Текст книги "Изгнанник"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПРЕБЫВАНИЕ В АДУ
1791

Глава VI
СЛЕЗЫ ПОТАНТЕНА

Бой каминных часов нарушил тишину.

Не прерывая ни на мгновение проворную игру своих вязальных спиц, мадемуазель Леусуа бросила обеспокоенный взгляд поверх очков в железной оправе, которые импозантно пристроились на кончике ее носа, на человека, сидевшего в кресле напротив нее.

Втиснутый в маленькое деревянное креслице и свесив голову на грудь, Потантен, казалось, спал, но его пальцы крепко сжимали высокую кружку с горячим сидром, которую ему принес какой-то добрый человек Так он и сидел, понемногу согреваясь и успокаиваясь после долгого пути в водовороте промозглого ледяного дождя, полумертвый не только от усталости, но и от отчаяния. Столько тоски было в его глазах, когда он переступил порог…

Полчаса назад бедняга слез, впрочем, лучше даже сказать, упал с доведенной до изнеможения лошади, которая в данный момент уже стояла под навесом рядом с домом милой старушки в компании ее ослика. Старик был так слаб, что с трудом мог говорить, разве только дышать. Возможно, поэтому мадемуазель Леусуа не стала задавать ему вопросы, а может быть, и потому, что боялась ответов.

Ни слова не говоря, она помогла ему стянуть промокшие грязные ботинки, угостила супом, предложила ветчину, сыр и сливовое варенье. Он не без аппетита все это съел, и при этом выражение его печальных глаз не изменилось. По этому-то он показался ей похожим на изголодавшуюся собаку. Затем она пристроила его в кресле рядом с камином, а сама взялась за вязание.

В глубине души ее жгло желание расспросить гостя, но, как настоящая нормандка, она умела ждать, а также ценить и наслаждаться редкими мгновениями взаимопроникающей теплоты и обоюдного расположения. За окном бушевал ураган, буря усиливалась ледяными порывами ветра, такая непогода нечасто случалась в Котантене. Могли замерзнуть фруктовые деревья, и это было бы катастрофой. К тому же море разбушевалось, и кто знает, сколько людей и кораблей было поглощено им или выброшено на берег?

Вот так, заняв свои мысли внешними проблемами, старая дева пыталась совладать со своим любопытством. И в это время она увидела, как две огромные слезы покатились по щекам Потантена и затерялись в его черных усах, которые когда-то придавали его лицу довольно высокомерное выражение, а сейчас уголки их свешивались по краям рта уныло и обескураженно. Он сейчас был похож не на великого монгольского хана, но на бедного и несчастного старика.

Эти две горькие слезы человека, который всегда умел держать себя в руках и придирчиво относился к своему внешнему виду, свидетельствовали о том, что он теряет контроль над собой. Именно это и потрясло мудрую и проницательную старушку. Она отложила в сторону свое вязанье, приблизилась к гостю и бережно взяла его за руки:

– Становится прохладно. Выпейте… А потом расскажите мне все.

Потантен со вздохом выпил одним глотком напиток с добавленной яблочной водкой, чтобы восстановить свои силы и придать себе мужества. Он в самом деле почувствовал себя лучше, и не только под действием напитка, но и под дружеским и внимательным взглядом собеседницы.

– В сущности, – вздохнула мадемуазель Леусуа, когда он допил последние капли, – вы, наверное, ничего особенного мне и не скажете: как всегда – ничего?

– Ничего! Она больше его не видела, она не получила от него ни единого послания… Это приводит в ужас! Мой Гийом исчез в ту страшную ночь так, будто он провалился сквозь землю. Вот уже несколько недель я обыскиваю каждый уголок в этой стране отсюда и до Порт-Бай, но не обнаружил ни единого следа. Никто не видел его даже мельком. Тем не менее раньше, куда бы он ни поехал, всегда находился кто-нибудь, кто замечая его рыжую шевелюру и его чистокровного жеребца черной масти…

– Да, да, это так. Я с вами согласна, тут есть какая-то тайна… Если я правильно полагаю, вы уже в третий раз ездили в Овеньер…

– Да, и каждый раз с тем же результатом: леди Тримэйн знает не больше нашего..

– Ну а как она на это реагирует?

– Лучше, чем можно было ожидать. Она и не думает терять надежду. Представьте себе, она хранит к нему такую любовь и такую верность! Мне кажется, она бы не поверила, даже если бы ей показали его мертвым…

– Не говорите так! Это такие слова, которые я и слышать не хочу… Но как вам кажется, не лучше ей было бы сейчас вернуться в Англию? Теперь такие времена, что многие настроены против иностранцев…

– Это как раз то, что я пытался ей внушить, но она и слышать об этом не хочет. Она не уедет, пока не будет точно знать, что случилось с Гийомом. Если хотите знать мое мнение, то это что-то вроде безумия. Она как будто насмехается над тем, что может с нею произойти…

– Как вы думаете, удастся ли ей избежать опасности? Это место вроде такое отдаленное и уединенное…

– В общем, да, но Жиль Перье мне рассказывал об одном человеке, которого он встречал иногда недалеко от дома Речь идет о веком Жермене Кэнтале. Может быть, он контрабандист, может, нет, но репутация у него сомнительная Когда приезжала Китти, молоденькая камеристка, он ее сопровождал, а теперь он все пытается ухаживать за ней. Тем не менее Перье озабочен тем, что скорее всего не юная англичанка интересует его, а именно сама леди Мари, он никогда не упускает возможности приблизиться к ней…

– Хм! Мне это совсем не нравится!.. Хорошо хоть, что этот Перье солидный человек, к тому же он отличный охотник, и у него есть собаки. Должна быть, он сумеет дать отпор, если понадобится. А весной я съезжу туда сама и попробую убедить бедную женщину. Впрочем, я мало на это надеюсь, – добавила старая дева, вновь берясь за вязание, – но по крайней мере я выполню свой долг…

Вновь наступила тишина, тяжелая, давящая, несмотря на мирное потрескивание дров в камине и слышимые уже издалека раскаты грома. Чуткое уха могло бы услышать полные тревоги удары двух старых сердец, объединенных общим несчастьем. Мадемуазель Леусуа пробормотала себе под нос:

– Как странно! Можно сказать, что с тех пор, как его нет среди нас, во всей округе жизнь словно замерла… Ну а как там?

– Вы хотите сказать, в Тринадцати Ветрах? Я бы у вас хотел спросить об этом. Вот уже больше недели, как я уехал оттуда…

– Совершенно очевидно, что вы не страдаете ревматизмом. А у меня вот вся поясница обложена листьями зеленой капусты, раздавленными в овечьем жире. В плохую погоду я не могу без этого обойтись! Даже Сэнфуэ, мой ослик, ни за что бы в такую погоду не поплелся в такую даль. Да и с какой стати? Я полагаю, там мало что изменилось…

– Хотя бы ради малышки, – еле слышно упрекнул Потантен, – она так несчастна.

Новая слеза выкатилась из-под ресниц старого мажордома при воспоминании о детском личике четырехлетней девчушки, которая никогда больше не смеялась, даже разучилась улыбаться, и если в спрашивала о чем-либо, так только о том, когда вернется ее отец.

Со времени отъезда Гийома малышка Элизабет, став удивительно спокойной, целыми днями слонялась по дому из угла в угол. Особенно в первые дни, пока не придумали официальную версию: Тремэн был вызвав ночью в Гранвиль по срочному делу. Так было не один раз, и не было никаких оснований беспокоиться и думать, что он вскоре не появится. Но обычно Агнес сама объявляла об отъезде своего супруга, а в тот день это сделал Потантен: у мадам Тремэн случился внезапный приступ лихорадки мистического происхождения, и тем более было странно, что никто не побеспокоился послать за доктором Аннеброном. Агнес все время находилась в своей комнате, куда только Лизетте было позволено входить.

Малышка выслушала мажордома с серьезным видом, который обычно свойствен детям, когда они чувствуют, что их хотят провести, а внутренний голос в это время подсказывает им, что речь идет об обмане. Как только Потантен объявил, что вскоре Гийом будет дома, она покачала своей головкой, обрамленной кудряшками цвета меди, как всегда немного взлохмаченной, и прошептала:

– А обманывать нехорошо, Потэн, – полностью выговаривать его имя она еще не научилась. – Мой папа не вернется, потому что моя мама его прогнала…

И она тут же убежала в сад, оставив ошеломленного мажордома в полном недоумении. Белина поспешила за ней вслед, но не могла нигде найти. После долгих часов бесплодных поисков, уже в сумерках, ее удалось наконец отыскать. Она заснула на кладбище в Ла Пернель прямо у могилы своей бабушки Матильды, куда Гийом довольно часто приходил с ней раньше. Ее бледное личико сохраняло следы пролитых слез. Должно быть, она плакала очень долго, потому что не проснулась даже тогда, когда Потантен взял ее на руки и отнес домой. Всем домашним он запретил говорить об этом происшествии мадам Агнес. Ведь это была уже не первая выходка малышки, и он опасался, как бы ее не наказали. Тем более что это все равно ничему не поможет…

С этого момента в большом доме больше не раздавались ни вопли, ни смех, ни веселое топотание малышки. Отныне она вела себя строго, как будто в Тринадцати Ветрах кто-то умер. Теперь она ходила понуро и молча, все время таская с собой куклу, к которой в прежние времена не проявляла никакого интереса, предпочитая ей щенков с конюшни или с фермы – Агнес не хотела держать их в доме, – а особенно лошадей, не считая уток, кур и даже гусей, которых совершенно не боялась. А теперь, с куклой под мышкой, она семенила впереди Белины, иногда устраиваясь в большой гостиной, как будто она взрослая дама, приехавшая с визитом. Чаще всего она требовала от Белины, чтобы та открыла ей дверь в библиотеку отца. Гувернантка никогда не отказывала ей, боясь вызвать капризы, истерику и даже приступ бешенства. В библиотеке она устраивалась поближе к огню, – Потантен топил там камин каждый день, чтобы хозяин, если вернется, застал свою комнату теплой, – садилась на подушечку рядом с любимым креслом Гийома и оставалась в таком положении целыми часами, глядя на языки пламени, отбрасывающие отблески на стены, на осыпающийся пепел от сгорающих в огне больших буковых или сосновых поленьев. И когда после этого гувернантка прерывала ее уединение, приглашая покушать, или наступало время ложиться спать, девочка демонстрировала изумительное послушание…

Еще более странная вещь заключалась в том, что мать и дочь, казалось, избегают друг друга. Больше ни разу Элизабет не бросалась в пылком восторге к Агнес, раскрыв объятия и зарывшись лицом в складки ее юбок, больше ни разу она не обратилась к ней с вопросом, а сама отвечала всегда односложно. И когда молодая женщина, рассердившись, попросила ее объясниться, та сказала ей напрямик:

– Я хочу, чтобы мой папа вернулся!

Однажды, не имея больше сил выносить осуждающий взгляд своей дочери, Агнес, вспылив, бросила ей, что надеется больше никогда его не увидеть… и тут же пожалела об этом – страшно побледнев, Элизабет набросилась на нее, как боевой петушок:

– Вы его ненавидите, но знайте, что я ненавижу вас!

И убежала, не пожелав выслушать, что на это скажет ей мать.

Все это произошло некоторое время спустя после первого визита Потантена в Порт-Бай, когда весть об исчезновении Тремэна начала постепенно распространяться в округе. Большей частью благодаря длинному языку Адель Амель, с которой, кстати, Агнес помирилась: после того как та с негодованием осудила скандальное поведение Гийома, она оказалась лучшей подругой. К тому же «кузина» не заставила себя долго упрашивать и приехала погостить в Тринадцать Ветров. Обстоятельства, потребовали того, чтобы близнецы немного отдалились друг от друга, по крайней мере в географическом смысле; Адриан теперь проводил большую часть недели в Валони, где часто общался с наиболее разъярившимися революционерами из окружения Бюто и его приятеля Лекарпантье, амбиции которого зашли уж очень далеко, он даже заявил как-то, что собирается устроить нормандский Версаль. С каждым днем его угрозы становились все более реальными Тот день, когда Адель, обустроившись водной из комнат дома Тремэнов, праздновала свою победу, означал одновременно и наступление самого сложного периода в жизни для мадам Тремэн. Ее примирение с Адель привело к тому, что она противопоставила себя всем. Все домашние – и Потантен, и мадам Белек – молчаливо осуждали ее. С Элизабет случилась истерика. Мадам де Варанвиль сурово отчитала свою подругу.

Роза вообще была не из тех женщин, которые могут долго скрывать свой образ мыслей. Потантен по секрету рассказал ей о той страшной драме, предшествовавшей отъезду и исчезновению Гийома. Она не стала терять время и тут же приехала к подруге под тем предлогом, что Александр, который вот уже две недели не виделся со своей любимой Элизабет, стал просто невозможен. Роза была очень проницательная женщина, и потому она тут же уловила изменившуюся атмосферу в доме Тремэнов. Усмотрев следы бессонных ночей на трагическом лице Агнес, она попыталась вызвать ее на откровенность. Ее реакция – притворная, конечно, так как она была уже в курсе, – носила отпечаток сопереживания с чувствами молодой женщины, душа которой буквально разрывалась от отчаяния. Но когда Агнес стала хвастаться тем, как она выгнала своего мужа из дома, та сказала сердито:

– Ты не имела на это права, и Гийом заслуживает уважения за то, что, согласившись уйти, оказал тебе тем самым большую услугу.

– Я не оставила ему выбора, предупредив, что ни я, ни дети, – мы не увидим рассвета, если он вознамерится остаться…

Роза вскрикнула с испугом и отвращением, и для Агнес это было яснее, чем долгие дискуссии. Взгляд зеленых глаз Розы изменился, став непривычно суровым, и голос прозвучал холодно и бесстрастно, когда она сказала, вздохнув:

– Подумать только, я столько сделала в свое время, чтобы он женился на тебе! А ты! Ты не только отобрала у него его дом, но и использовала при этом самый мерзкий шантаж, который только может быть…

– Он заслужил это! Ты забыла, он обманул меня.

– Я ничего не забыла, и в этом я не хочу его оправдывать. К сожалению, такова мужская натура: они не могут всю жизнь принадлежать только одной женщине. Они, по определению, – полигамны…

– Тебе легко так говорить со стороны, а если бы Феликс обзавелся любовницей?

– Феликс – моряк, и вполне может быть, что иногда в дальнем плавании при заходе в какой-нибудь порт он позволяет себе забыть, что женат. Я не хочу сказать, что мне приятно об этом думать, но, знаешь, я предпочитаю ничего об этом не знать… Впрочем, это не ты его выгнала. Эта ваша родственница – кузина-доносчица, которую он принимал у себя дома и которой давал приют, помогал, – она отблагодарила его за это таким подлым способом, предав его. Эта история с рубашечкой… – я нахожу ее странной…

– Но он же не отрицал… А что касается Адель, то она правильно сделала свой выбор. Она проявила дружеские чувства ко мне и хотела меня защитить…

– Дружеские чувства? Защитить? О чем ты говоришь! Благодаря ей твое семейное счастье разлетелось на тысячу кусочков! А ты потакаешь ей. Выходит, ты сама позволила ей все разрушить. Почему ты не обратилась ко мне, ты ведь знаешь, я всегда готова прийти к тебе на помощь.

В тот раз больше ничего де было сказана Розе так и не удалось разрушить стену, которую Агнес соорудила из смертельной обиды, ревности и злопамятства. Но когда перед Рождеством она узнала, что та самая Адель прочно обосновалась в Тринадцати Ветрах, она тут же села в коляску и поехала к подруге.

Исчезновение Гийома – к которому она очень тепло относилась, – происшедшее уже три месяца тому назад, вселяло тревогу и не располагало к бурному проявлению нежности при встрече. Осунувшееся личико Элизабет, бросившейся к ней на руки, как только она ступила на землю, вызвало у нее слезы и прилив священного гнева. Войдя в гостиную, она сразу заметила Адель, сидевшую в уголке, скромно потупив глаза и уткнувшись в вышивание. Впрочем, ее присутствие не помешало бывшей: мадемуазель де Монтандр громко оповестить, что она специально приехала для того, чтобы забрать свою крестницу на Рождество к себе, чтобы девочка смогла пожить спокойно.

Агнес поначалу воспротивилась, но лишь для виду. Отношения, которые установились между ней и Элизабет, становились все более натянутыми и труднопереносимыми, и это вынудило ее в конце концов признать, что девочка в большей степени является дочерью Гийома, а не ее. Она решила теперь целиком посвятить себя Адаму, который в свои восемь месяцев еще не задавал лишних вопросов. Тем не менее она спросила:

– Почему ты думаешь, что у тебя ей будет спокойнее, чем дома?

– Потому что я не принимаю у себя виновников ее страданий, потому что девочка в большей степени нуждается в компаньонах по совместным играм и в дружеском участии, чем в том, что ее окружает здесь. Ребенок не должен решать проблемы, которыми озабочены взрослые, его нельзя вмешивать во взрослые игры. Итак, можно я ее увезу?

– Ну, как хочешь, – устало согласилась Агнес, – в последнее время мне даже кажется, что она больше меня не любит…

– Она бы любила тебя, если бы ты не позволила встать между вами этой гадюке, которая бестактна настолько, что не потрудилась уйти, когда ты принимаешь подругу…

Адель вздрогнула, словно она уколола палец иголкой, подняла голову, посмотрела на супругу Феликса взглядом, полным мучительного недоумения, и сделала вид, что собирает свою работу:

– Прошу прощения у мадам баронессы, но я надеюсь, что она говорит не обо мне?

Зеленые глаза Розы загорелись огнем, и она сказала с презрением:

– А о ком же еще? Вы полагаете, что вы причинили недостаточно зла этому дому?

– Роза, я прошу тебя! – прервала Агнес.– Когда она в моем доме, я запрещаю всем, даже тебе, обижать кузину… Пойдем искать Элизабет и закончим на этом. Нужно сказать Белине, чтобы она собирала вещи. Разумеется, ее ты тоже возьмешь?

Мадам Тремэн была словно в лихорадке, когда она поспешно покидала гостиную, в которой Адель, казалось, поселилась навечно, Роза пожала плечами:

– Да, конечно. Она по крайней мере не вредная. Правда, она глупа как пробка, но зато у нее есть важное качество: она, как сторожевая собака, заранее предупреждает об опасности, а это всегда полезно, когда мой сын и твоя дочь собираются вместе.

В то время как гувернантка впопыхах готовилась к отъезду (возможность хотя бы некоторое время провести вне этого мрачного дома очень обрадовала ее), Роза вновь предприняла атаку:

– Как ты предполагаешь жить дальше, если твой супруг и в самом деле никогда не вернется?

– Я запретила ему появляться здесь и счастлива от того, что он следует моему желанию.– Ну, хватит, – взорвалась Роза, – я никогда не думала, что ты можешь быть настолько лицемерной. Как будто ты не знаешь, что Гийом исчез, что у тех, кто его любит, душа истекает кровью, что Потантен обыскал каждый уголок в округе, но с каждым днем надежды все меньше. Может быть, в эту минуту он уже мертв…

На одно лишь мгновение Роза увидала, как в серых глазах подруги промелькнуло глубочайшее страдание, но тут же обида и злоба заслонили его, и прекрасные губы промолвили:

– Ах! Если бы я могла быть в этом уверена!.. В таком случае он бы уже не смог больше меня истязать…

Сделав над собой усилие, чтобы прогнать отвращение, которое вызывала в ней эта маска чудовищного эгоизма, мадам де Варанвиль повернулась к столу, чтобы скрыть свои чувства, и заметила лежащую на нем книгу. Это были «Мемуары» Сен-Симона, отрывки которых впервые вышли в свет в 1788 году. Закладка обозначала место, где остановился Гийом, который читая эту книгу накануне своего отъезда. Рукой, одетой в перчатку, она погладила сафьяновый переплет, перелистала страницы.

Незначительный жест, но он позволил ей вновь обрести хладнокровие.

– Отличные слова! По крайней мере я бы тоже сказала так, если бы я была римлянкой. Откуда ты их взяла? У Корнеля или у Расина? Во всяком случае, я не думаю, что они исходят из твоего сердца. Хотя., может быть, ты в самом деле дочь «огненного» графа де Нервиля?

– Как?.. И ты?

Фраза, так похожая на ту, что ей бросил Гийом, уходя из столовой в тот вечер, поразила Агнес, но ее восклицание вызвало пренебрежительную улыбку подруги:

– Когда я сказала, что ты себя считаешь римлянкой? Да, полюбуйтесь – перед вами Цезарь!.. Но если хочешь, оставим литературу. Поговорим лучше о суровой реальности: ты подумала о будущем? Как ты считаешь, сколько времени ты сможешь содержать в порядке дела и заботиться, о доме, пока не вернулся Гийом, особенно в настоящее время?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только одно: в курсе ли ты тех многочисленных дел, которые Гийом ведет в разных уголках Котантена: в Шербурге, в Гранвиле, в Картрэ, в Турлавиле, не считая его склада деревянных деталей для кораблей в Сен-Васте? Считаешь ли ты себя способной руководить ими? Сумеешь ли ты разговаривать не только с банкирами, но и с капитанами кораблей, с плотниками? Ты раньше хоть раз интересовалась, что происходит на ферме или в конюшне?

– Но у тебя же получается!

– Ну, я всегда занималась этими делами, и я люблю все это. Но что касается тех дел, которые Феликс ведет с твоим мужем, я ничего о них не знаю. В общем, так: если Гийом в самом деле… исчез, – и тут она чуть не разрыдалась, – то ты рискуешь разорить не только своих детей и потерять этот дом, который для них построен!

– Ты богата. Тебе нечего бояться…

– В спокойные времена – вне всякого сомнения. Но эти времена – увы! – кончились. Сейчас начинается охота на священников, а скоро, быть может, начнут охотиться на богатых и знатных, как уже было когда-то во времена большой смуты после падения Бастилии. Так я прошу тебя в последний раз, прислушайся к голосу своего разума, раз уж у тебя нет сердца!

– Если бы у меня не было сердца, я бы так не страдала! И я напоминаю тебе, в его жизни была другая женщина…

– О, Боже! Ты все время твердишь одно и то же, – вздохнула Роза, – ты становишься невыносимой! Ну а ты сама… разве в твоей жизни не было другого мужчины? Когда он взял тебя замуж, не выскочила ли ты накануне из постели старого Уазкура, куда, между прочим, никто тебя не толкал… Гийому было тридцать пять дет, и ты, по-моему, не рассчитывала, что он все еще девственник!

Возвращение Элизабет, одетой в зимнюю пелерину, подбитую мехом горностая, положило конец беседе, которая становилась все более неприятной для обеих подруг. В первый раз за последнее время малышка подставила свою щечку маме, но сама не поцеловала ее. Совершенно очевидно было, что она торопится уехать, и это огорчило Агнес. Но она быстро нашла утешение в Адаме. Это был мальчик умненький и веселый, которого не за что было упрекнуть, разве что за цвет его волос.

В Варанвиле Элизабет вновь обрела более соответствующее ее возрасту существование. И хотя тревога по поводу нескончаемого отсутствия ее отца и не покинула ее, но по крайней мере теперь с ней рядом были ее дорогой Александр, всегда готовый на веселые проделки, его младшие сестрички, хорошо воспитанные, а также теплая улыбка Розы. Не считая, конечно, конфитюров Мари Гоэль…

Последняя слеза высохла на щеке Потантена, когда он, сломленный усталостью и тревогой, тихо заснул, тяжело осев в старом кресле, которое было для него маловато. Неожиданный могучий храп раздался из его полуоткрытого рта, составив замечательный дуэт с завываниями бури и порывами холодного западного ветра.

Мадемуазель Анн-Мари подумала, что было бы слишком жестоко его будить, чтобы заставить вновь окунуться в мрачную действительность. Таким образом, ему повезло, раз уж она не собралась этого делать. Думая о том, что хорошенько выспаться – это как раз то, что нужно сейчас бедному старику, Анн-Мари пошла искать теплое одеяло. Затем она накрыла его, особенно заботливо укутав ноги. Маленькую диванную подушечку она положила на спинку кресла, чтобы его усталая голова могла на нее склониться, затем подложила в камин связку хвороста и несколько больших поленьев и, наконец, приготовила себе чашечку кофе, после чего вновь занялась вязанием, чтобы не спать всю ночь и охранять сон своего старого друга, ставшего теперь уже, пожалуй, другом на всю жизнь…

Ничего необычного не было для нее в этой еще одной бессонной ночи. Она привыкла бодрствовать у постели больных, заботиться о себе подобных, поднимать на ноги их:

детей. А теперь, когда пришла старость, она и вовсе перестала спать по ночам. Анн-Мари удобно устроилась в своем кресле и замерла, опустив руки, глядя на спящего Потантена. Между ними стояла невидимая, но реально существующая, тень Гийома, которого они оба любили как сына. Она даже в мыслях не позволяла себе предполагать, что он мертв, но когда холодный озноб при воспоминании о нем пробежал по спине, ей показалось, что это знак, подаваемый чьей-то беспокойной душой, находящейся на пути к могиле. Тогда она достала из кармана своего фартука четки и начала пальцами перебирать их шарики из самшита, сопровождая это движение молитвами к Богу и Пресвятой деве Марии.

Анн-Мари была очень благочестивой и набожной. Разумеется, она никогда не пропускала воскресной мессы, была пунктуальна в своих утренних и вечерних молитвах, даже если приходилось произносить их в момент принятия родов или при раздаче лекарств. Но о ней нельзя было сказать – и для этого были все основания, – что она всю жизнь провела, стоя на коленях у алтаря. Четки в ее кармане не означали, что она постоянно твердит наизусть молитвы, скорее они лежали там для успокоения и еще, пожалуй, для защиты от дурного глаза, и потому она любила время от времени ласкать их кончиками пальцев. Они являлись частью того арсенала средств, который каждая добрая христианка должна собирать для противостояния искушениям дьявола. Среди таких средств важное место занимает флакон со святой водой, наполненный через несколько дней после Пасхи из ушата, устанавливаемого для этой цели у входа в церковь, а также веточка вербы, сохраняемая с Вербного воскресенья…

В тот вечер в тихом уединении своего маленького домика, вокруг которого буря уже понемногу стихала, Анн-Мари повторяла свои обычные молитвы чересчур машинально, но с особенным чувством: «Боже, будь с нами сейчас и в час нашей смерти», особенно подчеркивая слово «сейчас», так как час смерти не представлял для нее. интереса, если большой рыжий дьявол не отыщется, чтобы протянуть ей руку…Закончив молиться, она почистила овощи, отрезала большой кусок сала и стала готовить суп, чтобы ее гость, проснувшись поутру, смог уехать, до отказа наполнив желудок. Ведь сейчас так холодно и на улице, и там, в доме Тремэнов, у Агнес, которую она не могла понять. И не похоже было, что скоро станет теплее…

А Потантен – он не очень-то набожный человек, несмотря на свое происхождение. В молодости, плавая на португальских галионах, откуда потом его смыло волной и выбросило полумертвым на берег Короманделя, Потантен быв шеф-поваром у сеньора Да Сильва, приобщившего его к своей религии, замешенной на отголосках католицизма и осколках какой-то китайской религии, что все вместе было достаточно удалено от оригинального исполнения и той, и другой. Затем долгое пребывание в Порто-Ново во дворце Жана Валета, приемного отца Гийома, заставило его оценить сластолюбивую поэзию индуистских культов. И хотя Потантен не сделался сектантом (служителем) Брахмы, Вишну или тем более этого омерзительного Кали, он все еще помнил их заветы и использовал некоторые из их предписаний и их священные имена. По крайней мере под видом ругательств.

Тем не менее в то утро, возвращаясь в Тринадцать Ветров и проезжая мимо старой церкви в Ла Пернеле, он почему-то решил туда зайти. Может быть, для того, чтобы посмотреть, ухаживает ли кто-нибудь за покинутым алтарем, или храм больше уже никому не нужен. В начале этого месяца гражданская конституция духовенства была провозглашена в Валони и по всей округе: священники должны были присягнуть служить Нации, а потом Богу. В противном случае им следовало бы убраться подальше. Некоторые, как, например, аббат Тессон и кюре из Ридовиля, уже эмигрировали, другие прятались, не принимая присяги, надеясь продолжать выполнять свои обязанности но указу папы. Что же касается аббата Ла Шесниера, викария прихода в Ла Пернеле, с которым Тремэн всегда поддерживал очень теплые отношения, то он больше не покидая своей кровати, где его мозг и тело, пораженные болезнью, не ожидали большей милости, чем скорая смерть.

Потантен рассчитывал найти церковь пустой, но, войдя, он заметил человека, склонившегося в молитве. Стоя на коленях у славного алтаря на каменных ступенях, ведущих к хорам, он тихо молился. Потантен видел его круглую спину в червой накидке из толстого драпа. Треуголка и перчатки того же цвета лежали рядом на полу.

Потантен подошел поближе и обратил внимание на странную прическу молящегося: его седые волосы были собраны в пучок и спрятаны в кожаный мешочек, завязанный червой лентой. Этот силуэт ему показался знакомым. Колеблясь между желанием подойти ближе, чтобы рассмотреть получше, и стесняясь помешать молитве, он все-таки дождался, когда незнакомец, окончив молитву, поднялся с колен, и тогда он смог наконец узнать бальи де Сэн-Совера. Чувство облегчения испытал Потантен: появление в Тринадцати Ветрах этого человека, мужественного, умного, энергичного и небезразличного к их проблемам, показалось ему лучшим предзнаменованием дня дома, который, как ему казалось, находился на пороге погибели. Встреча с бальи – это самое лучшее, что можно обрадовать Потантена, не считая, конечно, возвращения самого Гийома.

Мальтиец последний раз широко перекрестился, поклонился и обернулся к нему. Потантен пошел ему навстречу, радостно улыбаясь:

– Какое счастье вновь увидеть вас, месье бальи! И как раз в такое время, когда нам так нужна помощь! Страшно подумать, что я мог не увидеться с вами!

– Мы все-таки встретились! – улыбнулся моряк. – Ведь вы – Потантен, доверенный человек месье Тремэна, не так ли? Что же касается меня, то я только что прибыл, но, прежде чем переступить порог дома моих друзей, я решил воспользоваться возможностью помолиться и попросить у Бога ниспослать мир в их сердца. Но… вы говорите о помощи?

– Да, это так. Я сам сейчас возвращаюсь после много-дневного путешествия я даже не представляю, что меня ожидает в поместье. Вы даже не догадываетесь– если, конечно, мадам Тремэн вам не писала – о том, что за последнее время у нас все так изменилось…

И снова слезы потекли из глаз старого слуги, хотя он и пытался их сдержать. Смутившись, Потантен достал платок, чтобы вытереть глаза и высморкаться. Бальи взял его под руку и усадил на скамью:

– Нигде мы не найдем более спокойного места, чтобы поговорить откровенно. Расскажите мне все.