Текст книги "Истерия. История женского безумия"

Когда она закончила свою исповедь, я сказал ей: «Вот теперь я знаю, о чем вы подумали, когда заглянули в комнату. Вы подумали: сейчас он делает с ней то, что собирался проделать со мной той ночью и еще несколько раз. От этого вас затошнило, потому что вы вспомнили, как проснулись ночью и почуяли его тело».

Она ответила: «Может быть, затошнило меня от этого и подумала я об этом».

– Скажите-ка напрямик, коль вы теперь взрослая девушка и все знаете…

– Да, теперь конечно.

– Скажите мне напрямик, какую именно часть его тела вы почуяли той ночью?

Однако она не дает мне внятного ответа, а лишь смеется от смущения, как тот, кого в чем-то уличили и кому приходится сознаться в том, что на поверхность вышла подноготная, о которой он уже не может говорить. Могу себе представить, что это было за прикосновение, объяснить которое она смогла лишь позднее; да и выражение ее лица убеждает меня в том, что я не ошибаюсь, но большего от нее никак не добиться; я и так должен быть ей благодарен за то, что с ней я могу говорить куда непринужденнее, чем с моими городскими пациентками, этими жеманными дамами, для которых все naturalia turpia⁶⁶.

Казалось, все было ясно; но вот постоянно возникающая во время приступов галлюцинация, при которой она видит лицо, нагоняющее на нее ужас, – откуда взялось это? Я спросил ее об этом. Она сразу ответила, словно и сама стала понимать больше, пока мы беседовали: «Да, теперь я помню, это лицо дяди, теперь я его узнаю, но оно не такое, каким было тогда. Позднее, когда начались все эти ссоры, тогда дядя ужасно разозлился на меня; он все время говорил, будто я во всем виновата; дескать, если бы я не проболталась, то дело бы не дошло до развода; он все время грозился, что проучит меня; однажды увидал меня издали, лицо его искривилось от злобы, и он начал наступать на меня, подняв руку. Я всегда от него убегала и очень боялась, что он меня где-нибудь подстережет и схватит. Лицо, которое мне теперь постоянно является, это его лицо, каким оно было в тот момент, когда он злился».

Ее слова напоминают мне о том, что тошнота, которая была первым симптомом истерии, со временем исчезла, а вот приступы страха остались и наполнились новым содержанием. Стало быть, речь идет об истерии, в значительной степени от-реагированной. Ведь она почти сразу рассказала тете о своем открытии.

– Вы рассказали тете и о том, как он вас домогался?

– Да, но не сразу, а позднее, когда уже речь шла о разводе. Тетя тогда сказала: об этом пока забудем, вот если он начнет препираться в суде, тогда мы и об этом скажем.

Насколько я понимаю, именно с той поры, когда в доме участились скандалы, когда ее состояние перестало волновать тетю, целиком поглощенную раздором, – с той богатой на события и впечатления поры у нее и сохранился этот мнемонический символ.

Надеюсь, что откровенный разговор со мной принес какую-то пользу девушке, столь рано уязвленной в своих сексуальных чувствах; больше я ее не видел.

Эпикриз

Мне нечем возразить тому, кто при чтении этой истории болезни сочтет, что успех в данном случае был достигнут скорее благодаря разгадке, чем путем анализа. Больная признала вероятность всего того, что я интерполировал в ее рассказ; тем не менее она не могла пережить это заново. Полагаю, что для этого понадобился бы гипноз. Если предположить, что моя догадка была верной, и попытаться свести этот случай заболевания к схеме благоприобретенной истерии, составленной на основе анализа в случае мисс Люси Р., то напрашивается сравнение первой и второй вереницы эротических переживаний, включающих в себя травматические моменты и сцены обнаружения любовников со вспомогательными моментами. Сходство заключается в том, что в первых случаях создавалось содержание сознания, обособленное от мыслительной деятельности Я, между тем как под впечатлением от последней сцены произошло ассоциативное соединение этих отстраненных психических групп с Я. Вместе с тем имеются и отличия, которыми невозможно пренебречь. В данном случае причиной изоляции является не воля Я, как было в случае мисс Люси Р., а неведение Я, не обладающего еще опытом половой жизни. В этом смысле случай заболевания Катарины является типичным; в ходе анализа любого случая истерии, в основе которой лежит сексуальная травма, обнаруживаются впечатления предсексуальной поры, никак не повлиявшие на ребенка, а затем, уже будучи воспоминаниями, обретшие силу травматического воздействия, когда девушка или женщина впервые узнала о том, что такое половая жизнь. Отщепление психических групп является в некоторой степени нормальным процессом в ходе развития подростка, и вполне объяснимо то, что их последующее возвращение в Я довольно часто служит поводом для психического расстройства. Кроме того, тут мне хотелось бы выразить и сомнение в том, что расщепление сознания из-за неведения действительно отличается от сознательного неприятия, а подростки и впрямь не обладают знаниями о половой жизни гораздо чаще, чем полагаем мы, да и они сами.

Психический механизм этого заболевания отличается еще и тем, что сцена обнаружения любовников, которую мы назвали «вспомогательной», заслуживает и названия «травматической».

Она воздействует и сама по себе, а не просто воскрешает предшествующие травматические переживания, она разом обладает свойствами «вспомогательного» и травматического моментов. Однако, на мой взгляд, подобное совпадение не дает оснований для того, чтобы отказаться от мысли о наличии расхождения между этими понятиями, которому в иных случаях соответствует и расхождение во времени. Еще одной, давно уже, впрочем, известной особенностью заболевания Катарины является то, что конверсия, формирование истерических феноменов началось не сразу после травмы, а по прошествии инкубационного периода. Шарко предпочитал именовать этот промежуток времени «периодом психической выработки».

Страх, изводивший Катарину во время приступов, является истерическим, то есть воспроизводит тот страх, который возникал у нее всякий раз при сексуальной травме. Здесь я не стану разъяснять сущность процесса, который, судя по многим моим клиническим наблюдениям, развивается непременно и заключается в том, что первые догадки о существовании сексуальных отношений вызывают у девственниц чувство страха⁶⁷.

Осенью 1892 года один мой друг и коллега предложил мне обследовать молодую даму, которая уже более двух лет страдала болями в ногах и с трудом передвигалась. Пригласив меня, он добавил, что сам считает это заболевание истерией, хотя обычные признаки невроза у больной не обнаруживаются. Он немного знаком с ее семьей, и, насколько ему известно, последние годы принесли этой семье больше бед, чем радости. Сначала умер отец пациентки, затем ее матери пришлось подвергнуться опасной глазной операции, а вскоре и ее замужняя сестра скончалась после родов от застарелого сердечного недуга. Печали и хлопоты в связи с уходом за больными родственниками выпали в основном на долю нашей пациентки.

Мне не удалось намного пополнить свое представление об этом случае заболевания, когда я впервые увидел эту двадцатичетырехлетнюю девушку. Она выглядела смышленой и нормальной в психическом отношении, сносила недуг, который мешал ей ходить и наслаждаться жизнью, с улыбкой на лице, надо полагать, с характерной для истериков belle indifference⁶⁹. При ходьбе она сгибалась в пояснице, но ни на что не опиралась, походка ее не соответствовала ни одному из известных отклонений от нормы, да и каких-либо явных ее нарушений не было. Сама она жаловалась на сильную боль при ходьбе, очень быстро утомлялась, когда ходила или стояла, и нуждалась в передышке, во время которой боль притуплялась, но не пропадала вовсе. Природа этой боли оставалась неясной, судя по всему, то была болезненная усталость. По ее словам, очаг болевых ощущений локализовался на довольно обширном участке с нечеткими контурами на передней поверхности правого бедра, именно отсюда чаще всего распространялись боли и здесь достигали наибольшей силы. Кожа и мышцы в этом месте были также крайне чувствительны к пальпации и пощипыванию, между тем как покалывания иглой воспринимались несколько безучастно. Подобная гипералгезия⁷⁰ кожи и мышц проявлялась не только в этом месте, но и на всей поверхности обеих ног. Мышцы были, скорее всего, даже более болезненными, чем кожа, а наибольшей болезненностью, несомненно, отличались кожа и мышцы на бедрах. Двигательную силу ног нельзя было назвать незначительной, рефлексы были средней силы, иные симптомы отсутствовали, так что никаких оснований для того, чтобы предполагать наличие опасного органического заболевания, не было.

Мне было нелегко поставить диагноз, но я решил согласиться с моим коллегой по двум причинам. Во-первых, бросалось в глаза то, что все фразы такой смышленой пациентки о характере боли звучали столь невнятно. Если пациент, страдающий от боли органического происхождения, не отличается вдобавок нервозностью, то боли свои он описывает точно и спокойно, говорит, например, что они колющие, появляются с определенными интервалами, распространяются от этого до того места и возникают, по его мнению, под влиянием тех или иных факторов. Неврастеник⁷¹, описывая свои болевые ощущения, производит впечатление человека, поглощенного тяжелым и непосильным для него умственным трудом.

Лицо его напрягается, черты искажаются, словно он находится во власти какого-то мучительного чувства, голос его становится резким, он мучительно подыскивает слова, отметая любые определения, которые предлагает ему врач для обозначения этих болей, даже если впоследствии выяснится, что они были самыми подходящими; ему явно кажется, что язык слишком беден, чтобы ссудить ему слова для описания этих ощущений, да и они сами являют собой нечто исключительное, доселе небывалое, совершенно не поддающееся описанию, и поэтому он без устали добавляет все новые подробности, а когда ему приходится прерваться, его наверняка охватывает ощущение того, что ему так и не удалось донести свою мысль до врача. Происходит это оттого, что его внимание целиком приковано к собственным болевым ощущениям. Фрейлейн фон Р. вела себя совершенно иначе, и поскольку она все же придавала достаточно большое значение болям, из этого следовало, что внимание ее было поглощено чем-то другим, возможно, мыслями и ощущениями, связанными с болями.

Еще более важным для понимания сущности этих болей представлялось второе обстоятельство. Когда раздражают участок с болезненной чувствительностью у человека, страдающего заболеванием органической природы, или у неврастеника, то на его лице возникает выражение физического или душевного страдания, которое не спутаешь ни с чем; затем больной начинает дергаться, мешает продолжать обследование, сопротивляется. Но когда пальпировали и пощипывали болезненную кожу и мышцы на ногах фрейлейн фон Р., на лице ее появлялось странное выражение, словно она испытывала скорее наслаждение, чем боль, она вскрикивала – как мне показалось, точно от сладкой щекотки, – лицо ее краснело, она откидывала голову, закрывала глаза, корпус ее отгибался назад, все это не слишком бросалось в глаза, но проявлялось вполне отчетливо и позволяло согласиться с мнением о том, что болезнь эта была истерией, а раздражению подверглась истерическая зона.

Выражение ее лица передавало скорее не ту боль, что должно было вызывать пощипывание мышц и кожи, а сущность мыслей, сокрытых за этой болью и возникавших у больной, благодаря раздражению тех участков тела, которые с ними ассоциировались. Я не раз наблюдал такое многозначительное выражение на лицах пациентов, которые, несомненно, страдали истерией, при раздражении зон с повышенной болезненной чувствительностью; в других жестах явно просматривался тончайший намек на истерический припадок.

Объяснить столь необычную локализацию истерогенных зон поначалу не удавалось. Наводило на размышление и то обстоятельство, что болезненной чувствительностью отличались преимущественно мышцы. Наиболее распространенным заболеванием, приводящим к обострению диффузной и локальной чувствительности мышц к пальпации, является ревматическая инфильтрация мышц, обыкновенный хронический мышечный ревматизм, о способности которого имитировать нервные заболевания я уже упоминал. Данные о степени плотности болезненных мускулов не противоречили этому предположению, в мышечной ткани обнаруживалось множество плотных спаек, которые отличались к тому же наиболее повышенной чувствительностью. Стало быть, в данном случае могло произойти органическое изменение мышечной ткани, к которому примкнул невроз и значение которого было преувеличено за счет невроза.

Исходя из предположения о смешанном характере заболевания, строилась и терапия. Мы порекомендовали по-прежнему систематически проводить массаж и фарадизацию чувствительных мышц, не обращая внимания на возникающую при этом боль, а я оставил за собой право на лечение ног с помощью искровых разрядов Франклина⁷², дабы поддерживать связь с больной. На ее вопрос о том, следует ли ей почаще ходить, мы ответили утвердительно.

Таким образом мы добились незначительного улучшения. По-видимому, она испытывала особое пристрастие к болезненным разрядам электростатического генератора, и чем сильнее они становились, тем дальше оттесняли собственные боли пациентки. Тем временем мой коллега подготавливал почву для психотерапии, и когда после четырех сеансов плацебо-лечения, проведенных в течение недели, я высказал такое предложение и рассказал пациентке о самом подходе и о том, каким образом он воздействует, она отпиралась совсем немного и быстро согласилась.

Впрочем, работа, к которой я приступил, оказалась самой сложной за всю мою практику, и трудности, сопряженные с рассказом об этой работе, могут встать вровень с теми, что приходилось преодолевать тогда. Долгое время мне не удавалось обнаружить даже связь между пережитой душевной болью и самой болезнью, хотя она наверняка была вызвана и обусловлена именно этими переживаниями.

Прежде чем приступить к катартическому лечению такого рода, задаешься вопросом: известно ли самой пациентке о происхождении и причинах ее недуга? Если ей это известно, то, пожалуй, и не требуется никаких особых приемов для того, чтобы помочь ей воспроизвести историю появления болезни; достаточно выказать искреннее участие, проявить понимание и вселить в нее надежду на выздоровление, чтобы пациентка раскрыла свою тайну. В этом случае я с самого начала предполагал, что фрейлейн Элизабет фон Р. известно о причинах ее болезни, и, стало быть, в сознании ее скрывалась лишь тайна, а не инородное тело. Выражение ее лица, по словам поэта⁷³, «ум плутовской в ней выдавало»⁷⁴.

Итак, поначалу я мог отказаться от гипноза, разумеется, с тем условием, что воспользуюсь гипнозом позднее, если в ходе исповеди обнаружатся взаимосвязи, для уточнения которых будет недостаточно ее воспоминаний. Таким образом, в процессе этого первого завершенного анализа истерии, предпринятого мною, я выработал подход, который впоследствии возвысил до уровня метода и применял с определенной целью, тот подход, рассчитанный на вычищение пластов патогенного психического материала, каковой мы часто и охотно сравнивали с приемами, используемыми при раскопках погребенного в земле города. Сначала я выслушивал рассказ больной о том, что ей было известно, внимательно отмечая те места, где какая-нибудь взаимосвязь оставалась загадочной, где, по всей видимости, отсутствовало одно звено в причинно-следственной цепочке, а затем проникал в более глубокие слои воспоминаний, разузнавая об этом при помощи гипноза или подобных ему приемов. В основе работы лежало, конечно, предположение о том, что детерминирование можно в полной мере выявить; о способах глубинного исследования речь пойдет чуть ниже.

Длинная история душевных страданий, поведанная фрейлейн Элизабет, была соткана из разнообразных мучительных переживаний. Во время рассказа она не находилась под гипнозом, хотя я велел ей лечь и закрыть глаза, но не помешал бы ей, если бы она на какое-то время открыла глаза, поменяла положение, присела и т. п. Когда какой-нибудь эпизод рассказа особенно глубоко ее трогал, она, казалось, произвольно погружалась в состояние, подобное гипнотическому. При этом она лежала неподвижно с крепко закрытыми глазами.

Постараюсь воспроизвести то, что составляло самый верхний пласт ее воспоминаний. Будучи самой младшей из трех дочерей, она испытывала нежную привязанность к родителям и провела юность в имении в Венгрии. Матери часто нездоровилось из-за глазной болезни и нервозного состояния. Так что душою девочка льнула к своему веселому и знающему жизнь отцу, имевшему обыкновение говорить, что дочь заменяет ему сына и друга, с которым он мог бы обмениваться мыслями. Сколь бы ни были живительны для ума девушки эти отношения, отец все же замечал, что из-за этого ум ее приобрел черты, далекие от идеала, воплощение которого желают видеть в девушке. В шутку он называл ее «дерзкой и настырной», предостерегал ее от чрезмерной уверенности в правоте собственных суждений, от склонности безжалостно высказывать людям правду в лицо, и частенько говаривал, что ей будет тяжело найти себе мужа. В действительности, ей совсем не нравилось быть девушкой, она была преисполнена честолюбивых замыслов, собиралась учиться или заниматься музыкой, возмущалась при мысли о том, что из-за брака ей придется пожертвовать своими увлечениями и свободой суждений. Между тем она гордилась своим отцом, репутацией и общественным положением своей семьи и ревностно оберегала все, что было связано с этими благами. Впрочем, самоотверженность, с которой она в случае необходимости пренебрегала собой ради матери или старших сестер, вполне примиряла родителей с ее крутым нравом.

Когда девушка достигла определенного возраста, семья перебралась в столицу, где Элизабет какое-то время могла наслаждаться роскошной и беззаботной жизнью в лоне семьи. Но потом стряслась беда, которая разрушила семейное счастье. У отца было хроническое заболевание сердца, скрытое или просто не замеченное вовремя; однажды его привезли домой в беспамятстве после первого приступа из-за отека легких. За больным ухаживали в течение полутора лет, и все это время Элизабет не отходила от его постели. Она спала в отцовской комнате, откликалась по ночам на его зов, заботилась о нем в течение дня и заставляла себя принимать бодрый вид, между тем как он со снисходительной покорностью сносил свое безнадежное положение. Скорее всего, именно в ту пору, когда она ухаживала за больным отцом, у нее и появился впервые этот недуг, поскольку она припоминала, что на исходе последних шести месяцев отцовской болезни ей пришлось провести почти два дня в постели из-за подобных болей в правой ноге. Впрочем, она уверяла, что боли вскоре прошли и она нисколько не обеспокоилась и не обратила на них никакого внимания. По-настоящему больной она почувствовала себя лишь спустя два года после смерти отца, когда из-за боли утратила способность ходить.

Пустота, которая образовалась со смертью отца в жизни семьи, состоявшей теперь из четырех женщин, изоляция от общества, потеря многих связей, суливших развлечения и наслаждения, ухудшившееся здоровье матери – все это омрачало настроение нашей пациентки и одновременно заставляло ее страстно желать того, чтобы ее родным удалось отыскать какую-нибудь замену потерянному счастью; всю свою любовь и заботу она обратила на оставшуюся в живых мать.

Когда минул год траура, ее старшая сестра вышла замуж за способного и честолюбивого человека, занимающего высокий пост, которому, благодаря его богатому уму, казалось, уготовано было большое будущее, но который при ближайшем знакомстве проявил болезненную чувствительность, эгоистично требовал выполнения всех своих прихотей и, самое главное, осмелился в кругу семьи пренебрежительно отнестись к уважаемой пожилой женщине. Этого Элизабет вынести не смогла; она чувствовала себя обязанной вступать в перепалку с зятем всякий раз, когда он подавал к тому повод, между тем как остальные женщины легко терпели вспышки его взрывного темперамента. Она испытывала горькое разочарование из-за того, что все это помешало восстановить семейное счастье, и не могла простить своей замужней сестре то, что она, оставаясь по-женски уступчивой, старалась ни во что не вмешиваться. В памяти Элизабет глубоко запечатлелось множество сцен вкупе с претензиями к своему первому зятю, которые тогда отчасти остались невысказанными. Но пуще всего она упрекала его в том, что он, ради обещанного повышения в чине, перебрался со своей семейкой в отдаленный австрийский город и, дескать, тем самым усугубил одиночество матери. Когда это случилось, Элизабет остро ощутила свою беспомощность, свою несостоятельность, свою неспособность возместить матери утраченное счастье, всю безнадежность того, что она намеревалась сделать после смерти отца.

Замужество второй сестры, казалось, сулило семье более счастливую будущность, ибо второй зять, хотя и уступал первому в уме, пришелся по душе женщинам, наделенным деликатными чувствами и с детства приученным строго соблюдать приличия, и, благодаря его манерам, Элизабет стала терпимо относиться к браку и смирилась с мыслью о связанных с ним жертвах. Эта молодая пара тоже осталась под боком у матери, и ребенок зятя и сестры стал любимцем Элизабет. На беду, год рождения ребенка был омрачен еще одним событием. Из-за глазной болезни матери потребовалось несколько раз в неделю с лечебной целью находиться в темноте, и Элизабет сидела вместе с ней. Затем сказали, что ей необходима операция; волнительное ожидание операции совпало с приготовлениями к переезду первого зятя. Наконец операция была проведена искусным хирургом, три семьи встретились на даче, и теперь, когда эту семью впервые после смерти отца перестали терзать страдания и опасения, Элизабет, утомленная заботами за последние месяцы, могла бы хорошенько отдохнуть.

Но как раз во время летнего отдыха у Элизабет внезапно появились боли, и ей стало трудно ходить. С тех пор как боли стали более ощутимыми, они впервые резко усилились после приема теплой ванны в купальне небольшого курорта. Затем посчитали, что боли появились из-за продолжительной пешей прогулки, по существу, похода на полдня, устроенного накануне, и всему сразу нашлось простое объяснение: Элизабет сначала «переутомилась», а затем «простудилась».

С этих пор Элизабет была в семье на положении больной. Врач посоветовал ей провести остаток лета на водах в Гастейне⁷⁵, куда она отправилась с матерью, впрочем, и на этот раз не обошлось без волнений. Вторая сестра была опять беременна, и, судя по письмам, состояние ее здоровья было довольно неблагоприятным, поэтому Элизабет чуть было не передумала ехать в Гастейн. Не пробыв в Гастейне и двух недель, мать и дочь вынуждены были вернуться, узн ав о том, что больная, которая теперь не вставала с постели, чувствует себя плохо.

Сначала была мучительная поездка, от которой боли и опасения Элизабет усилились, затем на вокзале по лицам встречающих можно было понять, что ожидать нужно самого худшего, а потом, войдя в комнату больной, они воочию убедились в том, что опоздали и не застали ее в живых.

Едва ли не меньше, чем из-за утраты нежно любимой сестры, Элизабет страдала от мыслей, навеянных ее смертью, и перемен, которые она за собой повлекла. Сестра умерла от сердечной болезни, которая обострилась из-за беременности.

И тут у нее внезапно появилась мысль о том, что сердечное заболевание унаследовано от отца. Потом она вспомнила, что в девичестве покойная перенесла хорею, давшую легкое осложнение на сердце. Она укоряла себя и врачей за то, что они позволили сестре выйти замуж, даже несчастного вдовца она не могла избавить от упреков в том, что две беременности, последовавшие одна за другой без перерыва, повредили здоровью его супруги. С тех пор Элизабет овладели печальные мысли, возникшие под впечатлением от того, что даже при таком на редкость удачном совпадении всех обстоятельств, необходимых для счастливого брака, ему уготован подобный конец. Но кроме того она видела, что все то, чего она страстно желала для матери, снова разрушено. Овдовевший зять был безутешен и отстранился от семьи своей бывшей жены. Кажется, его собственная семья, от которой он отдалился за недолгое время счастливого супружества, посчитала, что настал удачный момент для того, чтобы вернуть его в отчий дом. Сохранить былую общность никак не удавалось; жить в одном доме вместе с матерью и с незамужней золовкой ему не позволяли приличия, а когда он не согласился уступить обеим женщинам ребенка, единственную живую память о покойной, они впервые обвинили его в черствости. В конце концов – и это было отнюдь не менее неприятно – до Элизабет дошли слухи о ссоре, вспыхнувшей между двумя зятьями, о причинах которой она могла лишь догадываться. Вдовец будто бы предъявил имущественные претензии, которые другой зять счел необоснованными и, мало того, назвал шантажом, принимая во внимание недавнее горе матери. Такова была история страданий этой честолюбивой и нуждающейся в любви девушки. Обиженная судьбой, огорченная тем, что мечты ее не сбылись, – а из всех, кого она любила, одни умерли, другие отдалились, а иные стали чужими, – не стремясь обрести убежище в любви постороннего мужчины, уже полтора года она жила, почти ни с кем не поддерживая отношения, пестуя свою мать и свою скорбь.

Если позабыть о более вопиющей несправедливости и представить себе, что должна при этом чувствовать девушка, невозможно отказать фрейлейн Элизабет в искреннем человеческом сочувствии. Но что мог сказать врач об этой истории душевных страданий, о ее связи с болезненной слабостью ног, о том, каковы были шансы во всем разобраться и вылечить пациентку, судя по тому, что было известно об этих психических травмах?

Врача исповедь пациентки прежде всего разочаровывала. Ведь то была история болезни, состоявшая из обыкновенных душевных потрясений, на основе которой невозможно было объяснить, почему пациентка заболела истерией и отчего истерия в данном случае приняла именно форму болезненной абазии⁷⁶. Ни причина, ни детерминирование истерии не выявлялись. Можно было предположить разве только то, что у пациентки возникала ассоциативная связь между ее болезненными душевными переживаниями и физической болью, которую она по случайному совпадению испытывала в то же время, и теперь это физическое ощущение стало для нее мнемоническим символом душевного переживания. Чем могла быть мотивирована эта подмена и в какой момент она была произведена, – все это оставалось неясным. Искать ответ на такие вопросы врачи, пожалуй, еще не привыкли. Куда привычнее удовольствоваться заключением, гласящим, что больная по природе своей истеричка и под давлением сильного возбуждения любого рода у нее могут развиться истерические симптомы.

Для исцеления пациентки исповедь ее сулила еще меньше, чем для понимания сущности болезни. Непонятно было, какое благоприятное воздействие могло оказать на фрейлейн Элизабет то, что хорошо известную всем членам ее семьи историю страданий, перенесенных за последние годы, она поведала постороннему человеку, который выказал ей умеренное сочувствие. Да и никакого улучшения, вызванного исповедью, заметно не было. В течение всего начального периода лечения пациентка не уставала напоминать врачу, что чувствует она себя по-прежнему плохо, боли у нее так и не проходят, и когда при этом она бросала на меня лукавые и злорадные взгляды, я невольно вспоминал о приговоре, который вынес своей дочери престарелый господин фон Р., когда сказал, что она часто бывает «дерзкой» и «настырной»; впрочем, надо признать, она имела на это право.

Если бы я прекратил психотерапию на этой стадии, то случай болезни фрейлейн Элизабет фон Р. не имел бы особого значения для теории истерии. Однако я продолжал анализ, поскольку был уверен в том, что сведения о причинах и детерминировании истерических симптомов будут добыты из более глубоких пластов сознания.

Итак, я решил раздвинуть пределы сознания пациентки и спросить ее напрямик о том, с каким впечатлением, произведенным на ее психику, она связывает первое появление болей.

Для этого пациентку следовало погрузить в глубокий гипнотический транс. Но я, увы, заметил, что после соответствующих процедур состояние пациентки нисколько не отличалось от того, в котором она поверяла мне свою исповедь. Искренне порадовало меня лишь то, что на сей раз она не стала торжествующим тоном мне выговаривать: «Взгляните, ведь я не сплю, я не поддаюсь гипнозу». Оказавшись в таком затруднительном положении, я догадался воспользоваться тем приемом надавливания на голову, о первых опытах использования которого я подробно рассказал в предыдущем отчете о мисс Люси Р. Выполняя этот прием, я велел пациентке сообщить мне о том, что возникает перед ее внутренним взором или припоминается ей в момент надавливания. Она долго молчала и, когда я ее поторопил, призналась, что припомнила о том, как однажды вечером ее провожал от гостей до дома один молодой человек, какой у них произошел разговор и с каким чувством она потом вернулась домой, чтобы ухаживать за отцом.

Первое же упоминание об этом молодом человеке было подобно открытию новой штольни, из которой я теперь понемногу извлекал все залежи. Тут наверняка крылась какая-то тайна, ибо, кроме одной общей подруги, никто не знал об этих отношениях и надеждах, которые она на них возлагала. Речь шла об отпрыске одной давно им знакомой семьи, которая раньше жила по соседству с ними. Молодой человек, сам осиротевший, был беззаветно предан ее отцу, следовал его советам, делая карьеру, а его почтение к отцу распространялось и на всех женщин из этой семьи. Многочисленные воспоминания о том, как они вместе читали и обменивались мнениями, о его отзывах, которые ей потом передавали, позволяли судить о том, как мало-помалу крепло ее убеждение в том, что он ее любит и понимает и брак с ним не потребует от нее тех жертв, из-за каких ее всегда отпугивало замужество. К сожалению, он был лишь немногим старше нее и тогда еще не обрел самостоятельность, но она твердо решила ждать его.

Из-за тяжелой болезни отца, за которым она взялась ухаживать, они стали встречаться все реже. В тот вечер, о котором она припомнила в первую очередь, чувства ее достигли предела; но и тогда до объяснения дело не дошло. Поддавшись уговорам родных и самого отца, она согласилась отойти от постели больного и отправиться в гости, где ее могла ожидать встреча с ним. Она спешила пораньше вернуться домой, но ее упрашивали остаться, и она уступила, когда он пообещал ее проводить. Никогда она не испытывала к нему такой нежности, как во время тех проводов; но когда она, не помня себя от счастья, поздно вернулась домой, оказалось, что отцу стало хуже, и она принялась жестоко укорять себя за то, что убила столько времени ради собственного удовольствия. Больше она ни разу не оставляла больного отца без присмотра на целый вечер; с другом своим она видалась очень редко; после смерти отца он, по-видимому, держался в стороне из уважения к ее трауру, а затем пути их разошлись; мало-помалу она уверилась в том, что его интерес к ней потеснили другие увлечения и для нее он потерян. Однако ей до сих пор причиняло боль любое воспоминание об этой несбывшейся первой любви.