Текст книги "Гордая американка"

Воспользовавшись новым направлением беседы, которое, впрочем, продержалось недолго, Гаэтано Орсеоло склонился к Александре – своей соседке.

– Знаете ли вы, что, говоря о поединке, Фонсом и не думает шутить? Он уже начинил свинцом плечо одному нашему финансовому барону, позволившему себе непочтительное высказывание в адрес августейшего семейства.

– Дуэль? В наше-то время и по такому поводу? Не слишком ли это экстравагантно?

– В Европе – нет, тем более в этом кругу. Наш герцог заслужил всеобщее восхищение, сохраняя преданность монарху, погибшему в результате страшной драмы, потрясшей наше королевство. Тем более, что он известен ловкостью в обращении со шпагой и с пистолетом. Однако я частенько спрашиваю себя, не является ли это устаревшее чувство, с которым он относится к памяти Людовика Шестнадцатого, свидетельством острых угрызений совести? Сдается мне, что его семейство в долгу, как в шелку…

– Признаюсь, я ничего не понимаю. Что вы хотите этим сказать?

– Раз вы так хорошо знаете историю Марии-Антуанетты, то вы все сразу поймете, когда я скажу, что в жилах Фонсома течет кровь Акселя Ферсена, красавца шведа, которого любила королева.

– Да что вы?! – Миссис Каррингтон была ошеломлена. – Как же это так? Ферсен не был женат.

– Это так, но он не испытывал недостатка в любовницах. Возможно, одна их них стала прародительницей нашего Жана…

– О! А она была замужней?

– Конечно, успокойтесь! При старом режиме, тем более при дворе, супружеская верность вовсе не считалась добродетелью, даже напротив, и каждый, кто проявлял ревность, становился объектом насмешек.

– Как вы, итальянец, можете оправдывать аморализм французов?

– Что за наивность, дорогая! По той простой причине, что то же самое, если не хуже, происходило при всех остальных королевских дворах Европы. В Версале по крайней мере безупречная вежливость и совершенство манер представляли собой очаровательный фасад… А все искусство жить, с которым покончила Революция!

– Отказываюсь вам верить! Не может быть, чтобы все до одного были настолько… развращенными. Возьмем для примера Лафайета, помогавшего нам обрести независимость…

– Этот просто коллекционировал любовниц! Вам необходимы имена? Кстати, не рекомендовал бы вам вслух восхвалять достоинства этого великого человека в присутствии Фонсома. Тем более в Версале.

– Почему? Он им не гордится?

– Мало того! По-моему, он ненавидит его лютой ненавистью. Он не может ему простить пятое октября 1789 года, когда народ запрудил дворец, перебив стражу и подвергнув страшной опасности королевскую семью!

У Александры иссякли и вопросы, и доводы в защиту своей позиции. Она умолкла, задумчиво постукивая ложечкой по блюдцу с ананасами и поглядывая время от времени на Фонсома, который как ни в чем не бывало возобновил беседу с леди Энн. Теперь она смотрела на него другими глазами. Сам того не желая – а может, и сознательно – граф Орсеоло украсил голову своего друга ореолом несчастной монаршей любви, пусть Александра и была несколько разочарована новостью о том, что королевский фаворит позволял себе вполне земные привязанности вне монаршего будуара…

Тон ее голоса выдал ее чувства, когда ей пришлось отвечать Фонсому: тот, собравшись откланиваться, припал к ее ручке и попросил разрешения явиться на следующий день в «Ритц», чтобы засвидетельствовать ей и ее любезной тетушке свое почтение и передать себя в их полное распоряжение. Она с очаровательной откровенностью призналась, что будет счастлива с его помощью осуществить мечту, которую лелеяла с детства: посетить дворец Марии-Антуанетты. Ее глаза без ее ведома смягчились, а улыбка попросту ослепила молодого человека, который в первый раз понял, до чего она восхитительна. Ему подумалось, что снова насладиться клумбами и рощами Версаля в компании этого непревзойденного существа могло бы стать самым замечательным переживанием в его жизни. Правда, это станет реальностью только при условии, что он проявит терпение и не будет оскорблять ее пугливую гордость. Кто знает – быть может, ему удастся найти слабое место в доспехах этой Венеры, возомнившей себя Минервой? Она стоит того, чтобы ради нее потрудиться…Жан де Фонсом не оправдал ожиданий миссис Каррингтон: он не сразу предложил ей поездку в королевскую столицу с ее роскошным дворцом.

– Раз в Вене вы окажетесь только потом, то есть закончите свое паломничество там, где ему следовало бы начаться, то я предпочитаю следовать хронологии в обратном порядке. Завтра, если это вас устроит, я отведу вас в базилику Сен-Дени.

– А что это такое? – поинтересовалась мисс Форбс.

– Усыпальница французских королей, мадемуазель. Там покоится прах Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты. Надеюсь, вы сделаете мне честь и составите нам компанию?

– Мы все туда отправимся! – заявила Элейн Орсеоло. – Став венецианкой, я испытываю слабость к старым камням. Впрочем, это не распространяется на моего мужа.

– Мне это давно известно, – молвил Фонсом. – И это доставляет мне радость. Упорствуй в своем невежестве, друг мой, это сыграет мне только на руку, так как я окажусь в самой приятной из всех возможных компаний.

Однако на следующий день, явившись за подопечными в отель, он не смог скрыть улыбки: все три американки были одеты во все черные с головы до пят, словно собрались на похороны. Решив, впрочем, что это свидетельствует о трогательном почтении к почившим, он не стал делать им выговора. Траурное одеяние делало особенно привлекательным цвет кожи Александры, а руки ее, обтянутые перчатками, сжимали букетик пурпурных роз – впечатляющая драматическая нота.

– У меня такое впечатление, будто я сопровождаю королеву Женевьеву на могилу короля Артура, – тихонько сказал он ей, помогая сесть в экипаж.

Она удивленно взглянула на него.

– Королеву Женевьеву?

– Я присвоил вам это имя при первой же нашей встрече.

– Вряд ли я показалась вам достойной его, заявившись в «Максим».

– Увы. Но я быстро наградил вас этим титулом снова.

Спутницы не обратили внимания на их короткий диалог. Они восхищенно рассматривали его чудесную лакированную карету темно-зеленого цвета с черной упряжью; на дверцах красовались гербы – золотой лев, увенчанный герцогской короной, среди ромашкового поля. Внутри карета была обтянута зеленым бархатом; такого же цвета была ливрея кучера и одежда лакея на запятках. Белоногие гнедые, нетерпеливо перебиравшие копытами, привели бы в восторг даже придирчивого дядюшку Стенли.

Прочитав немое удивление во взгляде миссис Каррингтон, Фонсом улыбнулся и ответил на вопрос, который она не позволила себе задать:

– О, нет! Французская знать состоит не из одних только горемык, изнывающих в ожидании богатых американских наследниц, способных вернуть былое сияние их потускневшим гербам.

– Но я… – пролепетала она, застигнутая врасплох и оттого залившаяся густой краской.

– Ведь вы именно об этом думали, не так ли? Скажем, на ужине у Роанов?

– Верно. – Она решила больше не тушеваться. – Признаюсь, меня посетила там именно эта мысль. Видимо, по этой самой причине вы, столь титулованный господин, все еще не женаты…

– И в моем-то возрасте! – со смехом закончил за нее герцог. – Вы спелись бы с моей матушкой – вот кто пребывает в неутешном горе! Она все еще ждет, чтобы нашлась особа, которая сумела бы повязать меня по рукам и ногам.

– Ваша мать проживает с вами под одной крышей? – осведомилась тетя Эмити, как всегда, без обиняков.

– Изредка. Чаще всего я занимаю наш особняк на улице Барбе-де-Жуи один. Она предпочитает фамильный замок Фонсомов в Вермандуа, а еще больше – свой родной венецианский дворец… – Улица Барбе-де-Жуи? Звучит знакомо…

– Значит, вы неплохо знаете Париж, мадемуазель! Мои соседи – архиепископ Парижский и романист Поль Бурже. Живу, если хотите, между дьяволом и Господом Богом.

Древнее аббатство Сен-Дени, превращенное в базилику и поднятое из руин за сорок лет до этого Виолле-ле-Дюком, фасад которого был сильно разрушен прусскими снарядами в 1870 году, разочаровало гостей. Все три американки в один голос выразили сожаление его плачевным состоянием; возмущению Александры не было границ, когда, вдоволь навосхищавшись величественными королевскими гробницами внутри базилики, она обнаружила в пыльном, сумрачном склепе две коленопреклоненные статуи – короля во время коронации и королевы в платье с высокой талией, каких она никогда не носила, – воздвигнутые поверх саркофагов.

– Позор! – прошептала она в гневе, не смея повысить голос. – Пещера! Ваша республика заточила ее в пещеру, и пещера эта…

– «похожа на склад королей», – прошептал Жан, припоминая строки Эдмона Ростана из эпилога к его «Орленку». – У вас создастся такое же впечатление от посещения Склепа Капуцинов в Вене. Что до республики, то она тут ни при чем. Просто наверху не осталось места…

Не удостоив его ответом, она преклонила колена, с безграничным обожанием возложила свой букет к ногам королевы и застыла в задумчивости, не обращая внимания на шушуканье спутниц, которые продолжили осмотр склепа. За ее спиной остался стоять герцог, он хранил молчание и комкал в руках шляпу. Когда она направилась к выходу, он поспешил за ней.

Желая отогнать неприятное чувство, охватившее его самого, испытывавшего стыд из-за того, что он так давно не бывал в Сен-Дени, он предложил женщинам пообедать в ресторане «Каскад» в Булонском лесу, но те в голос запротестовали, объяснив, что им сперва нужно побывать в отеле, чтобы переодеться. Затем к ним присоединился Орсеоло, и трапеза получилась восхитительной.

– Что вы собираетесь показать нам теперь? – спросила миссис Каррингтон.

– Последнюю темницу королевы в «Консьержери». На беду, башня превращена в часовню.

– У вас это вызывает сожаление?

– Да. Память лучше хранить, когда все остается в прежнем виде. И все же, увидев это узилище, вы лучше поймете, какой скорбный путь она проделала, начиная с Версаля.

– А когда мы попадем в Версаль?

– Немного терпения. Я должен испросить разрешения. В следующие несколько дней чета Орсеоло закружила Александру в вихре удовольствий. Они знакомили ее со своими парижскими друзьями, после чего неминуемо следовало приглашение на прием. В компании Элейн она прочесывала магазины, слушала в огромном зале «Трокадеро» замечательный симфонический концерт и посетила в галерее «Дюран-Рюэль» выставку полотен Клода Моне, посвященных лондонской Сене. По вечерам к ним присоединялся граф, и они отправлялись в театр или на великолепный прием. Там частенько можно было встретить Ориньяков и, конечно же, Фонсома, который делал все, чтобы проводить как можно больше времени с той, которая пленяла его все сильнее.

Нисколько не сомневаясь, что супруг нагрянет со дня на день, Александра с головой ушла в удовольствие, которое ей доставляла компания молодого кавалера. Ей нравилось танцевать с ним, болтать с ним в уголке гостиной – но исключительно об искусстве и истории, видеть его гнедого рысака у дверцы своей кареты – Орсеоло нанял для нее экипаж на все время ее пребывания в Париже – во время ритуальной пятичасовой прогулки в Булонском лесу, когда по чудесной аллее Акаций дефилировал весь Париж. Он был очаровательным спутником, эрудитом, но отнюдь не педантом, неизменно галантным, забавным и, главное, никогда не позволяющим себе даже намека на чувство, выходящее за пределы невинного приятельства. Более того, его чинность вызывала у молодой женщины тайное сожаление. Завладев столь лакомой жертвой, эта кокетка злилась, что не может тиранить его с милой жестокостью, которой она в совершенстве владела. Было бы неописуемо приятно и его обратить в рабство, а потом спровадить небрежным жестом, когда он осмелится запросить большего, нежели простые знаки расположения!

Однако Фонсом ни капли не походил на преданного раба. Он вел собственную жизнь, открыто проявлял интерес к другим женщинам и даже не превращался в неотлучного рыцаря. В его обществе Александре удалось посетить места – или остатки мест, – по которым пролегал крестный путь Марии-Антуанетты, но ему почему-то нравилось откладывать визит в Трианон. Тем временем погода благоприятствовала такому визиту, как никогда: был разгар весны, когда в Париже цветут сады и покрываются нежной листвой деревья. Парк с журчащими фонтанами манил ее все сильнее, но герцог все не назначал и не назначал день поездки.

– Я не готов, – твердил он, – да и вы не готовы!

На приеме у принцессы Де Ла Тур д'Овернь, где они только что танцевали, она, в очередной раз услышав эту его отговорку, сказала, что он не держит своего слова и что вообще непонятно, что значит «не готова».

– Очень просто: питая столь нежные чувства к королеве, вы должны обрести особое, умиленное состояние. Пруды и рощи Трианона неподвластны холодной логике любопытной американки. Надо, чтобы она приготовилась принять их сердцем.

– А мое сердце… не готово?

– Боюсь, что нет. Во всяком случае, не полностью.

Александра развернула свой веер, словно решив превратить его в ширму и надолго умолкнуть, по потом резко сложила его и сказала:

– Ответьте-ка, любезный герцог: что подумала бы королева, если бы ваш предок граф Ферзен пользовался предлогами один невразумительнее другого, чтобы не сопровождать ее на простой прогулке?

В голосе ее слышался вызов, темные глаза сверкали, как черные бриллианты, поймавшие солнечный луч. Ее упоительные губы были влажны, они приоткрывались в обольстительной улыбке, а ее декольтированная грудь, обрамленная гирляндой роз, поднималась и опускалась в такт учащенному дыханию. Никогда еще ее вид не казался ему столь многообещающим. Жан почувствовал, как в нем опять вспыхивает желание, которое он так умело скрывал с того самого ужина у герцогини Роан. Но он вовремя увидел, что она догадалась, какие чувства его обуревают; ее глаза уже сузились, как у кошки, приготовившейся выпустить коготки. Он поспешил холодно улыбнуться и отвесить вежливый поклон:

– Вы забываете об одном, миссис Каррингтон: я не Ферзен, а вы – не королева. А теперь позвольте попросить у вас прощения: я вижу мадам де Полиньяк, которую мне хочется поприветствовать.

Приняв непринужденный и даже небрежный вид, он двинулся было прочь от нее, когда она окликнула его:

– Жан!

Он замер, как вкопанный, польщенный тем, что она назвала его по имени, да еще слегка дрожащим голосом, а потом вернулся. Она спросила несравненно более мягко:

– Кажется, вы как-то назвали меня… королевой Женевьевой?

– Совершенно верно. Это имя вам идет. Оно созвучно вашей королевской красоте, вашей неземной грации, вашим белокурым волосам… Однако из этого вовсе не следует, что я мечтаю о роли Ланселота. Прошу прощения!

С этими словами он снова удалился, торопясь перехватить очаровательную даму – графиню Жанну де Полиньяк, чей поистине хрустальный голосок Александра слушала на концерте для избранных. Сирена встретила Фонсома ослепительной улыбкой и, взяв его под руку своей изящной ручкой в высокой перчатке из белого атласа, повела его в дальнюю гостиную. Александра была оскорблена и разгневана. Она чувствовала себя так, словно ее обокрали. Вечер был испорчен; не дожидаясь Орсеоло, она ушла вместе с несколькими гостями, которые торопились на другой прием, и попросила лакея найти ей экипаж.

Возвратившись в «Ритц», она нашла тетушку Эмити уже забравшейся под одеяло, но не думавшей отходить ко сну. Уютно устроившись среди высоких подушек, напялив кружевной чепец и ночную сорочку с голубыми ленточками, она хрустела шоколадом, фальшиво, но все равно убедительно напевая себе под нос арию из «Травиаты», которая вызвала у нее приступ аплодисментов чуть раньше вечером в Опере, куда она ходила в компании того самого месье Риво, без которого положительно не могла теперь обойтись.

Прошло уже несколько дней с тех пор, как мисс Форбс отцепила свой персональный вагон от поезда удовольствий, коим предавалась ее племянница. Свое необычное поведение она объясняла со свойственной ей откровенностью:

– Светские рауты нагоняют на меня скуку; кроме того, за столом меня неизменно сажают рядом с каким-нибудь дряхлым академиком или отставным дипломатом, усыпляющим меня своими воспоминаниями, или таким древним старикашкой, что он, несмотря на свои регалии, даже танцевать меня не способен пригласить из-за своего ревматизма. А я, должна вам доложить, не прочь иногда порезвиться.

– А у вдовы колбасника вас ждут танцы?

– Разумеется, нет! Откуда столько презрительности? Она – женщина большой души, поистине чудесное создание! К тому же у нее бывают интересные гости…

– Особенно один господин, если я не ошибаюсь? Когда вы мне его представите?

– Чтобы вы превратили его в свою болонку, не покидающую вашей муфты? Куда торопиться? Он – восхитительный человек, которым я рассчитываю попользоваться сама… еще некоторое время.

Тетушкины приключения скорее забавляли миссис Каррингтон, которая не позволяла себе в ее адрес критических стрел. Она знала, что тетка – натура увлекающаяся, но это обычно не влекло за собой никаких последствий и мало тревожило племянницу. К тому же в самом начале путешествия они условились, что не станут ни в малейшей мере ставить друг другу палки в колеса.

И тем не менее Александру обуяло любопытство, когда она в один прекрасный день унюхала в спальне тетушки аромат «Идеального букета» – лучших духов «Коти», тогда как до последнего времени сия дама ограничивалась суровой британской лавандой. Заинтригованная, она воспользовалась отлучкой тетушки – та ушла к парикмахеру – и раскопала у нее в ванной комнате весьма странные предметы: зеленое мыло «Амираль», пилюли для похудания доктора Стендаля, а также косметическое молочко Джонса, которое, судя по этикетке, навсегда избавляет от морщин. Дальше – больше: сунув нос в ящик для обуви, Александра убедилась, что с любимыми тетушкиными башмаками с тупыми носами и серебряными пряжками, свидетельствующими о ее пламенной преданности Томасу Джефферсону, теперь соперничают более изысканные модели и даже заостренные туфли-лодочки из бархата и атласа, которые благодаря размеру напоминали флотилию гондол, причалившую к берегу. В гардеробе тоже оказалось немало обновок: сиреневые, светло-зеленые, бежевые оттенки пришли на смену епископскому фиолету, цвету стали, темно-коричневому и густо-черному, без которых Александре трудно было представить себе тетушку Эмити. Все это наводило на мысль, что старая дева очень хочет кому-то понравиться. Догадка перешла в уверенность, когда вечером того же дня, когда она занималась копанием в чужих вещах, Александра наблюдала, как тетка отбывает на скачки в Лоншам в платье цвета бенгальских лилий на подкладке из тафты и в бархатной шляпе-болеро на безупречно причесанных волосах; на шляпе красовался пучок белых лилий и фиалок, дополненный вуалью. Столь же легкомысленный зонтик с рюшечками и букетик на корсаже дополняли ее на сей раз весьма удачный туалет. Александра искренне поздравила тетушку, на что получила ответ: «Месье Риво полагает, что яркие цвета – это ересь, когда человек уже не молод и волосы его начинают седеть». Одно было несомненно: тетя Эмити получает массу удовольствия в обществе нового приятеля. Помимо спиритических сеансов, которые они усердно посещали, они осмелились заглянуть даже в Институт физики; кроме этого, месье Риво водил американку в лучшие рестораны и кабаре; ей удалось вторично побывать в «Максиме», который произвел на нее на сей раз еще более сильное впечатление. Их видели катающимися на коньках в «Ледяном дворце», где мисс Форбс творила чудеса, в театре «Шатле», где ее изрядно позабавили приключения некоего Лавареда, отправившегося вокруг света без копейки в кармане, в Зимнем цирке, где они аплодировали клоуну Футиту, в «Фоли-Бержер», где они любовались танцами Каролины Отеро, и даже в гиньоле на Елисейских полях и в красочных кабачках в Сен-Клу и Сюресне.

В этот вечер, завидя Александру, подпертая подушками, мисс Форбс улыбнулась племяннице, протянула ей коробку с шоколадками, которую та отвергла, и сняла очки, чтобы лучше ее разглядеть. Книга, из-за которой мисс Форбс была вооружена очками, лежала раскрытой у нее на одеяле. Она называлась «У истоков счастья» и принадлежала перу польского поэта Генрика Сенкевича; французский перевод произведения был недавно выполнен Ордегой. Название, объяснявшее состояние души тетушки, заставило Александру улыбнуться.

– Очередной неудавшийся вечер? – ехидно спросила мисс Форбс. – Что-то ты сияешь далеко не так сильно, как перед уходом.

– Ничего особенного. Просто я немного утомилась…

– Если хочешь знать мое мнение, все эти званые ужины и балы не способствуют тому, чтобы сохранять форму.

– Странные речи! Жизнь, которую я веду здесь, нисколько не отличается от нью-йоркской. Там я появляюсь в свете не меньше, если не больше.

– Но здесь ты гораздо больше веселишься. Почему вы перенесли поездку в Голландию? Когда вы, наконец, решитесь, все тюльпаны уже завянут.

– Как-то не хочется ехать. Элейн Орсеоло тоже туда не рвется. Говорит, что в Венеции ей и так хватает каналов. И потом, вам прекрасно известно, что я жду Джонатана!

– У тебя есть от него новости?

– Пока нет. Возможно, к моменту прихода моего письма он еще не возвратился из поездки.

– Не исключено. И все же парижская весна, как она ни прекрасна, действует на тебя… изнуряюще. Почему бы тебе не съездить со мной на несколько дней в Кан? Майский Лазурный берег – это настоящий букет чудесных цветов! Оставишь записку Джонатану…

– Вы уезжаете в Кан? Вы ничего не говорили мне об этом!

– Раньше для этого не было никаких оснований, но сегодня – другое дело. Я только что узнала, что там собирается дать несколько сеансов великая итальянка-медиум Эузапия Палладино. Такой счастливый случай я ни за что не хочу пропустить. Решено: я проведу неделю-другую на юге Франции.

– Одна?

– Нет, если ты составишь мне компанию.

– Я не об этом: будет ли вас сопровождать месье Риво?

– А как же! Мы предвкушаем бездну удовольствия, однако выбросьте из головы ваши тревоги! Мы не станем ночевать под одной крышей, чтобы не вызвать пересудов: я намерена остановиться в «Отель дю Парк», а он – у себя.

– У него есть в Кане собственность?

– Да, и завидная, насколько я могла понять. Его сестра живет там круглый год, и я не стану от тебя скрывать, что мне не терпится с ней познакомиться. Ну как, едешь?

– В Кан?

– Ну да, в Кан, куда же еще? Спустись с небес на землю, Александра! – Тетушка Эмити потеряла терпение. – Юг великолепен: хотя бы раз в жизни его необходимо повидать. Тем более, что стоит нагрянуть Джонатану – и не пройдет недели, как он утащит тебя обратно в США. За пределами Нью-Йорка единственное место, которое он находит респектабельным, – это Англия.

– Вы его плохо знаете! Он страшно огорчен, что был вынужден отпустить меня одну, поэтому я не сомневаюсь, что он сделает все, чтобы доставить мне побольше радостей. Хотите поспорим, что мы возвратимся не раньше августа?

– Августа? Ты что же, рассчитываешь продержать его по эту сторону Атлантики три полных месяца? Да он тут с ума сойдет! А во-вторых, как же свадьба его сестренки?

– Делия выходит замуж в сентябре. Мы вполне успеем вернуться. К тому же… не буду с вами скрытничать: меня так и подмывает побывать этим летом в Венеции. Орсеоло настаивают, чтобы мы побывали на Ночи Искупления – самом прекрасном празднике в году, сопровождаемом карнавалом.

Она умолчала, что перспектива побывать во дворце Морозини и познакомиться с матерью Жана была здесь немаловажной побудительной причиной. Она и себе самой боялась в этом признаться. Со своей стороны, мисс Форбс, рассудившая, что судья Каррингтон ни за что на свете не даст себя затянуть на Адриатику, не стала высказывать своих опасений вслух. К чему опережать события и уже сейчас расстраивать племянницу, которую она слишком любила, чтобы лишать хотя бы иллюзии счастья?

– Значит, – молвила она без излишнего нажима, – вы не поедете со мной наслаждаться ароматом мирта и эвкалипта…

– А как долго вы собираетесь отсутствовать?

– Думаю, не больше двух недель.

– Что ж, в добрый путь! Когда отъезд?

– Завтра к вечеру, Средиземноморским экспрессом, слывущим наряду с Восточным экспрессом самым приятным поездом в целом мире.

– Кто это вам сказал? Месье Риво? – спросила Александра с легкой иронией.

– Он самый. Будучи горным инженером, он немало поездил по свету, но до сих пор не утратил вкуса к путешествиям.

– Просто ему не довелось путешествовать по нашим просторам, иначе он знал бы, что лучшие поезда в мире – наши, – заметила молодая американка, еще не лишившаяся своего шовинизма.

Ненавидя прощания на вокзальной платформе, где «с обеих сторон вагонной подножки несутся самые убогие речи, так как ни отъезжающие, ни провожающие не знают, что бы еще сказать», тетушка Эмити отбыла, как и обещала, на следующий день. Им с Александрой не пришлось пообедать напоследок вместе, поскольку племянницу пригласила на дамский бридж Долли д'Ориньяк. Миссис Каррингтон очень любила такие женские сборища, где благодаря отсутствию мужчин никто не ломается и не строит глазок. Здесь можно было просто пообщаться в свое удовольствие.

И все же Александра была рассеянна, играла плохо и была вынуждена просить извинения у партнерш, чего терпеть не могла делать.

– Вас расстроил отъезд мисс Форбс? – мягко осведомилась Долли.

– Нет, вовсе не это. К тому же отсутствие ее продлится недолго. Наверное, просто разыгралась мигрень.

Ей было бы нелегко признаться, что все мысли ее были на предстоящем вечере, устраиваемом божественной графиней Греффель в салоне на улице Астор в честь певицы Лины Кавальери; она все гадала, будет ли там Фонсом. Она была слишком честна сама с собой, чтобы не признаться, что сознательно оскорбила его, однако и его реакция была для нее непереносима: у него была сугубо индивидуальная манера смешивать комплименты и весьма неприятные замечания. Александра набралась решимости излечить его от этой мании.

Умея, как никто, готовиться к бою, она нарядилась на славу, уделив этому занятию немало времени: на ней было сказочное платье из расшитого позолотой белого атласа, в волосах – диадема из крохотных золотых листочков с жемчужинами, на груди – ожерелье одной с диадемой работы. В зеркале отразилась фигурка из Кватроченто, которую с радостью изобразил бы сам Боттичелли. Именно так оценили ее усилия Гаэтано Орсеоло и Робер де Монтескью, которых она встретила в просторном вестибюле особняка Греффелей; впрочем, это ей почти не помогло: вокруг нее так и вились мужчины, она вела манерные разговоры, но сама слушала знаменитую певицу только вполуха, все время надеясь увидеть знакомый силуэт – как оказалось, тщетно.

Вернувшись в «Ритц», она почувствовала небывалую усталость, но объяснила это жарой, которую устроили в только что покинутом ею особняке, желая создать комфортабельные условия для кавалеров и дам. На самом деле существовало иное объяснение: вид опустевшей комнаты тети Эмити навеял на нее печаль, и она пожалела, что не уехала с ней. Впрочем, это настроение быстро прошло. Она была не из тех женщин, которые способны подолгу оплакивать свои неудачи.

– Я нахожусь здесь для того, чтобы развлекаться, – вслух напомнила она себе, начав снимать украшения, – и я не позволю этому болвану с претензиями испортить мне все удовольствие. Слава Богу, не он один за мной ухаживает.

И действительно, в тот вечер особый интерес к ней проявил принц Саган. Он говорил ей такие продуманные и льстящие ее самолюбию комплименты, что она перевела дух после сомнительной галантности Фонсома. Пока не прибудет Джонатан, она постарается сполна воспользоваться появлением нового кавалера. Приняв столь мудрое решение и успокоительное, она отошла ко сну.

Утро она встретила, полная жизненных сил и оптимизма. Первым делом она решила побывать в ранее облюбованной антикварной лавке на набережной Вольтера, чтобы полюбоваться на древний клавесин, о котором ей прожужжали все уши. Ей уже давно хотелось приобрести что-нибудь из старинной мебели, без которой салон не салон. Сев в экипаж, она приказала отвезти ее по названному ей адресу.

Инструмент, покрытый нежно-желтым лаком, обворожил ее. Александра тут же сообразила, куда можно будет его поставить. Звук его напоминал дребезжащий стариковский говорок, словно доносящийся сквозь толщу веков. Сам антиквар был под стать своему товару: пожилой и элегантный, полный достоинства. Понимая, что имеет дело с серьезной покупательницей, он не пытался навязать ей покупку – напротив, он принял отстраненный вид и принялся перечислять недостатки клавесина, причем делал это так добросовестно, что миссис Каррингтон не удержалась от замечания:

– Можно подумать, что вам совсем не хочется мне его продать!

– Отчасти это верно, мадам. Прошу прощения, но вы, кажется, американка?

– Да, американка. Разве это недостаток?

– Никоим образом! Как бы мне хотелось, чтобы остальные ваши соотечественники походили на вас! Но, видите ли, этот инструмент стоял раньше во дворце Монтрей, что вблизи Версаля, и принадлежал мадам Елизавете, сестре нашего бедного Людовика Шестнадцатого. Так что, сами понимаете, вообразить, что он покинет нашу страну и окажется так далеко…

– У вас короткая память, дорогой Кутюрье! Разве вы забыли, что уже продали этот клавесин – мне? Так что вторично продать его у вас не получится, даже самой хорошенькой из всех женщин на свете.

Александра повернулась и узнала того, кто вмешался в их разговор: этого худого розовощекого блондина, упакованного в пиджак, как в камзол, красивого, как высокомерный небожитель, и горделивого, как палладии, звали Бонифаций де Кастеллан. Он направлялся к ней, приветствуя ее так, как приветствовал коронованных особ в своем легендарном розовом дворце на авеню де Буа.

– Ваш покорный слуга, миссис Каррингтон! Считал бы нашу встречу даром небес, если бы не был вынужден воспрепятствовать осуществлению вашего желания. Можете мне поверить: я необыкновенно удручен!

– Раз так, то уступите инструмент мне! – предложила покупательница.

– Вы попали в самое мое больное место! Для вас это просто инструмент, тогда как для меня это – душа несчастной принцессы, заключенная в оболочку старого клавесина. Не думаю, чтобы мадам Елизавете понравился переезд в Нью-Йорк. Как бы то ни было, говорить об этом поздно: я прибыл для того, чтобы расплатиться.

– Господин граф, – подал голос антиквар, который не был так уверен в правоте Кастеллана, – по-моему, здесь происходит недоразумение, и…

Ответ «Бони» прозвучал, как удар бича:

– Недоразумение, говорите вы? А мне казалось, что мы с вами уже давно говорим на одном языке! Неужели у вас действительно такая короткая память? Я предназначаю этот клавесин для музыкального салона в моем дворце Марэ.