Текст книги "Психоанализ. Искусство врачевания психики. Психопатология обыденной жизни. По ту сторону принципа удовольствия"

VI
Очитка и описка

Тому, что к ошибкам при чтении и письме относятся те же точки зрения и замечания, что и к ошибкам речи, при внутреннем родстве этих функций нельзя удивляться. Здесь я ограничусь сообщением некоторых тщательно проанализированных примеров и не буду предпринимать попытки охватить явления в целом.

1) Я перелистываю в кафе номер «Leipziger Illustrierte», который держу косо перед собой, и читаю подпись к фотографии, занимающей всю страницу: «Свадебный праздник в Одиссее». Сосредоточив внимание и изумленный, я придвигаю газету к себе и исправляю ошибку: «Свадебный праздник на Балтийском море [Ostsee]». Каким образом я пришел к этой бессмысленной ошибке при чтении? Мои мысли тут же направляются на книгу Рутса «Экспериментальные исследования музыкального фантома и т. д.»[36]36
  Дармштадт, 1898, издательство Г. Л. Шлаппа.


[Закрыть], которая в последнее время меня весьма занимала, поскольку она близко соприкасается с обсуждаемыми мною психологическими проблемами. Автор обещает в ближайшее время издать труд, который называется «Анализ и основные законы феноменов сновидения». Неудивительно, что я, только что опубликовавший «Толкование сновидений», с величайшим нетерпением ожидаю эту книгу. В сочинении Рутса о музыкальных фантомах в оглавлении на первых страницах я нашел указания на подробное индуктивное доказательство того, что древнеэллинские мифы и сказания основываются главным образом на фантомах, возникающих в полусне и при слушании музыки, на феноменах сновидения, а также на делириях. Тогда я тотчас пробежался по тексту, чтобы выяснить, знает ли он также о сведении сцены, когда Одиссей предстает перед Навсикаей, к обычному сновидению о наготе. Один друг обратил мое внимание на красивое место в «Зеленом Генрихе» Г. Келлера, разъясняющий этот эпизод «Одиссеи» как объективацию сновидений блуждающего вдали от родины моряка, а я в дополнение указал на связь с эксгибиционистским сновидением о наготе. У Рутса ничего об этом я не нашел. Очевидно, в этом случае меня занимали мысли о приоритете.

2) Каким образом я пришел к тому, чтобы однажды прочесть в газете: «В бочке [im Faß] по Европе», вместо пешком [zu Fuß]? Решение этой задачи долгое время доставляло мне трудности. Правда, первые мысли указывали: должно быть, имелась в виду бочка Диогена, а в истории искусств я недавно кое-что прочитал об искусстве времен Александра. Затем было естественным вспомнить известные слова Александра: «Не будь я Александром, то хотел бы быть Диогеном». У меня возникла также смутная мысль об известном Германе Цайтунге, который отправился в путешествие, упакованный в ящике. Но дальнейшие связи никак не устанавливались, и мне не удавалось найти в истории искусств страницу, на которой мне попалось то замечание. И только по прошествии нескольких месяцев мне снова внезапно пришла на ум оставленная в стороне загадка, но на этот раз вместе с ее решением. Я вспомнил замечание в одной газетной статье о том, какие необычные виды передвижения [Beförderung] теперь выбирали люди, чтобы попасть в Париж на всемирную выставку, и там также сообщалось – в шутку, как я полагаю, – что некий господин возымел намерение добраться в Париж в бочке, которую покатит другой господин. Разумеется, эти люди не имели другого мотива, кроме как создать шумиху подобными глупостями. Германом Цайтунгом и в самом деле звали того человека, который первым подал пример такого экстравагантного передвижения. Затем мне пришла мысль о том, что однажды я лечил пациента, болезненный страх которого перед газетой [Zeitung] возник как реакция на болезненное честолюбие – увидеть напечатанным свое имя и стать знаменитым, будучи упомянутым в газете. Македонский Александр, несомненно, был одним из самых честолюбивых людей, когда-либо живших на свете. Он даже сетовал, что не сможет найти Гомера, который прославит его деяния. Но как я не сумел подумать о том, что другой Александр мне ближе, что Александр – имя моего младшего брата! Я сразу нашел предосудительную и нуждавшуюся в вытеснении мысль, касающуюся этого Александра, и актуальный повод к ней. Мой брат – эксперт в вещах, относящихся к тарифам и транспорту, и к определенному времени за свою преподавательскую деятельность в коммерческом институте он должен был получить звание профессора. К такому же повышению по службе [Beförderung] я был представлен в университете несколько лет назад, но так его и не получил. Наша мать выразила тогда свое неприятное удивление тем, что ее младший сын скорее, чем старший, станет профессором. Так обстояло дело в то время, когда я не мог найти решения той ошибки при чтении. Затем возникли трудности и у моего брата; его шансы стать профессором упали еще ниже моих. И тут внезапно мне стал очевиден смысл той очитки; как будто уменьшение шансов брата устранило препятствие. Я вел себя так, словно прочел в газете о назначении брата и при этом сказал себе: «Удивительно, что благодаря таким глупостям (какими он занимается по профессии) можно попасть в газету (то есть получить звание профессора)!» Место об эллинистическом искусстве в эпоху Александра я затем нашел без труда и, к моему удивлению, убедился, что в ходе предыдущих поисков неоднократно читал эту страницу и всякий раз, словно находясь во власти негативной галлюцинации, пропускал данную фразу. Впрочем, она не содержала ничего из того, что принесло бы мне разъяснение, что стоило бы забыть. Я думаю, что симптом ненахождения в книге был создан лишь для того, чтобы сбить меня с толку. Я должен был искать продолжение ассоциаций там, где на пути моего исследования лежало препятствие, то есть в какой-то идее о македонском Александре, и таким образом тем надежнее отклониться от носящего такое же имя брата. Так оно и получилось; я направил все свои усилия на то, чтобы снова найти потерянное место в той истории искусств.

Двоякий смысл слова «Beförderung» в этом случае является ассоциативным мостиком между двумя комплексами, неважным, который возбуждается заметкой в газете, и более интересным, но предосудительным, который здесь можно рассматривать как помеху тому, что нужно прочесть. Из этого примера видно, что не всегда легко разъяснить происшествия, такие как эта ошибка при чтении. Иногда также приходится отложить решение загадки на более благоприятное время. Но чем труднее оказывается работа по разрешению, тем с большей уверенностью можно ожидать, что в конечном счете раскрытая мешающая мысль будет расцениваться нашим сознательным мышлением как чужеродная и антагонистическая.

3) Однажды я получаю письмо из окрестностей Вены, в нем мне сообщают известие, которое меня потрясло. Я тотчас зову мою жену и предлагаю ей посочувствовать тому, что бедная Вильгельм М. так тяжело больна и от нее отказались врачи. В словах, в которые я облачаю свое сожаление, должно быть, однако, прозвучало что-то неверное, ибо моя жена становится недоверчивой, просит показать письмо и в качестве своего убеждения говорит, что такого в нем содержаться не может, ибо никто не называет жену по имени мужа, и, кроме того, корреспондентке очень хорошо знакомо имя жены. Я упорно отстаиваю свое утверждение и ссылаюсь на столь обиходные визитные карточки, в которых жена сама себя обозначает именем мужа. В конце концов я вынужден взять в руки письмо, и мы действительно читаем в нем «бедный В. М.», более того, то, чего я не заметил вовсе: «бедный доктор В. М.». Стало быть, мой недосмотр означает, так сказать, судорожную попытку перенести печальную новость с мужа на жену. Вставленное между артиклем, прилагательным и именем звание плохо увязывается с притязанием, что, должно быть, имелась в виду жена. Поэтому при чтении оно и было устранено. Однако мотивом этого искажения было не то, что жена мне менее симпатична, чем муж, а судьба бедного мужа пробудила мое беспокойство о другом, близком мне человеке, у которого известные мне условия болезни совпадали с этим случаем.

4) Досадна и смешна для меня очитка, которую я очень часто совершаю, когда гуляю во время отпуска по улицам незнакомого города. Каждую магазинную вывеску, встречающуюся мне на пути, я читаю тогда как: «Антиквариат». В этом выражается жажда приключений коллекционера.

5) Блейлер в своей важной книге «Аффективность, внушаемость, паранойя» (1906) рассказывает: «Однажды при чтении у меня возникло интеллектуальное чувство, будто двумя строками ниже вижу свое имя. К моему удивлению, я обнаруживаю лишь словосочетание „кровяные тельца“. Среди многих тысяч проанализированных мною очиток периферического, а также центрального поля зрения этот случай наиболее вопиющий. Если, скажем, я полагал, что вижу свое имя, то слово, дававшее для этого повод, по большей части было гораздо более сходным с моим именем, в большинстве случаев, чтобы у меня могло возникнуть подобное заблуждение, буквально все буквы имени должны были находиться рядом. В этом же случае легко было обосновать бред отношения и иллюзию. То, что я прочел, было окончанием заметки о разновидности плохого стиля научных авторов, от которого я не ощущал свободным и себя самого».

6) Г. Захс: «„В своей чопорности [Steifleinenheit] он проходит мимо того, что озадачивает людей“. Это слово, однако, привлекло мое внимание, и при ближайшем рассмотрении я обнаружил, что говорилось: „утонченность стиля“ [Stilfeinheit]. Место встретилось в чересчур хвалебных разглагольствованиях одного уважаемого мною автора об историке, который мне несимпатичен, потому что он слишком выпячивает „немецко-профессорское“».

7) Об одном случае очитки в области филологической науки сообщает доктор Марсель Айденшютц в «Zentralblatt für Psychoanalyse», I, 5/6. «Я занимался подготовкой „Книги мучеников“, легендарного произведения немецкого средневековья, которое должен был выпустить в свет в „Немецких текстах средневековья“, издаваемых Прусской академией наук. Об этом до сих пор еще не опубликованном сочинении было очень мало известно; о ней имелась одна-единственная статья Й. Гаупта „О средневерхненемецкой книге мучеников“, Wiener Sitzungsberichte, 1867, 70-й т., с. 101 и далее. Гаупт положил в основу своей работы не древнюю рукопись, а относящуюся к более новому времени (XIX век) копию основной рукописи C (Клостернойбург), копию, которая хранится в придворной библиотеке. В конце этой копии имеется следующая приписка:

Anno Domini MDCCCL in vigilia exaltacionis sancte crucis ceptus est iste liber et in vigilia pasce anni subsequentis finitus cum adiutorio omnipotentis per me Hartmanum de Krasna tunc temporis ecclesie niwen-burgensis custodem.

В своей статье Гаупт сообщает об этой приписке, полагая, что она принадлежит самому автору C и что она была сделана в 1350 году, неверно прочитав написанный римскими цифрами год 1850, несмотря на то что совершенно правильно скопировал приписку, а в статье в соответствующем месте совершенно правильно указал дату (то есть MDCCCL).

Сообщение Гаупта стало для меня источником затруднений. Вначале, будучи совсем молодым новичком в изучаемой науке, я находился целиком под влиянием авторитета Гаупта и долгое время читал, как и Гаупт, в лежащей передо мной совершенно четко и правильно напечатанной приписке 1350 вместо 1850; однако в использовавшейся мною основной рукописи C нельзя было найти и следа какой-либо приписки. Затем выяснилось, что в XIV веке в Клостернойбурге вообще не жил монах по имени Гартман. А когда наконец с моих глаз спала пелена, я догадался и об истинном положении вещей, а дальнейшие исследования подтвердили мое предположение. Часто упоминаемая приписка имеется лишь в копии, использовавшейся Гауптом, и сделана писарем, П. Гартманом Цайбигом, родившемся в Красне в Моравии, каноником августинского ордена, который в 1850 году, будучи церковным казначеем монастыря, переписал рукопись С и в конце своей копии по-старинному обычаю указывает себя самого. Средневековый слог и старая орфография приписки вкупе с желанием Гаупта сообщить как можно больше об обсуждаемом им сочинении, то есть датировать также рукопись С, содействовали тому, что вместо 1850 он всякий раз читал 1350. (Мотив ошибочного действия.)»

8) В «Остроумных и сатирических мыслях» Лихтенберга встречается одно замечание, которое, пожалуй, происходит из одного наблюдения и содержит почти всю теорию очитки: «Он всегда читал Агамемнон вместо „angenommen“ [предположил], настолько он зачитывался Гомером».

В огромном числе случаев именно готовность читателя изменяет текст и вносит в него нечто такое, на что он настроен или чем занят. Сам текст содействует очитке лишь тем, что он предоставляет то или иное сходство в написании слова, которое читатель может изменить в своем сознании. Беглый просмотр, особенно если зрение не скорректировано, без сомнения, облегчает возможность такой иллюзии, но отнюдь не является необходимым ее условием.

9) Я полагаю, военное время, которое у всех нас создало стойкие и долго сохраняющиеся предубеждения, не способствовало в такой мере ни одному другому ошибочному действию, как именно очитке. Мне удалось произвести большое количество таких наблюдений, из которых, к сожалению, я сохранил лишь несколько. Однажды я беру в руки одну из дневных или вечерних газет и нахожу там напечатанное большими буквами: «Мир в Гёрце». Но нет, там говорится лишь: «Враги перед Гёрцем». Мудрено ли ошибиться при чтении человеку, проводившему на фронт двоих сыновей. Другой в определенном контексте находит упомянутой старую хлебную карточку [alte Brotkarte], которую при большем внимании вынужден заменить на старую парчу [alte Brokate]. Тем не менее стоит сообщить, что в одном доме, где он часто бывает и является желанным гостем, он имеет обыкновение добиваться расположения у хозяйки дома тем, что уступает ей хлебные карточки. Инженер, оборудование которого при строительстве никогда долго не выдерживало сырости, царившей в тоннеле, к своему удивлению, читает в анонсе о рекламируемых предметах из «халтурной кожи» [Schundleder]. Однако торговцы редко бывают такими искренними; то, что рекомендуют тут купить, – кожа тюленя [Seehundleder].

Профессия или нынешняя ситуация читателя определяет также результат его очитки. Филолог, который из-за своих последних превосходных работ находится в разладе со своими коллегами, читает «речевая стратегия» [Sprachstrategie] вместо «шахматная стратегия» [Schachstrategie]. Один человек, гуляющий по незнакомому городу, именно в тот час, когда о себе дала знать восстановленная благодаря лечению деятельность кишечника, читает на большом щите, вывешенном на втором этаже высокого универмага: «Клозет»; к его удовлетворению этим примешивается, однако, удивление по поводу необычного размещения полезного заведения. В следующий момент удовлетворение все же исчезло, ибо надпись на щите на самом деле гласит: «Корсеты».

10) Во второй группе случаев доля текста в очитке гораздо больше. Он содержит нечто такое, что пробуждает защиту читателя, неприятное для него сообщение или подозрение, и поэтому благодаря очитке претерпевает корректировку в смысле отвержения или исполнения желания. Но тогда, разумеется, с уверенностью можно предположить, что, прежде чем текст подвергся корректировке, вначале он был воспринят и оценен правильно, хотя об этом первом прочтении сознание ничего не знало. Пример 3 на предыдущих страницах – этого рода; другой, крайне актуальный, я сообщу здесь по доктору М. Эйтингону (в то время он работал в военном госпитале в Игло, «Internat. Zeitschr. f. Psychoanalyse», II, 1915).

«Лейтенант X., который с военно-травматическим неврозом находится в нашем госпитале, однажды, будучи явно взволнованным, следующим образом читает мне заключительные строфы стихотворения так рано погибшего поэта Вальтера Хейманна[37]37
  W. Heymann: Kriegsgedichte und Feldpostbriefe, p. 11: «Den Ausziehenden».


[Закрыть]:

 
Но где, скажите, написано, что из всех
Остаться должен лишь я, другой же падет за меня?
Кто бы из вас ни погиб, тот верно умрет за меня;
А я должен остаться? А почему бы нет?
 

Обратив внимание на ошибку из-за моего удивления, он затем, несколько смутившись, читает правильно:

 
А я должен остаться? Почему же я?
 

Случаю X. я обязан некоторым аналитическим пониманием психического материала этих „травматических неврозов войны“, и у меня появилась возможность, несмотря на не очень благоприятные для нашей работы условия военного лазарета из-за большого контингента подлежащих размещению лиц и недостатка врачей, понять кое-что касательно взрывов гранат, высоко оцениваемых как „причина“.

Также и в этом случае имели место тяжелый тремор, придающий в ярко выраженных случаях этих неврозов поразительное на первый взгляд сходство, тревожность, плаксивость, склонность к приступам ярости с конвульсивными, инфантильно-моторными проявлениями и к рвоте („при малейшем волнении“).

Именно психогенность последнего симптома, служащего прежде всего вторичной выгоде от болезни, должно быть, навязывалась каждому: появления в отделении коменданта госпиталя, время от времени осматривавшего выздоравливающих, фразы знакомого на улице: „Да вы великолепно выглядите, несомненно, вы уже здоровы“, – было достаточно для того, чтобы сразу же вызвать приступ рвоты.

„Здоров… опять на фронт… Но почему же я?..“»

11) О других случаях «военных» очиток сообщил доктор Ганс Захс: «Один мой близкий знакомый неоднократно мне заявлял, что, когда очередь дойдет до него, он не воспользуется своим подтвержденным дипломом о профессиональном образовании, а откажется от основанного на нем притязания на соответствующее использование в тылу и отправится на фронтовую службу. Незадолго до того, как и в самом деле подошел срок, однажды он в самой краткой форме, без дальнейшего объяснения, мне сообщил, что представил компетентным органам свидетельство о своем профессиональном образовании и вследствие этого в скором времени получит назначение на работу в сфере промышленности. На следующий день мы встретились в канцелярии. Я стоял как раз перед бюро и писал. Он подошел, какое-то время смотрел через плечо, что я делаю, а затем сказал: „А, слово тут вверху – «печатный лист» [Druckbogen], а я его прочитал как «трус» [Drückeberger]“». (Internat. Zeitschr. f. Psychoanalyse, IV. 1916/17.)

12) «Сидя в трамвае, я размышлял о том, что иные из моих друзей юности, которые всегда считались нежными и слабыми, теперь способны вынести самые суровые испытания, перед которыми я совершенно точно капитулировал бы. Посреди этих нерадостных мыслей, проезжая мимо какого-то дома, я, будучи наполовину рассеянным, прочел крупные черные буквы вывески фирмы: „Железная конституция“ [Eisenkonstitution]. Через мгновение меня осенило, что это слово не совсем подходит для надписи на торговом доме; быстро обернувшись, я сумел еще бросить взгляд на надпись и увидел, что на самом деле она гласила: „Железная конструкция“ [Eisenkonstruktion]». (Там же.)

13) «В вечерних газетах помимо прочего содержалась ошибочная депеша агентства „Рейтер“, что Хьюз избран президентом Соединенных Штатов. Вслед за этим предстала краткая биография якобы избранного президента, и в ней я натолкнулся на сообщение, что Хьюз окончил университет в Бонне. Мне показалось странным, что это обстоятельство ни разу не было упомянуто в продолжавшихся целую неделю газетных дебатах, которые предшествовали дню выборов. При повторной проверке оказалось, что речь шла лишь об университете „Брауна“». Этот вопиющий случай, где для возникновения очитки было необходимо довольно большое насилие, помимо беглого прочтения газеты объясняется прежде всего тем, что симпатия нового президента к странам Центральной Европы как основа будущих хороших отношений казалась мне желательной не только по политическим, но и, кроме того, по личным причинам. (Там же.)

1) На листке бумаги, содержащем краткие ежедневные записи, которые по большей части представляют деловой интерес, я, к своему удивлению, среди правильных дат сентября нахожу включенной ошибочно записанную дату «четверг, 20 окт.». Эту антиципацию нетрудно объяснить, а именно как выражение желания. Несколькими днями раньше я вернулся из поездки во время отпуска свежим и чувствую себя готовым к активной врачебной работе, однако число пациентов пока еще незначительно. По прибытии я обнаружил письмо от одной больной, которая записалась на 20 октября. Когда я записывал это же число в сентябре, я мог подумать: «Лучше бы X. была уже здесь; досадно ждать целый месяц!» – и с этой мыслью передвинул дату вперед. Нарушающую мысль едва ли можно назвать в этом случае предосудительной; зато я сразу сумел найти объяснение описки, как только ее заметил. Совершенно аналогичную и сходным образом мотивированную описку я затем повторяю осенью следующего года. Э. Джонс изучал сходные описки при записи даты и в большинстве случаев легко распознал их как мотивированные.

2) Я получаю корректуру моей статьи для журнала «Jahresbericht für Neurologie und Psychiatrie» и, разумеется, с особой тщательностью должен проверить фамилии авторов, которые, поскольку принадлежат представителям разных наций, обычно доставляют наборщику наибольшие трудности. Я и в самом деле нахожу, что нужно исправить несколько странно звучащих фамилий, но одну-единственную фамилию вопреки моей рукописи, как ни странно, исправил наборщик, причем с полным на то основанием. Я написал Букрхард, тогда как наборщик угадал в этом Буркхард. Я сам похвалил статью одного акушера о влиянии родов на возникновение детских параличей как достойную, ничего плохого не могу сказать и об ее авторе, но такую же фамилию, как у него, носит также один писатель из Вены, разозливший меня неразумной критикой моего «Толкования сновидений». Дело обстоит так, как будто при написании фамилии Буркхард, обозначавшей акушера, я подумал нечто дурное о другом Б., писателе, ибо коверкание фамилии, как я уже упоминал, рассматривая оговорку, довольно часто означает хулу [38]38
  Ср., например, место в «Юлии Цезаре», III, 3:
  Цинна:
  Правдиво – меня зовут Цинна.
  Первый гражданин:
  Рвите его на клочки: он заговорщик.
  Цинна:
  Я поэт Цинна! Я поэт Цинна!
  Четвертый гражданин:
  Рвите его за плохие стихи, рвите его за плохие стихи!
  Цинна:
  Я не заговорщик Цинна.
  Второй гражданин:
  Все равно, у него то же имя – Цинна; вырвать это имя из его сердца и разделаться с ним.
  (Перевод М. Зенкевича).


[Закрыть].

3) Это положение довольно красиво подтверждается самонаблюдением А. Й. Шторфера, в котором автор с похвальной откровенностью раскрывает мотивы, заставившие его неправильно вспомнить фамилию мнимого конкурента, а затем искаженно ее записать:

«В декабре 1910 года в витрине одного цюрихского книжного магазина я увидел новую тогда книгу доктора Эдуарда Хичманна о разработанной Фрейдом теории неврозов. В то время я работал как раз над рукописью доклада о принципах психологии Фрейда, который в скором времени должен был прочесть в академическом объединении. В написанном уже тогда введении к докладу я указал на историческое развитие психологии Фрейда из исследований в одной прикладной области, на вытекающие из этого известные трудности при взаимосвязанном изложении принципов, а также на то, что общего изложения пока не существует. Когда я увидел в витрине книгу (доселе не известного мне автора), сначала я не думал о том, чтобы ее купить. Но через несколько дней я решил это сделать. Книги в витрине уже не было. Я назвал книготорговцу недавно появившуюся книгу; в качестве автора я указал „доктора Эдуарда Гартмана“. Книготорговец поправил: „Наверное, вы имеете в виду Хичманна“, – и принес мне книгу.

Бессознательный мотив ошибочного действия был понятен. В известной степени я ставил себе в заслугу то, что обобщенно изложил принципы психоаналитических теорий и, очевидно, с завистью и раздражением воспринял книгу Хичманна как нечто принижающее мою заслугу. Изменение имени – это акт бессознательной враждебности, – сказал я себе после прочтения „Психопатологии обыденной жизни“. Я удовлетворился тогда этим объяснением.

По прошествии нескольких недель я записал то ошибочное действие. В связи с этим я задал также вопрос, почему Эдуарда Хичманна я преобразовал именно в Эдуарда Гартмана. Привело ли меня лишь сходство фамилий к фамилии известного философа? Моей первой ассоциацией было воспоминание об изречении, которое я однажды услышал у профессора Хуго фон Мельцля, восторженного почитателя Шопенгауэра, звучавшее примерно так: „Эдуард фон Гартман – это обезображенный, вывернутый наизнанку Шопенгауэр“. Аффективная тенденция, которой было детерминировано замещающее образование для забытой фамилии, была, следовательно, такова: „А, не стоит придавать большого значение этому Хичманну и его обобщающему изложению; наверное, он относится к Фрейду, как Гартман к Шопенгауэру“.

Итак, я записал этот случай детерминированного забывания, сочетающегося с замещающей мыслью.

Через полгода мне попал в руки лист бумаги, на котором я сделал запись. Тут я заметил, что вместо Хичманна повсюду написал Хинтчманн». (Internat. Zeitschr. f. Psychoanalyse, II, 1914).

4) По-видимому, более серьезный случай описки, который, наверное, с таким же правом я мог бы отнести к «оплошностям»: у меня есть намерение получить в сберегательной кассе при почтовом отделении сумму в 300 крон, которые хочу послать одному родственнику, уехавшему лечиться. При этом я замечаю, что на моем счету 4380 крон, и собираюсь уменьшить ее теперь до круглой суммы в 4000 крон, которые в ближайшее время не буду трогать. Выписав надлежащим образом чек и вырезав соответствующие цифры, я вдруг замечаю, что заказал не 380 крон, как хотел, а именно 438, и пугаюсь неправильности того, что сделал. Испуг вскоре я признаю неправомерным; ведь не стал же я теперь беднее, чем прежде. Но мне приходится долгое время размышлять над тем, какое влияние нарушило здесь мое первоначальное намерение, не дав о себе знать моему сознанию. Вначале я вступаю на неверный путь, хочу вычесть из одного числа другое, из 438–380, но затем не знаю, что делать с разницей. В конце концов внезапная мысль показывает мне истинную взаимосвязь. Ведь 438 соответствует десяти процентам от всего счета в 4380 крон! Но скидку в десять процентов дает книготорговец. Я вспоминаю, что несколько дней назад отобрал ряд медицинских книг, потерявших для меня свой интерес, чтобы предложить их книготорговцу как раз за 300 крон. Он счел требование завышенным и пообещал в ближайшие дни дать окончательный ответ. Если он примет мое предложение, то возместит как раз ту сумму, которую я должен израсходовать на больного. Нельзя не признать, что мне жалко на это тратиться. Аффект при восприятии моей ошибки скорее можно понимать как страх обеднеть из-за таких расходов. Но то и другое, сожаление по поводу этих трат и с ним связанный страх обнищания, совершенно чужды моему сознанию; я не испытывал сожаления, когда обещал дать ту сумму, и счел бы такую мотивировку смехотворной. Вероятно, такое побуждение у себя я вообще бы не заподозрил, если бы благодаря занятию психоанализом с пациентами не был хорошо знаком с вытесненным в душевной жизни и если бы несколько дней тому назад мне не приснился сон, потребовавший такого же объяснения [39]39
  Это как раз тот сон, который я взял в качестве парадигмы в краткой статье: «О сновидении» (№ VIII журнала «Grenzfragen des Nerven– und Seelenlebens», изд. Лёвенфельд и Курелла, 1901).


[Закрыть].

5) Цитирую по В. Штекелю следующий случай, за достоверность которого я также могу ручаться: «Прямо-таки невероятный случай описки и очитки произошел в редакции одного широко известного еженедельника. Его руководство публично назвали „продажным“; надо было написать статью, чтобы дать отпор и защититься. Это и было сделано – с большим пылом и большим пафосом. Главный редактор газеты прочел статью, автор, само собой разумеется, – несколько раз в рукописи, а затем еще и в гранках, все были довольны. Вдруг заявляется корректор и обращает внимание на небольшую ошибку, которая всеми осталась незамеченной. Там совершенно ясно говорилось: „Наши читатели засвидетельствуют, что мы всегда самым корыстным образом выступали за благо всего человечества“. Само собой разумеется, должно было быть сказано: самым бескорыстным образом. Но истинные мысли с ничем не сдерживаемой силой прорвались через патетическую речь».

6) Одной читательнице «Pester Lloyd», госпоже Кате Леви из Будапешта, недавно бросилась в глаза аналогичная непреднамеренная откровенность в высказывании, полученном по телеграфу из Вены 11 октября 1918 года:

«В силу отношений абсолютного взаимного доверия, которые царили на протяжении всей войны между нами и немецким союзником, с полной уверенностью можно предположить, что обе силы в любом случае пришли бы к единодушному решению. Излишне еще раз специально упоминать, что и в нынешней фазе осуществляется живое и недостаточное [lückenhaftes вместо lückenlos – непрерывное] сотрудничество союзнических дипломатов».

Лишь через несколько недель можно было высказываться об этих «отношениях взаимного доверия» более откровенно, уже не прибегая к описке (или опечатке).

7) Путешествующий по Европе американец, оставивший свою жену в дурном расположении духа, полагает, что может теперь с ней помириться, и просит ее через определенный срок последовать за ним через океан. «Было бы прекрасно, – пишет он, – если ты, как и я, сможешь приплыть на „Мавритании“». Но лист, на котором написана эта фраза, он затем не решается отослать. Он предпочитает написать заново, ибо не хочет, чтобы она заметила исправление, которое нужно было внести в название судна. Дело в том, что вначале он написал «Лузитания».

Эта описка не требует разъяснения, ее можно истолковать сразу. И все же благосклонность случая позволяет добавить еще кое-что: его жена перед войной впервые приехала в Европу, после смерти своей единственной сестры. Если я не ошибаюсь, то «Мавритания» – это уцелевшее однотипное судно, построенное вместо затонувшей во время войны «Лузитании».

8) Врач обследовал ребенка и выписывает теперь для него рецепт, в котором имеется алкоголь. Во время этой деятельности мать обременяет его глупыми и ненужными вопросами. Внутренне он твердо намерен из-за этого не раздражаться, осуществляет это намерение, но из-за помехи допускает описку. На рецепте вместо алкоголя можно прочесть ахол[40]40
  Ахолия – отсутствие желчи.


[Закрыть].

9) По причине материального родства я приведу здесь случай, о котором сообщает Э. Джонс об А. А. Брилле. Последнего один друг подбил выпить немного вина, хотя тот обычно вообще не употребляет спиртного. На следующее утро сильная головная боль дала ему повод пожалеть об этой уступчивости. Он должен был записать имя одной пациентки, которую звали Этель, и вместо этого написал Этил. При этом, наверное, он принял во внимание то, что данная дама сама имела обыкновение пить больше, чем следовало.

Поскольку описка врача при выписывании рецепта претендует на значение, выходящее далеко за рамки обычной практической ценности ошибочных действий, я воспользуюсь поводом, чтобы подробно сообщить единственный до сих пор опубликованный анализ такой врачебной описки:

10) Доктор Эд. Хичманн (повторяющийся случай описки при выписывании рецепта): «Один коллега рассказал мне, что на протяжении нескольких лет с ним не раз случалась ошибка при назначении определенного лекарства пациенткам пожилого возраста. Дважды он выписывал десятикратную дозу, а затем, поскольку это внезапно его осеняло, испытывая сильнейший страх, что он навредил пациентке и ему самому грозят огромные неприятности, пытался как можно быстрее вернуть рецепт. Это странное симптоматическое действие заслуживает того, чтобы его прояснить, детально изложив отдельные случаи и проведя их анализ.