик, которым овладевал мрачный ужас при малейшем расстройстве его слабого здоровья, утверждал, что он был очень болен, и решался остаться в Комньене. «Если – прибавил он зловещим тоном: – не нужно мне будет поворотить до подземных жилиц Сен-Дени, мимо которых Господь пронес меня живым сегодняшнее утро.» Тогда узнали тайну болезни, следы которой ускользали от науки: она заключалась в боязни похорон, часто обнаруживавшейся в жизни этого государя и вероятно навеянной на него при виде семейной усыпальницы.

Три королевы, принцы и принцессы поспешили навестить короля; но, одолеваемый мрачными мыслями, он казался мало чувствительным к этому вниманию, также как и к почтительному участью Бэкингема. Высокие особы удалились, совершенно впрочем успокоенные состоянием здоровья его величества, за которое доктора вполне ручались.

Выходя из королевской комнаты, Бэкингем схватил руку королевы, внезапно вздрогнувшую в его руке. Принц Конде, не смотря на жгучее воспоминание о своем аресте в комнате итальянки Марии[18]18
  Намек на арест принца по изветам маршала д’Анкр.


[Закрыть], поспешил подать ей руку в качестве ее кавалера. Принц Конти, хотя и огорченный, потеряв надежду назвать Генриетту своей невесткой – граф Сокассон получил оскорбительный отказ в своем искательстве, провожал Английскую королеву.

Герцогиня Шеврёз не была чужда внутреннему распорядку помещений в Компьене, сделанному графом Шкалэ, который тогда находился в большой милости у этой фаворитки. Обыкновенные апартаменты королевы были уступлены из уважения молодой супруге Карла I. У Анны Австрийской, помещенной на этот раз во флигеле, противоположном павильоне Людовика XIII, была соседкой лишь королева – мать, подозрения которой, как известно, было трудно возбудить в делах любви. Необходимо объяснить выбор подобного помещения. Герцогиня, которая во всех королевских резиденциях предавалась нежным склонностям сердца, знала тайные выгоды, представляемые этой частью замка. Четыре фрейлины ее величества должны были ночевать в гардеробе, сообщавшемся с комнатой ее величества. Этот гардероб примыкал с другой стороны к ряду покоев, которые Шалэ, позаботился объявить необитаемыми и которые устанавливаи легкое сообщение между апартаментом королевы и комнатой, назначенной Бэкингему услужливым камергером. Благодаря этому необитаемому пространству, английский министр, по-видимому, помещался очень далеко от чувствительной государыни, но он мог, не возбуждая ревнивых подозрений дойти до самой ее комнаты, если бы четыре девицы, которые должны были ночевать возле нее, были верны и скромны. Поэтому госпожа Шеврёз была слишком ловка, чтобы не задобрить этих опасных свидетельниц, которых невозможно было удалить не возбудив подозрения старой статс-дамы, преданной кардиналу. Блестящие супружества более лестные для этих девиц, нежели денежные вознаграждения, были им обещаны, хотя впрочем, и не вполне им доверили тайну. Вскоре мы увидим, все ли они поддались этой перспективе счастья.

Графиня де-Ланой, полагаясь на бдительность часовых, поставленных у дверей Анны австрийской, была спокойна за гардероб, не зная его тайного выхода, ловко замаскированного кроватью, наконец, сама зашла в комнату, сообщавшуюся с апартаментом ее величества, графиня, говорим мы, не считала опасным подчиниться приказанию королевы, хотя исполнила его и не без досады, когда королева велела ей выйти, прибавив, что ей надобно переговорить с доброй Марией.

– Скажите с нежной Марией, добрейшая моя государыня, воскликнула герцогиня, обнимая Анну Австрийскую, как только не могла ее слышать шпионка Ришельё. – Если бы входило в мою обязанность, или по крайней мере мне было дано довершить ваше счастье, как бы я сама была счастлива. Но, увы, это несбыточно: любовь женщины к женщине не в состоянии сообщить этих радостей, в которых утопают все горести жизни; они вручены другому полу, а странные условия света…

– Молчи, малютка, отвечала Анна, зажав рукой рот наперсницы: – слова твои не хороши.

– Знаю, отвечала герцогиня: – ибо слова так мало входят в счастье.

– Увы, Мария, разве я не могу упрекать себя и за действия?

– Право, это уж слишком строгая совесть за какие-нибудь ничтожные удовольствия.

– Безумная!

– Поговорим серьезно, сказала госпожа Шеврёз, понижая голос. – Настает минута отъезда герцога из Франции.

– Да, отвечала королева, продолжительно вздохнув: – несколько минут мы мечтали о счастье, надеяться на которое запрещал Бог. И вот нежное пробуждение.

– А счастье, это не было нашим, перебила герцогиня.

– За это надобно благодарить провиденье.

– Принуждение – мой враг, и я не сумела бы согласиться на подобную признательность. Я смотрю на этот недостаток счастья, как на чувствительную причину горя, готового снова разбить ваше бедное сердце, и которое могла загнать безвозвратно любовь по истине? весьма политическая.

– Ты знаешь, Мари, отвечала, смеясь, дочь Филиппа III: – что я дала обещание никогда не вмешиваться в дела государства.

– Это остроумное слово служит мне доказательством, что вы поняли меня; но я боюсь, что вы не поймете равномерно и ваших собственных интересов.

– Значит, ты полагаешь, что я должна достаточно уклониться от моих обязанностей, чтобы ценой преступной слабости купить титло матери, о котором я так скорблю?

– Это очевидно: ваше величество должны дать королей Франции.

– Должна, но только законных. Неужели ты думаешь?..

– Я думаю…

– А угрызения совести…

– Бывают невольные увлечения, и, увы, бывают покатости, по которым скользишь с таким наслаждением…

– Кому это говоришь ты, Мари? Но где же будет добродетель, если не в отважном сопротивлении чувствам, которые касаются нас ближе всего. О, я надеюсь, что Бог не допустит меня, чтобы я согласилась…

– Разве женщина соглашается когда-нибудь? Скажу более, прибавила герцогиня, подчеркивая свои слова: – сама судьба заботится предостеречь вас от милого врага. Вы увидите его только в момент весьма церемонного, весьма королевского прощания, в присутствии почтеннейшей графини Ланной – этого олицетворенного этикета, – которая не дозволит вам уронить ни одной слезы. Вы знаете, что герцог получил известие из Лондона, которое не дозволит ему отложить возвращения в Англию. Завтра он покидает нас.

– Разве двор не должен сопровождать Генриетту до Амьена.

– Да, но вы не можете последовать за ней, не рискуя своею репутацией, когда король, больной, как ему кажется, объявил сегодня вечером, что остается здесь.

– Но ведь королева мать едет, и я могу ей сопутствовать.

– Не возможно, и я удивляюсь, как с вашим умом вы так мало понимаете вещи, что стесняетесь некоторыми безделицами, нанося в тоже время серьезный вред вашему счастью.

– Каким образом, Мари?

– Ваше величество, в глазах Французской королевы нет двора, если его не прикрывает мантия короля ее супруга. Вам может угрожать серьезное злословие, если вы уедете в Амьен, в то время, когда Людовик ХIII остается в Компьене.

– Как! Даже если я поеду в сопровождении королевы, моей свекрови?

– Ваше поведение в этом случае не может быть так благоприятно истолковано как ее поведение. Весьма естественно, что мать разлучается как можно позже с любимой дочерью; но неблагосклонно посмотрят на жену, которая провожает свою золовку в то время, когда муж ее болен.

– Разве он серьезно болен, герцогиня?

– Покажут вид, что верят этому, хотя бы только для того, чтобы обвинить вас. Тогда ваши чувства к Бэкингему, весть о которых может быть еще не проникла в публику, обнаружатся такой неблагоразумной выходкой и произойдет много шума из-за пустяков.

– Из-за пустяков, тем лучше, Мари,

– Тем хуже, ваше величество. Бог милостив, но свет не милостив. Было бы благоразумнее предпочесть много дела без шуму.

– Мой ум отказывается понять тебя, милый друг.

– Намерения мои скоро выяснятся; но удостойте, ваше величество, прежде ответить мне на простой вопрос: по какой причине вас так интересует поездка в Амьен?

– Но моя привязанность к Генриетте, потом почет, который справедливо… даже политично оказать государыне великой державы…

– И потом наслаждение еще раз увидеть милого человека…

– Конечно, не от тебя я хотела бы скрыть это, прошептала королева, бросаясь в объятия фаворитки.

– Итак, моя добрая государыня, не следует стремиться к этому услаждению взоров, если отнята надежда…

– Жестокая! какого! же ты еще хочешь признания?

– Ничего… Оставьте мне только унять порывы вашего сердца и не отвергайте забот, принятых мною для вашего счастья, которого вы так пламенно желаете.

– Мне нечего трудиться отталкивать его; оно убегает от меня.

– Если вы дадите время ускользнуть ему.

– Ты мне сама советуешь.

– Нисколько, ваше величество. Вы лелеете надежды на будущее, всегда слишком неверное; я хочу попытаться на то, что более существенно, предоставив вам счастье в настоящем, довершить которое никто не помешает вам в эту минуту.

– Что ты хочешь сказать, Мари?

– Через минуту герцог Бэкингем будет у ваших ног…

– Что я слышу? Как? Вы осмелились, когда такая опасная измена окружает меня… Герцогиня, вы погубите меня.

– Я вас спасаю. Я говорю искренно, уверяя, что вы не должны бояться никакой опасности и час, который скоро пробьет, может служить для вас сигналом освобождения. Четыре девицы, лежащие в гардеробе, имеют интерес хранить нашу тайну: герцог придет сюда, не рискуя быть замеченным агентами Лафейма, хотя замок и наполнен ими: наконец эта дверь, выходящая в комнату графини Ланной, запирается с нашей стороны. Всякая нечаянность невозможна, как извне, так и изнутри; никому не могут придти в голову паши замыслы. Пора окончить, или случай пропадет безвозвратно.

– Ах, добрая Мари! воскликнула королева с отчаянием: – ты хочешь расстроить мою жизнь, увлечь меня в пропасть… Господь не приметь меня более в число своих избранных.