Текст книги "Навязчивость, паранойя и перверсия"

Если мы хотим прийти к пониманию психических сил, взаимодействие которых создало этот невроз, то будем должны вернуться к тому, что узнали от нашего пациента о поводах к его заболеванию в зрелом возрасте и в детстве. Он заболел, когда ему было за двадцать, столкнувшись с искушением жениться на другой девушке, а не на своей давней возлюбленной. Он избегал решения этого конфликта, откладывая все действия, необходимые для его подготовки, и средства для этого ему предоставил невроз. Колебания между возлюбленной и другой девушкой можно свести к конфликту между влиянием отца и любовью к даме, то есть к конфликтному выбору между отцом и сексуальным объектом, который, если судить по воспоминаниям и навязчивым мыслям нашего пациента, существовал еще в раннем детстве. Кроме того, в отношении своей возлюбленной и отца у него, несомненно, всю жизнь существовал конфликт между циничной любовью и ненавистью. Фантазии о мести и навязчивые явления, такие как навязчивое стремление к пониманию или манипулирование с камнем на проселочной дороге, свидетельствуют об этом его душевном разладе, который до известной степени был естественен и понятен, ибо возлюбленная сначала отказом, а затем своей холодностью дала повод к появлению у него враждебных чувств. Но точно такая же двойственность чувств, как мы узнали благодаря переводу его навязчивых мыслей, определяла его отношения с отцом, и отец тоже должен был дать ему в детские годы повод к враждебности, что мы чуть ли не с полной уверенностью сумели установить. Его отношение к возлюбленной, представлявшее собой смесь нежности и враждебности, большей частью попадало в его сознательное восприятие. Разве что он заблуждался относительно степени и выражения негативных чувств. И наоборот, враждебность к отцу, которая когда-то была совершенно осознанной, давно исчезла из поля зрения и могла быть возвращена в сознание, только преодолев сильнейшее сопротивление пациента. В вытеснении инфантильной ненависти к отцу мы усматриваем тот процесс, который повлек за собой все последующие события в рамках невроза.

Перечисленные по отдельности конфликты чувств у нашего пациента не являются независимыми друг от друга – они попарно друг с другом спаяны. Ненависть к возлюбленной добавляется к привязанности к отцу и наоборот. Но два конфликтных течения, остающихся после этого упрощения, – антагонизм между отцом и возлюбленной и противоположность любви и ненависти в каждых отдельных отношениях – как содержательно, так и генетически никак между собой не связаны. Первый из двух конфликтов соответствует обычному колебанию между мужчиной и женщиной как объектами любовного выбора, который впервые приходится делать ребенку, отвечая на всем известный вопрос: «Кого ты любишь больше: папу или маму?» – и который затем сопровождает его всю жизнь, несмотря на все различия в интенсивности ощущений и в фиксации окончательных сексуальных целей. Разве что обычно эта противоположность вскоре утрачивает характер острого противоречия, непреклонного «или-или»: создается пространство для неодинаковых притязаний обеих сторон, хотя также и у нормального человека уважение одного пола всякий раз подчеркивается обесцениванием противоположного.

Более странным нам кажется другой конфликт – конфликт между любовью и ненавистью. Мы знаем, что зарождающаяся любовь зачастую воспринимается как ненависть, что любовь, которой отказано в удовлетворении, легко обращается в ненависть, и слышим от поэтов, что на бурных стадиях влюбленности оба противоположных чувства какое-то время могут существовать рядом друг с другом, словно соперничая между собой. Однако хроническое сосуществование любви и ненависти к одному и тому же человеку, двух в высшей степени интенсивных чувств, вызывает у нас удивление. Мы могли бы ожидать, что большая любовь давно победила бы ненависть или была бы ею истощена. На самом деле такое дальнейшее существование противоположностей возможно только при особых психологических условиях и при содействии бессознательного состояния. Любовь не смогла уничтожить ненависть, а лишь оттеснила ее в бессознательное, а в бессознательном, будучи защищенной от уничтожения под воздействием сознания, ненависть может сохраняться и даже усиливаться. Обычно при таких обстоятельствах сознательная любовь реактивным образом достигает особенно большой интенсивности, тем самым становясь способной справляться с постоянно возложенной на нее работой – удерживать своего противника в вытеснении. По-видимому, условием этого странного стечения обстоятельств в любовной жизни является очень раннее, произошедшее в доисторические детские годы разделение обеих противоположностей с вытеснением одного компонента, обычно ненависти[68]68
  Ср. рассуждения по этому поводу на одном из первых сеансов. [Дополнение, сделанное в 1923 году:] Для этой констелляции чувств Блейлер дал подходящее наименование «амбивалентность». Впрочем, ср. продолжение рассуждений на эту тему в статье «Предрасположение к неврозу навязчивости» (1913j).


[Закрыть].

Если рассмотреть несколько анализов больных неврозом навязчивости, то сложится впечатление, что такое поведение любви и ненависти, как у нашего пациента, относится к наиболее часто встречающимся, наиболее выраженным, а потому, наверное, к наиболее важным особенностям невроза навязчивости. Но как бы ни было заманчиво свести проблему «выбора невроза» к жизни влечений, все же имеется достаточно оснований, чтобы этого искушения избежать, и необходимо себе сказать, что при любом неврозе в качестве носителей симптомов мы выявляем одни и те же подавленные влечения. Ведь ненависть, которую подавляет и удерживает в бессознательном любовь, играет также важную роль в патогенезе истерии и паранойи. Мы слишком мало знаем о сущности любви, чтобы прийти к определенному выводу; в частности, совершенно не ясно отношение ее негативного фактора[69]69
  «Мне часто хочется, чтобы его не было больше среди живых. Но если бы такое сбылось, я знаю, что стал бы еще во много крат несчастнее, столь беззащитен я перед ним», – говорит Алкибиад о Сократе в «Пире».


[Закрыть] к садистскому компоненту либидо. Поэтому, когда мы говорим: «В рассмотренных случаях бессознательной ненависти садистские компоненты любви были конституционально особенно сильно развиты, из-за этого подверглись преждевременному и слишком основательному подавлению, и, стало быть, наблюдаемые феномены невроза происходят, с одной стороны, от реактивно усиленной сознательной нежности, с другой стороны, от садизма, продолжающего действовать в бессознательном в виде ненависти», – это имеет ценность предварительной информации.

Но как бы мы ни понимали эти удивительные отношения любви и ненависти, их наличие благодаря наблюдению за нашим пациентом оказывается вне всяких сомнений, и отрадно видеть, насколько легко теперь нам понять загадочные процессы невроза навязчивости, связав их с этим моментом. Если интенсивной любви противостоит, связывая ее, почти такая же сильная ненависть, то ближайшим следствием должен быть частичный паралич воли, неспособность принимать решения во всех действиях, для которых любовь должна быть побуждающим мотивом. Но нерешительность недолго ограничивается одной группой действий. Ибо, во-первых, какие действия любящего человека не связаны с его основным мотивом? Во-вторых, сексуальное поведение обладает властью образца, по которому оно преобразует остальные реакции человека, и, в-третьих, психологическая особенность невроза навязчивости состоит в том, что он широко пользуется механизмом смещения. Таким образом, неспособность принимать решения постепенно распространяется на все поведение человека.

Отсюда господство навязчивостей и сомнений, которые встречаются нам в душевной жизни больного неврозом навязчивости. Сомнения соответствуют внутреннему восприятию нерешительности, которая вследствие торможения любви ненавистью овладевает больным при любом намеренном действии. По существу, именно сомнение в любви субъективно и должно быть самым надежным, которое диффундирует во все остальное и преимущественно смещается на самые индифферентные мелочи[70]70
  Ср. изображение с помощью мелочи в качестве технического приема остроты.


[Закрыть]. Кто сомневается в своей любви, может, должен сомневаться и во всем остальном, менее значительном[71]71
  Любовные стихи Гамлета Офелии (акт II, сцена 2):
  Не верь, что солнце ясно.
  Что звезды – рой огней.
  Что правда лгать не властна,
  Но верь любви моей.
  (Перевод М. Лозинского.)


[Закрыть].

Это то же сомнение, которое при защитных мерах ведет к неопределенности и беспрерывному повторению, чтобы устранить неопределенность, и в конце концов оно приводит к тому, что эти защитные действия становятся такими же неосуществимыми, как и первоначально заторможенное решение в любви. В начале моих исследований мне пришлось предположить другое, более общее происхождение неуверенности у больных неврозом навязчивости, которое, казалось, ближе прилегает к норме. Если, к примеру, при написании письма другой человек мне помешал, задав какой-то вопрос, то после этого я ощущаю оправданную неуверенность по поводу того, что из-за помехи чего-то не написал, и для надежности я вынужден еще раз прочесть письмо после того, как оно было готово. Я мог также думать, что неуверенность больных неврозом навязчивости, например, во время их молений происходит оттого, что в деятельность, связанную с чтением молитв, у них непрерывно в качестве помех вмешивались бессознательные фантазии. Эта гипотеза была верной, и вместе с тем ее легко можно примирить с нашим прежним утверждением. Действительно, неуверенность в осуществлении защитной меры происходит от мешающих бессознательных фантазий, но эти фантазии содержат противоположный импульс, от которого приходилось защищаться как раз при помощи молитвы. Это отчетливо проявляется у нашего пациента, когда помеха не остается бессознательной, а дает о себе знать открыто. Когда во время молитвы он хочет произнести: «Боже, храни ее!» – внезапно из бессознательного прорывается враждебное «не», и он догадывается, что это – начало проклятия. Если бы это «не» осталось безмолвным, то он также оказался бы в состоянии неуверенности и все снова и снова продлевал бы свою молитву; после того как оно прозвучало, он в конце концов отказался от молитвы. Но прежде чем это сделать, он, как и все больные неврозом навязчивости, испробовал всевозможные методы, чтобы воспрепятствовать вмешательству противоположности, – сокращение молитвы, ускоренное ее проговаривание; другие стараются каждое такое защитное действие тщательно «изолировать» от остального. Однако все эти технические приемы никакой долговременной пользы не приносят; если любовный импульс, сместившись на незначительное действие, сумел чего-то добиться, то за ним вскоре последует враждебный импульс и уничтожит весь его труд.

Обнаружив затем слабое место в обеспечении нашей душевной жизни, ненадежность памяти, с его помощью больной неврозом навязчивости может распространить сомнение на все, даже на совершенные уже действия, которые пока еще не находились в связи с комплексом любви и ненависти, и на все прошлое. Я напомню пример той женщины, которая только что в магазине купила гребень для своей маленькой дочери и, заподозрив своего мужа, начала сомневаться, не обладала ли она уже этим гребнем давно. Не говорит ли эта женщина напрямую: «Раз я могу усомниться в твоей любви (а это было всего лишь проекцией ее сомнений в собственной любви к нему), то я могу усомниться также во всем», – и не выдает ли она этим нашему пониманию скрытый смысл невротического сомнения?

Однако навязчивость – это попытка компенсации сомнения и коррекции невыносимых состояний торможения, о которых свидетельствует сомнение. Если с помощью смещения в конце концов удается довести до решения какое-либо из заторможенных намерений, то оно должно осуществиться; правда, оно уже не будет первоначальным, но запруженная в нем энергия уже не сможет отказаться от возможности найти для себя отвод в замещающем действии. Таким образом, она проявляется в повелениях и запретах, когда то нежный, то враждебный импульс завоевывает этот путь к отводу. Напряжение, когда навязчивое повеление не может быть выполнено, становится невыносимым и воспринимается как сильнейшая тревога. Но сам путь к сместившемуся на мелочь замещающему действию столь бурно оспаривается, что оно, как правило, может осуществиться лишь как защитная мера, самым тесным образом смыкающаяся с импульсом, от которого требуется защититься.

В результате своего рода регрессии место окончательного решения занимают подготовительные действия, мышление заменяет действие, и вместо замещающего действия с навязчивой силой утверждается та или иная мыслительная предварительная ступень поступка. В зависимости от того, насколько выражена эта регрессия от действия к мышлению, случай невроза навязчивости приобретает характер навязчивого мышления (навязчивого представления) или навязчивого действия в узком смысле слова. Однако эти настоящие навязчивые действия становятся возможными лишь потому, что в них в виде компромиссных образований произошло своего рода примирение двух борющихся между собой импульсов. Навязчивые действия все больше приближаются – причем чем дольше длится недуг, тем отчетливее – к инфантильным сексуальным действиям по типу онанизма. Таким образом, при этой форме невроза все же совершаются любовные действия, но только при помощи новой регрессии; они уже не относятся к другому человеку, объекту любви и ненависти, а являются аутоэротическими, как в детстве.

Регрессии первого вида – от действия к мышлению – благоприятствует другой фактор, участвующий в возникновении невроза. В историях больных неврозом навязчивости регулярно встречается раннее проявление и преждевременное вытеснение сексуального влечения к разглядыванию и знанию, которое и у нашего пациента отчасти управляет его инфантильной сексуальной деятельностью.

Мы уже упоминали значение садистских компонентов для генеза невроза навязчивости; там, где влечение к знанию преобладает в конституции больного неврозом навязчивости, главным симптомом невроза становится резонерство. Сексуализируется сам мыслительный процесс, поскольку сексуальное удовольствие, которое обычно относится к содержанию мышления, обращается на сам мыслительный акт, а удовлетворение, получаемое при достижении умозаключения, ощущается как сексуальное удовлетворение. Это отношение влечения к знанию к мыслительным процессам делает его особенно пригодным в различных формах невроза навязчивости, в которых оно присутствует, энергию, тщетно пытающуюся пробиться к действию, привлекать к мышлению, где предоставляется возможность приятного удовлетворения другого рода. Таким образом, при помощи влечения к знанию замещающее действие далее может смениться подготовительными мыслительными актами. Но отсрочка в действии вскоре находит свою замену в виде промедления в мыслях, и весь процесс, сохраняя все свои особенности, в конечном счете переводится в новую область, подобно тому как американцы способны «moven»[72]72
  От англ. move – передвинуть, переместить. – Примеч. перев.


[Закрыть] дом.

Теперь я бы позволил себе, опираясь на вышеприведенные рассуждения, определить давно искомую психологическую особенность, которая придает продуктам невроза навязчивости свойство навязчивости. Навязчивыми становятся такие мыслительные процессы, которые (вследствие встречного торможения на моторном конце мыслительной системы) совершаются с затратами энергии, обычно предназначенными – как в количественном, так и в качественном отношении – только для действия, то есть такие мысли, которые должны регрессивно замещать поступки. Наверное, не встретит возражения гипотеза, что обычно в силу экономических причин мышление имеет дело с меньшими смещениями энергии (вероятно, на более высоком уровне [катексиса]), чем действия, предназначенные для отвода или для изменения внешнего мира.

То, что в виде навязчивой мысли с чрезмерной силой пробилось в сознание, должно теперь застраховаться от усилий сознания его устранить. Мы уже знаем, что эта защита обеспечивается искажением, которому навязчивая мысль подверглась до своего осознания. Но это не единственное средство. Кроме того, отдельная навязчивая идея редко упускает возможность исчезнуть из ситуации своего возникновения, в которой, несмотря на искажение, понять ее было бы проще всего. С этой целью, с одной стороны, вставляется интервал между патогенной ситуацией и последующей навязчивой идеей, который сбивает с толку каузальные исследования сознательного мышления; с другой стороны, содержание навязчивой идеи выводится из его особых условий путем обобщения.

Пример этого наш пациент дает в «навязчивом понимании»; пожалуй, еще лучший – другая больная, которая запрещала себе носить какие-либо украшения, хотя поводом к этому послужило одно-единственное украшение, из-за которого она завидовала матери и которое, как она надеялась, когда-нибудь достанется ей по наследству. Наконец, защите навязчивой идеи от сознательной работы по ее устранению служит еще неопределенность или двусмысленность выбранной формулировки, если мы хотим ее отделить от единообразного искажения. Эта неверно понятая формулировка может теперь войти в делирии, и последующие усовершенствования или замены навязчивости будут опираться на неправильное понимание, а не на действительный текст. И все же можно наблюдать, что эти делирии стремятся образовывать все новые связи с содержанием и точным текстом навязчивости, не воспринятыми в сознательном мышлении.

Я хотел бы еще раз вернуться к жизни влечений больных неврозом навязчивости, чтобы сделать одно-единственное замечание. Наш пациент оказался также человеком, имевшим хороший нюх, который, по его утверждению, в детстве, словно собака, узнавал любого человека по запаху и которому еще и сегодня обонятельные восприятия говорили больше, чем другим людям[73]73
  Я добавлю, что в его детские годы господствовали ярко выраженные копрофолические наклонности. С этим связана уже отмечавшаяся анальная эротика.


[Закрыть]. Нечто подобное я обнаруживал и у других невротиков, у больных неврозом навязчивости и у истериков и приучил себя принимать во внимание роль в генезе неврозов удовольствия от обоняния, которое исчезает в детстве[74]74
  Например, при известных формах фетишизма.


[Закрыть]. В целом я хотел бы поставить вопрос, не является ли снижение обоняния, ставшее неизбежным из-за отдаления человека от земли, и этим обусловленное органическое вытеснение удовольствия от обоняния главными слагаемыми его предрасположенности к невротическим заболеваниям. Тогда стало бы понятно, что в восходящей культуре именно сексуальная жизнь должна быть принесена в жертву вытеснению. Ведь мы давно уже знаем, сколь тесная связь возникла в животной организации между сексуальным влечением и функцией органа обоняния.

В завершение этой работы я хочу выразить надежду, что мои во всех смыслах неполные сообщения по меньшей мере дадут стимул другим, углубившись в исследование невроза навязчивости, выявить нечто большее. Характерное в этом неврозе, то, что отличает его от истерии, на мой взгляд, следует искать не в жизни влечений, а в психологических условиях. Я не могу оставить своего пациента, не выразив впечатления, что он словно распался на три личности: я бы сказал, на бессознательную и на две предсознательные, между которыми могло колебаться его сознание. Его бессознательное охватывало побуждения, подавленные в раннем детстве, которые можно охарактеризовать как страстные и недобрые; в своем нормальном состоянии он был добрым, жизнерадостным, уверенным в себе, умным и свободомыслящим, но в своей третьей психической организации он предавался суеверию и аскетизму, и поэтому он мог иметь два убеждения и отстаивать двоякого рода мировоззрения. Эта предсознательная личность содержала преимущественно реактивные образования в ответ на свои вытесненные желания, и нетрудно было предвидеть, что при дальнейшем сохранении болезни она истощила бы нормальную личность. В настоящее время у меня есть возможность исследовать одну даму, тяжело страдающую от навязчивых действий, которая аналогичным образом распалась на терпимую, жизнерадостную и на необычайно мрачную, аскетическую личность. Первую она выдвигает вперед в качестве своего официального Я, в то время как находится во власти последней. Обе психические организации имеют доступ к ее сознанию, и за аскетической личностью можно выявить совершенно неизвестное ей бессознательное ее существо, состоящее из древних, давно вытесненных импульсов желаний[75]75
  [Дополнение, сделанное в 1923 году:] Пациент, которому приведенный анализ вернул психическое здоровье, как и многие другие ценные и полные надежд молодые люди, погиб в великой войне.


[Закрыть].

Предрасположение к неврозу навязчивости О проблеме выбора невроза
(1913)

Проблема, каким образом и почему человек может заболеть неврозом, несомненно, относится к тем вопросам, на которые должен дать ответ психоанализ. Однако вполне вероятно, что этот ответ можно будет дать только по поводу другой и более частной проблемы – проблемы, почему тот или этот человек должен заболеть именно этим определенным неврозом, и никаким другим. В этом состоит проблема выбора невроза.

Что мы знаем в настоящее время об этой проблеме? Собственно говоря, здесь не вызывает сомнений лишь одно-единственное общее положение. Мы разделяем причины болезни, имеющие отношение к неврозам, на те, что человек привносит с собой в жизнь, и те, что привносит в него жизнь, на конституциональные и акцидентные, в результате взаимодействия которых, как правило, и возникает болезнь. Только что оглашенный тезис означает, что основания для принятия решения при выборе невроза всегда первого рода, то есть это решение определяется предрасположениями и не зависит от патогенно действующих переживаний.

Где мы ищем происхождение этих предрасположений? Мы обратили внимание на то, что рассматриваемые психические функции – прежде всего сексуальная функция, но также и различные важные функции Я, – прежде чем достичь состояния, характерного для нормального взрослого человека, должны пройти долгое и сложное развитие. Мы предполагаем, что это развитие не всегда осуществляется безупречно, что общая функция претерпевает последовательное изменение. Где его часть задерживается на предыдущей ступени, там возникает так называемое «место фиксации», к которому в случае заболевания, вызванного внешним нарушением, может регрессировать функция.

Таким образом, наши предрасположения представляют собой задержки в развитии. В таком понимании нас утверждает аналогия с фактами общей патологии при других заболеваниях. Однако при ответе на вопрос, какие факторы могут вызывать такие нарушения развития, психоаналитическая работа останавливается и уступает решение этой проблемы биологическому исследованию[76]76
  С тех пор как благодаря работам В. Флисса было открыто значение для биологии определенных временных величин, появилась возможность предположить, что нарушение развития объясняется временным изменением всплесков развития.


[Закрыть].

Основываясь на этих гипотезах, мы уже за несколько лет до этого рискнули подступиться к проблеме выбора невроза. Направление нашей работы, которая сводится к тому, чтобы разгадать нормальные условия из их нарушений, заставила нас избрать совершенно особый и неожиданный пункт нападения. Последовательность, в которой обычно приводятся основные формы психоневрозов – истерия, невроз навязчивости, паранойя, dementia praecox[77]77
  Раннее слабоумие (лат.). – Примеч. перев.


[Закрыть], – соответствует (пусть и не совсем точно) хронологическому порядку, в котором эти патологии прорываются в жизни. Истерические формы болезни можно наблюдать уже в раннем детстве, невроз навязчивости обнаруживает свои первые симптомы обычно во втором периоде детства (в возрасте от шести до восьми лет); два других психоневроза, объединенных мною как парафрения, проявляются только после пубертата и в зрелом возрасте. Эти проявляющиеся последними нарушения прежде всего оказались доступными нашему исследованию предрасположений, оканчивающихся выбором невроза. Присущие им обоим свойства мании величия, отхода от мира объектов и трудности переноса заставили нас прийти к выводу, что предрасполагающую к ним фиксацию нужно искать на стадии развития либидо до выбора объекта, то есть в фазе аутоэротизма и нарцизма. Следовательно, эти столь поздно проявляющиеся формы заболевания восходят к очень ранним торможениям и фиксациям.

Соответственно, мы бы указали на то, что предрасположение к истерии и неврозу навязчивости, к двум истинным неврозам переноса с образованием симптомов в раннем возрасте, следует искать в более ранних фазах развития либидо. Однако в чем состоит здесь задержка развития и, прежде всего, в чем заключается фазовое различие, которое должно было лежать в основе предрасположения к неврозу навязчивости, а не к истерии? Об этом ничего долго нельзя было узнать, и от моих ранее предпринятых попыток разгадать эти две диспозиции – например, что истерия, должно быть, обусловлена пассивностью, а невроз навязчивости активностью в инфантильном переживании – вскоре пришлось отказаться как от неудачных.

Я возвращаюсь теперь на почву клинического индивидуального наблюдения. Я долгое время наблюдал одну больную, невроз которой претерпел необычное изменение. Он возник после травматического переживания в виде тревожной истерии и на протяжении нескольких лет сохранял этот характер. Но однажды он неожиданно превратился в невроз навязчивости в самой тяжелой форме. Такой случай должен быть важным в нескольких отношениях. С одной стороны, он, вероятно, мог претендовать на значение двуязычного документа и показать, как идентичное содержание выражается обоими неврозами на разных языках. С другой стороны, он угрожал вступить в противоречие с нашей теорией предрасположения как задержки развития, если бы мы не решились предположить, что у индивида в развитии его либидо может быть несколько слабых мест. Я себе сказал, что не имею права отвергать эту последнюю возможность, но вместе с тем очень хотел понять этот случай болезни.

В ходе анализа этого случая мне довелось увидеть, что положение вещей было совершенно иным, чем мне казалось. Невроз навязчивости представлял собой не очередную реакцию на ту же самую травму, которая вначале вызвала тревожную истерию, а реакцию на второе событие, которое полностью обесценило первое. (Стало быть – правда, пока еще допускающее обсуждение, – исключение из нашего тезиса, утверждающего независимость выбора невроза от переживания.)

К сожалению, в силу известных причин я не могу вдаваться в историю болезни пациентки столь глубоко, как мне бы того хотелось, и вынужден ограничиться нижеследующими сообщениями. До своего заболевания пациентка была счастливой, почти полностью удовлетворенной женщиной. Она хотела обзавестись детьми, будучи мотивированной инфантильной фиксацией желания, и заболела, узнав, что не сможет родить детей от своего исключительно любимого мужа. Тревожная истерия, которой она среагировала на эту фрустрацию, соответствовала, как она вскоре сама сумела понять, отказу от фантазий о соблазнении, в которых осуществлялось закрепившееся желание родить ребенка. Теперь она стала делать все для того, чтобы не позволить своему мужу догадаться, что она заболела вследствие причиненной им фрустрации. Но я не стал бы утверждать без веских причин, что каждый человек в своем собственном бессознательном обладает инструментом, с помощью которого он способен толковать проявления бессознательного у другого; муж без признания или объяснения понял, что означает тревога у его жены, обиделся из-за этого, того не показывая, и со своей стороны среагировал теперь невротически, отказав – впервые за все время – в половом сношении. Сразу после этого он уехал, жена считала, что он навсегда стал импотентным, и за день до его ожидаемого возвращения у нее возникли первые симптомы невроза навязчивости.

Содержание невроза навязчивости состояло в мучительном навязчивом умывании, навязчивом соблюдении чистоты и в чрезвычайно энергичных защитных мерах против причинения тяжелого вреда, то есть в реактивных образованиях, направленных против анально-эротических и садистских импульсов. В таких формах должна была выражаться ее сексуальная потребность после того, как ее генитальная жизнь была полностью обесценена импотенцией единственного для нее мужчины.

С этим моментом связан недавно созданный мною небольшой фрагмент теории, который, разумеется, только на первый взгляд основывается на этом одном наблюдении, а на самом деле обобщает огромную сумму более ранних впечатлений, которые, однако, только после этого последнего опыта стали способными оформиться в понимание. Я себе сказал, что моя схема развития либидинозной функции нуждается в новой вставке. Вначале я выделял только фазу аутоэротизма, в которой отдельные парциальные влечения, каждое само по себе, ищут своего исполненного удовольствием удовлетворения в собственном теле, а затем стремятся к объединению всех парциальных влечений для выбора объекта под приматом гениталий, служа продолжению рода. Как известно, анализ парафрений вынудил нас вставить между этим стадию нарцизма, в которой выбор объекта уже произошел, однако объект по-прежнему совпадает с собственным Я. И теперь мы видим необходимость допустить еще одну стадию перед окончательным формообразованием, на которой парциальные влечения уже объединены для выбора объекта, объект уже противопоставляется собственной персоне как посторонний, но примат генитальных зон еще не установлен. Парциальные влечения, которые преобладают в этой догенитальной организации сексуальной жизни, являются скорее анально-эротическими и садистскими.

Я знаю, что каждая подобная формулировка вначале кажется странной. И только благодаря выявлению ее связей с нашим прежним знанием она становится для нас хорошо знакомой, и в конце концов ее судьба нередко заключается в том, что она признается незначительным, давно напрашивавшимся нововведением. Итак, перейдем теперь со сходными ожиданиями к обсуждению «догенитальной сексуальной организации».

а) Уже многим наблюдателям бросалась в глаза и с особой остротой в конечном счете была подчеркнута Э. Джонсом та чрезвычайная роль в симптоматике невроза навязчивости, которую играют импульсы ненависти и анальной эротики (Jones, 1913). Теперь это непосредственно вытекает из нашей формулировки, если они являются парциальными влечениями, вновь взявшими на себя в неврозе функцию представительства генитальных влечений, предшественниками которых они были в развитии.

Здесь включается до сих пор скрывавшаяся часть из истории болезни нашей пациентки. Ее сексуальная жизнь началась в самом нежном детском возрасте с садистских фантазий о побоях. После их подавления наступил необычайно долгий латентный период, в котором девочка прошла высоконравственное развитие, не пробудившее женского сексуального ощущения. С заключением в юные годы брака начался период нормальной сексуальной жизни в качестве счастливой жены, который продолжался в течение нескольких лет, пока первая серьезная фрустрация не послужила причиной истерического невроза. С последующим обесценением генитальной жизни ее сексуальная жизнь, как уже отмечалось, опустилась на инфантильную ступень садизма.

Нетрудно определить особенность, которой этот случай невроза навязчивости отличается от других, более часто встречающихся, которые начинаются в более юные годы и с тех пор протекают хронически с более или менее заметными обострениями. В этих других случаях сексуальная организация, которая содержит предрасположение к неврозу навязчивости, однажды возникнув, никогда снова полностью не преодолевается; в нашем случае она сначала сменилась более высокой степенью развития, а затем снова активировалась в результате регрессии.