Текст книги "Гордая американка"

Глава XI
БЕГСТВО

Готические окна, освещенные кессоны в потолке и тысячи книг в кожаных переплетах делали помещение библиотеки красивым и уютным. На почетном месте висел портрет одного из дожей. Александра быстро огляделась. Жан, бросив сигару в камин, заторопился к ней, поклонился и поцеловал протянутую руку.

– Почему вы меня ждали? – удивилась гостья. – Я не предупреждала о визите.

– Правильнее будет сказать, что я надеялся на ваше появление. Не дождавшись вас, я собирался лично отправиться завтра в «Даниэли» и просить вас принять меня.

Она легонько вздрогнула, когда герцог прикоснулся к ней, снимая с нее накидку, и когда она смогла прочесть в его глазах, что он по достоинству оценивает ее небывалый прежде облик, в котором она предстала перед ним сейчас.

– Кажется, – с улыбкой молвил он, – вы владеете умением появляться передо мной раз от разу красивее. Весьма рад этому: ведь между нашими семьями вот-вот возникнут узы семейного родства.

Эти его слова, а главное – их смысл вызвали у Александры раздражение.

– Ничего подобного, – сухо ответила она. – Я для того и явилась, чтобы просить вас положить конец этой комедии.

– Какой еще комедии?

– И вы смеете так разговаривать со мной после всего, что между нами произошло?

– Между нами ровно ничего не произошло, – вкрадчиво проговорил он. – Признаюсь, это вызывает у меня глубокое сожаление; не скрою и того, что вы заставили меня страдать. Теперь я благодарен вам за то, что у вас хватило разума и стойкости. Если я намеревался явиться к вам завтра, то только затем, чтобы просить у вас извинения.

– Любовь не нуждается в извинениях, – пробормотала она печально. Ее грусть не осталась незамеченной. – Вы станете утверждать, что любили меня?

– Я был искренен. Из-за вас я потерял голову. После нашей встречи я неделю за неделей метался между надеждой и яростью; я дошел до того, что не мог думать ни о чем другом, кроме как о том, как сделать вас своей. Добиться этого стало моим единственным стремлением, единственным желанием. Я жаждал вас изо всех сил, я дошел до того, что предложил вам выйти за меня замуж – вам, замужней женщине! Я сделал из себя посмешище!

– Искренность никогда не бывает смешна. К несчастью, я вам не поверила…

– Это ложная скромность или легкомыслие, мадам. Разве зеркало не напоминает вам что ни день, насколько вы соблазнительны? Меня извиняет то, что я совершенно ошибся на ваш счет, но как я мог представить себе, что столь обольстительная оболочка питается холодной, как лед, кровью? Видимо, я плохо знаю американок. Выходит, у вас флирт – времяпрепровождение, и только…

– Не принимаете ли вы за холодность простую честность? У вас это, кажется, зовется добродетелью.

– С такой женщиной, как вы, немудрено запутаться. Добродетельные женщины, которых я знаю – есть и такие, можете мне поверить! – никогда не затевают ради забавы жестоких игр, ставящих целью довести несчастного до исступления, чтобы потом пренебрежительно оттолкнуть его!

Александра пожала плечами и, встав с кресла, предложенного ей хозяином, подошла к окну, чтобы полюбоваться отблесками света на глади Большого канала.

– Все дело, по-моему, в том, что вы, будучи избалованы женским поклонением, чересчур уверены в себе. Я с самого начала давала вам понять, что меня не заполучить.

– Тогда надо было перестать со мной видеться, а не продолжать меня подманивать; надо было отворачиваться от меня, когда нам доводилось оказаться в одной компании, а не принимать мои ухаживания, как это делали вы; не надо было танцевать со мной – Бог свидетель, танцевали мы немало! Разве вы забыли, с каким увлечением вы принимали мои потуги? Признайтесь: вам нравилось кружить мне голову!

– Женщине не возбраняется немного пококетничать…

– Немного?! Да вы этим одним и занимались! Только не надо меня убеждать, что этим занимаются все до одной американки. Пример Долли д'Ориньяк и Элейн Орсеоло доказывает обратное.

– Не слишком ли примитивный прием – обвинять во всем меня после ваших собственных поступков?

– Если вы имеете в виду Делию, то я люблю ее, только и всего.

– Не слишком ли стремительно вас обуяло это чувство?

– Сердцу не прикажешь. Я не ждал вчера, что оно сыграет со мной такую шутку.

– На сей раз вы совершенно уверены, что любите? По-моему, вам свойственно путаться…

– Да, признаюсь, в вашем случае я принял за любовь желание. К ней я питаю совсем другие чувства. Ее я нахожу волшебной, полной жизни и изящества. Она – воплощение мечты, которую лелеет любой мужчина, размышляющий о том, какой женщине ему бы хотелось посвятить свою жизнь. К тому же она, по-моему, созрела для любви, с вами же этого – простите мне мою грубость – не случится никогда.

– Какое вы имеете право это утверждать?!

Эти слова она буквально выкрикнула, и голос ее дрожал от такого неподдельного возмущения, что Фонсом уставился на нее, изучая это лицо, эти глаза, в которых застыли слезы, эти приоткрытые губы, похожие на плод, налившийся соком… Его осенило: уж не отдаться ли она пришла? Это дерзкое платье, это откровенное декольте, этот затуманенный взор… Ему ничего не стоило сделать так, чтобы она упала в его объятия и чтобы он смог наконец, повалив ее на кушетку, овладеть этим телом, воспоминание о котором так долго преследовало его ночами…

В это безмолвное мгновение решалась жизнь обоих. Александра шагнула к молодому человеку, в котором вновь начинало бурлить желание. Как тут устоять?.. Но в этот момент из окна до него донесся женский смех, похожий на смех Делии. Ему показалось, что перед ним стоит не Александра, а эта девушка, именно такая, какой он впервые увидел ее на галерее дворца. Поддавшись соблазну, он лишится ее навсегда. Сожаление об этой утрате будет потом преследовать его всю жизнь, потому что Делия никогда не простит ему предательства. Ей было чуждо всякое притворство, она не пыталась прятать свою любовь.

Что получит он взамен? Час бурной страсти, самолюбивое удовлетворение от того, что он овладел этой женщиной, – а потом? Его посетила невыносимая мысль: она явилась сюда не только для того, чтобы насытить мучительное желание, подобное его собственному, но и чтобы принудить его порвать с Делией. Что может быть лучше этого средства, чтобы раскрыть невинной девушке глаза на то, за кого она собралась замуж?

Александра сделала еще один шажок. Теперь ее отделял от него какой-то метр. Он отпрянул; бросившись к буфету в стиле «ренессанс» из черного дерева и слоновой кости, он вынул из ящика два хрустальных бокала в форме тюльпанов.

– Я изменил долгу хозяина и прошу у вас прощения за свою недогадливость. Могу ли я вас чем-нибудь угостить? Вечер сегодня прохладный.

Усилием воли Александра сдержала готовый вырваться у нее крик боли. Этот мужчина, вызывающий у нее обожание – теперь она не сомневалась в этом, – отказывается от нее! Его поведение было столь же недвусмысленным, как если бы он силой отпихнул ее. Она испугалась, что сейчас окончательно лишится рассудка, однако ее спасла гордость. Ее так и подмывало отвесить ему пощечину и выбежать вон, но это значило бы признать поражение. Она решила не отворачивать лица. Нельзя допустить, чтобы схватка этим и завершилась. Она как ни в чем не бывало уселась на кушетку, откашлялась, как певица перед ответственной арией, и чуть слышно ответила:

– Немножечко бренди мне не повредит…

Он налил ей рюмку, после чего уселся напротив, как раз под портретом дожа, наглядно демонстрируя сходство с предком. Они молча выпили, после чего миссис Каррингтон снова подала голос:

– Знаете ли вы, что этот брак, к которому вы так стремитесь, сломает жизнь ее жениху? Вы и моя родственница слишком легко распоряжаетесь чувствами Питера Осборна. Он – далеко не салонный кривляка, к тому же он собирается через два месяца жениться на ней.

Эта намеренно оскорбительная фраза вызвала у Жана презрительную улыбку.

– Это мне известно. Только почему он отпустил ее за океан?

– Потому что никому никогда не удавалось помешать Делии поступить так, как ей заблагорассудится. Скоро вы сами в этом убедитесь.

– Это меня не страшит. На месте этого жениха я бы никогда не отпустил ее от себя. В крайнем случае я поплыл бы с ней.

– Питер работает! – безжалостно бросила Александра. – Он адвокат. Труженик не всегда может распоряжаться собой.

– Хотелось бы этому верить, но человек, раскопавший сокровище, не только не бросает его на произвол судьбы, а наоборот, борется за то, чтобы сохранить его для себя. Это относится и к вашему мужу. По правде говоря, я что-то не пойму американцев: они поразительно невежественны по части любви и ее законов!

– Они нам доверяют – и они правы. Во всяком случае, чаще всего правы…

– Да, и вы блестящее тому подтверждение. Однако, надеюсь, у вас хватит доброты, чтобы не травить Делию презрением, ибо она этого совершенно не заслуживает.

– Возможно. Однако ей уже известно, что она не может рассчитывать, что я возьмусь отстаивать ее интересы. Мой муж не простит ее: он с полным на то основанием отнесется к ее выходке как к измене долгу.

– Кажется, он ей всего лишь сводный брат? Делия считает, что мать не станет чинить ей препятствий.

– Разве что из снобизма. Однако вам следует знать, что, выйдя за вас, Делия уже не сможет вернуться домой: нью-йоркское общество станет указывать на нее пальцем.

Улыбка Фонсома была под стать целой поэме, в которой ирония перемешивалась с презрением.

– Тогда ей придется довольствоваться высшим обществом Франции и Италии. Впрочем, моя любовь убережет ее от лишних переживаний. Правда, она ожидала от вас иного: она в вас души не чает…

– Увы, в этом деле я встану на сторону Питера Осборна. Должен же хоть кто-то проявлять преданность…

– Быстро же вы изменяете привязанностям! Боюсь, что в таком случае у нас более не будет возможности видеться. Как вы понимаете, у нас все встанут горой за молодую герцогиню де Фонсом. Не думаю, что европейской аристократии будет дело до мнения нескольких нью-йоркских вдовушек.

– Вы терпеть не можете Америку? Вот оно что! А как насчет приданого Делии? – выпалила окончательно потерявшая над собой контроль миссис Каррингтон.

– С этим дело обстоит проще простого: я отказываюсь от приданого. Мой нотариус получит соответствующие инструкции. У Делии не должно быть никаких сомнений, что мне нужна именно она, а не что-то другое. Вот так-то, мадам!

Ей давали от ворот поворот, в этом не было ни малейшего сомнения. Выходит, этот заносчивый субъект посмел оттолкнуть ее, а теперь и вовсе выставляет за дверь? С трудом сдерживая ярость, Александра подхватила валявшуюся на кресле накидку и, вскинув голову и тряхнув волосами, в которых искрились драгоценные звездочки, с вызовом посмотрела на герцога.

– Не сомневайтесь, что я сделаю все возможное, чтобы помешать Делии совершить эту глупость.

– Вы за этим и пришли. Я знаю, что ради этого вы были готовы… на все!

– Что вы хотите сказать?

– Что лучше вам удалиться, пока я не прислушался к зову моего… животного инстинкта и не забыл об уважении, какое надлежит оказывать добродетельной американке. Вашему мужу очень повезло, что прекраснейшей летней ночью у меня на жизненном пути встала Делия. А ведь та ночь вполне могла бы стать нашей… Я примчался сюда с одной целью: увидеть вас. Пусть хоть это признание заживит царапину – впрочем, не столь глубокую! – которую я оставил на броне вашего самолюбия…

Это конец! Александра с трудом подавила рыдания, готовые вырваться у нее из груди и помешавшие ей оставить за собой последнее слово. У нее, правда, хватило силы воли, чтобы гордо проследовать через весь дворец и выйти на пристань, где ее дожидалась гондола. Дорогу ей показывал слуга с фонарем, и ей не хотелось, чтобы он увидел ее слезы. Однако стоило Беппо, с силой оттолкнувшись веслом, направить гондолу вдоль берега Большого канала, как она рухнула на подушки и разразилась бурными рыданиями, как не рыдала уже давно.

На следующий день миссис Каррингтон покинула Венецию, ни с кем не простившись. Ей сделалась невыносима волнующая атмосфера этого города, ставшего свидетелем ее горчайшего унижения. Перед отъездом она написала два письма: одно – Делии, в котором назначила встречу в первых числах августа в Париже, другое – Элейн Орсеоло, в котором, упрекнув адресатку в попустительстве пренебрежению со стороны мисс Хопкинс священными узами, она поручала ей покровительство над последней и просила вывезти девушку в Париж самостоятельно либо поручить эту миссию доверенному лицу. Сама Александра не больно-то верила в быстрый приезд свекрови и надеялась, что Делия, предоставленная самой себе и знающая, что ее поведение вызовет негодование всей семьи, возьмется за ум и вернется на путь следования долгу.

В поезде, уносившем ее в Вену, молодая женщина чувствовала себя на удивление дурно. На самом деле ей совершенно не хотелось ехать в Австрию. Она мечтала о другом – о возвращении домой, подобно тому, как раненый зверь стремится в свою безопасную нору, чтобы зализывать там раны. Впрочем, она не хотела расстраивать дорогую тетушку Эмити и пускаться в обратный путь без нее: у них было условленно встретиться в Париже в первых числах августа. Значит, ей ничего другого не оставалось, кроме как убивать время на протяжении почти двух недель.

Едва оказавшись на месте, она задалась вопросом, чем, собственно, займется. Уже несколько дней столица Габсбургов плавилась под немилосердными лучами солнца, и гремящие одна за другой грозы не приносили даже дуновения прохлады. Знаменитый «голубой» Дунай походил цветом на ртуть, листья деревьев были покрыты густым слоем пыли. Здесь Александре нечем было дышать, не то, что на морском берегу. Тем не менее в городе царило оживление. Через четыре дня, 26 июля, должен был состояться праздник Святой Анны, третий по значимости религиозный праздник в Вене, не считая Рождества и Пасхи, поэтому люди стекались сюда со всех концов страны.

Несмотря на трудности, клерки отеля «Руаяль Даниэли» совершили подвиг и забронировали ей номер в гостинице «Империаль», самой роскошной во всем городе, где назначала встречи австро-венгерская знать, вкусам которой отвечала здешняя пышная лепнина, белый, розовый и серый мрамор и огромные хрустальные люстры. Сам император, чьим именем была названа гостиница, не брезговал появляться здесь. Этот величественный замок входил в ансамбль построек, недавно возведенных на Круге – большом кольцевом бульваре, тонущем в зелени, который Франц-Иосиф велел разбить на месте старых укреплений, снесенных им в 1857 году. Пышность интерьеров оставила Александру равнодушной: мебель она нашла тяжелой, совсем не отвечающей ее вкусу, однако несколько дней она была готова перетерпеть и в такой обстановке.

Увы, если она рассчитывала спокойно погрузиться в изучение детских лет бедняжки Марии-Антуанетты, которую она в последнее время совсем забросила, то ее ждало разочарование. В Австрии ее соотечественники были редкими гостями, и в отеле она оказалась единственной американкой, хотя здесь привыкли принимать видных иностранных деятелей – таких, как президент Мак-Магон, Бисмарк, Вагнер и персидский шах. Она быстро обратила внимание, что вызывает у всех острое любопытство, поскольку воспринимается как экзотический экспонат. Ее красота и изящество завораживали буквально каждого. Она не могла пересечь холл, чтобы на нее не устремлялись все взгляды; к этому она была привычна, однако мужчины часто адресовали ей к тому же нескромные комплименты. Блистательные офицеры, во множестве водившиеся в гостиничных салонах, были склонны принимать это ослепительное создание, которое никто не сопровождал, не за то, чем оно являлось на самом деле. Даже если бы она во всеуслышанье объявила о своем родстве с главным прокурором штата Нью-Йорк, это осталось бы гласом вопиющего в пустыне: здешние ценители дамской красоты понятия не имели, с чем это едят.

Некоторые из молодых людей были красивы, привлекательны, изящны, изысканны; все с безупречной осанкой прогуливались среди интерьеров в своих белых, красных, зеленых мундирах, однако у Александры не было ни малейшего желания, чтобы кто-нибудь из них стал за ней по-настоящему ухаживать. Правда, одного высокомерного вида и жестов на грани невежливости оказывалось недостаточно: горничная устала таскать ей в номер цветы с записочками, которые красотка отказывалась даже читать. Камеристка уже не знала, как выполнять поручения постоялицы поступать с букетами по своему усмотрению; в конце концов она по простоте душевной решила отправлять их прямиком в соседнюю церковь.

Прошло всего два дня, а перед Александрой уже стояла отчаянная дилемма: либо запереться в номере, либо выходить, обряженной в глубокий траур.

На третий день, решив во что бы то ни стало наведаться во дворец Хонбрунн и для этого добраться до нанятого на целую неделю экипажа, она сунула в руки своей горничной огромный букет красных роз, который только что втащили к ней в номер, и спустилась в холл, уверенно сжимая белый зонтик с зеленой оторочкой, которым намеревалась расчищать себе путь.

Худшие опасения начали оправдываться незамедлительно: не успела она сойти с лестницы, как великолепный офицер императорской гвардии ринулся к ней, встал по стойке смирно и попробовал представиться:

– Граф Франц-Йозеф фон…

Александра не дала ему закончить. Окинув его ледяным взглядом, она молвила:

– Я вас не знаю, сударь, и нисколько не желаю знать. Будьте так добры, не мешайте мне и немедленно позвольте пройти.

Фраза была произнесена по-французски, и молодой человек, высокий блондин с чудесными голубыми глазами, по всей видимости, знал этот язык, ибо покраснел, как рак; впрочем, он и не подумал посторониться, а вздумал настаивать.

– Мадам, – возразил он, – я тот, кто…

Было ясно, что ему не хватит светлого времени суток, чтобы добраться до конца мысли. Но внезапно на его плечо легла чья-то рука, и сухой голос отчеканил:

– Лейтенант, моя племянница ясно дала вам понять, что вы ей мешаете. Удивляюсь, что столь благородный человек упорствует в столь неподобающем поведении…

Александра едва удержалась, чтобы не вскрикнуть от радости: маркиз де Моден, щегольски обтянутый сюртуком бисквитного цвета и расшитым шелковым жилетом, с цветком гардении в петлице, безжалостно улыбался наглецу, на которого произвела сильное впечатление его великосветская осанка. Офицер поспешно отступил, бормоча скомканные извинения.

– Маркиз! – воскликнула молодая женщина с облегчением и признательностью, – как я рада вас видеть! Но какими судьбами вы здесь оказались?

– Этот вопрос следовало бы переадресовать вам, мое милое дитя. Я считал, что вы до сих пор находитесь в Венеции, а вы тем временем…

– Уехала оттуда, как можете сами убедиться! Слишком спокойная лагуна наскучила мне…

– И вы решили посмотреть, не волнуется ли Дунай? Куда вы, собственно, направляетесь? Не можем же мы весь день стоять на ступеньках этой лестницы, какой бы великолепной она ни была?

– Я собиралась посетить Хонбрунн. Перед отелем стоит моя карета.

– Так поедем вместе! Однако приблизиться к дворцу вам не удастся: там проводит лето императорская семья, там живет сам император… А вы по-прежнему упорно идете по следу бедняжки-королевы?

– Да. Не хочу возвращаться домой, не посетив места, где она провела детство.

– Вы скоро возвращаетесь в Америку?

– В начале следующего месяца, когда… месье и мадам Риво возвратятся из Турени. Мы уедем из Франции вместе.

Пока карета катила в западном направлении, Моден изучал профиль молоденькой спутницы. Этому тонкому психологу ничего не стоило разглядеть под дичиной наигранной веселости рану, нанесенную ей прямо в сердце. Раненая требовала самого деликатного обхождения. Однако маркиз, вознамерившись следовать обходным путем, только разбередил рану, сам того не зная. Он спросил:

– Куда вы дели свою обворожительную невестку? Уговорили вернуться к жениху?

– Нет, я оставила ее в Венеции, на попечение графини Орсеоло. Что до жениха, то она поменяла его на другого.

– Ба! Что я слышу? Новый жених? Конечно, она пользуется громким успехом, но кто сумел…

– Не гадайте! Она собралась замуж за герцога де Фонсома. Они встретились на балу в ночь Искупления. Любовь с первого взгляда – вот так-то, любезный маркиз!

Горечь, которую ей трудно было скрыть, несмотря на все старания, и мертвенная бледность поведали маркизу о ее страданиях красноречивее всяких слов. Искренне удрученный, Моден умолк, чтобы дать ей время взять себя в руки. Однако боль в разбереженной им свежей ране была слишком сильна, и он в смятении заметил, как но ее атласной щеке катится слезинка. Сняв перчатки, он схватил Александру за руку и крепко стиснул ее.

– Простите!.. – прошептал он.

Она смахнула кончиком пальца непрошеную слезу и, немного помолчав, спросила:

– Вы знали?

– Во всяком случае, о многом догадывался. Этой весной, увидев вас вдвоем, я сразу понял, что присутствую при рождении сильнейшей сердечной бури, которую только знавал наш холодный свет. Фонсом был от вас просто-напросто без ума.

– Я тоже, наверное, сходила по нему с ума, только не хотела признаться в этом даже самой себе. Я не готова была к мысли, что такая женщина, какой хотелось быть мне, способна пойти на поводу у соблазна, каким бы упоительным он ни был. У меня нет ни капли снисхождения к тем, кто забывает о своем долге, поэтому я прогнала герцога… А потом он встретил Делию.

– Вы полагаете, он решил отомстить вам?

– Должна признаться, у меня мелькнула такая мысль, однако мы увиделись, и всякая неясность исчезла. Он искренне любит Делию. Во всяком случае, утверждает, что это так. – Если он хочет на ней жениться, то так, наверное, и обстоят дела. Я хорошо знаю Фонсома. У него было Бог знает сколько приключений. На взгляд его матери, даже слишком много, что ее изрядно печалило. Ему представляли одну за другой добрую сотню девиц – красивых, благородных, богатых, чаще одно, другое и третье вместе. Ни у одной не вышло его зажечь. В одном по крайней мере ваша семейка может не сомневаться: его влечет не приданое мисс Хопкинс, ибо он – один из богатейших людей во всей Франции.

– Знаю. Он даже сообщил мне о своем намерении не брать приданого.

– Это меня не удивляет. Дорогая моя Александра – уж позвольте мне эту фамильярность! – вам во что бы то ни стало необходимо перевернуть эту тяжелую страницу. Догадываюсь, какие чувства вас обуревают: рана нанесена вам в самое сердце, пострадало также ваше самолюбие, и вы, возможно, теперь сожалеете, что не уступили тогда… порыву.

– Да, все так. Он твердил, что любит меня…

– И был искренен. Я уверен, что он был готов совершить любое безумие, чтобы добиться вашей благосклонности, но вот загвоздка: вы американка, а значит, привыкли к мужчинам, не схожим с европейцами, а особенно с Фонсомом, в котором смешана французская и итальянская кровь. Таким людям случается принять бешеное желание за любовь, а вы, милочка, относитесь к женщинам, к которым ни один мужчина, достойный этого имени, не способен приблизиться, не испытывая влечения.

– Все же это относится не ко всем без разбору. Хотите, приведу примеры? Возьмите моего друга Антуана Лорана, живописца, которого я встретила на пароходе: он помышлял лишь о том, чтобы сбежать от меня как можно быстрее!

– Это ни о чем не говорит, – с улыбкой возразил маркиз. – Наполеон утверждал, что в любви единственная возможная победа – это бегство, а он знал толк в таких делах. Наверное, Лоран тоже счел за благо придерживаться именно такой философии…

– Пусть так. Мне даже хочется с вами согласиться, иначе мне придется задаться вопросом, не внушаю ли я страх мужчинам по эту сторону Атлантики.

– В этом нет ни малейшего сомнения! Нужно обладать безрассудством Фонсома, чтобы посметь броситься на приступ крепости, каковой являетесь вы: ведь вы – непревзойденная Бастилия, которую невозможно взять, неимоверно надменная, взирающая на нас с неподражаемым презрением. Вашему взору приятны одни лишь ваши соотечественники, чего вы и не скрываете.

– А вам я никогда не внушала страх?

– Нет, потому что я старый толстокожий бегемот, к тому же вышедший из возраста любовных утех. Однако вы настолько красивы, что заставили трепетать и вздыхать сердце, от которого я давно уже не слышу ни звука. Ах, вы еще улыбаетесь! Хотя бы этого я добился! Глядите, приехали! Вот вам дворец Хонбрунн.

Карета остановилась на некотором отдалении от дворца, чтобы Александра могла увидеть всю панораму. Ей мгновенно пришелся по сердцу длинный светло-желтый фасад, напомнивший ей Версаль, только менее импозантный, более живой. То грандиозное сооружение, воздвигнутое во славу Короля-Солнца, превратилось в прелестную, но пустую раковину, призрак пышных веков. Венский же дворец жил до сих пор. У решеток сменялся караул, в огромном дворе для торжественных встреч пестрели мундиры вперемежку с чиновничьими сюртуками и светлыми летними платьями дам. Позади дворца кипел листвой огромный парк. Гостья решила, что маленькой принцессе жилось здесь вполне неплохо. Ей захотелось проникнуть за ограду.

Угадав ее мысли, Моден со вздохом проговорил:

– Как жаль, что мы не встретились с вами чуть раньше! Я бы устроил ваш встречу со «старым господином»…

– Старый господин?

– Так венцы зовут своего императора, вкладывая в эти слова бездну уважения и привязанности. Он так настрадался! Смерть сына в Майерлинге, гибель жены от рук анархиста… Столько ран, во он умело их прячет, хотя они никогда не заживут. Добавьте к этому его нелюбовь к эрцгерцогу Францу-Фердинанду, теперешнему наследнику престола…

– И вы могли бы добиться для меня аудиенции?

– Его величество неоднократно изъявлял желание принять меня самого, даже настаивал; однако теперь мы уже не успеем. После праздника Святой Анны император отбывает в Исль, где проводит самый тяжелый отрезок лета. Там его охотничьи угодья, к тому же там он в свое время повстречался с «Сисси», там они обручились… О том, чтобы беспокоить его там, не может идти и речи.

– Добиваться аудиенции приходится очень подолгу?

– Еще как! При дворе заведен прямо-таки испанский этикет, к тому же не следует забывать о весьма придирчивой полиции, которая не подпускает к монарху иностранцев из опасения покушений. Впрочем, если вы когда-нибудь возвратитесь в Европу, я буду всецело в вашем распоряжении…

– Я не возвращусь в Европу. Во всяком случае, это случится еще очень не скоро. К тому же это не столь важно: я иду по следу маленькой эрцгерцогини, а не старого господина. Мне бы очень хотелось прогуляться в парке под звуки ариетт Моцарта…

– Чтобы утешить вас, я отвезу вас откушать в ресторан «Папперль», что в Пратере. Вы отведаете там совершеннейшие knodels под штраусовские вальсы.

Карета развернулась и поехала через Вену самым долгим путем – по диагонали. По дороге друзья старались болтать только на общие темы. Моден живописал окружение императора, самых видных людей Вены, великого композитора Густава Малера, уже семь лет дирижирующего в Опере – к сожалению, сейчас не сезон, театр закрыт! – а также весьма необычную личность – профессора Зигмунда Фрейда, назначенного двумя годами раньше преподавать в Венском университете.

– Удивительный человек? Можно подумать, что в человеческой душе для него нет секретов.

– Вы рекомендуете мне проконсультироваться у него? – спросила Александра, слегка улыбаясь.

– Вам, образцу уравновешенности? Дорогая, – пылко произнес он, – ваше выздоровление зависит от вас одной. Кажется, вы сильно любите своего мужа? Я неоднократно слышал, как вы называли его «замечательной личностью»…

– Это так… Но у него не хватило любви ко мне, чтобы броситься на помощь, когда в этом возникла нужда. Я написала ему письмо, в котором просила приехать, чтобы оставшуюся часть отдыха провести вдвоем. В ответ же получила всего лишь сухую отписку, в которой он в приказном тоне требовал, чтобы я плыла назад первым же пароходом. Если бы он приехал, то ничего бы не произошло, и я бы до сих пор оставалась счастливой.

– Его письмо вас настолько оскорбило?

– Невероятно! Оно послужило доказательством, что Джонатан меня плохо знает и любит далеко не так сильно, как я считала.

– Каким же был ваш ответ?

– Никакого ответа! Я не пишу ему вот уже больше месяца…

– Не уверен, что вы поступаете правильно. Жена должна повиноваться мужу.

– Только не у нас! Никогда американка не согласится, чтобы ее до такой степени закабалили! Мы во всем равны с мужчинами, и закон рано или поздно будет вынужден это признать, предоставив нам право голоса.

Тут Моден не вытерпел и расхохотался:

– Выходит, вы суфражистка? Позвольте сообщить, что вам это нисколько не идет. Те, кого мне довелось наблюдать в Англии, нисколько на вас не похожи: они все как на подбор похожи на драконов, одетых в форму Армии Спасения.

– Мне надо было заранее предусмотреть, что вы не одобрите мою позицию.

– Речь не об одобрении или неодобрении; просто вы меня позабавили. Полагаю, наши женщины проявляют больше благоразумия. Вместо того, чтобы требовать официального уравнивания с мужчинами, они предпочитают подчинять их себе иным способом, а для этой борьбы вы вооружены еще лучше, чем многие из них. Поверьте мне, дорогая, вам надо возвращаться домой, не медля ни минуты! Ваш муж уже много недель не видит вашей улыбки; так не лишайте же его ее и дальше! Уверен, он ждет не дождется, чтобы заключить вас в объятия. •

– Вина не на мне, а на нем; если кто-то обязан просить прощения, то только он!

– Кто говорит о прощении? Просто возвращайтесь в Нью-Йорк, миссис Каррингтон! Вы не созданы для одиноких вояжей. Когда между нами и вами окажется вся ширь Атлантики, то, уверен, вы снова станете самой собой – царицей Нью-Йорка!

– Что я буду за царица, если возвращусь побежденной? Франция украла мою тетю, а теперь настала очередь этой девушки…

– Я смотрю на вещи по-другому. Побеждены они… к тому же не будьте вы так суровы с маленькой мисс Хопкинс! Лучше думайте о наказании, которое ее ожидает.

– Наказание? Какое?

Маркиз взял руку прекрасной спутницы и поцеловал ее.

– Рабство, дорогая моя, страшное рабство, которое есть удел французских женщин. Разве они не клянутся повиноваться мужьям?

Обед вышел чудесный;, вечером Моден повел Александру в знаменитый Испанский манеж в Хофурге, где она с замиранием сердца наблюдала за фокусами «липиззанов», восхитительных белых лошадей, каких нет больше нигде в Европе, на которых гарцевали лучшие в целом свете всадники. Вечером он повел ее ужинать в «Саше», где они слушали цыган и пили токайское.

Александра наслаждалась каждым мгновением вечера. Она знала, что больше им не придется быть вместе: назавтра Моден уезжал в Венгрию, где его ждал принц Эстергази.