Текст книги "Вокруг света за 80 дней. Михаил Строгов (сборник)"

Глава XXI
где владелец «Танкадеры» рискует упустить награду в двести фунтов

Это было рискованное предприятие – пуститься в плавание на восемьсот миль на судне водоизмещением в двадцать тонн, но главное – в такое время года. Море у берегов Китая, как правило, неспокойно, оно во власти ужасных шквалистых ветров, особенно в пору равноденствий. Ведь дело происходило в первых числах ноября.

Для лоцмана было бы выгоднее, если бы он взялся доставить пассажиров в Иокогаму, ведь он получал такую круглую сумму за каждый день пути. Но и опасность очень возросла бы, вздумай он в подобныхусловиях предпринять столь долгое плавание. Отправиться в Шанхай – даже это было поступком дерзким, чтобы не сказать отчаянным. Но Джон Бэнсби верил в свою «Танкадеру», танцевавшую на волнах легко, словно чайка. И может быть, он в этом не ошибался.

Последние часы этого дня «Танкадера» провела, лавируя по причудливому гонконгскому фарватеру, и великолепно вела себя хоть при бейдевинде, хоть при попутном ветре.

– Нет надобности напоминать вам, лоцман, что от вас требуется максимальная скорость, – сказал Филеас Фогг, когда шхуна вышла в открытое море.

– Ваша милость может на меня положиться, – ответил Джон Бэнсби. – Мы поставили все паруса, какие позволяет ветер. А от топселей сейчас проку не будет, скорее вред: они бы наше судно только тормозили.

– Это не моя специальность, лоцман, а ваша. Я рассчитываю на вас.

Филеас Фогг держался прямо, ноги расставил уверенно, будто заправский моряк, и на бушующие волны взирал невозмутимо. А молодую женщину, сидевшую на корме, это зрелище волновало: перед ней расстилался, уже темнея в час сумерек, океан, которому она бросила вызов, доверившись столь хрупкому суденышку. Оно распростерло над ее головой паруса, несущие его вперед, словно огромные крылья. Шхуна, гонимая ветром, казалось, летела по воздуху, едва касаясь водной поверхности.

Настала ночь. Луна, вошедшая в первую четверть, едва мерцала, и этот слабый свет вскоре должен был погаснуть в тумане на горизонте. С востока ползли тучи, они уже заволокли часть небосвода.

Лоцман зажег сигнальные огни – предосторожность, необходимая здесь, близ побережья, где судоходство было весьма оживленным. Столкновения случались нередко, а при той скорости, какую оно развивало, маленькое судно развалилось бы от малейшего удара.

Фикс в раздумье стоял на носу шхуны. Он держался в стороне от остальных, зная, что Фогг по натуре молчалив. Да ему и самому претило затевать разговоры с этим человеком, чьим одолжением он воспользовался. Сыщик размышлял о том, как все обернется в дальнейшем. Ему казалось несомненным, что в Иокогаме господин Фогг не задержится, тотчас сядет на пакетбот до Сан-Франциско, спеша добраться до Америки, бескрайние пространства которой послужат ему надежной гарантией безнаказанности. Замысел Филеаса Фогга виделся ему как нельзя более простым.

Вместо того чтобы как заурядный мошенник сесть в Англии на судно, идущее в Соединенные Штаты, Фогг сделал громадный крюк, три четверти земной окружности проехал, чтобы вернее достигнуть американского континента, где он, сбив полицию со следа, сможет преспокойно проедать похищенный в банке миллион. Но что предпринять Фиксу, оказавшись на земле Штатов? Отвяжется ли он там от этого человека? Нет, сто раз нет! До той минуты, пока не получит акта об экстрадиции, детектив не отстанет от вора ни на шаг. Таков его долг, и он исполнит его до конца. Как бы там ни было, обстоятельства хоть в одном сложились счастливо: Паспарту больше не будет рядом с хозяином, а после откровенностей, на которые с ним решился Фикс, особенно важно, чтобы господин и слуга никогда более не встретились.

Сам Филеас Фогг тоже отнюдь не забыл о своем слуге, исчезнувшем так странно. Хорошенько все обдумав, он пришел к заключению, что бедный малый, возможно, в последний момент успел на «Карнатик», да так по недоразумению с ним и уплыл. К этой же мысли склонялась миссис Ауда, глубоко опечаленная утратой этого честного слуги, которому она была столь многим обязана. Таким образом, они полагали, что смогут отыскать его в Иокогаме, ведь если «Карнатик» высадит его там, узнать об этом будет нетрудно.

Около десяти вечера ветер стал свежее. Возможно, осторожность требовала взять один риф, но лоцман, вдумчиво посмотрев на небо, оставил паруса как есть.

Впрочем, «Танкадера», имея большую осадку, великолепно шла под развернутыми парусами, к тому же ее оснастка позволяла их быстро убрать, если бы налетел шквал.

Филеас Фогг и миссис Ауда спустились в свою каюту в полночь. Опередивший их Фикс уже улегся там в одной из ниш. Лоцман и его матросы провели на палубе всю ночь.

На следующий день, 8 ноября, на рассвете шхуна уже прошла более сотни миль. Часто бросая лаг, моряки определили, что ее средняя скорость составляла восемь-девять миль в час. «Танкадера» шла на своей максимальной скорости при ровном боковом ветре под всеми парусами. Удача благоприятствовала судну, теперь лишь бы ветер не переменился.

Весь день шхуна продвигалась вперед, не слишком удаляясь от берега: прибрежные течения были для нее благоприятны. Она держалась от земли не дальше, чем милях в пяти, оставляя ее по левому борту, и когда в пелене тумана возникали просветы, можно было разглядеть причудливые очертания берега. Ветер дул с суши, поэтому волнение было не слишком сильным – к счастью для шхуны, ведь суда малого тоннажа больше всего страдают от волн, которые гасят скорость, или, как говорят моряки, «убивают» ее.

К полудню бриз стал чуть слабее и потянул с юго-востока. Лоцман велел поставить топсели, но через два часа пришлось их убрать, так как ветер опять посвежел.

Мистер Фогг и молодая женщина, на свое счастье, не подверженные морской болезни, с аппетитом уплетали консервы и армейские галеты. Фикс, приглашенный разделить их трапезу, был вынужден согласиться, зная, что людские желудки также необходимо загружать, как и трюмы судов. Но это его раздражало! Путешествовать за счет этого человека, питаться из его запасов – он находил, что это не совсем честно. И тем не менее детектив ел – правда, клевал понемножку, как воробей, но никуда не денешься… ел!

Тем не менее, покончив с обедом, он счел необходимым отозвать мистера Фогга в сторонку, чтобы сказать ему:

– Сударь…

Ох, это учтивое обращение чуть не застряло у него в горле, он еле удерживался, чтобы не ухватить «сударя» за шиворот!

– Сударь, вы были очень любезны, предложив мне место на своем судне. Но хотя мои средства не позволяют мне тратиться с таким размахом, как вы, я готов заплатить свою долю…

– Не будем говорить об этом, сударь, – отвечал мистер Фогг.

– Но право же, я хочу…

– Нет, сударь, – отрезал Фогг не допускающим возражений тоном. – Это предусмотрено моей сметой расходов!

Фикс отвесил поклон молча – у него даже дыхание перехватило. Затем он отошел, устроился в гамаке на носу шхуны и за весь день не произнес более ни слова.

Между тем судно быстро неслось вперед. Джон Бэнсби надеялся на лучшее. Он уже несколько раз заверил мистера Фогга, что они успеют в Шанхай к желаемому сроку. Джентльмен отвечал, что он на это и рассчитывает. К тому же экипаж старался, как мог. Обещанная награда воодушевила этих отважных парней. А следовательно, каждый шкот был натянут туже некуда! Ни один парус не болтался оттого, что плохо поставлен! Ни одного резкого заноса по вине рулевого! Даже на регате Королевского яхт-клуба шхуна не могла бы маневрировать изящнее и четче.

Вечером лоцман определил по лагу, что от Гонконга шхуна прошла путь в двести двадцать миль. Теперь Филеас Фогг мог надеяться, что по прибытии в Иокогаму ему не придется записывать в свой путевой дневник ни минуты опоздания. А стало быть, серьезная неудача, постигшая его впервые после отъезда из Лондона, по-видимому, не нанесет ему никакого ущерба.

За ночь и в первые предрассветные часы «Танкадера» миновала пролив Фо-Къен, отделяющий большой остров Формозу от китайского берега, и пересекла тропик Рака. Море в этом проливе очень опасно, там полно водоворотов, образуемых встречными течениями. Шхуну сильно трепало. Короткие беспорядочные волны замедляли ход, сбивая ее с пути. На палубе стало трудно удержаться на ногах.

С восходом солнца ветер задул еще крепче. Небо выглядело тревожно, словно предвещало недоброе. Да и барометр сулил близкую перемену погоды: на протяжении суток ртутный столбик капризно то опускался, то подскакивал. Уже и на взгляд море на юго-востоке вздымалось длинными валами, от них «пахло бурей». А накануне заходящее солнце утонуло в красном мареве, что клубилось на горизонте над фосфоресцирующим океаном.

Лоцман долго всматривался в небо, изучал эти зловещие приметы, что-то невнятно бормоча сквозь зубы. И вот наступила минута, когда он, оказавшись рядом со своим пассажиром, тихо спросил:

– Вашей милости можно говорить все?

– Все, – ответил Филеас Фогг.

– Так вот: надвигается шторм.

– С севера или с юга? – спокойно осведомился мистер Фогг.

– С юга. Вон там, смотрите, тайфун собирается!

– Он идет с юга, значит, нам по пути. В добрый час.

– Если вы так на это смотрите, мне больше нечего сказать! – промолвил лоцман.

Джон Бэнсби не обманулся в своих предчувствиях. В другое, менее суровое время года тайфун, по выражению одного известного метеоролога, разразился бы всего лишь светящимся фейерверком электрических разрядов, но в дни осеннего равноденствия можно было опасаться жестокой бури.

Лоцман принял меры предосторожности заранее. Приказал свернуть и закрепить все паруса и спустить реи на палубу шхуны. Стеньги были также опущены. Люки наглухо задраили. В трюм судна теперь не могла проникнуть ни одна капля воды. На фок-мачте в качестве штормового форстеньга-стакселя остался лишь треугольный парус из толстого полотна, способный удерживать шхуну кормой к ветру.

И они стали ждать.

Джон Бэнсби посоветовал своим пассажирам спуститься в каюту. Но оказаться узниками тесной, сотрясаемой волнами конурки, куда почти не попадает свежий воздух, – приятного мало. Ни мистер Фогг, ни миссис Ауда, ни даже Фикс не согласились уйти с палубы.

Около восьми на шхуну обрушился ливень со шквалистым ветром. «Танкадера», хоть парусом ей служил всего-навсего маленький клочок ткани, понеслась, словно перышко, подхваченное завывающим ураганом, ярость которого не описать. Уподобить стремительность этого взбесившегося ветра учетверенной скорости локомотива, несущегося на всех парах, значило бы лишь отчасти приблизиться к истине.

Весь день судно мчалось на север, влекомое чудовищными волнами, сохраняя, к счастью, ту же скорость, что они. Двадцать раз на него грозили обрушиться горы воды, встававшие за его кормой, но ловкий поворот штурвала, за которым стоял сам лоцман, каждый раз помогал судну увернуться от крушения. Временами пассажиров с ног до головы окатывало брызгами, но они воспринимали это философски. Фикс, тот, конечно, ворчал, но бесстрашная Ауда, не сводившая глаз со своего спутника, чье хладнокровие не могло ее не восхищать, показала себя достойной его: она пренебрегала бурей, свирепствовавшей совсем рядом. Что до Филеаса Фогга, при взгляде на него казалось, что и этот тайфун также предусмотрен программой его вояжа.

До сих пор «Танкадера» продолжала держать путь на север, однако к вечеру, как и следовало опасаться, ветер повернул на три румба и задул с северо-запада. Волны теперь хлестали шхуну в борт, качка началась жуткая. Море сотрясало суденышко так неистово, что впору прийти в ужас, если бы не знать, как надежно все его части пригнаны одна к другой.

С наступлением ночи буря разбушевалась еще пуще. Увидев, что ураган крепчает, а вокруг становится все темнее, Джон Бэнсби забеспокоился не на шутку. Не пора ли пристать к берегу? Он решил посовещаться со своим экипажем.

Поговорив с матросами, Джон Бэнсби обратился к мистеру Фоггу:

– Сдается мне, ваша милость, что нам бы лучше зайти в какой-нибудь из портов этого побережья.

– Я того же мнения, – отвечал Филеас Фогг.

– Вот как! – обронил лоцман. – И куда именно?

– Мне здесь известен только один порт, – спокойно сказал мистер Фогг.

– И это…

– Шанхай.

До лоцмана не сразу дошло, что означает такой ответ, сколько в нем непреклонного упорства. Несколько мгновений он ошарашенно молчал, потом воскликнул:

– Так и быть, идет! Ваша милость правы. В Шанхай!

И «Танкадера» невозмутимо продолжала держать курс к северу.

Ужасная, поистине кошмарная ночь! Чудо, что маленькая шхуна не опрокинулась. Дважды волны захлестывали ее так, что смыли бы с палубы все, если бы не крепкие найтовы. Миссис Ауда чувствовала себя совсем разбитой, но никто не услышал из ее уст ни единой жалобы. Не раз мистер Фогг бросался к ней, чтобы защитить ее от ярости волн.

Рассвет наступил, однако буря не стихала, она даже усилилась: ее бешенство не знало пределов. Но, как бы то ни было, ветер снова задул с юго-запада. Это была благоприятная перемена, и «Танкадера» вновь помчалась по бушующему морю, где волны, поднятые этим переменившимся ветром, сталкивались с теми, что расходились при другом его направлении. Будь судно не так крепко сбито, одного удара таких встречных волн хватило бы, чтобы раздавить его в лепешку.

Время от времени ветер разрывал полог тумана, в прорехах которого виднелся берег, но никто не видел ни единого судна. Одна «Танкадера» боролась с волнами, выдерживая их беснование.

К полудню появились кое-какие признаки, позволившие надеяться, что буря утихнет, когда же солнце стало клониться к горизонту, они проявились уже вполне отчетливо. Само неистовство урагана было залогом его непродолжительности. Пассажиры, вконец разбитые, смогли наконец перекусить и хоть немного отдохнуть.

Ночь прошла относительно мирно. Лоцман приказал вновь поставить паруса, взяв на них два рифа. Судно опять развило значительную скорость. Назавтра, одиннадцатого числа, на рассвете обозрев береговой ландшафт, Джон Бэнсби смог с уверенностью определить, что до Шанхая меньше ста миль.

Сто миль, и чтобы их пройти, остается один этот день! Ведь чтобы не пропустить пакетбот на Иокогаму, мистеру Фоггу необходимо успеть в Шанхай сегодня же вечером. Если бы не эта буря, из-за которой было потеряно несколько часов, шхуне оставалось бы всего тридцать миль до порта.

Ветер ощутимо слабел, и, к счастью, успокаивалось при этом и море. Шхуна оделась парусами. Топсель, кливер, контрфок – все гнало ее вперед, только вода пенилась под форштевнем.

К полудню «Танкадера» была всего в сорока пяти милях от Шанхая. До отправления пакетбота в Иокогаму оставалось шесть часов – время, за которое надо было достигнуть порта.

На борту воцарилось лихорадочное возбуждение пополам со страхом. Успеть любой ценой! Все – разумеется, за исключением Филеаса Фогга – чувствовали, как сердце колотится в груди от нетерпения. Маленькой шхуне было необходимо не сбавлять хода, продержаться на скорости девять миль в час, а ветер-то продолжал слабеть! И дул он теперь неравномерно, его капризные порывы налетали на судно сбоку. А стоило им утихнуть, и море тотчас становилось безмятежно гладким.

Но судно было таким легким, высокие, тонкого полотна паруса ловили шальные ветерки так хорошо, что «Танкадера», вдобавок подгоняемая течением, к шести часам вечера, по прикидкам Джона Бэнсби, находилась всего в десяти милях от устья реки, на которой стоит Шанхай: сам город расположен милях в двенадцати вверх по ее течению.

В семь часов они были все еще в трех милях от Шанхая. Из уст лоцмана вырвалось святотатственное ругательство… Похоже, награда в двести фунтов уплывала у него из-под носа. Он посмотрел на мистера Фогга. Последний сохранял невозмутимость, а между тем на карту было поставлено все его состояние…

И в этот же самый момент на горизонте показалось длинное, веретенообразное черное судно, увенчанное дымным плюмажем. Это был американский пакетбот, отплывавший в установленный час.

– Проклятье! – вскричал Джон Бэнсби, в отчаянии выпуская из рук штурвал.

– Сигналы! – спокойно приказал Филеас Фогг.

На носу «Танкадеры» стояла маленькая бронзовая пушка. Она предназначалась для того, чтобы подавать сигналы в тумане. Ее зарядили по самое жерло, лоцман уже готов был поджечь фитиль, но тут мистер Фогг приказал:

– Спустить флаг!

Его спустили до середины мачты. Это был сигнал бедствия, заметив который, американский пакетбот, может быть, ненадолго изменит курс, чтобы подойти к шхуне.

– Огонь! – скомандовал мистер Фогг.

И грянул выстрел маленькой бронзовой пушки.

Глава XXII
в которой Паспарту убеждается, что, даже угодив к антиподам, разумно иметь в кармане сколько-нибудь деньжат

Седьмого ноября в шесть тридцать вечера «Карнатик» отплыл из Гонконга и на всех парах устремился к берегам Японии. Он шел с полным грузом провизии, и все пассажирские места тоже были заняты. Пустовали только две первоклассные каюты в кормовой части судна. Те самые, которые оплатил мистер Филеас Фогг.

На следующее утро обитатели кают второго класса, расположенных на носу, не без удивления увидели растрепанного пассажира, вышедшего из каюты с полубезумным взглядом, чтобы тут же, шатаясь, плюхнуться на палубную скамью.

Это был Паспарту собственной персоной. С ним произошло следующее.

Через несколько минут после того, как Фикс покинул притон, двое парней подняли Паспарту, спавшего глубоким сном, и перетащили на ложе, предназначенное для курильщиков опиума. Однако спустя три часа Паспарту, которого и в кошмарных сновидениях не отпускала его навязчивая идея, проснулся и вступил в борьбу с одуряющим действием наркотика. Мысль о неисполненном долге заставила его стряхнуть оцепенение. Встав с ложа, где он валялся среди пьяниц, держась за стены, он вышел из притона и поплелся, спотыкаясь, падая и снова вставая, но неуклонно следуя инстинкту, который гнал его вперед. Он шел и кричал, как в бреду:

– «Карнатик»! «Карнатик»!

Пакетбот, готовый к отплытию, стоял, выпуская клубы дыма. Паспарту оставалось сделать всего несколько шагов. Он ринулся к трапу, ступил на борт и рухнул без чувств на баке в ту самую минуту, когда «Карнатик» поднимал якоря.

Несколько матросов, как люди, привыкшие к сценам подобного рода, отнесли бедного малого в одну из кают второго класса, где Паспарту и проснулся, но не раньше, чем на следующее утро, в ста пятидесяти милях от китайского побережья.

Вот почему в то утро Паспарту очутился на борту «Карнатика». Он полной грудью впивал свежесть морского бриза. Чистый воздух отрезвил его. Он начал, хоть и не без труда, собираться с мыслями. И в конце концов вспомнил вчерашние события: откровенности Фикса, притон и прочее.

«По всему видать, я жутко надрался! – подумал он. – Что скажет мистер Фогг? Ну, во всяком случае на судно я не опоздал, а это главное».

Затем, вспомнив о Фиксе, он сказал себе: «Что до этого типа, надеюсь, мы от него отделались. Не посмеет же он притащиться за нами на «Карнатик» после того, что мне предлагал! Инспектор полиции, детектив, идущий по следу моего хозяина, обвиняемого в том, что совершил кражу в Английском банке! Вот еще! Мистер Фогг такой же вор, как я убийца!»

Но должен ли Паспарту рассказать своему хозяину обо всем этом? Следует ли ему знать, какую роль играл Фикс во всем этом деле? Не лучше ли подождать возвращения в Лондон и уже тогда сообщить, что полицейский агент гнался за ним вокруг света, чтобы вместе над этим посмеяться? Да, пожалуй. Во всяком случае, об этом стоит подумать. Сейчас самое неотложное – скорее отправиться к мистеру Фоггу и принести ему свои извинения за свой возмутительный промах.

Паспарту встал с места. Море волновалось, пакетбот сильно качало. Славный малый, еще не вполне твердо держась на ногах, худо-бедно добрел до кормы. Проходя по палубе, он не заметил там никого, похожего на мистера Фогга или миссис Ауду.

«Ладно, – бурчал он себе поднос. – Миссис Ауда в такой час еще спит. А мистер Фогг, небось, нашел здесь какого-нибудь игрока в вист и по своему обыкновению…»

Так бормоча, Паспарту спустился в пассажирский салон. Мистера Фогга он и там не нашел. Оставалось одно: спроситьу судового казначея, какую каюту занимает мистер Фогг. Но тот ответил, что не знает пассажира, которого бы так звали.

– Прошу прощения, – настаивал Паспарту, – я говорю о джентльмене, рослом таком, жестком, необщительном, с ним еще молодая дама…

– У нас на борту нет никакой молодой дамы, – отрезал казначей. – Впрочем, вот вам список пассажиров. Можете сами убедиться.

Паспарту просмотрел список… Имени его господина там не было.

У него потемнело в глазах. Потом в его мозгу промелькнула ужасная мысль, он закричал:

– Ах ты черт! Я на «Карнатике», это точно?

– Да, – подтвердил казначей.

– Мы идем в Иокогаму?

– Вне всякого сомнения.

На мгновение Паспарту испугался, что ошибся судном! Впрочем, если это и не так, совершенно очевидно, что его хозяина на «Карнатике» нет.

Паспарту, словно громом пораженный, бессильно плюхнулся в кресло. И тут его вдруг осенило. Он вспомнил, что отправление «Карнатика» было перенесено на более ранний срок, он должен был предупредить об этом хозяина, но не сделал этого! Значит, если мистер Фогг и миссис Ауда опоздали к отправлению, то по его вине!

Да, всему виной он, но еще больше этот предатель, который его напоил, чтобы разлучить с хозяином и задержать того в Гонконге! Паспарту наконец разгадал маневр полицейского инспектора. А теперь мистер Фогг, конечно, разорен, его пари проиграно, а сам он, чего доброго, арестован, брошен в тюрьму!.. При этой мысли Паспарту стал рвать на себе волосы. Ах! Только попадись ему Фикс, уж он сведет с ним счеты!

Когда первый приступ отчаяния прошел, к Паспарту вернулось самообладание и он смог обдумать ситуацию. Она была незавидной. Что делать ему, французу, плывущему в Японию, когда он, что неизбежно, приплывет туда? Как вернуться домой? Его карманы пусты: ни шиллинга, ни единого пенни! Ну, как бы то ни было, его проезд на пакетботе и стол были оплачены заранее. Следовательно, у него оставалось пять-шесть дней в запасе, за это время ему предстояло решить, что делать. Нет слов, чтобы описать, сколько он съел и выпил, пока плыл на «Карнатике». Паспарту ел и за мистера Фогга, и за миссис Ауду, и за себя самого. Ел так, как если бы Япония, где ему предстояло высадиться, была пустынным краем, где ничего съедобного днем с огнем не сыщешь.

Тринадцатого числа с утренним приливом «Карнатик» достиг Иокогамы.

Этот город – весьма важный тихоокеанский порт, в него заходят все суда, как почтовые, так и пассажирские, курсирующие между Северной Америкой, Китаем, Японией и Малайским архипелагом. Иокогама находится в бухте Иеддо, по соседству со второй столицей японской империи – огромным городом, носящим тоже название. Во времена, когда существовал гражданский правитель – сегун, – здесь была его резиденция. Иеддо и поныне соперничает с Киото, где обитает микадо – божественный император, сын неба.

«Карнатик» причалил к набережной Иокогамы неподалеку от мола и таможенных складов, остановившись среди множества судов, принадлежащих различным государствам.

Без малейшего энтузиазма Паспарту ступил на землю Страны Восходящего Солнца, которую при других обстоятельствах нашел бы очень любопытной. Ему не оставалось ничего иного, какдовериться случаю, и он побрел по улицам города куда глаза глядят.

Сперва он оказался в абсолютно европейском квартале, где невысокие дома, чьи застекленные балконы опираются на изящные колонны, тянулись непрерывной чередой вдоль улиц, площадей, доков, складов до самого берега реки. Здесь также, как в Гонконге и Калькутте, кишела разноплеменная толпа – американцы, англичане, китайцы, голландцы – торговый люд, готовый все продать и все купить. Среди них бедный француз чувствовал себя таким же чужим, как если бы угодил в страну готтентотов.

Один запасной выходу Паспарту был: он мог обратиться во французское либо английское консульство Иокогамы. Но ему претила мысль, что там придется выложить свою историю, столь тесно связанную с историей хозяина. Прежде чем решиться на это, он хотел использовать все другие шансы.

Поэтому, миновав европейскую часть города, где никакой благоприятный случай ему не подвернулся, он вошел в японский квартал, готовясь, если потребуется, дойти до самого Иеддо.

Этот район Иокогамы, заселенный местными уроженцами, носит имя Бентен в честь богини моря, почитаемой на ближних островах. Здесь француз увидел великолепные пихтовые и кедровые аллеи, священные ворота причудливой архитектуры, мосты, тонущие в бамбуковых и тростниковых чащах, храмы под печальной сенью громадных вековых кедров, монастыри, в чьих недрах совместно обитали буддийские жрецы и последователи Конфуция, нескончаемые улицы, кишащие румяными толстощекими ребятишками, словно сошедшими с какой-нибудь японской ширмы, они играли с коротконогими собачками и рыжеватыми бесхвостыми кошками, очень ласковыми и ленивыми.

На улицах, словно в муравейнике, непрестанно туда-сюда сновали люди: буддийские жрецы проходили целыми процессиями, монотонно стуча в тамбурины, «Якунины» – офицеры таможенной или полицейской службы – в остроконечных шапках, украшенных лаковыми инкрустациями, и с двумя саблями за поясом, солдаты в синих с белыми полосами хлопчатобумажных одеждах, вооруженные пистонными ружьями, телохранители микадо в шелковых камзолах и кольчугах и множество других военных различных рангов, ибо в Японии профессию солдата уважают в той же мере, в какой ее презирают в Китае. А еще повсюду шныряли монахи, собирающие пожертвования, паломники в длинных одеяниях и просто прохожие – низкорослые люди с гладкими черными как вороново крыло волосами, большеголовые, с длинным торсом и тощими ногами; их кожа обычно имеет различные оттенки – от темной меди до матовой белизны, но никогда не бывает желтой, каку китайцев, от которых японцы внешне отличаются весьма существенно. И наконец, женщины – они семенили мелкими шажками на своих крошечных ножках, обутых в полотняные туфельки, простенькие соломенные или затейливые деревянные сандалии, мелькая тут и там среди повозок, паланкинов, лошадей, носильщиков, «нормионов», крытых тележек с лаковыми стенками, мягких «кангу» – настоящих бамбуковых носилок… Особенно красивыми этих женщин не назовешь: глаза у них были раскосые, грудь стянута, зубы согласно моде начернены, но они с особой элегантностью носили свои «киримоны», или «кимоно» – нечто вроде халата, перехваченного широким шелковым шарфом, концы которого завязывают сзади причудливым бантом (похоже, нынешние парижские модницы успели позаимствовать у японок некоторые детали своего туалета).

Паспарту потолкался несколько часов среди этой пестрой толпы, поглазел на лавки, полные самыхлюбопытныхтоваров, и базары с грудами всевозможных побрякушек, золотых и серебряных поделок японских ювелиров, видел он и «ресторации», украшенные флажками и лентами, вход в которые ему был заказан, и чайные домики, где посетители чашками пьют горячую ароматизированную воду с «саке» – хмельным напитком, который получают из перебродившего риса. Встречались ему и комфортабельные притоны, но курили в них весьма тонкий табак, а отнюдь не опиум – в Японии его почти не знают.

Затем Паспарту очутился в поле. Вокруг простирались обширные рисовые плантации. Там блистали, расточая все богатства красок и ароматов, последние осенние камелии, расцветающие не на кустах, а на деревьях. За бамбуковыми оградами росли яблони, вишни, сливы – местные жители разводят их скорее ради цветов, чем ради плодов, которые, однако, защищают от полчищ воробьев, ворон, голубей и прочих прожорливых пернатых посредством гримасничающих пугал и трещоток. Встречались ему и величавые кедры, причем на каждом гнездились громадные орлы. Любая плакучая ива скрывала в своей кроне цаплю, печально стоявшую на одной ноге. Ауж вороны, утки, ястребы, дикие гуси и огромное количество журавлей, которых японцы величают «господами» и считают символом счастья и долголетия, попадались на каждом шагу.

Блуждая так, Паспарту приметил среди травы несколько фиалок.

– Славно! – обрадовался он. – Это мне вместо ужина.

Но, понюхав их и обнаружив, что они даже не пахнут, вздохнул: «Не везет!»

Разумеется, наш честный малый, прежде чем покинуть «Карнатик», из предусмотрительности позавтракал как мог обильно, но после прогулки, продолжавшейся целый день, он чувствовал в желудке сосущую пустоту. Он успел заметить, что на прилавках местных мясников нет ни свинины, ни козлятины, ни баранины, а так как он знал, что убой рогатого скота, предназначенного исключительно для полевых работ, считается в Японии святотатством, то заключил, что мясо здесь едят крайне редко. Он не ошибся, однако за неимением говядины его желудок охотно переварил бы хороший кусок кабанятины или лосятины, куропатку или перепелку, не отказался бы и от любой дичины или рыбы – пищи, которой японцы питаются почти всегда, прибавляя к ней гарнир из риса. Но судьба неумолима: пришлось ему скрепя сердце отложить заботу о своем пропитании на завтра.

Настала ночь. Паспарту вернулся в город, в туземный квартал. Бродил по улицам при свете пестрых фанарей, смотрел, как труппы бродячих комедиантов изощряются в своем чарующем искусстве, как то один, то другой уличный астролог собирает под открытым небом зевак, толпящихся вокруг его зрительной трубы. Затем он вновь вышел на набережную, увидел рейд, испещренный огнями: это рыбаки, выходя на лов, приманивали свою добычу светом пылающих смоляных факелов.

Наконец улицы опустели. На смену толпе появились военные дозоры. Офицеры караула, «Якунины», одетые в великолепные костюмы и окруженные толпой солдат, походили на важных дипломатов, и Паспарту, завидев очередной блистательный патруль, всякий раз ухмылялся, бормоча себе под нос:

– Ну-ну! Еще один японский посол собрался в Европу со свитой!