Текст книги "Комната чудес"

Mommy Rocks

[6]6
  Здесь: мама жжет (англ.).


[Закрыть]

Балдею балдею балдею балдею балдею балдею.

Самому не верится, но я в восторге от того, что задумала моя мать.

Сразу скажу: когда она объяснила мне, что собирается сделать, у меня возникли противоречивые чувства. Сначала я слегка удивился. Она сказала, что не будет давать никаких оценок тому, что прочитала в моем дневнике, а просто выполнит все, о чем я там написал. Что ее цель – заставить меня прыгнуть выше головы, чтобы присоединиться к ней в осуществлении моих планов. Будь я в другом состоянии, я бы, конечно, отказался. Этот дневник – мое личное дело. Но, не имея возможности протестовать, я просто слушал. И в конце концов мне стало ясно: если она предложила мне такое, значит, ужасно меня любит. Мне было приятно это узнать. Раньше она никогда со мной так не разговаривала. В то же время я очень огорчился – из-за нее. Наверное, ей очень тяжело, подумал я. Я понял, что она уволилась из «Эжемони», ушла от них, хлопнув дверью, и намерена стрясти с них целое состояние, но я знаю, что работа для нее – это все. Я представил себе, как она сидит одна в гостиной, не зная, чем заняться, и совсем расстроился. Тут же у меня в голове возникла такая картинка: бабушка говорит ей: «А ну встряхнись, чего разнюнилась? Слезами делу не поможешь!» (да, бабушка Одетта пользуется словечками вроде «разнюнилась», или «хабалка», или «бляха-муха» и другими в том же роде – двухвековой давности). Мне стало весело, и грусть куда-то ушла, потому что я представил себе, как мама претворяет в жизнь мои мечты.

Я постепенно вспоминал, о чем писал в дневнике, и хохотал как безумный: там были такие пункты, что маме придется очень сильно постараться. Хохотал я, конечно, внутренне; внешне — poker face. Ну, не совсем poker face. Пока я про себя трясся от смеха, мама вдруг громко вскрикнула. Кажется, у меня из глаза выкатилась слезинка. Для меня тоже это было что-то невообразимое. А что, если медсестры правы и маме это почудилось? Или мой буйный внутренний хохот все-таки разбудил реакции спящего организма? У меня прямо голова закружилась – всколыхнулась надежда. Это радостное чувство не оставляло меня до самого вечера, да и в последующие дни никуда не девалось.

Я слышал, как мама излагает свой план Шарлотте – своей любимой медсестре, которую она называет Софи Даван. Она делает это, чтобы я мог представить себе, как она выглядит, не подозревая, что я понятия не имею, кто такая эта Софи Даван. Шарлотта тоже засмеялась. Мама дала ей айфон и обещала прислать видео из Японии, потому что она приступает к выполнению программы испытаний с первой страницы моего дневника, то есть начиная с пункта про Токио. Я специально говорю «испытания» – мне-то известно, что некоторые из моих задумок для мамы обернутся настоящим реалити-шоу на выживание. И это замечательно.

Ужасный день 19 января, когда я впервые пришел в сознание, а меня никто не навестил, остался в прошлом – это я могу сказать точно. Теперь я знаю, что мама со мной и она не сдалась. Еще я знаю, что бабуля тоже с нами. Но гвоздь программы ждал меня впереди, и это, доложу я вам, было нечто. Через несколько минут после маминого ухода явилась бабушка Одетта. Она как ни в чем не бывало принялась болтать с Шарлоттой, она же Софи Даван, но я сразу догадался: бабуля что-то задумала. Она сделала вид, что в курсе маминой затеи, хотя я точно знал, что это не так. Бабуля – та еще лиса. И Шарлотта все ей выдала, а она на голубом глазу слушала ее и кивала.

Потом Шарлотта вышла из палаты, а бабуля наклонилась ко мне и шепнула, что не собирается отпускать маму одну в незнакомую враждебную страну, что ей очень жалко бросать меня на несколько дней, но она уверена, что я ее пойму. Что маме, конечно, не надо ничего говорить: она будет следить за ней издалека. Не сомневайся, бабуля, я буду нем как могила. Подумав это, я зашелся от смеха. Будь я в нормальном состоянии, я бы сложился пополам, и вообще к вечеру у меня от смеха наверняка разболелся бы живот. Вот бы превратиться в маленькую мышку, прошмыгнуть за ними и посмотреть, какое будет у мамы лицо, когда она обнаружит бабулю.

Я обожаю свою мать. Я обожаю свою бабушку. Они супер. С нетерпением жду рассказа об их токийских приключениях. Подозреваю, что это будет круто.

Глава 10
Все о моей матери
До конца срока 23 дня

Ночью мне не спалось – из-за разницы во времени и из-за звуков, издаваемых соседкой по постели. Я лежала без сна и размышляла. О своей жизни. О своей матери. О нас.

С незапамятных времен я была псевдобунтаркой Тельмой, якобы восстающей против всего на свете, в том числе против всякой ерунды. Мать назвала меня Тельмой вовсе не под влиянием фильма, вышедшего в девяностых, – для этого я слишком стара. Я родилась в 1977-м, когда весь мир тащился от Тельмы Хьюстон, исполнявшей суперхит Don’t Leave Me This Way; наша Одетта была ее фанаткой. Разумеется, сегодня мои новые знакомые, узнавая мое имя, вспоминают «Тельму и Луизу» со Сьюзен Сарандон и Джиной Дэвис. Когда вышел фильм Ридли Скотта, я была восторженным подростком и моментально примерила на себя историю двух сильных сексуальных женщин, в которых увидела что-то вроде идеального образца. Никогда не верившая в Бога, я восприняла фильм как знак судьбы: отныне собственное имя означало для меня нечто гораздо большее, чем старая сорокапятка с песней в стиле диско. Я знаю, что концовка у фильма не слишком счастливая, но в моей жизни он сыграл позитивную роль. Тельма и Луиза символизируют для меня женскую свободу. Они ничем не обязаны мужчинам, ничего от них не ждут и самостоятельно справляются со всеми своими проблемами.

Когда я забеременела и приняла сознательное решение сохранить ребенка и воспитать его без отца, я очень надеялась, что у меня родится девочка, которую я назову Луизой. Но Луиза оказалась мальчиком. Так вышло, и я очень этому рада. Луи – единственный в мире мужчина, которым я дорожу.

Мать тоже воспитывала меня одна. Одетта принадлежит к поколению бунтарей шестьдесят восьмого года. Она всегда сражалась за право распоряжаться своим телом, за свободомыслие, чем неизменно вызывала у меня восхищение. Я росла без отца, погибшего во время демонстрации против закрытия металлургического завода. Мне тогда не было и года, но верность матери идеализированному образу этого несравненного, безупречного человека перечеркнула всякие надежды на обычную семейную жизнь. Она чтила память о нем, отважном профсоюзном деятеле, и, сколько я себя помню, продолжала борьбу. В ее жизни больше не было ни одного мужчины. Свое горе она глушила участием в политических акциях и работой – преподавала в начальной школе в неблагополучном районе. Всем равные шансы на успех, моя милая! Как я ею восхищалась! С каким удовольствием ходила с ней на митинги! Помню первомайские демонстрации: сначала я сидела у нее на плечах, несколькими годами позже уже держала край транспаранта и наконец – свой флаг. Я гордилась ею, гордилась собой, гордилась памятью отца.

Потом я стала старше. Переходный возраст принес беспокойство, стыд и яростное желание стать такой, как все, следовать диктату брендов, фирм, американских звезд и стереотипов красоты. Мне надоели бесформенные фуфайки с портретом Че Гевары, домашние стрижки и стоптанные кроссовки. Мне обрыдло отвергать мир капитала и вести какую-то альтернативную жизнь, мешавшую общению с компанией крутых одноклассниц и вызывавшую презрительные насмешки у мальчишек, таких привлекательных в кроссовках Air Jordan, безразмерных свитерах Poivre Blanc и спортивных костюмах Adidas с расстегнутой у щиколоток молнией.

Я не понимала, почему мать не позволяет мне жить нормально, не понимала ее тотального отторжения и не желала с этим мириться. Я ее возненавидела и нарочно стала во всем поступать ей наперекор. Меня бесил ее нелепый вид, тощие кривые ноги в заношенных джинсах, бесила ее манера курить, зажав сигарету большим и указательным пальцем, бесили ее припорошенные сединой лохмы, схваченные одной и той же бесцветной заколкой. Меня достал ее ковбойский свист, суровый взгляд, хлесткие словечки; меня злило, что она осуждает мой образ жизни. Я не пожалела сил, чтобы стать воплощением всего, что вызывало у нее отвращение. В ее глазах я была безответственной матерью, спалившей в топке профессионального успеха свои лучшие годы и озабоченной объемом продаж международного холдинга, который занят выпуском бесполезной продукции да к тому же последовательно переводит производство в другие страны.

Единственное, что нас еще связывало, это Луи. Я никогда не запрещала Луи видеться с бабушкой. Никогда. Для меня это был вопрос принципа – пусть знает о своих корнях. Раз в месяц мы втроем собирались на бранч. Туда мы и направлялись в тот субботний день седьмого января.

Проворочавшись всю долгую ночь без сна, я решила смириться с судьбой. Мать была здесь, со мной рядом, в десяти тысячах километров от Парижа. А я пообещала Луи, что выполню все пункты его программы чудес буквально, так, как они записаны у него в дневнике.

В том, что касалось японского эксперимента, Луи составил список конкретных мероприятий под следующим заголовком:

Провести в Токио

офигительный день с человеком, которого я люблю больше всех на свете

(пока это мама)

Должна сказать, что пометка «пока это мама» произвела на меня странное впечатление. Кое-как я ее проглотила, но мысль о том, что рано или поздно найдется кто-то, кого он полюбит сильнее, чем меня, больно царапнула мое бедное разбитое сердце и мое гипертрофированное эго. Потом я вспомнила, что в его возрасте тоже не знала, что когда-нибудь больше всех на свете полюблю именно его; тогда я решила не заморачиваться по поводу этого замечания в скобках. Изначально я думала, что выполнять этот пункт программы буду в одиночестве, поскольку провести «офигительный день» в Токио с самым любимым человеком для меня означало провести его с Луи. Строго говоря, это было нарушением правил игры. Луи мечтал о путешествии вдвоем и ясно об этом сказал. Но, кроме Луи, у меня не было любимого человека. Как ни печально это признавать. Следующей в списке потенциальных кандидатов шла моя мать.

Лежа в большой постели рядом с ней – впервые с тех пор, как мне стукнуло четырнадцать, – я вдруг осознала, до чего куц мой список любимых людей. При этом я вовсе не социопатка, у меня полно знакомых, с которыми можно приятно провести вечер. Но настоящих друзей у меня нет. Любовь и дружба требуют усилий, а я давным-давно приняла решение не тратить их понапрасну – в тот день, когда бросила отца Луи, так и не узнавшего, что он станет отцом. Людей, которые звонили мне после несчастного случая и спрашивали, как Луи, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Я им больше не перезванивала. У меня было много френдов в Фейсбуке, немало приятелей и приятельниц, но ни одного настоящего друга. Я нисколько от этого не страдала, потому что сама так хотела. Я никогда не забывала о своих приоритетах: воспитать сына и сделать карьеру.

У тети Одилии детей не было, о чем она страшно жалела. Сегодня вся моя семья – это Луи и мама. Я приподнялась в постели. Шторы мы не задергивали, и в комнату проникали какие-то фантасмагорические отблески белесого уличного света. Я посмотрела на спящую мать. Она выглядела умиротворенной. С лица исчезла жесткость, свойственная ей, когда она бодрствует. Она показалась мне красивой какой-то необычной, угловатой, упрямой красотой. Я прилегла рядом с ней, продолжая ее рассматривать. И подумала, что Луи, наверное, будет счастлив узнать, что этот «офигительный» день в Токио я провела с его бабушкой.

Утром я озвучила ей свое предложение. В ее темно-голубых глазах загорелись искорки. Она не ждала ничего подобного. Наверное, готовилась к тому, чтобы следовать за мной тайком, изображая из себя секретного агента, вслух проклиная этих чертовых японцев, а заодно и меня, – и вдруг такая перспектива. Она поблагодарила меня, глядя в пол, чтобы не выдать своих чувств, но тут же спросила: с чего начнем? Надеюсь, ответила я, что ты крепко держишься на ногах, потому что нам предстоит адский денек. Она рассмеялась звонким смехом – я понятия не имела, что она умеет так смеяться.

Мы вышли в удивительно теплую атмосферу зимнего токийского дня.

Глава 11
Моя мать поет в караоке
До конца срока 23 дня

– Анни любит леденцы, леденцы с ани-и-и-сом…

Эта сюрреалистическая картина – моя мать в дурацкой наколке на голове распевает песенку, которую ненавидит, а толпа японцев в конце каждой строчки дружно скандирует «Кампай!» – навсегда останется в моей памяти.

Разумеется, я хотела запечатлеть этот волшебный момент на виртуальной пленке, но камера тряслась у меня в руках, потому что я хохотала как безумная. Наконец один из наших вновь обретенных друзей забрал у меня камеру, его приятели сунули мне в руку второй микрофон и вытолкнули меня на мини-сцену караоке-бара, расположенного в районе Сибуя – модном токийском квартале, который «никогда не спит». Мать, которая вообще-то не пьет, опрокинула подряд несколько стаканов умэсю – что-то вроде сливового ликера – и прокричала мне, что будет счастлива спеть со мной дуэтом, после чего схватила меня за шиворот, как пьянчужку на эльзасском деревенском празднике пива, и завопила еще громче, когда слащаво-сексуальную песню Франс Галль сменила Que je t’aime Джонни Холлидея. В ту ночь мы сделали открытие: японские караоке-бары – это не только места, где посетители упиваются вдрызг, но и настоящие международные музеи звукозаписи, и французские шлягеры шестидесятых и девяностых представлены в них вполне достойно.

Начиналось все гораздо более спокойно. Мы строго следовали программе, составленной Луи, но мать я знакомила с ней постепенно, пункт за пунктом, так что для нее этот день стал чередой сюрпризов. Она в первый раз выбралась за пределы Европы и всего в третий – за пределы Франции и вела себя как восторженная школьница, которой не терпится узнать, что ей покажут дальше. Она полностью положилась на меня – в отличие от нее я знала, куда мы пойдем, а кроме того, говорила если не по-японски, то хотя бы по-английски, так что мы как будто поменялись ролями: я была ее мамочкой, а она – моей сильно пожилой дочкой.

Первым делом мы направились в «Покемон-центр» в Икэбукуро, где купили три десятка суперредких карт и сфотографировались на фоне гигантских статуй Пикачу и его друзей. Нас со всех сторон окружали странные создания, переодетые по правилам косплея; мы видели подростков в костюмах знаменитых персонажей аниме студии «Гибли», школьниц в карамельно-розовых платьицах и панк-лолит, не говоря уже о всевозможных супергероях. Среди этой галдящей толпы я узнала одну Сейлор Мун, двух Хелло Китти, одного Тоторо и нескольких покемонов. Я не сомневалась, что Луи, будь он здесь, назвал бы имя каждого.

Потом мы гуляли в огромном парке, раскинувшемся вокруг синтоистского святилища Мэйдзи Дзингу, и этот природный и исторический оазис в центре шумного мегаполиса меня потряс. Как будто на сцене вдруг сменили декорации. Мы отдали дань ритуалу и сделали селфи перед стеллажом, уставленным бочками с саке – согласно древнему обычаю, японцы преподносят их в дар богам. Мы на несколько минут поместили включенную камеру на каменную ограду, чтобы запечатлеть удивительную атмосферу этого места. Луи сможет послушать уникальную тишину токийской природы, для которой звуковым фоном послужит едва слышный городской гул. Здесь же ухо улавливало лишь шелест листвы и птичий щебет. Мы провели в этом парке много времени в ожидании следующего пункта программы.

В Мэйдзи Дзингу собирались праздновать традиционную японскую свадьбу. По неизвестной причине Луи выразил желание присутствовать на японской свадьбе – подозреваю, он читал о чем-то в этом роде в очередной манге и думал, что это должно быть невероятно красиво. Брачная процессия поравнялась с нами, и я жестом спросила у невесты, можно ли их снять. Она улыбнулась и кивнула. Ею, казалось, владела магия Мэйдзи Дзингу и этой неповторимой минуты; в своем белоснежном одеянии, похожем на кокон, она напоминала куколку бабочки. Время словно замедлило свой ход: красные кимоно черепашьим шагом, очень слаженно, двигались под медными кровлями, как будто несли на плечах весь груз традиций. Я наклонилась поближе к камере и вполголоса – из уважения к торжественности момента – комментировала происходящее. Незабываемое зрелище. Ты обязательно должен увидеть его своими глазами, мой милый. Спасибо, что привел нас сюда.

Еще под впечатлением от охватившего нас волнения мы решили окунуться в шумное клокотание района Сибуя. Про этот район слышали все, хотя бывали здесь немногие. Это совершенно фантастический лабиринт улиц с пешеходными переходами, застроенных небоскребами с гигантскими светящимися экранами на стенах, нечто вроде японской Таймс-сквер. Я читала, что его легендарный перекресток может служить наглядной иллюстрацией японской дисциплинированности: когда светофор переключается на зеленый, сотни пешеходов одновременно устремляются в обе стороны, но при этом никто не толкается. «Представляю, какой бардак здесь устроили бы парижане», – со свойственным ей тактом заметила мама. Я с ней согласилась – лучше не скажешь. Следующий пункт программы, намеченной Луи, внушал мне некоторые опасения, но я не собиралась отступать. Я должна все выполнить буквально. Мы должны все выполнить буквально.

Мы вместе с сотней других людей остановились возле пешеходного перехода. Напротив нас стояло еще человек сто пешеходов. Я прикрепила камеру на лоб матери – она громко возмущалась, но я проигнорировала ее протест, холодно заметив, что торг здесь неуместен; она в ответ фыркнула и сказала лишь: «Яблочко от яблони…» Это чистая правда – я в самом деле дочь своей матери. Я включила камеру и взяла ее за руку:

– На счет три закрываем глаза.

– Ты что, шутишь? Смерти моей хочешь?

– Мама, на счет три мы закрываем глаза.

– Святые угодники! Чем я прогневила Господа?..

– Мам, ты никогда не верила в Бога!

– Вот за то, видать, он меня и наказывает.

Я засмеялась. Она засмеялась. Я сказала: «Раз-два-три! Закрываем глаза!»

Светофор переключился на зеленый, и мы с закрытыми глазами пошли вперед в плотной толпе навстречу другой плотной толпе. Каждый раз, когда кто-то слегка касался матери, она испуганно вскрикивала, а я издавала нервный смешок. Потом я налетела ногой на препятствие – очевидно, на край тротуара – и пошатнулась, но мама удержала меня от падения. Я выпрямилась, и мы открыли глаза. Мы стояли на другой стороне перехода. Мы только что с закрытыми глазами пересекли самый многолюдный в мире переход, и нас никто ни разу не толкнул. Японцы – феноменально дисциплинированный и вежливый народ. Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Я бы сказала, мы вдруг почувствовали себя живыми.

Справедливо рассудив, что мы заслужили отдых, мы посидели в кафе на легендарном перекрестке, долго созерцая (и снимая) уличную суету и слушая приглушенные звуки последних, как мы предположили, японских хитов. Вечерело. Мы не заметили, как пролетело время. Было уже около пяти часов, а у нас еще оставалась куча дел.

Мы поймали такси и поехали в Синдзюку – центр ночной жизни города, про который я читала, что здесь вообще-то небезопасно. В злачном квартале Кабуки-тё с его игровыми залами, барами, предлагающими эскорт-услуги, ресторанами, джаз-клубами и местечками, в которых собираются якудза – представители местной мафии, – следовало держать ухо востро. Но мы просто смешались с толпой, с ходу окунувшись в здешнюю атмосферу и разглядывая светящиеся вертикальные вывески с непонятными иероглифами. Не без труда разыскав записанный Луи адрес – все его токийские указания носили абсолютно конкретный характер, – мы очутились в приемной некоего Томохиро Томоаки, он же Томо Томо, мастер тату, работающий со звездами. Я должна была попросить его украсить часть моего тела несмываемым рисунком – только после этого я могла вычеркнуть еще один пункт из списка японских мечтаний моего сына.

На стенах красовались фотографии знаменитостей, гордо демонстрирующих кто орла на бедре, кто аппетитные губки над самым лобком (высший класс, но я даже под пыткой не расскажу, кто из звезд был на снимке), и я все больше нервничала: во что я ввязалась? Мама развлекалась, изображая из себя журналистку, берущую интервью; она снимала меня на камеру и сыпала вопросами типа: как вы отнесетесь к тому, что, учитывая ваш уровень владения японским языком, вам сделают на правой щеке татуировку в виде пениса? Ха-ха. Очень смешно. Я решила проявить сдержанность, ограничившись заглавной буквой L на внутренней стороне левого запястья. Все равно большую часть времени она будет скрыта под ремешком часов.

Пока Томо Томо трудился надо мной, я сидела с закрытыми глазами. Конечный результат меня вполне удовлетворил. Боль была терпимой, а буква L получилась достаточно скромной и откровенно японской. Мы поблагодарили мастера церемонным поклоном – подозреваю, он был далек от уместного в данных обстоятельствах, но мне никогда не освоить всю сложную систему японских приветствий – и вышли на оживленные улицы Кабуки-тё.

По первому стакану умэсю мы выпили в квартале Голден-Гай, застроенном необычными для Токио невысокими домишками, в которых устроены бары, способные одновременно вместить не больше пяти-шести посетителей. Мы зашли в традиционный ресторанчик – здесь их называют идзакая. У порога мы сняли обувь и сели на пол, на татами, опустившись на колени. От пережитых приключений у нас не на шутку разыгрался аппетит. В дневнике Луи было записано:

• Поужинать в идзакая. Попросить меню на японском (без картинок), выбрать наугад пять блюд и… съесть все до крошки!

– Наверное, я этот этап пропущу, котенок. В конце концов, это ты, а не я должна следовать указаниям Луи.

– Мама, я тебя сюда не приглашала. Ты навязала мне свою компанию, так что будь добра слушаться меня во всем. Я закажу нам еще по стаканчику умэсю. Думаю, это тебя подбодрит!

Мать с притворным возмущением подняла глаза к небу, улыбнулась и сказала с чудовищным акцентом:

– Так и быть, давай твой уй-мэй-суй…

Заказ у нас принял официант, ни слова не говоривший по-английски. Мы просто ткнули пальцем в непонятные значки в меню. Официант задал нам пару вопросов, пытаясь уточнить, что именно нам угодно. Он казался удивленным – разумеется, удивленным по-японски, то есть почти ничем не выдал своего удивления. Разумеется, мы ничего не поняли и только глупо кивали, хихикая как две суетливые курицы. Я чувствовала себя Обеликсом в ожидании обеда у повара титанов Манекенпикса[7]7
  Имеется в виду эпизод из мультфильма Рене Госинни и Альбера Юдерзо «Двенадцать подвигов Астерикса» (1976).


[Закрыть] и внутренне готовилась к очередному подвигу, придуманному моим сыном.

Вскоре у нас на столе появились суши с разной рыбой и всякими головоногими. Мы опознали: лосося, тунца, угря, икру (но вот чью?) и что-то вроде осьминога. Мы не опознали: кисловатую белую рыбу и липких моллюсков. Потом нам принесли бульон с лапшой – вроде бы это называется удон, – где, кроме прочего, плавали креветки, жаренные в кляре, неизвестного происхождения овощи, жареный тофу и водоросли. До сих пор все шло хорошо. Потом нам подали рис. Сначала мы подумали, что это просто гарнир, но, приглядевшись, обнаружили, что он перемешан с микроскопическими рыбками, зажаренными целиком, вместе с глазами. Мать издала протестующий вопль, но мы, морщась и кривясь, все съели (с хрустом, потому что рыбки реально хрустели на зубах).

Но главный удар нам нанес шеф-повар, который лично явился из кухни, неся в левой руке живую каракатицу, а в правой – огромный нож. Нам тут же расхотелось смеяться. Шеф громко обратился к нам с целой тирадой, смысл который остался для нас тайной, после чего шмякнул животное на деревянную доску и умело разрезал на тонкие прозрачные полоски, наполнив ими две плошки. Мама отвела глаза в сторону. Я хмыкнула и сказала, что раз уж она ест живых устриц, то вполне может попробовать «почти живую» каракатицу. Шеф так и стоял над нами. Мы его поблагодарили, но он все не уходил – ждал, чтобы мы попробовали. Что было делать? Я схватила камеру и как раз успела запечатлеть, как мать, подавляя рвотный рефлекс, подносит ко рту вилку с ломтиком трепещущей каракатицы.

Запив все это небольшим количеством саке, мы спустили несколько тысяч иен (несколько десятков евро) в окутанном сигаретным дымом салоне патинко – своего рода казино, переполненном и заставленном игровыми автоматами, которые мигали огнями и оглушительно грохотали, маня к себе массы тружеников, жаждущих впрыснуть немного адреналина в свою пресную жизнь. В завершение нашего загула в Синдзюку мы пошли в ресторан «Робот», выпили пива с васаби и посмотрели представление – нечто среднее между сериалом «Супер Сэнтай» под экстази, картонной пародией на американский мюзикл и болливудским шоу с песнями и плясками, едва не прикончившими наши барабанные перепонки.

Вернувшись в Сибуя, мы с компанией сильно нетрезвых японцев закатились в караоке-бар, где дали свой последний бой, напялив дурацкие костюмы и изображая из себя участниц Евровидения.

В отель мне пришлось вести мать под ручку – передвигаться самостоятельно она была не в состоянии. Портье встретил нас улыбкой, в которой угадывалось легкое беспокойство.

– Everything’s fine, don’t worry. Good night[8]8
  Все в порядке, не беспокойтесь. Спокойной ночи (англ.).


[Закрыть].

Часы показывали четыре часа утра. Я уложила маму в постель, сняла с нее туфли и несуразную наколку. В последний раз постояла у окна и тоже легла.

В стремлении пробудить от сна своего сына я заснула как маленькая девочка, прижавшись к маминому боку.