Текст книги "Доля правды"

Шацкий кивнул.

– И что? Союз все еще существует?

– Насколько мне удалось разузнать, не только существует, но и активно действует, их центр находится в Бохуме. Организация призвана поддерживать поляков, представлять их интересы в различных учреждениях, помогать в трудных ситуациях, это своего рода неправительственное консульство. Среди членов сильно укоренилось национальное сознание, ведь союз возник в двадцатые годы, и им предстояло действовать во время расцвета нацизма – догадываешься, наверно, что это значит.

– Конфискация имущества, аресты, расстрелы, лагеря смерти.

– Именно. Поэтому сегодня родло является также символом мученичества, непреклонности, всего, что польское, – его охотно используют националисты, например несколько харцерских[42]42
  Харцеры – польские скауты.


[Закрыть] отрядов.

– «Националисты» в смысле: «Он и она – нормальная семья»[43]43
  Лозунг против заключения однополых браков и партнерств, часто используемый партией Ярослава Качиньского «Право и справедливость».


[Закрыть]?

– Нет, скорее разумные националисты, патриоты.

– Разумные националисты?! – фыркнул Шацкий. – Теперь играем в оксюмороны?

Соберай пожала плечами.

– Может, в Варшаве оно и не модно, но в глубинке некоторые гордятся тем, что они поляки.

– Не далее как вчера ты мне объясняла, что житье настоящего поляка в Сандомеже имеет довольно темную изнаночную сторону.

– Забыла добавить, что между нелюбовью к какому-то народу и поджогом его синагог существует предостаточно пространства, которое могли бы обустроить трезво мыслящие люди.

Шацкому не хотелось спорить. Он не любил людей, одержимых хобби, мало того, он их побаивался. А «народ» в его понимании – это хобби. Страсть, ни к чему не пригодная, от которой толку как от козла молока, но которая так поглощает человека, что при неблагоприятных условиях может привести к беде. Шацкий придерживался мнения, что прокурор не имеет права отождествлять себя с народом, он обязан ни во что не верить и не предаваться отуманивающей разум страсти. Кодекс составлен однозначно: он для всех одинаков, ему безразличны вера и национальная гордость. А прокурору полагалось быть слугой кодекса, блюстителем закона и правосудия.

Соберай встала, подошла к окну и оперлась о подоконник.

– Кстати, о музыке, – бросила она, глядя в окно.

Шацкий выглянул – по другую сторону улицы стоял фургон «Польсата»[44]44
  «Польсат» – первая частная телекомпания в Польше.


[Закрыть], техники возились с «тарелкой» на крыше. Ну что ж, не его это цирк и не его обезьяны. Он продумывал следующие шаги. Эльжбета Будник зажала в руке значок Союза поляков в Германии, его также использовали некоторые патриотические и националистические организации. Нужно будет поговорить со здешними националистами, если таковые вообще имеются, проверить харцеров и деятелей правого толка.

– Ежи Шиллер – почетный член Союза поляков в Германии, – произнесла Соберай тихо, словно обращаясь к себе самой. – Дело становится все более странным.

– Кто таков Ежи Шиллер?

Рыжая головка прокурора Барбары Соберай медленно повернулась в его сторону. Случались минуты, когда она казалась Шацкому такой хорошенькой, такой красивой своей женственной, невульгарной, ненахальной красотой. Так было и сейчас. Хотя на ее милом лице рисовалось удивление и недоверие, будто он спросил, кто был предыдущим Папой Римским.

– Шутишь, что ли?

2

Шацкий выслушал все, что Соберай могла рассказать о Ежи Шиллере, и как только она вышла, позвонил Вильчуру и попросил немедленно приехать. Срочно требовалось противоядие против похвал, какие расточала его веснушчатая коллега. Из ее рассказа возникал образ красавца, патриота, идеального бизнесмена, аккуратно платящего немалые налоги, знатока искусств, эрудита и джентльмена. Словом, еще один непорочный человек в Сандомеже – городе людей безупречных, праведных, честных и благородных, которые только иной раз подцепят на вилы какого-нибудь еврея или кому-то перережут глотку, а труп забросят в кусты.

Вильчур с покрасневшим носом на желтоватом лице, не снимая плаща, погрузился в кресло. Он принес с собой влагу и холод. В комнате сразу стало темнее, Шацкий включил настольную лампу и объяснил, в чем дело.

– Нет недели, чтоб на Шиллера не пришел донос. – Вильчур оторвал фильтр от сигареты. – То плохо припарковался возле Опатовских ворот. То деревья перед его офисом заслоняют свет. То его собака наложила кучу у кого-то под дверью. То перешел улицу на красный свет, создавая угрозу дорожному движению. То ночью не соблюдает тишину. То высморкался возле памятника Иоанну Павлу II, оскорбляя религиозные чувства католических граждан Сандомежа и тем самым нарушая статью сто девяносто шестую Уголовного кодекса.

– Последнее, конечно, шутка?

– Какое там. И даже не единичный случай. Взимать бы по злотому в месяц с каждого, кто ненавидит его! – Вильчур замолчал, окутанный облаком дыма, – должно быть, задумался, на что потратить это богатство.

– А ненавидят его за что-то конкретное?

Вильчур хрипло рассмеялся.

– Вы и в самом деле никогда не жили в маленьком городке. Ненавидят его за то, что он богат и красив, за то, что у него большой дом и сверкающий автомобиль. У католиков это означает только одно: что он вор и шкуродер, нажившийся за счет других.

– А на самом деле?

– А на самом деле Ежи Шиллер – бизнесмен, у которого талант к сделкам с недвижимостью: он ворочает ею и здесь, и в Германии, его интересуют привлекательные для туристов места; я слыхал, что в свое время он скупал у мужиков участки в Казимеж-Дольном. Немного вкладывает в нашу инфраструктуру: например, построил новую гостиницу на Завихойской. Два-три раза его просвечивала налоговая служба, и не только она, – чист. Своеобразный фрукт, но в этом вы успеете убедиться сами.

– Какие у него были отношения с семьей Будников?

– Наверняка они с Будником не переваривали друг друга. Из-за будниковских делишек и передачи земель Церкви у Шиллера из-под носа увели несколько недурственных участков. Что же до Будник, не имею понятия, Шиллер немного филантроп, возможно, финансировал кое-что из ее мероприятий для детей. Вообще-то они были из разных сказок. Будники – интеллигенция левого толка, почитатели «Газеты Выборчей», а Шиллер скорее энтузиаст «Газеты Польской»[45]45
  «Газета Польска» – консервативная газета правого толка с националистическим уклоном.


[Закрыть] и бело-красного флага на мачте перед домом. Они для него были чуток коммунистами, он для них – маленько фашистом, – во всяком случае, гриль вместе не устраивали.

Вильчур страдал польским недомоганием – если он и выражался о ком-то положительно или нейтрально, то звучало это как оскорбление. Уставший тон, слегка искривленные губы, поднятая бровь, затяжка сигаретой вместо запятой, затяжка и стряхивание пепла вместо точки. Презрение к окружению бросало тень на каждого, о ком говорил старый полицейский.

– Шиллер еврей?

Злобная улыбка промелькнула на губах полицейского.

– Согласно последним веяниям, нам не велено знать, кто какого вероисповедания или происхождения. Но если принимать доносы за чистую монету – стопроцентный. А вдобавок педераст, скотоложец и почитатель сатаны.

Для эффекта Вильчур вскинул руку – мизинец и указательный палец образовали рога. Выглядел он теперь как родной брат Кита Ричардса[46]46
  Кит Ричардс – выдающийся английский гитарист и автор песен рок-группы «Роллинг стоунз».


[Закрыть], правда, чуть уродливее и потрепаннее.

Шацкому было не до смеха.

3

В телефоне Ежи Шиллера приятный баритон попросил по-польски и по-немецки не отказать в любезности и оставить сообщение. Шацкий, не рассчитывая на удачу, оставил, но не прошло и пятнадцати минут, как Шиллер перезвонил, извинившись, что не мог принять звонок. Когда Шацкий принялся объяснять, по какому поводу звонит, тот прервал его вежливо, но решительно.

– Разумеется, я понимаю, в некотором смысле я ожидал этого звонка, поскольку семья Будник и я – мы в Сандомеже люди известные и волей-неволей поддерживали друг с другом, – тут он сделал почти незаметную паузу, – контакты. Признаюсь, я специально отменил поездку в Германию, предвидя, что потребуюсь правосудию.

– В таком случае прошу явиться на улицу Коселы.

– К сожалению, мне далеко до добропорядочного гражданина. Я отменил поездку в Германию, но воспользовался случаем, чтобы устроить дела в Варшаве. Я всё еще нахожусь в столице. – Шацкому понравилось, что он употребил это слово. – В данный момент начинается пятничное совещание, и прежде чем я выеду… А возникнут проблемы, если мы встретимся завтра? Простите за наглость, я, разумеется, в любой момент могу сесть в машину, но, боюсь, раньше восьми вечера не приеду.

Опыт подсказывал Шацкому, что с каждым часом, прошедшим с момента обнаружения трупа, дело становится все более размытым и шансы отыскать преступника снижаются. Он хотел было резко возразить Шиллеру, но убедил себя, что эти несколько ночных часов ничего не решают.

– Хорошо, встретимся завтра.

– Во сколько мне явиться?

– Я сам появлюсь у вас в три часа. – Шацкий понятия не имел, почему так сказал, это был импульс, наитие.

– Разумеется. В таком случае до встречи?

– До встречи, – отозвался Шацкий и положил трубку, на ходу размышляя, с какой стати Шиллер закончил беседу вопросом. Воспитание не позволило ему первым прервать разговор, который начал не он? Или допускал мысль, что они все-таки не встретятся?

В кабинет заглянула секретарша начальницы.

4

Человек образованный, прокурор Теодор Шацкий изучал основы психологии и знал, что отрицательная установка – тупик. Человек должен связывать себя с положительными эмоциями, с тем, что любит, что делает его счастливым, дает радость. Настраивать себя на то, что раздражает, действует на нервы, все равно что ступить на наклонную плоскость разочарований, по которой скатываешься вниз все быстрей и быстрей, пока не превращаешься в брызжущего ненавистью мизантропа.

Все это было ему хорошо известно, и он, в меру своих сил, старался не вести себя соответствующим образом, но случались моменты, когда превозмогать себя было просто невозможно. Сейчас был один из таких моментов. Прокурор Теодор Шацкий в своем безупречном костюме, подобранном к нему галстуке, с прямой спиной, безукоризненной, благородной сединой и строгим взглядом выглядел за импровизированным столом президиума как олицетворение правосудия. Он взирал на собравшуюся по другую сторону группу журналистов, следя за своим дыханием и сдерживая презрение, какое могло появиться на его лице и быть запечатлено камерой.

Белоголовый рыцарь Фемиды и впрямь искренне ненавидел средства массовой информации. По многим причинам. Наверняка потому, что были они беспощадны, параноидальны, предсказуемы и скучны до тошноты, переходящей в кровавую рвоту. Наверняка потому, что нагло врали на потребу часа, жонглируя фактами таким образом, чтобы те отвечали заранее принятой концепции. Наверняка потому, что искажали картину мира, придавая каждому второстепенному факту максимум весомости и значительности, ибо только тогда несущественное событие или обстоятельство позволяло трепаться о себе все двадцать четыре часа в сутки.

Еще куда ни шло отнести новостные программы к развлекаловке для лиц с повышенной возбудимостью. Кто-то, скажем, неравнодушен к футбольным матчам, кто-то – к порнофильмам с участием четвероногих братьев, а кто-то – к информационному каналу TVN24, разные люди, разные страсти, всего-то. И не будь Теодор Шацкий прокурором, наверно, поместил бы он журналюг в своей классификации где-то рядом с любителями лабрадоров – и дело с концом. Но, к сожалению, эти дебилы, вопящие о праве гражданина на информацию, столько раз мешали его работе, столько раз дурили голову свидетелям, раздувая наиболее сенсационные и кровавые аспекты дела, столько раз, несмотря на просьбы и мольбы, публиковали факты, которые отбрасывали следствие на несколько недель, а то и месяцев назад, что, вопроси Господь Шацкого, какая профессиональная группа должна в одночасье исчезнуть с лица земли, он бы ни минуты не колебался.

А теперь оказалось: цирк, пожалуй, и не его, но обезьяны – уж точно его личные.

– Есть ли у вас уже на примете обвиняемые?

– Пока следствие ведется по делу, а не против конкретного лица. Мы проверяем каждый след, допрашиваем разных людей, но обвинение еще никому не предъявлено. – Мися отвечала гладко, ни на минуту не стирая с лица материнской улыбки. Это был очередной дурацкий, некомпетентный вопрос, и Шацкий с ужасом осознал, что в провинции щелкоперы еще поглупее варшавских.

– Как вы прокомментируете тот факт, что жертва была зверски убита ножом для ритуального кошерного убоя?

В зале воцарилась тишина. По обеим сторонам стола. Шацкий уже было открыл рот, когда прозвучал звонкий, приятный, высокий голосок Соберай:

– Прошу нас выслушать. У меня, к сожалению, сложилось впечатление, будто кто-то пытается затруднить следствие и распускает клевету, а вы идете у нее на поводу как овцы на бойню, совсем не обязательно ритуальную. Да, действительно, жертву лишили жизни, перерезав ей шейную артерию весьма отвратительным способом. Да, действительно, для этой цели был использован очень острый инструмент. Но нам ничего не известно о ритуальном убийстве. Ни о кошерном, ни о халяль, ни о каком-либо ином.

– Так я не понял – в конце концов, мы говорим о еврейском или арабском ритуале? – спросил кто-то.

– Послушайте, – вмешался Шацкий, – мы не говорим ни о каком ритуале. Еще раз повторю: ни о каком. С чего это вам взбрело в голову? Или я что-то пропустил? Или у вас мода такая – называть все убийства ритуальными? Случилась трагедия: убита женщина, все мы напряженно работаем, чтобы провести расследование и арестовать преступника. Обстоятельства убийства не так уж необычны, они равно такие, как и в случае десятка других преступлений, с какими я имел дело раньше, а я пятнадцать лет проработал в районной прокуратуре в Варшаве. И многое видел, поверьте.

Мищик с признательностью взглянула на него. Встала какая-то страшненькая журналисточка в зеленой водолазке, естественно, не представилась, видимо, все ее тут должны знать.

– Была ли жертва еврейкой?

– Это не имеет значения для следствия, – ответил Шацкий.

– Понимаю, а если б, к примеру, жертвой оказался гомосексуал, это бы для вас тоже не имело значения? – Оставалось непонятно, с какой стати эта дурнушка выглядела обиженной.

– Имело бы равно такое, как если бы данный человек любил играть в шахматы или ловить рыбу…

– То есть сексуальная ориентация – для вас вид хобби?

Взрыв смеха. Шацкий переждал.

– Все, что касается жертвы и подозреваемых, имеет для следствия значение и проверяется. Но опыт учит, что мотивы убийства редко связаны с религиозными или другими предпочтениями.

– А с чем? – выкрикнул кто-то из зала.

– Алкоголь. Деньги. Семейные взаимоотношения.

– Но подобная антисемитская вылазка заслуживает, пожалуй, специальной трактовки? – гнула свое журналисточка. – Особенно в городе погромов, в стране, где до сих пор процветает антисемитизм и где случаются выходки на почве ксенофобии.

– Если вам известны какие-либо антисемитские выходки, будьте добры, сообщите в прокуратуру. Мне на сей счет ничего не известно, и, судя по всему, следствие по делу Эльжбеты Б. не имеет с ними ничего общего.

– А я, чтоб вам было известно, просто хочу написать правду. Поляки действительно заслужили того, чтобы знать о себе правду, а не только хорошенько простиранные и выглаженные рассказики об их героизме.

Кое-кто из журналистов захлопал, и Шацкому вспомнилось, как аплодировали Лепперу[47]47
  Анджей Леппер (1954–2011) – глава крестьянской партии, спикер парламента. Ему было предъявлено обвинение в изнасиловании.


[Закрыть], когда тот, рассуждая вслух, можно ли изнасиловать проститутку, загоготал. Да, та сцена открыла правду о польских СМИ. С последним замечанием дурнушки он как раз был согласен, однако в нем нарастало ощущение бессмысленности и потери времени. Он взглянул на Мищик и Соберай – те сидели перед камерами как вкопанные, будто цирк был рассчитан на весь день.

– Отлично, пишите правду. – Увы, ему не удалось скрыть презрения, это он разглядел на ее лице. – Глядишь, послужите примером для своих коллег по перу. Последний вопрос, и нам надо браться за работу.

– Вы антисемит, пан прокурор?

– Если вы – еврейка, тогда, да, я – антисемит.

5

Был злой как черт. Чтобы избежать разговора с Мищик, после конференции сразу же исчез в своем кабинете. Перебросился парой слов с Соберай и позвонил Вильчуру, чтобы узнать, как продвигается следствие, но продвижения и не намечалось. Свидетелей не появилось, следов крови не найдено, просмотр видеозаписей с иных камер не принес результатов, Будник торчал дома. Допросы очередных знакомых Эльжбеты Будник подтверждали лишь одно: прекрасный человек, веселая, жизнерадостная общественница. Не все восторженно отзывались о ее замужестве, но все без исключения повторяли: «Во всяком случае, они дружили». И чем сильнее разбухали папки, тем в большей степени Эльжбета становилась безупречной, тем слабее угадывался мотив, тем быстрее прокурор Теодор Шацкий погружался в отчаяние. Он с трудом сдержался, чтоб не сесть в машину и не выехать навстречу Шиллеру, допросить его где-нибудь на полпути, лишь бы только что-то сделать, что-то разузнать, сдвинуть дело с мертвой точки.

В надежде зачерпнуть чистого воздуха и освежить мысли он вышел из прокуратуры, оставил позади стадион – место непрекращающихся заварушек в защиту палаток с картошкой – и по Старомейской направился в сторону костела Святого Павла, минуя по дороге виллы сандомежской элиты и парк Пищеле, заложенный недавно в ущелье того же названия. Раньше Шацкий этого места не знал, но не трудно было представить его себе этаким типичным медвежьим углом, где в любое время дня и ночи легко распрощаться с целомудрием не по своей воле. Шел он торопливо, решительным шагом. Было настолько тепло, что он расстегнул плащ, изморось оседала на одежде, облекая его в неземные искрящиеся доспехи.

Он дошел до костела и расположенного при нем живописного кладбища. Тучи растаяли, и теперь прекрасно проглядывалось взгорье с сандомежской старой частью города, от которого Шацкого отделял небольшой яр. Город выглядел отсюда как корабль, плывущий по уже зазеленевшим лугам. Высокий шпиль кафедрального собора помечал нос, дома казались расставленными на борту контейнерами, мачта ратушной башни приходилась точно на середину судна, а на корме обозначился пузатый контур Опатовской башни. С этого места Шацкий хорошо различал характерный, кряжистый силуэт синагоги и растущие у ее подножия кусты, где было найдено мертвое тело.

Он стал спускаться к городу, продумывая всевозможные сценарии произошедшего. Каждый из них начинался с главной предпосылки: либо убийца Будник, либо нет. Каждый оказывался бессмысленным. Чувствуя нарастающее разочарование, он шел все быстрее, миновал замок и, когда наконец остановился возле собора, с трудом перевел дух.

Собор оставлял желать лучшего – здоровенный, этакая кирпичная готическая громадина с прилепленными барочными элементами на фасаде. Можно не сомневаться, что все здешние экскурсоводы, расписывая его древнюю историю, ливмя лили потоки меда и глазури, но на Шацкого здание не произвело особого впечатления, в частности из-за того, что самая красивая его часть – высокий шпиль – оказалась, как он недавно выяснил, результатом неоготической перестройки конца XIX века. Он подошел к боковому входу, где красовался новенький, видимо, только сегодня пришпиленный листочек с надписью: «Фото– и видеосъемка категорически запрещена!!!» Судя по всему, средства массовой информации уже задали перцу ксендзам.

Он вошел внутрь.

Пасхальная пора, а храм безлюден! Всего лишь один посетитель, похоже, турист, на скамьях же пусто. Возле хоров мужчина и женщина слаженно мыли каменные плиты. Шацкий вдохнул неповторимый, единственный в своем роде запах старого костела, с минуту подождал, пока глаза не привыкнут к полумраку, и осмотрелся. Он был здесь впервые. Он ожидал увидеть готическую монументальную суровость, нечто вроде кафедрального собора Святого Иоанна в Варшаве, а тем временем сандомежская базилика не давила своим величием. Шацкому пришелся по вкусу и архитектурный скелет – колонны и ребра свода были выполнены не из красного кирпича, а из белого камня, что придавало интерьеру определенную элегантность. Неторопливым шагом (в костеле он всегда избавлялся от суетности) Шацкий проследовал по проходу между скамьями и остановился посредине главного нефа, под восхитительной хрустальной люстрой. По одну сторону располагались хоры, по другую – главный алтарь и пресвитерий[48]48
  Здесь – пространство между нефом и алтарем.


[Закрыть], сплошь в барочной роскоши. Мраморная купель на пузатой ножке, золотые рамы в боковых алтарях, каждая завитушка орнамента, пухленькие ангелочки и темные холсты маслом так и восклицали, обращаясь к посетителю: эй, мы из XVIII века!

Он петлял между колоннами, без особого интереса рассматривая статуи и картины, представляющие святых, ненадолго остановился возле пресвитерия, недурственно расписанного рукой безызвестного сандомежского Джотто сценами из Нового Завета. Шацкий осмотрел Тайную вечерю, Воскресение Лазаря, Пилата, Иуду и Фому – весь комплект бессмертных сюжетов, которые, как утверждается, вызывают у двух миллиардов людей ощущение уверенности и покоя, а в придачу и осознание того, что могут делать всё, что заблагорассудится, ибо Господь особливо возлюбил своих блудных сыновей. Вот еще одно хобби для одержимых, черт бы их побрал. Шацкий потер лицо, почувствовав смертельную усталость.

Он резко отвернулся от алтаря – не для того ведь пришел в собор, чтобы восхищаться второразрядным европейским искусством. Через главный неф, между скамьями, устремился в сторону хоров. Под люстрой попытался обойти мужчину, размеренными движениями, напоминающими метроном, подмевшего пол.

– Не по мокрому, – предостерег мужчина.

Землистое лицо, невидящий взгляд, черная рубаха, застегнутая под самое горло. Зомби и алкаш в одном лице, то бишь настоящий католик, искрящийся радостью и счастьем, ибо Господь указал ему светлый путь в обитель блаженных. Шацкий, ни слова не говоря, отступил на шаг и по сухой полоске направился к боковому нефу. Шаги его заглушали ритмичное шорканье швабры, возобновившей свою деятельность.

Сомнений, где искать небезызвестный холст, не возникало. На западной стене, по обеим сторонам от входа в притвор висело четыре больших полотна. Два первых довольно натуралистично представляли резню – судя по внешности нападающих, какой-то монголо-татарский набег. На первой картине неверные

расправлялись с жителями Сандомежа, а на второй – с доминиканцами, что легко было узнать по белому монашескому облачению. По другой стороне от входа снова резня и горящий замок, на сей раз монголами там не пахло, скорее всего, это Потоп[49]49
  Имеется в виду так называемый Шведский, или Кровавый, потоп (1655–1660) – вторжение шведов на польские земли.


[Закрыть] – никто не отличался такой страстью к поджогам и взрывам, как шведы, – вот уж народ, одержимый на почве взрывчатки, к тому же еще задолго до Нобеля. Ну а четвертое полотно? Прокурор Теодор Шацкий как раз стоял перед ним, скрестив руки на груди. Возможно ли, чтобы имело оно нечто общее с убийством Эльжбеты Будник? Надо ли и впрямь искать религиозного маньяка? Он обернулся в сторону алтаря и мысленно попросил Бога, чтобы это не был религиозный маньяк. Нет ничего худшего, чем маньяк – метры документов, табуны экспертов, споры, может или не может тот отвечать за свои поступки, – короче, мучение, да и только; что же касается приговора – тут чистая игра случая, независимо от доказательного материала.

Шацкий молился, не переставая ломать себе голову. С левой стороны к нему методически приближалось шорканье костельной уборки. На сей раз женщина. Она переставила ведро, принялась за мытье и дошла до ног Шацкого. Прервалась, взглянула на него выжидающе. Была в той же степени сияющей и преисполненной радостью веры, как и ее партнер; магазинчик с аксессуарами для самоубийц взял бы такую на работу без лишних слов. Прокурор сделал шаг назад и по узкой полоске сухого пола направился в сто-

рону выхода – никакого смысла глазеть на малиновый «саван», прикрывающий злополучную картину, не представлялось. Правда, в качестве утешительной премии, чтобы никто не говорил, будто тут смотреть нечего, на «саван» нацепили портрет Иоанна Павла II.

Шацкий знал, что изображено на полотне, видел это в интернете. Карл де Прево, похоже, не принадлежал к знаменитым живописцам, но зато у него был большой заскок по части ужасов и талант художественного повествования в духе комиксов, что пришлось по душе тогдашнему архидиакону собора, возложившему на художника оформление храма. Поскольку архидиакон Жуховский[50]50
  Архидиакон Стефан Жуховский в 1710–1713 годах обвинял евреев в ритуальном убийстве христианских детей и профанации облатки и все процессы против них выигрывал, хотя на стороне евреев были староста, воевода и даже иезуиты. В результате архидиакон становился собственником достояния евреев, в том числе домов, расположенных в привлекательных местах Сандомежа.


[Закрыть] был истинным христианином и патентованным антисемитом, де Прево представил «документальные свидетельства» еврейских преступлений на сандомежских детях. На холсте были запечатлены евреи, скупающие детей у христианских матерей, проверяющие, словно скотину на ярмарке, в добром ли они здравии, были там и евреи-душегубы, и спецы по сцеживанию крови из бочки, набитой гвоздями, и собака, пожирающая брошенные останки. Шацкого особенно поразил вид разбросанных на земле ручек и ножек младенцев.

Дойти до дверей ему не удалось – между ним и выходом из бокового нефа протянулось метра три мокрого, только что вымытого пола. Он хотел было сделать три больших шага, но что-то заставило его насторожиться. Тишина. Ни шагов, ни шорканья. Мужчина и женщина, опираясь на швабры, взирали на него издалека. В первый момент ему захотелось пожать плечами и выйти, но в их глазах было столько мировой скорби, что он вздохнул и стал искать дорогу по сухому. Чувствуя себя как крыса в лабиринте, Шацкий дошел до противоположной стороны костела – теперь он был совсем далеко от выхода. Но тут открылся путь к алтарю, а значит, он уже с другой стороны доберется до дверей. Мужчина и женщина, успокоившись, вернулись к своей работе.

Продвигаясь вдоль стены, Шацкий поглядывал на висящие картины – также кисти барочного мастера комиксов де Прево. При этом он мало-помалу замедлял шаг, пока и вовсе не остановился. Католическое воспитание не позволяло ему употребить слово «порнуха» для описания того, что он видел, но ни одно другое не передало бы сути точнее. Монументальные полотна имели одну тему – смерть. Реалистичную, кровавую, мученическую, совершаемую сотни раз. В первый момент Шацкий не понял, почему все до единого трупы имели свой номерок, и только потом обратил внимание, что холсты снабжены латинским обозначением месяца, то есть это был своего рода календарь для извращенцев. По одной безносой на каждый день года. Он как раз стоял возле марта: пытки были настолько затейливы, словно хотели передать всю безнадежность холодного и грязного преддверия польской весны. Десятого марта испускал дух пригвожденный копьями к дереву Афродосий, спустя два дня лопата рассекала шею Микдония, а тридцать первого марта взгляд приковывали кишки, намотанные кровавой лентой на нечто зубчатое, проткнувшее Вениамина. В апреле было чуток полегче: одному отсекали голову, другого сбрасывали с крутого бережка в речку, или привязывали к лошадиному хвосту, или же бросали на съедение дикому зверью. А еще одного, кажется, варили в кипятке – выражение его лица никак не соответствовало наслаждению от теплой ванны. Двенадцатого мая Шацкий наткнулся на Теодора. Его тезка мог похвастаться довольно мягкой мерой наказания – Теодора отправили кормить рыб с камнем на шее. Абсурд, но у Шацкого даже от сердца отлегло – утопленник не был его покровителем, именины прокурора приходились на ноябрь, на День святого Теодора Кентерберийского – монаха и интеллектуала VII века.

Он продвигался дальше, представленные живописцем ужасы и отталкивали его, и в то же самое время притягивали, будто лежащая на обочине жертва дорожного происшествия. Его поразила изобретательность де Прево: на протяжении 365 дней пытки повторялись довольно редко, хотя распятию и перерезанию горла оказывалось решительное предпочтение.

В конце концов Шацкому удалось выйти напрямую к дверям, он ускорил шаг, потому что церковный служка явно торопился пройтись мокрой шваброй по последнему участку сухого пола прямо возле выхода. Но он задержался возле ноября – у него ведь одиннадцатого день рождения. Ну что ж, именно этот страдалец воистину заслужил канонизации. Мало того, что его довольно изощренно подвесили на крюке, так еще к ногам, чтоб, упаси Бог, не вышло осечки, подвесили камень, а тело прошили копьем. «В жизни всегда найдется место лишней доле истязаний», – тоскливо подумалось Шацкому.

Церковный служка многозначительно откашлялся. Шацкий оторвался от картины.

– Нашел свой день рождения, – сказал он ни к селу ни к городу.

– Это не день рождения, – отозвался уборщик неожиданно веселым голосом, – это ворожба, это как вы жизнь свою закончите.

На улице было как в ноябре. Мокро, темно, холодно. Прокурор Теодор Шацкий застегнул плащ и, выйдя через калитку на Костельную, направился в сторону Рыночной площади. Он взглянул на камеру, ту самую, которая в последний раз запечатлела Элю Будник, и вспомнил, как та подтягивала голенище сапожка, а потом, подпрыгивая, догоняла своего мужа. В голове промелькнула мысль – а не зайти ли к Буднику, но он ее отогнал.