Текст книги "Истерия. История женского безумия"

«Почему Вы не могли признаться себе в существовании этой склонности? Вы что устыдились того, что полюбили мужчину?» – «О нет, я вовсе не стыдлива до глупости, человек ведь не может быть ответственен за переживаемые им чувства. Мои мучения были вызваны только тем, что он был господином, на службе у которого я нахожусь, в доме которого я живу, господином, по отношению к которому я не чувствую себя полностью независимой, в отличие от отношений с другими людьми. Да и к тому же я бедная девушка, а он богатый мужчина из аристократической семьи; несомненно, меня бы жестоко высмеяли, если бы что-то узнали о питаемых мной надеждах.

Теперь у пациентки отсутствует какое-либо сопротивление по отношению к тому, чтобы прояснить формирование ее любовной склонности. Пациентка рассказала, что первые годы в этом доме она провела беззаботно, легко исполняя свои обязанности, не замечая того, что ее истинные желания оставались нереализованными. Но как-то обычно очень занятый, серьезный, всегда с ней очень сдержанный господин завел с пациенткой разговор, касающийся воспитания детей. Он был в этот раз гораздо мягче и сердечнее, говорил о том, что он возлагает большие надежды на ее заботу о его осиротевших детях, даже смотрел он на нее каким-то особым взглядом… Вот с этого момента пациентка и начала горячо любить господина директора, охотно предаваясь радующей ее надежде, которую она вывела из тогдашнего разговора. И только когда после этого ничего дальнейшего не последовало, не смотря на ее огромные ожидания, вообще никакого другого доверительного обмена мыслями, она решила забыть о том, что между ними произошло. Пациентка совершенно честно призналась мне, что, по-видимому, тот особый, проникновенный взгляд предназначался его умершей жене, о которой он тогда вспоминал; да и вообще все ее мечты, вся ее увлеченность господином совершенно бесперспективны, это же ясно как день.

Я ожидал, что наш разговор основательно изменит психическое состояние пациентки, но оно пока оставалось прежним. Она продолжала быть подавленной и в плохом настроении. Гидропатический курс (водолечение), который я заставил ее начать проходить, немного освежал ее по утрам, а преследовавший пациентку запах сгоревшего мучного блюда хотя и не исчез, но стал слабее и появлялся реже, как она говорила, только при особенно большом волнении.

Сохранение этого «обоняющего» символа памяти навело меня на мысль, что ощущение неприятного запаха не только свидетельствует о пережитой главной травматической сцене, но и является символом-фундаментом для многих небольших побочных травм. Так что мы стали исследовать все, что могло бы находиться хотя бы в отдаленной связи с первоначальной сценой, в которой фигурировало сгоревшее мучное блюдо. Мы подробно прорабатывали темы различных домашних трений, поведение дедушки и многое другое. И постепенно ощущение запаха горелого все больше исчезало. Как раз в этот момент мы вынуждены были на длительный срок прервать психическое лечение из-за нового обострения болезни носа – была обнаружена костоеда решетчатой кости.

Когда пациентка появилась снова, то сообщила о том, что рождественские праздники принесли ей столь большое количество подарков от обоих господ и даже от домашней прислуги, словно все сговорились с ней помириться и изгладить у нее из памяти воспоминания о конфликтах последних месяцев. Но такая навязанная любезность не производила на нее никакого впечатления.

Когда уже в другой раз я спросил пациентку о преследовавшем ее запахе сгоревшего мучного блюда, она сказала, что хотя он и исчез, вместо себя оставил другой схожий запах, напоминающий дым от сигар. Вероятно, это ощущение существовало у нее и раньше, но не замечалось из-за более сильного запаха мучного блюда. А сейчас сигарный дым выступил в своем полном объеме.

Я не был особенно удовлетворен результатом моего лечения. Произошло то, что всегда придает терапии, ограничивающейся борьбой с симптомами, дополнительный неприятный оттенок – несмотря на то, что удается успешно удалить определенный конкретный симптом, его место тотчас занимает другой. Но я всеми силами принялся за аналитическое устранение нового символа памяти.

В этот раз пациентка не имела ни малейшего подозрения о том, с чем бы могло быть связано новое неприятное обонятельное ощущение. Она рассказывала: «У нас в доме курили постоянно, я просто действительно не могу этот запах связать с каким-то определенным событием». Я убедил пациентку, что от надавливания моей рукой она сможет все вспомнить. Ранее я уже упоминал, что для воспоминаний пациентки были характерны живость и отчетливость, они были «визуальными». И действительно, под нажатием моей руки у пациентки всплыл образ, правда, вначале не совсем отчетливо и лишь частично. Она увидела столовую в доме господина директора, вместе с детьми она поджидала прихода с фабрики на обед обоих господ. – «Сейчас мы сидим вокруг стола: господа, француженка, экономка, дети и я. Но так было и в любой другой день недели». – «Пожалуйста, внимательно всматривайтесь и далее в эту картину, она будет изменяться, приобретая свою неповторимость». – «Да, теперь я увидела еще одного гостя, главного бухгалтера, довольно пожилого человека, любящего детей господина словно бы те были его внучки; он так часто приходил на обед, что на него и не всегда обратишь внимание». – «Терпение и только терпение, ни на миг не отвлекайтесь от этой картины, тогда наверняка что-нибудь произойдет». – «Нет, ничего особенного не происходит. Мы поднимаемся из-за стола, сейчас дети должны попрощаться и мы уйдем с ними на третий этаж». – «Ну и что дальше?» – «Да, дальше, действительно, кое-что происходит, я сейчас хорошо припоминаю ту сцену. Когда дети собрались уходить главный бухгалтер захотел их поцеловать. Но мой хозяин резко вскочил со своего места и закричал: «Не смейте целовать моих детей». От этого у меня закололо сердце, а так как господа тотчас принялись курить, в памяти у меня сохранился только запах сигарного дыма».

Таким образом, теперь мы видим, что за первой травмой находилась другая, более глубоко спрятанная сцена, действующая в качестве психотравмы, и сохранившая по себе символ памяти в виде запаха сигарного дыма. Но откуда же исходит такое сильное воздействие («дальнобойность») этой сцены? Я спрашиваю пациентку: «какая же сцена произошла раньше, та, в которой фигурирует запах сигарного дыма, или другая, с запахом сгоревшего мучного блюда?» – «Последняя сцена произошла раньше почти на целых два месяца». – «Мне непонятно, почему у Вас закололо сердце, когда отец своеобразным способом защищал детей? Это ведь никак не относилось к Вам?» – «Да просто не совсем хорошо было так грубо наезжать на пожилого мужчину, который был добрым другом, да к тому же еще и гостем. Во всяком случае, это можно было сделать в более спокойном тоне». – «Так Вас всего лишь неприятно поразило грубое поведение Вашего господина? Возможно, Вам стало стыдно из-за его поведения, а может быть, Вы даже подумали, если он из-за такой чепухи позволяет себе столь большую грубость в отношениях с пожилым другом и гостем, как же тогда он будет поступать со мной, если я окажусь на месте его жены?» – «Нет, так далеко мои мысли не заходили». – «Так что же, Вас поразила именно грубость?» – «Конечно, хотя он никому не позволяет целовать своих детей». – «Сейчас я опять нажму рукой на Ваш лоб, и под ее давлением у Вас всплывет воспоминание о еще более отдаленной по времени сцене, которая как раз и является наиболее травмирующей; именно она наделила эпизод с главным бухгалтером таким большим травмирующим значением».

Оказалось, что еще за несколько месяцев до сцен с запахами, одна знакомая дама, прощаясь, поцеловала обеих девочек в губы. Отец, находившийся тут же рядом, сумел-таки сдержаться и ничего не сказал, но по уходу дамы разразился гневными высказываниями по адресу несчастной воспитательницы. Он втолковывал ей, что именно она ответственна за то, чтобы никто не целовал его детей в губы, отныне ее обязанностью становится недопущение и близко чего-либо подобного, а если она сама будет попустительствовать этому, то будет считаться, что она не справляется со своими прямыми обязанностями. Если хотя бы раз подобное произойдет, то он тотчас передаст воспитание своих детей в другие руки. Это было время, когда пациентка считала, что любит господина директора, она все еще надеялась, что услышит что-то, напоминающее их первый дружеский разговор. Но эта сценка уничтожила все ее надежды. Про себя пациентка подумала: если из-за таких безвинных пустяков, причем таких, к которым я никак непричастна, он так грубо отыгрывается на мне, высказывая неприятные угрозы, тогда, конечно же, я ошибалась, что у него были ко мне теплые чувства. Тогда бы они не позволили ему оскорблять меня. Очевидно, что именно эту мучительную сцену пациентка пережила еще один раз, когда бухгалтер вознамерился поцеловать детей и был грубо одернут их отцом.

Когда спустя два дня после этого последнего психического анализа мисс Люси опять посетила меня, я спросил у нее, что хорошего за это время произошло с ней.

Теперь она выглядела совершенно по-другому, смеялась и высоко держала голову. На мгновенье я даже подумал, что, по-видимому, ошибочно оценил их отношения, что из гувернантки детей, она превратилась в невесту директора. Но мои предположения оказались ошибочными: «нет-нет, ничего нового не произошло. Просто Вы меня еще плохо знаете, так как видели меня только в болезненном состоянии и плохом настроении. А обычно я всегда вот такая веселая. Когда я вчера утром проснулась, то не ощутила никакой прежней тяжести, и два дня чувствую себя превосходно». – «А что Вы думаете о перспективах Вашего нахождения в доме директора?» – «Мне стало совершенно ясно, что ничего хорошего меня здесь не ожидает, но я не собираюсь горевать из-за этого». – «А удастся ли Вам теперь найти общий язык с прислугой?» – «Да я думаю, что все прежние конфликты были связаны с моей повышенной обидчивостью». – «Вы все еще любите господина директора?» – «Конечно, я продолжаю его любить, но теперь это уже ничего не значит. Ведь никто же не запретит мне думать и мечтать о том, чего я сама хочу».

Я внимательно исследовал ее нос и обнаружил, что почти полностью восстановилась его болевая и рефлекторная чувствительность. Теперь пациентка могла легко различать запахи, хотя и делала это пока неуверенно и затрачивая большие усилия. Мне еще нужно будет выяснить, насколько сильно повлияла на анозмию соматическая болезнь носа.

Все лечение захватило немногим более девяти недель. Четырьмя месяцами позже я случайно встретил мою бывшую пациентку на одной из дач. Она была весела и сохраняла свое хорошее настроение.

Эпикриз

Я не хотел бы, чтобы читатель чересчур легкомысленно отнесся к изложенной здесь истории болезни. Этот клинический случай действительно относится к легкой форме истерии, да и все лечение заключалось в избавлении от нескольких незначительных симптомов. Но мне кажется весьма поучительным, что даже такое скудное с виду проявление невротического заболевания для своего появления нуждается в большом количестве предпосылок. Подробно излагая эту историю болезни, я надеялся представить ее в качестве идеального примера для одной из форм истерии, которой может заболеть даже не отягощенный наследственно человек, если в его жизни произойдет соответствующее сплетение событий. Обратите внимание, что я не использую понятие чистой истерии, которая якобы может возникнуть независимо от любого рода наследственной предрасположенности; таковую, вероятно, никогда и нигде не встретишь. Я имею в виду тот особый вид предрасположенности, когда человек заболевает истерией, хотя прежде никаких намеков на свойства истеричного характера не обнаруживалось. А невропатическая предрасположенность, так, как ее принято понимать, есть нечто совсем другое, и выявить ее можно еще задолго до появления заболевания, например обнаружив существующих в роду заболевших родственников или психические качества человека настолько выражены, что еще до всякого заболевания обращают на себя внимание. Насколько я знаю, ничего подобного не было обнаружено у мисс Люси Р. Таким образом, ее истерию можно назвать приобретенной, появление заболевания было обусловлено не чем иным, как довольно широко распространенной общей склонностью давать истеричные реакции, той склонностью, о которой мы пока почти ничего не знаем. В таких случаях все в основном определяется природой психотравмы, естественно, не надо забывать учитывать индивидуальную реакцию человека на воздействие травмирующих переживаний. Неизбежным условием, приводящим к возникновению истерии, является ощущение несовместимости между Я и возникающим в представлениях человека новым образом. В другом месте я надеюсь показать то, как различные невротические расстройства возникают из различных техник, применяемых Я для того, чтобы справиться и освободиться от этой несовместимости. Истеричный вид защиты – для которого как раз и требуется особая предрасположенность – состоит в конверзии заряда возбуждения в соматическую иннервацию, а извлекаемая от этого польза для страдальца заключается в том, что непереносимое представление полностью вытесняется из сознания Я. Вместо него сознание Я будет теперь содержать появившиеся путем конверзии соматические реминисценции – в нашем случае ими были неприятные обонятельные ощущения – и отныне человек начинает страдать от аффекта, который более или менее ясно связан именно с этими реминисценциями. Создаваемая таким способом психическая ситуация больного человека больше уже не изменяется, так как существующее противоречие более не замечается из-за его устранения посредством изменения и конверзии, приводящих к мирному урегулированию аффективных конфликтов. Таким образом, в механизме, провоцирующем истерию, с одной стороны, отражается нравственная трусость, а с другой стороны, он представляет собой защитное мероприятие, находящееся в арсенале средств Я. Встречается довольно много случаев, когда можно справедливо сказать, что защита от повышенного заряда возбуждения посредством продуцирования истеричных симптомов была наиболее целесообразным способом выхода из тяжелой ситуации; но и в таких случаях чаще всего можно прийти к выводу, что немного большая доля нравственного мужества не оказалась бы лишней для индивида.

Собственно травмирующим фактором является навязывание Я не согласующегося с его представлениями содержания, в результате чего Я решается изгнать новое впечатление. Вследствие акта изгнания, воспринятые новые образы вовсе не становятся уничтоженными, они просто вытесняются в сферу бессознательного. Если такое явление произошло в жизни индивида хотя бы один только раз, то оно закладывает этим основание и кристаллизационный пункт для создания отдаленной от других представлений Я психической группы, внутри которой в дальнейшем ходе жизни накапливается все то, что имело своей предпосылкой несоответствие представлениям Я. В случае приобретенной истерии такое расщепление сознания является желанным, намеренным актом, довольно часто вызываемым по собственному произволу, по меньшей мере в начальный период. Но на самом деле происходит вовсе не то, чего хотел добиться индивид – он бы хотел полностью устранить неприятное представление, словно бы последнего никогда и не существовало, а удается же ему всего-навсего лишь психическая изоляция неприятных сцен.

В истории болезни нашей пациентки травматический фактор связан с теми порицаниями, которые ей пришлось выслушать от директора из-за того, что дама поцеловала детей. Но сцена эта до поры до времени никак не сказывалась на психическом состоянии пациентки, хотя возможно, что уже тогда появились первые признаки расстройства настроения и повышенная обидчивость, об этом я ничего не знаю. Но сами истеричные симптомы возникли гораздо позже, в те моменты, которые можно бы было назвать «вспомогательными» и для которых было характерно то, что обе контрастные психические группы существовали одновременно, как бы в условиях расширенного сомнамбулического сознания. Первым из таковых моментов, повлекшим за собой конверзию у мисс Люси, являлась сцена в столовой, когда главный бухгалтер хотел поцеловать детей. Дополнительно сюда еще присоединилось травматическое воспоминание, и пациентка повела себя так, словно бы у нее никогда и не существовало симпатии к ее господину. В других историях болезни различные провоцирующие моменты могут совпадать, сама конверзия возникает под прямым воздействием переживаемой психотравмы.

Второй вспомогательный момент довольно точно повторяет механизм первого. На короткое время новое сильное впечатление объединяет противоречивый материал, находящийся в сознании, а потом конверзия проделывает тот же самый путь, что ей был предоставлен и в первый раз. Интерес может представлять то, что второй по времени симптом как бы прикрывает собой тот, что возник раньше, так что его становится невозможно обнаружить, пока не будет окончательно устранен второй симптом. Заслуживает внимания читателя и особый механизм инверсии событий (изменение хода событий, когда первое событие представляется последним, и наоборот), которому вынужден подчиняться процесс психического анализа. Подобное происходило в моей практике не раз, возникшие позднее симптомы скрывали за собой первоначальные, но лишь первые по времени возникновения симптомы, к которым приходилось пробиваться в ходе кропотливого психического анализа, содержали к себе ключ ко всему целому.

Терапия в данном случае состояла в том, чтобы добиться объединения отщепленных от остального содержания сознания психических групп. Примечательно, что успех в подобных случаях не зависит от объема проделанной работы; лишь когда удавалось проработать последнюю отщепленную часть, только тогда и наступало внезапное исцеление.

Во время вакации в 189* году я отправился в Высокий Тауэрн⁶², дабы отвлечься ненадолго от медицины и особенно от: неврозов. Это мне почти удалось, когда однажды я свернул с центральной улицы, чтобы взобраться на лежавшую неподалеку гору, славившуюся открывавшимся с нее видом и хорошо сохранившимся горным приютом. Взобравшись наверх после утомительного путешествия, подкрепившись и отдохнув, я сидел, погруженный в созерцание восхитительной панорамы, и настолько забылся, что поначалу не понял, что обращаются ко мне, когда услыхал вопрос: «Сударь, вы доктор?». Вопрос, однако, был обращен ко мне, и задала его та самая девушка лет восемнадцати, которая обслуживала меня за обедом с довольно угрюмым выражением лица и которую трактирщица называла Катариной⁶³. Судя по ее платью и манерам, она не могла быть служанкой, а скорее приходилась трактирщице дочерью или родственницей.

Стряхнув оцепенение, я ответил: «Да, я врач. Откуда вам это известно?»

– Вы оставили запись в книге для постояльцев, вот я и подумала: может быть, господин доктор сможет уделить чуточку времени, – дело в том, что я больна нервами и уже была раз у одного доктора в Л., он мне даже кое-что прописал, но лучше мне пока что не стало.

Похоже, неврозы настигли меня и здесь, ибо едва ли у этой рослой и крепкой девушки с угрюмым выражением лица могло быть что-то иное. Мне стало любопытно, насколько привольно чувствуют себя неврозы на высоте более 2000 метров, и я продолжил расспросы.

Нашу дальнейшую беседу я описываю в том виде, в каком она запечатлелась в моей памяти, сохраняя при этом особенности речи пациентки.

– На что же вы жалуетесь?

– У меня случается удушье, не всегда, но иной раз схватывает так, что, кажется, сейчас задохнешься.

Поначалу мне показалось, что это не имеет отношения к нервам, впрочем, вместе с тем я допускал, что она могла по-своему именовать приступ страха. Из всего комплекса ощущений страха она ошибочно выделяла лишь одно – стеснение дыхания.

– Присаживайтесь. Опишите мне, каково оно, это состояние удушья.

– Оно находит на меня внезапно. И тогда что-то начинает давить мне на глаза, голова так тяжелеет и шумит, что не вынести, и все так кружится, что, кажется, упадешь, а потом грудь стискивает так, что не вдохнуть.

– А в горле вы ничего не ощущаете?

– Горло у меня сжимается, того и гляди задохнешься.

– А в голове что-нибудь происходит?

– Да, молоточки стучат, словно сейчас треснет.

– Понятно, а при этом вы ничего не боитесь?

– Мне всегда кажется, что сейчас я умру, а вообще-то я не робкого десятка, я повсюду одна хожу, в погреб и вниз по всей горе, но как со мной случается такое, мне в тот день повсюду становится страшно, все чудится, будто кто-то у меня за спиной стоит и вот-вот меня схватит.

Это и впрямь был приступ страха с выраженными признаками истерической ауры⁶⁴ или, лучше сказать, истерический приступ, содержанием которого был страх. Не было ли в нем какого-нибудь иного содержания?

– Вы все время думаете об одном и том же или, может быть, что-то видите перед собой, когда у вас случается приступ?

– Да, при этом я всегда вижу какое-то страшное лицо, которое так ужасно глядит на меня, что мне становится боязно.

Возможно, отсюда открывался путь, ведущий прямиком к сущности дела.

– Вы узнаете это лицо, я хочу сказать, – вы когда-нибудь видели это лицо наяву?

– Нет.

– Вам известно, почему у вас случаются приступы?

– Нет.

– Когда это произошло впервые?

– Впервые – два года назад, когда я еще жила с теткой на другой горе, у нее там раньше был свой горный приют, и вот мы уже полтора года здесь, а это все не проходит.

Решиться на анализ прямо здесь? Перенести на эти высоты гипноз я не отваживался, но, возможно, будет достаточно и простого разговора. Оставалось лишь положиться на удачу. Ведь мне столь часто приходилось констатировать, что страх у юных девушек возникает вследствие ужаса, который охватывает девственницу при первом знакомстве с миром сексуальности⁶⁵.

Порызмыслив, я сказал: «Если вы сами не знаете, я скажу вам, отчего, по моему мнению, у вас возникли приступы. Однажды, тогда, два года назад вы увидели или услышали нечто такое, что вызвало у вас чувство неловкости, что вы предпочли бы не видеть».

Она ответила: «Ой, Боже мой, да я же тогда застала дядю с девушкой, Франциской, моей кузиной!»

– Что это за история с девушкой? Не расскажите ли мне об этом?

– Доктору можно ведь обо всем рассказывать. В общем, знаете, мой дядя, – он был женат на моей тетке, которую вы тут видали, и прежде владел с ней на пару гостиницей на ко-гель, теперь они в разводе, а все из-за меня, потому что это я рассказала про него и Франциску.

– Понятно. Как вы об этом узнали?

– Это было так. Два года назад поднялись в гору два господина и велели накрыть на стол. Тетки дома не было, Франциску, которая обычно готовила, было нигде не сыскать. Дядя тоже куда-то запропастился. Ищем мы их повсюду, а этот мальчишка, Алоиз, мой кузен и говорит: «Может, Франциска у отца». Тут мы оба засмеялись, но ничего дурного у нас и в мыслях не было. Подходим к комнате, в которой жил дядя, а она заперта. Вот это меня уже удивило. Алоиз и говорит: «В коридоре есть окно, через него можно заглянуть в комнату». Пошли мы в коридор. Сам Алоиз в окно смотреть не стал, сказал, что боится. Тут я ему и говорю: «Ты глупый мальчишка, тогда я загляну, мне ни капельки не страшно». У меня и в мыслях ничего дурного не было. Глянула я, в комнате было довольно темно, но я разглядела дядю и Франциску, и он лежал на ней.

– Что дальше?

– Я тут же отпрянула от окна, прижалась к стене, почувствовала удушье, которое у меня с тех пор, – мысли мои спутались, на глаза навалилась тяжесть и в голове заколотило и зашумело.

– Вы рассказали тете обо всем в тот же день?

– О, нет, я ничего не сказала.

– Отчего же вы так испугались, когда увидели их вдвоем? Вы что-нибудь поняли? Вы как-то истолковали увиденное?

– О, нет, тогда я ничего не поняла, мне было всего лишь шестнадцать лет. Не знаю, отчего я так испугалась.

– Фрейлейн Катарина, если бы вы сейчас вспомнили, что вы почувствовали в тот момент, когда у вас случился первый припадок, о чем вы тогда думали, вам можно было бы помочь.

– Да, если бы я могла, но тогда я так испугалась, что все позабыла.

(В переводе на язык нашего «Предуведомления» эта фраза означает: аффект самопроизвольно вводит в гипноидное состояние, производные которого не имеют ассоциативной связи с сознанием Я.)

– Скажите, фрейлейн, может быть, лицо, которое является вам в момент удушья, – это лицо Франциски, увиденное тогда?

– О, нет, оно таким страшным не было, и к тому же это лицо мужчины.

– Тогда, может быть, дядино лицо?

– Его лицо я не разглядела, в комнате было слишком темно, да и зачем ему было корчить такую страшную рожу?

– Вы правы. (Казалось, на пути неожиданно возникли препятствия. Возможно, по ходу дальнейшего рассказа удастся что-нибудь выяснить.)

– Что же произошло потом?

– В общем, они, наверное, услыхали шорох. Вскоре они оттуда вышли. После мне было очень плохо, я все думала и думала об этом, а через два дня было воскресение, и я трудилась весь день, а поутру в понедельник меня снова стало мутить и вырвало, я не вставала с постели, и три дня подряд меня все рвало и рвало.

Мы нередко сравниваем истерическую симптоматологию с иероглифической надписью, которую пытаемся расшифровать, разгадав значение нескольких знаков. В этом алфавите рвота означала отвращение. И я ей сказал: «Если в течение трех последующих дней вас рвало, то полагаю, что тогда, заглянув в комнату, вы почувствовали отвращение».

– Да, отвращение у меня точно было, – промолвила она, поразмыслив. – Но отчего же?

– Возможно, вы увидели их наготу? В каком виде были оба в комнате?

– Было слишком темно, чтобы разглядеть, да и они были оба в одежде. Ума не приложу, откуда у меня взялось тогда отвращение.

Мне это было тоже неизвестно. Однако я попросил ее продолжить рассказ обо всем, что придет ей на ум, пребывая в твердой уверености, что ей придет на ум именно то, что необходимо мне для объяснения этого случая.

Она рассказывает, что в конце концов сообщила об увиденном тете, заметившей в ней перемены и подозревавшей, что за ними скрывается какая-то тайна, а затем разыгрались крайне неприятные сцены между дядей и тетей, и дети стали невольными свидетелями таких разговоров, которые на многое открыли им глаза и которые им лучше было бы не слышать, после чего тетя решила приобрести местный трактир и перебраться туда вместе с детьми и племянницей, оставив дядю наедине с забеременевшей к тому времени Франциской. Однако затем она, к моему удивлению, меняет тему разговора и излагает поочередно несколько историй, в которых воскрешаются события, произошедшие за два-три года до травматического эпизода. Сперва она рассказывает о том, как сама несколько раз подверглась сексуальным домогательствам со стороны дяди, когда ей едва исполнилось четырнадцать лет. Однажды зимой они вдвоем спустились в долину и остановились на ночлег в тамошнем трактире. Он остался пить и играть в карты в зале, ее клонило ко сну, и она рано удалилась в предназначенную для обоих комнату на этаже. Она еще не успела крепко заснуть к тому моменту, когда он вошел, затем снова заснула, но неожиданно проснулась от того, что «почуяла его тело» в постели. Она вскочила и принялась укорять его. «Что это вы задумали, дядя? Почему это вы не в своей постели?» Он попытался ее уломать: «Перестань, дуреха, угомонись, ты и сама не знаешь, как это хорошо».

– Мне ничего хорошего от вас не надо, вы мне спать не даете.

Она держалась поближе к двери, готовая выбежать в коридор, пока он не успокоился и сам не уснул. После этого она легла на свою кровать и проспала до утра. Судя по описанному ею способу защиты, она не вполне догадывалась, что его домогательства носили сексуальный характер; когда я спросил, понимала ли она, что именно он собирался с ней сделать, она ответила, что поняла это лишь гораздо позднее. Тогда она возмутилась, поскольку ей просто не понравилось, что ее потревожили посреди ночи, а еще «потому, что так делать нельзя».

Об этом случае следовало рассказать подробно, поскольку он имеет большое значение для понимания всего того, что последует далее. Затем она рассказывает о том, как немного позднее ей снова пришлось защищаться от его домогательств в одном трактире, когда он напился до пьяна, и т. п. На мой вопрос о том, не ощущала ли она в эти моменты нечто наподобие нынешнего стеснения дыхания, она с уверенностью отвечает, что всякий раз ей давило на глаза и грудь, но куда слабее, чем в момент разоблачения любовников.

Изложив подобные воспоминания, она сразу принимается за рассказ о других памятных ей случаях, которые привлекли ее внимание к тому, что между дядей и Франциской что-то происходит. Однажды, когда всей семье пришлось ночевать на сеновале прямо в одежде, ее неожиданно разбудил шорох; она заметила, что дядя, лежавший между нею и Франциской, перевернулся на другой бок и прильнул к Франциске. В другой раз им случилось переночевать в трактире деревни Н., она была с дядей в одной комнате, а Франциска спала в соседней комнате. Ночью она неожиданно проснулась и увидела высокую белую фигуру возле дверей, намеревавшуюся провернуть дверную ручку.

– Эй, дядя, это вы? Зачем вы стоите возле дверей?

– Тихо, мне просто нужно выйти.

– Тогда вам в другую дверь.

– Я немного запутался и т. д.

Я спрашиваю ее, не возникло ли у нее тогда какое-то подозрение.

– Нет, я тогда ничего не подумала, просто удивилась, но не более того.

Это ее тоже напугало? Кажется, напугало, но на сей раз она не совсем в этом уверена.

Закончив рассказ и об этих воспоминаниях, она умолкает. Ее словно подменили, угрюмое и страдальческое выражение лица приобрело живость, взгляд прояснился, она выговорилась и облегчила душу. Меня же тем временем осенило; то, что она рассказала напоследок, казалось бы, безо всякого плана, служит прекрасным объяснением того, почему она именно так повела себя, когда обнаружила любовников. Тогда в памяти у нее сохранялись все эти происшествия, хотя она ничего не понимала и не сделала из этого никаких выводов; при виде совокупляющеися пары она тотчас усмотрела связь между новым впечатлением и своими воспоминаниями, начала разом все понимать и отгонять эти мысли. Затем последовал краткий «инкубационный» период, после чего у нее возникли симптомы конверсии, суррогатом нравственного и душевного отвращения стала тошнота с рвотой. Загадка была разгадана: тошноту у нее вызвал не сам вид любовников, а воспоминание, которое возникло при взгляде на них, и, судя по всему, вспомнить она должна была о последних домогательствах в ту ночь, когда она «почуяла тело дяди».