Текст книги "Изгнанник"

– Ты думаешь, я не страдал?

– Это не наша вина, нежность моя, если мы так любим друг друга! Мы ничего не можем с этим поделать…

– Нет, кое-что мы можем!.. Быть благоразумными в конце концов.

– Наша любовь не создана для этого… – Да, мы были не в состоянии обрести благоразумие, но я… я начинаю осознавать… Я уже не так молода, ты знаешь?.. Бесполезно это не замечать, хотя я все еще молодо выгляжу. Я-то хорошо это знаю, мне говорит об этом мое сердце и… мое зеркало, когда я внимательно всматриваюсь в него… Мне скоро будет сорок. Это уже не тот возраст, когда можно позволить себе безумства.

– Я еще старше тебя, но ради тебя готов на любое безумство! Что касается жизни, которую ты не хочешь вести так, как раньше, то…

– Скажи, а если бы ты остался слабым и немощным, ты согласился бы вести такую жизнь?

– Я думал, что ты уехала в Лондон, и… одна только мысль, что я, как обломок судна после кораблекрушения, не буду способен больше ни на что, была невыносима для меня!

– Какой эгоизм! И как мало ты меня знаешь!

– Ты бы любила ухаживать за мной, не правда ли? О, женщины, вы все мечтаете об этом! Но в этом – проявление вашего эгоизма: это так безопасно – немощный мужчина! По крайней мере всегда знаешь, где он находится!.. Мари! Мари! Если уж нам не суждено жить вместе, давай вместе умрем! Сначала исступленно упьемся любовью в лесу или где-нибудь в деревне, а потом уйдем навеки! По крайней мере мы будем уверены, что никому из нас не придется ждать другого на небесах!

– Ты сумасшедший! Это – чудовищный эгоизм! А ты подумал о наших детях? Твои, разумеется, под защитой, а я, я ни за что на свете – даже ради тебя – не покину моего маленького Артура!..

– Ни твоего мужа, я думаю? – горько усмехнулся Гийом.

Неожиданно Мари серьезно, даже сурово посмотрела ему прямо в глаза:

– Это не ложь! Я отказываюсь платить подлостью и предательством за скромную и бескорыстную любовь этого благородного человека.

– Абсолютно бескорыстного? Ведь ты его жена, так? Потрясающая компенсация за такое великодушие!

– Я вышла за него замуж… но я не являюсь его женой в том смысле, в котором ты ожидаешь: он не посмел бы даже попросить меня об этом…

Мари отвернулась от него, и слабость вдруг овладела ею, и она бы упала, если бы не присела на канапе. И тут же разрыдалась…

– Я умоляю тебя, оставь меня сейчас!.. Уходи!…

Хотя произнесенные ею слова поразили Гийома в самое сердце, он не успел на них ответить: одна из внутренних дверей открылась невидимой рукой и вошел маленький мальчик, который, несомненно, разыскивал свою мамочку. И когда он увидел ее, в изнеможении сидящей на стуле, всю заплаканную, он поначалу хотел броситься к ней, но потом заметил рядом с ней незнакомого человека, такого большого и страшного, с лицом, искаженным гневом и страданием. И этот человек нагибался, чтобы поднять с пола палку, конечно» чтобы ударить его мамочку! Наверное, это страшное чудовище! И поэтому с угрожающим криком маленький смельчак бросился на Гийома и схватил его за ногу своими маленькими и пухленькими пальчиками.

– Гадкий! – кричал он. – Плохой!

Гийом не пытался даже остановить его: его мать, которую он так любит, прогоняет его, и его сын – тоже. В этом есть что-то противоестественное… Он поднял на Лекульте, прибежавшего вслед за маленьким Артуром, услыхав его завывания, потухший взгляд и тихо произнес:

– Я возвращаюсь в Париж, мой друг. Прикажите, пожалуйста, подать нам лошадей…

– Да, разумеется, – сказал всепонимающий банкир, – Мы увидимся с вами завтра или потом как-нибудь. Но помните, что вы обещали мне не уезжать сразу в Нормандию…

– Не беспокойтесь… Но и не заставляйте меня долго ждать!

– Я сейчас присоединюсь к вам, – сказал он, беря малыша на руки и усаживая его рядом с Мари, на колени к которой он безуспешно пытался вскарабкаться сам.

Бросив прощальный взгляд на очаровательный ансамбль, который составляли сын и мать, Гийом вышел из гостиной. Десять минут спустя он покинул Мальмезон.

Через два дня, утром, как раз в тот момент, когда он в своей комнате в гостинице «Золотой компас» занимался своим туалетом и заканчивал бриться, кто-то постучал в дверь.

– Кто там? – спросил он, но ответа не получил. Раздосадованный, так как он терпеть не мог, когда его беспокоили во время этой кропотливой процедуры, и решивший, что это, по всей вероятности, одна из служанок, которые имели обыкновение цепенеть при виде его – такое впечатление он на них производил, Гийом отложил лезвие и пошел открывать дверь сам. Перед ним стояла Мари-Дус.

Злопамятство, которое томилось в нем вот уже двое суток после их последней встречи, тут же растаяло под влиянием радости вновь увидеть ее. Сняв с шеи салфетку, он вытер последние следы мыла на щеке, а затем склонился в поклоне с напускной грацией Арлекина:

– Миледи Дойль!.. Какое неожиданное счастье!..

– Не разыгрывай из себя шута, Гийом, – сказала она сурово. – Я приехала просить у тебя прощения… и предложить тебе кое-что.

– Уехать вместе со мной? Если это что-нибудь другое, то вряд ли меня заинтересует…

– Не можешь ли ты говорить как-нибудь иначе, но не так, как финансист? Я предлагаю тебе не аферу! Но прежде не позволишь ли ты мне войти? Я боюсь сквозняков!

От отступил, чтобы дать ей пройти, и ощутил, когда она проходила мимо, ее аромат – легкий и нежный аромат ландышей и мокрой травы. Сделав несколько шагов по комнате, в которой царил безалаберный хаос, характерный для человека, не привыкшего обходиться без слуг, Мари нагнулась, подобрала с пола рубашку и положила ее на стул. Обернувшись к нему, она подняла руки, чтобы вытащить длинную булавку, которая удерживала на голове ее огромную соломенную шляпу, украшенную пучком лент, и бросила шляпу на стол.

– Ну вот, – вздохнула она, – я пришла сказать тебе, что мне невыносима мысль о том, что мы могли бы расстаться с тобой вот так. В тот день я была просто потрясена, но… сейчас я вне себя еще больше!

– Ну и как? Ты нашла нам способ освободиться друг от друга? Ты сказала, что пришла предложить мне кое-что. Так что же это?

– Не отказываться от судьбы, которой угодно связать нас, вот и все…

– А еще?

– Я должна была оставаться в Мальмезоне все время, пока отсутствует сэр Кристофер, но вчера вечером я вернулась в Париж с сыном и Хелен Вильямс, которая оказалась понимающей подругой в большей степени, на которую можно было рассчитывать. Она и Китти займутся Артуром, и я смогу провести рядом с тобой те несколько дней, которые… отсутствие моего мужа позволят мне посвятить тебе. Если… если ты тоже этого хочешь.

– Несколько дней… а ночей?

– Нет. Только дней. Каждый вечер я буду возвращаться на улицу Святой Анны, но каждое утро я буду приходить опять, до того как.

– Как он не вернется?

– Да… Только, пожалуйста, не расценивай это как милостыню, как какую-то компенсацию! Я бы хотела, чтобы в эти часы мы попытались исчерпать все счастье, которое должно было выпасть на нашу долю на этом свете. Я пришла к тебе, чтобы любить тебя и чтобы ты любил меня. И когда мы опять будем разлучены, а это время наступит, и наступит очень скоро – потому что так нужно, – у нас останутся воспоминания. Они будут сопровождать нас всю оставшуюся жизнь и помогут нам пережить старость в ожидании смерти. Они сохранят теплоту в нашем сердце…

Говоря эти слова, она медленно приближалась к нему, и голос ее становился все тише и тише, пока не опустился до шепота, и свои руки она положила ему на грудь. Он взял их в свои, чтобы крепче прижать к себе. Она была теперь с ним, в его объятиях, и он постарался отогнать прочь воспоминания о горестных днях, которые пришлось пережить ради этого сладостного мгновения и ради предчувствия тех наполненных счастьем дней, которые им предстоят. Что можно ответить этим глазам цвета моря, полным мольбы? Он прижал свое лицо к ее шелковым волосам, прикоснулся губами к нежной коже на хрупкой шее…

– Я люблю тебя, Мари, – прошептал он, выдохнув эти слова из своего сердца. – Я никого не любил так, как тебя…

Дни, последовавшие вслед за этим, были днями, полными страстной, исступленной любви, пережитыми в обыкновенной гостинице, затерявшейся в городе, охваченном безумием революционной горячки. Иногда они выходили на улицу просто ради удовольствия побродить по городу, взявшись за руки, где-нибудь перекусить или поесть мороженого у Годэ на бульваре Тампль, прислушиваясь к воинственным отголоскам оркестра, который пытался заглушить звук скрипки трубами и барабанами, или прогуливались в садах Пале-Рояля, этого клокочущего кратера, где обычно заканчивался путь всех манифестаций – и серьезных, и шутовских. Здесь упражнялись воинственные роты Национальной гвардии: треуголки и униформа смешивались со светлыми платьями девушек. Но чувствовалось, что пламя войны разгорается. Уже было объявлено, что «отечество в опасности», и на перекрестках устанавливали трехцветные подмостки, откуда девушки и юноши агитировали противопоставить все свои силы, мужество и отвагу австрийским и немецким захватчикам, а также эмигрантам. На улицах братались, обнимались, горланили песни и даже слишком много пили, поэтому двое влюбленных, быстро устав от этого шума, стремились поскорее вернуться в прохладную тень своей комнаты, чтобы там любить друг друга…

Каждое утро Мари-Дус приезжала в тот час, когда во дворе просыпалась жизнь: шумели люди, грохотали дилижансы, выезжая в Криэль или Жизор. Она быстро поднималась по лестнице, наверху Гийом уже ждал ее. После первых поцелуев они завтракали, обмениваясь последними новостями. Платье и юбки Мари уже слетали с нее, стоило ей только переступить порог…

В конце дня Гийом, опасаясь, как бы с ней не случилось по дороге каких-нибудь неприятностей, провожал свою подругу до самого дома и оставался под окнами, вложив ногу в стремя, до тех пор пока за ней не закрывали дверь. После этого он возвращался к себе, а нередко присоединялся к Жозефу Энгулю и Лекульте, чтобы поужинать в ресторане, лишь бы поскорее пробежали часы, которые отделяли его от возвращения Мари-Дус…

Как-то утром – это было 24 июля – он ждал ее как всегда, но напрасно. Тогда он понял, что счастливое время прошло. Но слабая надежда еще теплилась в нем – может быть, какое-нибудь случайное событие задержало ее? Целый день он оставался в своей комнате, но она так и не появилась. Но пришла ее маленькая служанка, которая почему-то очень боялась его, и принесла записку – маленький клочок бумаги, на котором было совсем немного слов, но они жгли огнем: «Прощай. Не забудь меня… Мари».

Гийом понял, что пришло время уезжать. Он спокойно собрал свой багаж, написал два письма: одно – Жозефу Энгулю, другое – Жану-Жаку Лекульте. Затем попросил, чтобы ему дали счет. Была среда, и дилижанс на Валонь отбывал на следующий день в два часа дня, так же как и в пятницу и в субботу. Но как только Гийом подумал, что опять предстоит несколько дней подряд трястись в закрытом ящике на колесах по ухабистым дорогам в компании малосимпатичных людей, ему стало тошно. Он попросил, чтобы к завтрашнему утру ему приготовили почтовую лошадь. Конечно, за долгий путь верхом он больше устанет, чем в дилижансе, и тем не менее он решил, что ехать таким образом будет предпочтительнее, – ведь он окажется один на дороге, один со своей лошадью и воспоминаниями о навеки потерянной Мари-Дус. В ночь накануне отъезда, однако, он крепко спал.

К вечеру десятого дня пути на фоне мрачного сумеречного неба вдали показалась большая крыша Тринадцати Ветров, окруженная зелеными кронами столетних деревьев. Тоненькая струйка дыма поднималась, по всей вероятности, из кухонной трубы; неплохо было бы очутиться сейчас за столом перед тарелкой супа, рядом с заботливой Клеманс Белек. Именно о ней, как оказалось, он подумал в первую очередь, о ее радушной приветливости, доброте, о значительной доле нормандского здравого смысла в ее рассуждениях. Его лучшие и самые теплые семейные воспоминания были о том, как, сидя за большим столом, Гийом наблюдал, как Элизабет и Адам с кусочком хлеба в руках, взобравшись, словно воробышки, на камень у очага, внимательно следят за колдовскими действиями Клеманс вокруг плиты. И это были живительные воспоминания для больной души и усталого тела…

Если силуэт Агнес и возникал случайно в его памяти, он старался его прогнать. И не потому, что он узнал о ее неверности. Со времени отъезда у него было достаточно времени, чтобы проанализировать свои чувства: ранено его мужское самолюбие, задета гордость, но сердце его молчит. Оно целиком заполнено Мари и не знает, как поступить с Агнес. Теперь уже наступила его очередь твердо предложить ей вести благопристойную жизнь, достойную их детей и имени, которое она носит. Она не посмеет больше бегать по дорогам и валяться в пыли и опавших листьях, как какая-нибудь цыганка, иначе он будет вынужден закрыть ее в комнате на замок! В общем, Гийом относился равнодушно к ее устремлениям, но в настоящее время главное – представить Тринадцать Ветров счастливым домом ради подрастающего поколения.

Ему не удалось выпытать у Энгуля имя любовника, но он собирался разузнать его сам, чтобы прекратить отношения с тем, кто волей или неволей оказался любовником его жены. Поскольку Гийом сам только что потерял свою единственную возможность быть счастливым, он не желал оставлять и для Агнес малейший шанс для этого; можно, конечно, подумать, что он при этом действовал под влиянием жестокого эгоизма, но это был естественный эгоизм. Что касается Адель Амель, злого гения их семьи, то ей очень скоро предстоит узнать, что такое месть Тремэна…

Немного воспрянувший, Гийом, подъезжая к дому, нос к носу столкнулся с Пьером Аннеброном, который как раз выходил из него. При виде Тремэна лицо доктора озарилось, и он от облегчения вздохнул так глубоко, что это могло бы заставить полечь овес в полях:

– Ну, наконец и ты!.. Слава Богу! Ты получил письмо Потантена?

– Я никаких писем не получал. А что тут происходит? Кто-нибудь болен?

– Да, твоя маленькая Элизабет, но я уверяю тебя, это не опасно… Она так скучала, что Белина и Дагэ решили отвести детей на Сэру, где в заводях водятся раки. Ты сам знаешь, насколько трудно бывает сладить с твоей дочерью. Так вот, она вошла в воду и поплыла по реке. После купания она замерзла и на обратном пути простудилась так, что нам пришлось поволноваться за нее, Гийом! Но сейчас, я говорю тебе точно, опасности нет никакой. Мадам де Варанвиль расскажет тебе остальное…

– Мадам де Варанвиль? Но почему? А моя жена…

– Агнес уехала… Уже почти две недели! Об этом она тебе тоже расскажет…

И вдруг он побежал к своей лошади, которая дожидалась его на привязи у дерева, вскочил в седло и ускакал, не обернувшись и не добавив больше ни слова. Глядя на его удаляющуюся согнутую спину, Гийом готов был поклясться, что видел слезы в его глазах – слезы, которые, возможно, являлись ответом на многие вопросы…

Роза в самом деле была у них дома, и ее присутствие произвело на Гийома, как всегда, успокаивающее воздействие. Сидя у изголовья кроватки задремавшей Элизабет, она держала в руках раскрытую книгу со сказками, которую, видимо, только что читала вслух, чтобы помочь уснуть малышке. Но, увидев вошедшего Гийома, она отложила ее в сторону, пошла быстрым шагом ему навстречу, раскрыв объятия, молча обняла и увлекла его из комнаты:

– Будет лучше, если мы не станем ее будить. Во время болезни ей так трудно бывает заснуть, бедняжке: ее мучают кошмары…

– Но, Роза, как получилось, что вам приходится ухаживать за ней, когда у вас самой столько неотложных дел?

– У нас все в порядке дома, по крайней мере сейчас, поэтому, когда Потантен пришел и рассказал, что случилось с Элизабет, я тут же собралась и приехала. Феликс одобрил мое решение. Мы не можем не помочь вам в подобных обстоятельствах…

– Вы знали об отъезде Агнес?

– Да, она написала мне. И вам, конечно, тоже. В вашей комнате вас ждет письмо. О, Гийом, она ведет себя как сумасшедшая…

– Это не то слово, которое ей подходит! Скорее непредсказуемая, сумасбродная, эгоистичная, спесивая, к тому же она оказалась совершенно не способной выполнять свои материнские обязанности и хранить домашний очаг, – это так! Куда она уехала?

– Судя по всему, в Париж. Она писала мне, что больше не в силах терпеть тот буржуазный образ жизни, который вы навязали ей, что она мечтает остаться верной своему благородному происхождению, что дворянская честь для нее превыше всего и что желание быть достойной предков заставляет ее посвятить себя делу защиты монархии… Поэтому, когда я говорю, что она сошла с ума, мне кажется, что я права. Но, черт побери! Она все-таки любит вас!

Гийом усмехнулся, услышав эти слова. Это было не в первый раз, но всегда свидетельствовало о большой путаницы в мыслях бывшей мадемуазель де Монтандр.

– Она любила меня, и я тоже – я любил ее. – Гийомпожал плечами. – Во всяком случае, мы так думали друг о друге. Правильнее сказать, что наш брак не имел шансов на успех, Роза. Слишком поспешный, слишком чувственный… и потом, мы так мало друг друга знали!

– И то, что вы любили другую! – сказала Роза сурово. – Вы поступили непорядочно, Гийом!

– Это не так, мне кажется. Кто же мог подумать, что детское увлечение после стольких лет разлуки сможет опять возгореться с такой силой, так расцвести… Как только я понял это, я сделал все, чтобы защитить Агнес. И если мне не удалось добиться этого, то только потому, что я, как дурак, пренебрег необходимостью остерегаться людей. И в то же время Агнес все хуже и хуже переносила то, что в письме к вам она назвала буржуазным образом жизни. Она чувствовала, что жизнь ее пуста, неинтересна, недостойна ее знатного происхождения, что ее предки отреклись от нее…

– Какие? Этот разбойник де Нервиль, который был никем для нее, и которого она ненавидела настолько, что решилась разрушить до основания родовой замок?

– Я не уверен, что она потом не раскаивалась в этом. Представьте, что он происходил от древнейших герцогских фамилий, некоторые из потомков которых стали впоследствии королями. Вспомните, как она лелеяла мечту дать нашим детям свою фамилию в сочетании с моей, чтобы иметь возможность подчеркнуть их происхождение, то, в чем я ей отказывал…

– Я знаю, хотя она и не говорила мне об этом!

– Моя мать для нее ничего не значила – простая крестьянка!.. Роза, не могли бы вы приказать, чтобы мне принесли что-нибудь теплое? Я совершенно разбит от усталости. После этой дороги я чувствую себя, как старая кляча, на которой возили дрова из леса… Пойду поищу ее письмо…

– Вы должны прочитать его в одиночестве! Я, кстати, попрошу Дагэ, чтобы он отвез меня в Варанвиль. Здесь я вам больше не нужна, а моя крестница будет счастлива, когда проснется и увидит своего папочку! И потом… я думаю, Феликс тоже обрадуется моему возвращению.

– Вот что получается, когда слишком привязан к своим друзьям, моя дорогая Роза! Начинаешь мало-помалу корыстно злоупотреблять их доверием. Завтра я буду рад приехать повидать вас обоих. Я хочу о многом с вами поговорить, точнее, исповедоваться перед вами…

– Меня удивит, если вам будет отказано в отпущении грехов, но… позвольте мне еще один вопрос: собираетесь ли вы отправляться на поиски Агнес?

– И еще раз бросить детей? Если даже дети не могут задержать их мать, то у меня нет никаких оснований следовать вслед за ней. Я не понимаю, какой бес в нее вселился, что вынудило ее уехать, но она сама выбрала свою участь, и у меня нет намерений ей в этом противостоять…

– Говорят, в Париже становится опасно?..

– Могу вас уверить, что там можно вести сейчас очень приятную жизнь. Не волнуйтесь, Роза! Я совершенно уверен, что Агнес прекрасно знает, что делает…

– Может, она только ищет способ, чтобы вас напугать?

– В таком случае, когда она вернется, дверь будет открыта.

– И вы примете ее? Это правда?

– Разве я когда-нибудь обманывал вас? Вы ведь в какой-то степени – моя совесть! Я уверяю вас, что мадам Тремэн может занять свое место, как будто ничего и не случалось. Возможно, нам и предстоит серьезное объяснение и выяснение отношений, но нам так многое нужно простить друг другу, что иначе просто не может быть…

Из письма Агнес Гийом ничего нового не узнал, за исключением того, что молодая женщина была очень взволнована миссией Сэн-Совера:

«..Я стремлюсь присоединиться к моему отцу и к другим людям нашего круга, решившим посвятить себя тому, что всегда было смыслом нашего существования: службе королю. В этом мы никогда не были и не будем согласны с вами. Это не ваша ошибка, но и не моя, и вы должны понять, что после стольких лет, проведенных мною под гнетом чужих законов и чужой воли, я испытываю потребность самой распоряжаться своей жизнью.

Дети предпочитают вас, и отрицать это бесполезно, онине нуждаются в матери, к которой привязаны меньше, чем к Потантену или Клеманс. Я принесу больше пользы их будущему там, куда направляюсь. Я нужна своему отцу, хотя он сам и не сказал бы мне об этом, но я хочу ему доказать, что его дочь достойна его также, как достойна своего происхождения.

В случае, если вы все-таки будете беспокоиться обо мне, хочу вас утешить: со мной едет Габриэль, он будет помогать мне. Вы сами знаете, насколько он мне предан. Еще одна деталь, – и надеюсь, что вы не расцените это плохо, – я беру с собой драгоценности, когда-то подаренные вами, и некоторые вещи, которые дороги мне и которые, возможно, послужат более достойному делу, нежели, оставшись здесь, будут ласкать ваш взор. АГНЕС…»

Ниже было приписано:

«Я сомневаюсь, что вы целиком и полностью разделяете мои взгляды, Гийом, но когда после нашей победы все станет на свои места, я уверена, вы будете рады величию, которое вновь вернется в Тринадцать Ветров…»

Гийом был слишком усталым, чтобы поддаться гневу, который зародился в нем, как только он прочитал это бессмысленное письмо. Все обстояло хуже, чем предполагала Роза! Здравый смысл покинул Агнес. Как слепая, она безрассудно бросилась в эту глупую авантюру. Каждое слово в письме было оскорбительно для ее мужа, подчеркивая огромную социальную пропасть, которая их разделяла. Более чем раньше она представляла собой аристократку, а он – ничтожного простолюдина, удачно женившегося и воспользовавшегося ее заблуждением! Это было просто неслыханно, поразительно, ошеломляюще! От этого можно было… умереть со смеху!

Такое письмо вполне мог бы написать в свое время какой-нибудь крестоносец, отправляясь в поход на Святую Землю! Для этого ему не хватало всего лишь ключа от пояса целомудрия и рекомендаций по использованию письма после прочтения!

– А, пусть идет хоть к дьяволу! – воскликнул Гийом, рухнув на кровать, не имея сил даже снять сапоги.– И пусть там и остается! Мы, мужики неотесанные, тут не пропадем!

Успокоенный этим заключением, он закрыл глаза и уснул.