Текст книги "Истерия. История женского безумия"

Стало быть, эти отношения и вышеописанная сцена, которая из-за них разыгралась, и могли стать причиной первого появления истерических болей. Из-за контраста между блаженством, отпущенным ей тогда, и жалким состоянием, в котором она застала отца по возвращении домой, произошел конфликт, обнаружилось несоответствие. В результате данного конфликта эротическое представление было вытеснено из этой ассоциации, а присущий ей аффект поспособствовал усугублению или новому обострению появившихся тогда же (или немного раньше) физических болей. Следовательно, в данном случае действовал механизм конверсии с целью защиты, который я подробно описал в другой работе⁷⁷.

Разумеется, многое оставалось неясным. Я должен подчеркнуть, что мне не удалось обнаружить в ее воспоминаниях прямого указания на то, что конверсия произошла именно в тот момент, когда она вернулась домой. Поэтому я взялся разузнать об аналогичных событиях, произошедших в период ухода за больным отцом, и она припомнила ряд эпизодов, в частности, вспомнила о том, как однажды вскочила с кровати, разбуженная настойчивыми призывами отца, и босиком через холодную комнату бросилась к нему. На мой взгляд, этот эпизод имел определенное значение, поскольку жаловалась она не только на боли в ногах, но и на мучительный озноб. Однако и на сей раз я не мог сказать наверняка, что именно в тот момент произошла конверсия. Поэтому я уже готов был признать, что тут в объяснении зияет пробел, как вдруг припомнил, что появились-то у нее истерические боли в ногах вовсе не в период ухода за больным отцом. Она рассказывала лишь об эпизодических приступах боли, которые продолжались пару дней и на которые она тогда не обратила внимания. На сей раз я решил выяснить, когда она почувствовала боль впервые. Она припомнила, что именно тогда их навестил один родственник, которого она не смогла принять, поскольку лежала в постели, и которого, спустя два года, снова угораздило явиться к ним, когда она не вставала с постели. Но как я не старался, отыскать психическую причину первого появления болей мне не удавалось. Я счел возможным предположить, что впервые эти боли возникли и впрямь без психической причины, из-за легкого ревматического недомогания, и смог разузнать, что физический недуг, послуживший образцом для истерического подражания, безусловно, предшествовал сцене проводов. По сути дела, можно было все же допустить, что эти органически обусловленные боли не исчезали, но на некоторое время поутихли и не привлекали к себе особого внимания. Что же до неясности, возникшей от того, что из анализа следует, что конверсия психического возбуждения в физическую боль произошла тогда, когда больная, судя по ее воспоминаниям, такую боль, скорее всего, не испытывала, то эту задачу я надеюсь решить позднее, с привлечением других примеров⁷⁸.

После того как была определена побудительная причина первой конверсии, начался второй, плодотворный период лечения. Прежде всего пациентка вскоре после этого удивила меня, сообщив о том, что теперь ей известно, почему боли распространяются именно из того места в верхней части бедер и достигают там наибольшей силы. Как раз сюда она клала каждое утро ногу отца, когда меняла бинты, в которые оборачивали сильно распухшую ногу. Она проделывала это добрую сотню раз, но почему-то до сих пор это не приходило ей на ум. Таким образом, она наконец объяснила мне, как возникла одна нетипичная истерогенная зона. В дальнейшем боль в ногах стала то и дело «вторить» анализу. Я имею в виду следующее странное обстоятельство: когда мы приступали к нашей работе, пациентка чаще всего не испытывала боли, но стоило мне воскресить у нее в памяти какое-нибудь событие, задав вопрос или надавив рукой ей на голову, как у нее сразу же появлялись болевые ощущения, зачастую настолько сильные, что пациентка сжималась и тянулась рукой к больному месту. Пока пациентка находилась во власти этого воспоминания, острая боль не проходила, достигала наибольшей силы в тот момент, когда пациентка переходила к основной и самой важной части своего рассказа, и пропадала, когда звучали заключительные фразы. Мало-помалу я приноровился использовать эту острую боль как компас; когда пациентка умолкала, а боль все не проходила, я понимал, что она рассказала не обо всем, и настаивал на продолжении исповеди до тех пор, пока она не выговаривала эту боль до конца. И только после этого я воскрешал у нее в памяти другое событие.

В течение этого периода «отреагирования» физическое и психическое состояние пациентки улучшилось столь заметно, что я стал полушутя уверять ее, будто каждый раз устраняю определенное количество побудительных причин боли, и когда уберу их все, она выздоровеет. Вскоре она уже перестала испытывать боль большую часть времени, согласилась почаще ходить и отказаться от прежнего затворнического образа жизни. В течение анализа я руководствовался то произвольными изменениями ее самочувствия, то собственным мнением, если мне казалось, что какой-то фрагмент ее исповеди нуждается в дополнении. За время этой работы я сделал несколько любопытных наблюдений, практическая ценность которых подтвердилась при лечении других пациентов.

Прежде всего, я заметил, что решительно все спонтанные изменения ее самочувствия были спровоцированы ассоциациями, возникавшими из-за текущих событий. Однажды она услышала в кругу знакомых рассказ о заболевании, в котором промелькнула деталь, напомнившая ей о болезни отца, как-то раз у них в гостях был ребенок умершей сестры, и его сходство с покойной разбередило ей душу, в другой раз она получила письмо от сестры, живущей вдали от них, и заметила в нем явные следы влияния бесцеремонного зятя и огорчилась, когда прочитала о новом семейном скандале.

Поскольку одно и то же событие никогда не подавало дважды повод для появления болей, наша надежда на то, что таким образом удастся исчерпать их запас, не казалась безосновательной, и я ничуть не стремился оградить ее от обстоятельств, способных воскресить новые воспоминания, которые еще не всплыли на поверхность, например, от посещения могилы сестры или визита в дом, где она могла встретить ныне возвратившегося друга юности.

Затем я понял, каким образом возникла истерия, которую можно назвать моносимптоматической. Я заметил, что во время гипноза у нее начинала болеть правая нога, когда мы затрагивали воспоминания об уходе за больным отцом, об отношениях с друзьями детства и обо всем том, что происходило на начальном этапе патогенного периода, а боль в левой ноге напоминала о себе, как только мне удавалось воскресить воспоминания о покойной сестре, об обоих зятьях, коротко говоря, одно из впечатлений, полученных на втором этапе периода страданий. Обратив внимание на эту стойкую реакцию, я продолжил расследование, и у меня сложилось впечатление, что данная реакция носила еще более частный характер, и каждое психическое переживание, дававшее новый повод для появления боли, ассоциировалось с определенным местом на болезненном участке кожи ног. Исходные болевые ощущения в верхней части правого бедра соотносились с заботой о больном отце, оттуда под влиянием новых травм они распространились на другие области, поэтому в данном случае речь шла, строго говоря, не об одном соматическом симптоме, связанном с различными психическими комплексами воспоминаний, а скорее о множестве сходных симптомов, которые, с первого взгляда, казались слитыми воедино. Правда, я не попытался разграничить зоны болезненной чувствительности в соответствии с отдельными переживаниями, поскольку мне показалось, что пациентка не обращает внимания на эту взаимосвязь.

Однако следом я решил выяснить, каким образом комплекс симптомов абазии распределен по зонам болезненной чувствительности, и с этой целью задал ей несколько вопросов, – например, спросил о том, с чем связаны боли, возникающие, когда она ходит, стоит и лежит, – на которые она отвечала либо самостоятельно, либо после того, как я надавливал ей рукой на голову. При этом выяснились два обстоятельства. Во-первых, все эпизоды, которые произвели на нее болезненное впечатление, она разбила на группы сообразно с тем, в каком положении она находилась в тот момент: сидела, стояла и т. п. Например, она стояла в дверях, когда внесли в дом отца, у которого был сердечный приступ, и от ужаса так и осталась стоять на том же месте как вкопанная. За рассказом о том, как она впервые «испугалась, когда стояла», следуют другие воспоминания, вплоть до воспоминания о том моменте, когда она, словно парализованная страхом, стояла у кровати умершей сестры. Всю эту вереницу воспоминаний можно было расценить как свидетельство того, что боль связана с ее пребыванием в стоячем положении, и к тому же счесть ассоциативным доказательством, нужно было лишь помнить о том, что во всех этих случаях следовало бы доказать наличие еще одного обстоятельства, из-за которого ее внимание – а впоследствии и конверсия – сосредоточилось именно на пребывании в стоячем (лежачем, сидячем и т. п.) положении. То, что внимание ее было обращено именно на это, можно было объяснить, пожалуй, лишь тем, что хождение, пребывание в стоячем и лежачем положениях связаны с функциями и состоянием той части тела, на которой и располагались зоны повышенной чувствительности, а именно с ногами. Таким образом, нетрудно было разобраться во взаимосвязи между астазией-абазией и первым в этой истории болезни случаем конверсии.

Среди происшествий, из-за которых, судя по ее рассказу, она стала испытывать боль при ходьбе, выделялась прогулка, совершенная ею в большой компании на том курорте и будто бы слишком затянувшаяся. Восстановить ход событий во всех подробностях удалось далеко не сразу, и многое так и оставалось неясным. В тот день она была настроена на редкость сердечно, охотно присоединилась к дружеской компании, погода стояла прекрасная, было не слишком жарко, мать ее осталась дома, старшая сестра уже уехала, младшей нездоровилось, но и удовольствие ей портить не хотелось, муж второй сестры поначалу заявил, что останется с женой, а потом предпочел отправиться на прогулку вместе с Элизабет. По-видимому, этот эпизод был тесно связан с первым появлением болей, поскольку она припоминала, что вернулась с прогулки очень усталой и ощущала сильные боли, но не уточнила, испытывала ли боль до того. Я рассудил, что едва ли она решилась бы отправиться в столь долгий путь, если бы ощущала сколько-нибудь значительные боли. Когда я спросил, отчего у нее могли возникнуть боли во время прогулки, она в несколько туманной манере ответила, что больно ей стало из-за контраста между ее одиночеством и супружеским счастьем больной сестры, о котором постоянно напоминало ей поведение зятя.

Другой случай, произошедший вскоре, сыграл определенную роль в процессе установления связи между болями и пребыванием в сидячем положении. Минуло несколько дней; сестра и зять уже уехали, на душе у нее было неспокойно и тоскливо, она встала ранним утром, взобралась на небольшой холм, туда, где они часто бывали вместе и откуда открывался великолепный вид, и уселась на каменную скамью, предавшись своим мыслям. Она снова задумалась о своем одиночестве, об участи своей семьи, и ей страстно захотелось быть такой же счастливой, какой была ее сестра, о чем она сказала на сей раз без утайки. Вернувшись домой и пребывая под впечатлением от этих утренних размышлений, она испытывала сильные боли; в тот же день, вечером, она приняла ванну, после которой боли усугубились и приобрели затяжной характер.

Затем выяснилось, что боли, которые возникали у нее, когда она ходила или стояла, поначалу утихали, когда она лежала. Лишь после того, как она получила известие о болезни сестры, покинула вечером Гастейн и всю бессонную ночь, пока она лежала в купе поезда, ее терзали разом тревожные мысли о сестре и лютая боль, возникла связь между пребыванием в лежачем положении и болью, и на протяжении долгого времени лежать ей было больнее, чем ходить и стоять.

Таким образом, во-первых, область болезненной чувствительности увеличилась за счет того, что с каждым разом новые патогенные переживания, относящиеся к определенной теме, захватывали новый участок ног, во-вторых, каждый из этих глубоко запечатлевшихся в ее памяти эпизодов оставил после себя след, поддерживая и поощряя дальнейший «захват» различных функций ног, устанавливая связь между этими функциями и болевыми ощущениями; но формированию астазии-абазии, несомненно, содействовал и еще один, третий механизм. Когда в заключение своего рассказа обо всех этих событиях пациентка пожаловалась, что ей тогда горько было размышлять о своем «одиноком состоянии», а рассказывая о своих тщетных попытках восстановить нормальную семейную жизнь, не уставала повторять, что наибольшие мучения доставляло ей чувство беспомощности, ощущение того, что она «не может сойти с места», мне пришлось допустить, что ее размышления тоже оказали влияние на формирование абазии, и предположить, что она старалась подыскать символическую форму выражения своих мучительных размышлений, и такой формой стало усугубление болей. В «Предуведомлении» мы уже утверждали, что за счет подобной символизации могут возникать соматические симптомы истерии; в своем эпикризе к этой истории болезни я приведу несколько примеров, которые служат тому убедительным доказательством. В случае фрейлейн Элизабет фон Р. механизм символизации не был главным, не он сформировал абазию, хотя все свидетельствовало о том, что уже развившаяся абазия значительно усугубилась за счет него. Таким образом, эту абазию на стадии развития, на которой я ее застал, можно было уподобить не только психическому ассоциативному функциональному параличу, но и символическому функциональному параличу.

Прежде чем продолжить историю моей пациентки, я хочу добавить еще несколько слов о том, как она вела себя в течение второго периода лечения. На протяжении всего анализа я использовал метод, рассчитанный на то, чтобы путем надавливания рукой на голову вызывать у пациентки зримые образы и озарения, тот метод, который невозможно применять, если пациент не готов к тесному сотрудничеству и не хочет сосредоточиться. Временами вела она себя как нельзя лучше, и в такие периоды меня поражало, насколько быстро ей припоминаются и в какой безупречной хронологической последовательности выстраиваются отдельные эпизоды, относящиеся к переживаниям определенного толка. Она словно листала детскую книжку с картинками, страницы которой пролетали перед ее глазами. Иной раз возникали помехи, о характере которых я тогда еще не имел представления. Я надавливал ей рукой на голову, она утверждала, что ей ничего не пришло на ум; я надавливал сызнова, велел ей подождать, но так ничего и не появлялось. Когда она впервые выказала такую строптивость, я решил на время прервать работу, мне показалось, что просто этот день неудачный; но потом все повторилось. Со второго раза мое мнение изменилось. Во-первых, этот метод не действовал только в тех случаях, когда Элизабет была весела и не испытывала боли, и ни разу не подвел меня, когда чувствовала она себя плохо; во-вторых, она начинала утверждать, что ей ничего не является, выдержав продолжительную паузу, в течение которой лицо ее принимало напряженное и озадаченное выражение, выдававшее то, что в душе ее что-то происходит. Поэтому я склонялся к предположению, что этот метод безотказный и всякий раз, когда я надавливаю на голову Элизабет, ей приходит что-то на ум или является зримый образ, но она не всегда готова рассказать мне об этом и порой старается снова загнать поглубже то, что всплыло на поверхность. Такое замалчивание могло быть мотивировано одним из двух: либо Элизабет, несмотря на отсутствие у нее таких полномочий, подходила к своим мыслям с критическими мерками, полагая, что они недостаточно стоящие, не вполне подходят для ответа на поставленный вопрос, или боялась о них рассказывать, поскольку говорить об этом ей было слишком неприятно. Я стал вести себя так, будто был совершенно уверен в безотказности своих приемов. Я перестал потакать ей, когда она утверждала, будто ей ничего не приходит на ум, уверял ее, что ей непременно должно что-то прийти на ум, просто она либо была недостаточно внимательной, и тогда я охотно надавлю ей на голову сызнова, либо решила, что сама эта мысль – неверная. Я говорил, что последнее ее совершенно не касается, она должна оставаться совершенно объективной и рассказывать обо всем, что пришло ей на ум, не думая о том, насколько это кстати, и под конец добавлял, что мне известно наверняка, что она о чем-то подумала, но утаила эту мысль от меня, хотя боли ее никогда не исчезнут, пока она что-то утаивает. Благодаря таким настойчивым увещеваниям я добился того, что теперь надавливание на голову и впрямь ни разу не оставалось безрезультатным. Надо полагать, я верно расценивал положение, и за время этого анализа стал, на самом деле, безусловно доверять своим приемам. Зачастую она начинала говорить лишь после того, как я в третий раз надавливал ей на голову, но затем сама же добавляла: «Я могла бы сказать вам то же самое с первого раза».

– Да, но почему же вы не рассказали мне об этом сразу?

– Мне показалось, что это неверно. (Или: мне показалось, что мне удастся от этого отделаться, но мне не удалось.)

В процессе этой тяжелой работы я стал придавать глубокое значение сопротивлению, которое выказывала пациентка при воспроизведении своих воспоминаний, и тщательно фиксировал все то, что подавало повод для особенно заметного его проявления.

Пора перейти к описанию третьего периода нашего лечения. Пациентка стала чувствовать себя лучше, душевно ее ничего не тяготило, она обрела дееспособность, однако боли у нее не исчезли полностью, время от времени они появлялись снова, с прежней силой. Неполному лечебному эффекту соответствовал незавершенный анализ, ведь я до сих пор не знал наверняка, в какой момент и за счет действия какого механизма появились боли. Слушая в течение второго периода ее рассказ о различных эпизодах и наблюдая за тем, какое сопротивление вызывал этот рассказ у самой пациентки, я начал кое-что подозревать; однако я еще не решался действовать на этом основании. Одно случайное наблюдение убедило меня в этом окончательно. Однажды во время работы с пациенткой я услыхал мужские шаги в соседней комнате и приятный голос, звучавший, казалось, с вопросительной интонацией, и моя пациентка тут же попросила меня закончить сегодня на этом; ей послышалось, что пришел ее зять и спрашивает о ней. До сих пор она не испытывала боли, но после того как нам помешали, по выражению ее лица и по походке можно было угадать, что у нее внезапно появились боли. Мои подозрения подтвердились, и я решил, что пришла пора для решающего объяснения.

Итак, я спросил ее об обстоятельствах и причинах первого появления боли. Отвечая на мой вопрос, она завела речь о летнем отдыхе на курорте, где она была перед поездкой в Гастейн, и снова вспомнила несколько эпизодов, о которых прежде рассказывала менее обстоятельно. Тогда она испытывала изнеможение после всех забот, связанных со зрением матери, и ухода за ней в ту пору, когда она перенесла операцию на глаза, и окончательно разуверилась в том, что, будучи одинокой девушкой, сможет насладиться жизнью или чего-нибудь в жизни добиться. Прежде ей казалось, что у нее достанет сил, чтобы обойтись без покровительства мужчины, а теперь она почувствовала себя слабой женщиной, тоскующей по любви, и от этого чувства, по ее собственным словам, стало таять ее ледяное сердце. Счастливое замужество младшей сестры произвело на нее, пребывающую в таком настроении, очень глубокое впечатление, ведь он так трогательно о ней заботился, им достаточно было одного взгляда, чтобы друг друга понять, и они так доверяли друг другу. Конечно, было досадно, что вторая беременность столь скоро последовала за первой, и сестра знала, что в этом кроется причина ее болезни, но с какой готовностью переносила она эти страдания, ибо их виновником был он. Поначалу зять не хотел участвовать в прогулке, которая была глубочайшим образом связана с болями, возникшими у Элизабет, он предпочел остаться с больной женой. Однако та показала ему взглядом, что просит его пойти, поскольку ей казалось, что это порадует Элизабет. Во время прогулки он ни на минуту не отходил от Элизабет, они беседовали о самых разных, самых сокровенных предметах, все, что он говорил, было удивительно созвучно ее собственным мыслям, и желание найти себе мужчину, подобного ему, овладевало ею. Спустя несколько дней, наутро, после того как они уехали, она и взобралась на холм, по которому они любили прогуливаться. Там она уселась на камень и снова стала мечтать о житейском счастье, какое выпало на долю сестры, и о встрече с мужчиной, который сумел бы пленить ее сердце, так же как зять. Когда она поднялась, она ощущала боль, которая, впрочем, опять утихла, и только ближе к вечеру, после приема ванны, ее внезапно пронзила боль, не оставлявшая ее с тех пор в покое. Я попытался выведать, какие мысли занимали ее, когда она принимала ванну; но выяснить удалось лишь то, что купальня напоминала ей об уехавшей сестре, поскольку она жила в том же доме.

Мне уже давно следовало бы все выяснить, но пациентка, по видимому, погрузилась в мучительно сладостные воспоминания, забыв о том, что она собиралась с их помощью объяснить, и продолжала свой рассказ. Она вспомнила о пребывании в Гастейне, о тревожном ожидании писем, о том, как в конце концов пришло известие о плохом самочувствии сестры, о долгом ожидании вечера, когда можно было выехать из Гастейна, о поездке бессонной ночью, в состоянии мучительной неизвестности, – все эти события, по ее словам, сопровождались резким обострением боли. Я спросил ее, не представляла ли она себе во время поездки возможность печального исхода, которая затем оказалась реальностью. Она ответила, что старалась отгонять такие мысли, а вот мать, по ее мнению, сразу ожидала самого худшего. Тут она стала вспоминать о своем прибытии в Вену, о том, какое впечатление произвели на нее ожидавшие их родственники, о непродолжительной поездке из Вены на дачу неподалеку, где жила сестра, о том, как они приехали туда под вечер, быстро прошли через сад к дверям садового павильона, – в доме было тихо, царила гнетущая темнота; зять не вышел их встречать; потом они стояли у кровати, глядя на покойную, и в тот ужасный миг, когда она воочую убедилась в том, что ее любимая сестра умерла, а они так с нею и не попрощались, не скрасили ее последние дни заботой, – в тот самый миг у Элизабет внезапно промелькнула и другая мысль, ныне неотвратимо возникшая снова, мысль, которая яркой молнией пронзила темноту: теперь он снова свободен, и я могу стать его женой.

Вот теперь все было ясно. Труды аналитика были щедро вознаграждены: идеи «защиты» невыносимого представления, возникновения истерического симптома за счет конверсии психического возбуждения в телесное, формирования обособленной части психики волевым актом, подталкивающим к защите, – все это предстало передо мной в тот миг с предельной ясностью. Все произошло именно так, и никак иначе. Эта девушка прониклась нежным чувством к своему зятю, против сознательного восприятия которого восставало все ее нравственное существо. Ей удалось избавиться от мучительной мысли о том, что она влюблена в мужа собственной сестры, ценою физических болей, а в те мгновения, когда эта мысль неотвязно преследовала ее (во время прогулки с ним, тем утром, когда она грезила на холме, в купальне, перед кроватью сестры), за счет конверсии возникали физические боли. К тому времени, когда я взялся за ее лечение, обособление связанных с этой влюбленностью представлений от ее сознания уже произошло; в противном случае она никогда не согласилась бы на подобное лечение; ее упорное сопротивление воспроизведению травматических эпизодов действительно соответствовало той энергии, с которой невыносимое представление было вытеснено из этой ассоциации.

Однако терапевту поначалу пришлось несладко. Повторное восприятие вытесненного представления ошеломило бедняжку. Когда я подвел всему итог, сухо заметив: «Стало быть, вы были давно влюблены в вашего зятя», – она громко вскрикнула. Она пожаловалась на ужасные боли, мгновенно возникшие у нее, она еще предпринимала отчаянные попытки отбиться от правды: это неправда, это я ей внушил, этого не может быть, на такую подлость она не способна, этого она себе никогда бы не простила. Доказать ей, что ее собственные рассказы не допускают иного толкования, было нетрудно, но прежде чем все мои увещевания, попытки объяснить, что мы не несем ответственности за свои чувства, и само ее поведение, ее заболевание красноречиво свидетельствует об ее нравственности, – так вот, прежде чем эти самые увещевания возымели над ней действие, прошло немало времени.

Теперь для того, чтобы успокоить пациентку, одного способа было недостаточно. Поначалу я собирался предоставить ей возможность избавиться от накопившегося за долгое время возбуждения посредством «отреагирования». Мы стали беседовать о том, какое впечатление произвел на нее зять при первом знакомстве, как она прониклась к нему симпатией, которая оставалась бессознательной. Ей припомнились все те незначительные предзнаменования и предчувствия, которым уже созревшая страсть задним числом придает столь большое значение. Впервые явившись к ним в дом, он принял ее за невесту, которую ему прочили, и поклонился сначала ей, а потом уже невзрачной старшей сестре. Однажды вечером они столь оживленно беседовали и, казалось, так хорошо понимали друг друга, что настоящая невеста прервала их полусерьезным замечанием: «Вы и впрямь прекрасно подошли бы друг другу». В другой раз на светском рауте, где еще никто не знал о помолвке, зашла речь об этом молодом человек, и некая дама указала на один изъян в его внешности, который она сочла признаком ювенильной остеопатии. Невеста осталась невозмутимой, а Элизабет вскочила и принялась пылко уверять, что у ее будущего зятя стройная осанка, хотя потом сама не могла понять, отчего так горячилась. Пока мы разбирали все эти воспоминания, Элизабет поняла, что нежное чувство к зятю уже давно дремало в ее душе, возможно, с тех самых пор, как они познакомились, и все это время таилось под маской дружеской симпатии, за которую выдавало его присущее ей чувство семейственности.

Это отреагирование, несомненно, пошло ей на пользу; но еще большее облегчение могло принести ей мое дружеское вмешательство в ее нынешние дела. С этой целью я постарался встретиться для разговора с госпожой фон Р., которая оказалась дамой отзывчивой и чуткой, хотя и удрученной постигшим ее несчастьем. От нее я узнал о том, что при ближайшем рассмотрении обвинение в грубом шантаже, предъявленное вдовцу старшим зятем и больно уязвившее Элизабет, оказалось необоснованным. Молодой человек ничем не омрачил свою репутацию; столь неприятный с виду инцидент вызван был всего лишь недоразумением, ибо нетрудно понять, что купец, для которого деньги являются рабочим инструментом, привык дорожить ими больше, чем чиновник. Я попросил мать Элизабет впредь разъяснять дочери все, что та пожелает узнать, и впоследствии всегда проявлять готовность выслушать ее признания, на которую она наверняка привыкла рассчитывать за время общения со мной.

Разумеется, мне надлежало узнать и о том, может ли надеяться девушка на исполнение своего желания, ставшего теперь осознанным. Тут обстоятельства складывались похуже. По словам ее матери, она уже давно заметила, что Элизабет неравнодушна к зятю, хотя и не ведала о том, что эти чувства возникли еще при жизни сестры. Достаточно было взглянуть на них в редкие, впрочем, часы общения, чтобы не осталось и тени сомнения в том, что девушка старается ему понравиться. Однако ни она, как мать, ни люди, к мнению которых она прислушивается, не слишком благоволят этому браку. Смерть любимой жены нанесла удар по здоровью молодого человека, которое и без того не было крепким; к тому же нет никакой уверенности в том, что душевно он уже оправился от несчастья и готов к новому браку. Наверное, он потому и старается держаться в стороне, что, сам того не сознавая, хочет уклониться от подобного разговора. При такой сдержанности с обеих сторон развязка, которой страстно желала Элизабет, вполне могла и не произойти.

Я сообщил девушке обо всем, что узнал от ее матери, успокоил ее, разъяснив, как обстояло дело со скандалом из-за денег, и призвал ее спокойно отнестись к тому, что будущее ее остается пока неопределенным. Впрочем, уже наступало лето, и пора было заканчивать лечение. Чувствовала она себя лучше, на боли она перестала жаловаться с тех пор, как мы изучили обстоятельства, которыми они могли быть обусловлены. Нам обоим казалось, что мы со всем справились, хотя я и понимал, что сдерживаемые нежные чувства не были отреагированы в полной мере. Я решил, что она выздоровела, еще раз заверил ее, что теперь, когда начало положено, дело пойдет своим чередом, и она мне не возражала. Она отправилась вместе с матерью на дачу, где должна была встретиться со старшей сестрой и ее семьей.

Следует вкратце сообщить и о том, как в дальнейшем протекала болезнь фрейлейн Элизабет фон Р. Спустя несколько недель после того, как мы распрощались, я получил полное отчаяния письмо от ее матери, в котором сообщалось, что при первой же попытке поговорить с Элизабет о ее сердечных делах она страшно возмутилась, и с тех пор у нее снова появились боли, она рассержена на меня из-за того, что я раскрыл ее тайну, совершенно замкнулась, и лечение оказалось бесполезным. Как им быть теперь? Обо мне она и слышать не хочет. Я не ответил; избавившись от моего влияния, она, скорее всего, снова попыталась бы воспротивиться вмешательству матери и замкнулась. Но я почему-то был уверен, что все утрясется и мои труды не пропали даром. Спустя два месяца они вернулись в Вену, и коллега, которому я благодарен за то, что он представил меня этой пациентке, дал мне знать, что Элизабет совершенно здорова, ведет себя нормально, хотя временами у нее возникают боли. С тех пор она еще не раз посылала мне такие же сообщения, всегда при этом обещая меня навестить, и то, что она так и не выполнила своего обещания, характеризует личные отношения, которые складываются в процессе подобного лечения. Как заверяет меня коллега, она выздоровела, положение зятя в ее семье не изменилось.