Текст книги "Доля правды"

6

На улице зарядил дождь, это зима прощается с Землей Свентокшиской слабым, измученным плачем. А здесь сухо и тепло, и, если б не воспаленные глаза сидящего в углу мужчины, было бы вполне уютно. Небольшого росточка, худощавый, со связанными руками и ногами – ни дать ни взять ребенок, только рыжая бороденка, выпирающая из-под кляпа, выдает, что жертва – взрослый человек. Он возбуждает жалость, но это ничего не меняет. Вдали часы на ратушной башне бьют два пополудни. Еще сутки. Еще только одни сутки. Но как назло переждать их здесь нельзя, надо проведать собак и вернуться наверх. Слава Богу, второй акт подходит к концу.

Глава четвертая

Суббота, 18 апреля 2009 года

Седьмой, предпоследний день Пасхальной октавы для католиков и Страстная суббота для православных; шабат во всем еврейском мире. Тадеушу Мазовецкому исполняется восемьдесят два года. Ярослав Качиньский уверяет, что только его партия, «Право и справедливость», может спасти демократию в Польше, а социал-демократ Лешек Миллер убеждает, что никакой аферы Рывина[51]51
  Афера Рывина – крупная коррупционная афера в Польше (2002 г.).


[Закрыть], как, впрочем, и всех остальных, во время правления его партии не бывало. В мире: парламент Сомали вводит по всей стране шариат; Болгария в панике, ибо известный астролог предсказывает землетрясение. А в чешском Усти-над-Лабем сотни неофашистов из Чехии, Словакии, Венгрии и Германии отмечают предстоящий день рождения Гитлера погромом в цыганском микрорайоне. Вислорукий Лукаш Фабианский[52]52
  Лукаш Фабианский – польский голкипер, выступавший в составе «Арсенала». На встрече с «Челси», состоявшейся в день его рождения, пропустил два гола, за что был прозван британской прессой «вислоруким».


[Закрыть] в свой двадцать четвертый день рождения не умеет постоять за команду – «Арсенал» проигрывает «Челси» и не попадает в полуфинал Кубка Англии. В Сандомеже хулиганы спиливают шесть яблоневых деревьев и одно сливовое. Шестидесятилетние деревья оценивают в тысячу злотых. Вечером в клубе, что помещается в подземельях ратуши, шумное мероприятие – «Сандомежская зона рока». Первый в меру весенний день. Тепло, солнечно, без дождя.

1

– Или вот такой. В одном купе едут раввин и ксендз, читают, тишина, всё чин по чину. Проходит какое-то время, ксендз откладывает книгу в сторону и говорит: «А так, из любопытства: мне известно, что вам нельзя есть свинину. Но неужто вы ее так никогда и не отведали?» Раввин складывает газету и, улыбаясь, отвечает: «Положа руку на сердце? Было дело». Через минуту говорит: «А так, из любопытства: я знаю, что вы должны соблюдать обет безбрачия». Ксендз прерывает: «Понимаю, к чему вы клоните, и сразу же отвечу: да, однажды я поддался искушению». Сидят, улыбаются, снизойдя к своему несовершенству, ксендз вновь берется за книгу, раввин – за газету, читают – тишина. Вдруг раввин и говорит: «Правда, лучше свинины?»

Шацкий знал этот анекдот, но от души расхохотался, он любил анекдоты о евреях.

– Ладно, тогда еще один…

– Ендрек…[53]53
  Ендрек – уменьшительное от Анджей.


[Закрыть]

– Ей-богу, последний. Пасха, отличный денек, Моше идет в парк, берет с собой еду, садится на скамейку и наворачивает. Подсаживается слепой, а поскольку в праздники Моше переполняет любовь к человечеству, он угощает соседа кусочком мацы. Слепой берет мацу, ощупывает ее, лицо у него вытягивается, а потом он как рявкнет: «Кто пишет такую хрень?»

На сей раз Шацкий прыснул уже без оговорок: анекдот был классный, да и хорошо рассказан.

– Ендрек, я тебя умоляю! Теодор подумает, что мы антисемиты.

– Ты что, мы же – нормальная келецкая[54]54
  В Кельцах в 1946 году состоялся один из крупных послевоенных еврейских погромов.


[Закрыть] семья. А ты рассказывала, как мы с тобой познакомились на слете ОНР[55]55
  ОНР (Obyz Narodowo-Radykalny) – довоенная националистическая антисемитская политическая группировка.


[Закрыть]? Ах, что это была за ночь, в свете факелов ты выглядела как арийская королева…

Анджей Соберай уклонился от брошенного женой кусочка хлеба, но так неуклюже, что врезался локтем в край стола. И взглянул на нее с упреком. Шацкий всегда ощущал неловкость, оказываясь свидетелем близости между людьми, а потому только криво ухмыльнулся и полил свой кусок колбасы горчичным соусом. В нем клокотали противоречивые чувства.

Муж недотроги-недотыки Соберай, которую, несмотря на растущую к ней симпатию, Шацкий про себя иначе и не называл, оказался довольно типичным медведем. Из тех, кто даже в лучшие свои годы не был донжуаном, по кому девушки не сохли, о ком не мечтали по ночам, но которого при этом все любили, поскольку с ним можно было и поговорить, и посмеяться, и почувствовать себя в безопасности. Потом, естественно, они выбирали себе молчаливых, вечно от них что-то скрывающих красавцев, алкоголиков или бабников, сильно надеясь, что любовь их изменит, а доверчивый топтыгин доставался грымзе, которой нужно было кем-то помыкать. Соберай ни с какой стороны на такую не походила, – выходит, этому мишутке несказанно повезло. Да и выглядел он счастливым и симпатичным. Симпатичной была его клетчатая рубаха, заправленная в старые дешевые джинсы. Симпатичной – крепко сколоченная фигура, слегка бочковатая от пива и колбасок на гриле. Симпатичными были спокойные глаза, лезущие в рот усы и залысины – ни дать ни взять две запятые в кущах седоватых волнистых волос.

– Перестань швыряться, – сказал Симпатичный Анджей своей жене, оборачивая на шампуре кусочки колбасы. – Уж кто-кто, а прокурор наверняка не обидится из-за того, о чем пишут в газетах…

Соберай фыркнула, Шацкий из вежливости улыбнулся. К сожалению, вчерашняя пресс-конференция была пропущена через мясорубку СМИ, и почти все газеты написали о «загадочном убийстве», об «антисемитском подтексте», о «коричневой подоплеке», а одна подробно описала историю города и в комментарии бросила камешек в огород прокуратуры: мол, «не совсем ясно, отдают ли прокуроры себе отчет в щекотливости ситуации, с которой им пришлось столкнуться». И это лишь цветочки, ягодки расплодятся, если они в короткий срок не раскроют дела или если не появится что-то новое, на что накинутся шакалы пера и объектива.

– А с какой такой стати мы вообще говорим об антисемитизме? – поинтересовался Соберай. – Эля не была еврейкой и, из того, что мне известно, не имела с ними ничего общего, даже выступлений клезмерских[56]56
  Клезмерская музыка – традиционная нелитургическая музыка восточноевропейских евреев.


[Закрыть] музыкантов ни разу не организовала. Единственный ее контакт с иудаизмом – устроенный ею пару лет назад концерт, во время которого исполняли песенки из мюзикла «Скрипач на крыше». А значит, и убийство ее, скорее всего, с фашизмом не связано. Да и само появление слова «еврейский» в произвольном контексте еще не говорит, что он антисемитский.

– Не умствуй, Мишунь, – отделалась шуткой Соберай. – Элю зарезали еврейским ножом для ритуального убоя скота.

– Знаю, но разве не логичней в данной ситуации допросить еврейских резников, а не тех, кто их ненавидит? Или мы настолько политкорректны, что даже гипотетически не можем предположить, что убийцей является еврей или тот, кто близок к иудейской культуре?

Шацкий какое-то время взвешивал слова, долетающие из клубов дыма над грилем.

– Это не совсем так, – отозвался он. – С одной стороны, ты прав, люди убивают друг друга тем, что лежит под рукой. Резник – тесаком, вулканизатор – монтировкой для покрышек, парикмахер – ножницами. Но, с другой стороны, первое, что они делают, – стараются стереть следы. А здесь орудие преступления лежит рядом с телом, к тому же тщательно отмытое, со всей старательностью подготовленное для нас, чтобы не дать нам никаких иных указаний, кроме одного: это грязное еврейско-антисемитское дельце. Поэтому мы считаем, что кто-то нас водит за нос.

– Вполне возможно, но, насколько я понимаю, такую ритуальную бритву в «Ашане» не купишь.

– Не купишь, – согласился Шацкий. – Поэтому мы пытаемся узнать, откуда она взялась.

– С сомнительным успехом, – вставила Соберай. – На рукояти видна неотчетливая надпись: «Grunewald». Я связалась с музеем ножей в Золингене. Они считают, что, скорее всего, это одна из небольших довоенных мастерских в квартале Грюнвальд в самом Золингене. Там до сих пор производят какие-то ножи и бритвы, а до войны подобных мастерских насчитывалось десятки. Часть из них, наверно, принадлежала евреям. Наша бритва в идеальном состоянии, выглядит скорее как коллекционный экземпляр, нежели используемый в наши дни хелеф.

Лицо Шацкого передернулось: слово «коллекционный» напомнило ему другое ненавистное слово – «хобби», но в то же время придало мыслям новое направление. Нож – это коллекция, коллекция – это хобби, хобби – это антиквариат, а антиквариат – это… Он встал, ему лучше думалось, когда он ходил.

– Где можно купить такую игрушку? – Соберай озвучил мысли Шацкого. – На бирже? В антиквариате? В тайном притоне?

– Интернет, – отозвался Шацкий. – Allegro[57]57
  Allegro – польский интернет-аукцион.


[Закрыть], eBay. Сегодня в мире не найдешь антикварной фирмы, которая бы не торговала через интернет.

Они с Соберай понимающе переглянулись. Если нож куплен на интернет-аукционе, то после сделки должен остаться след. Шацкий составлял в уме список всего, что надо будет сделать в понедельник, чтобы это проверить. Задумавшись, он ушел в глубь сада, оставив позади дом четы Соберай и их самих. Возвращаясь, он уже имел готовый список действий, но, вместо удовлетворения от новых идей, почувствовал беспокойство. Хорошо ему известное, неотступное как зубная боль. Что-то он упустил, на что-то не обратил внимания, где-то сплоховал. Он был в этом абсолютно уверен и в который раз перетрясал события минувших дней, чтобы отыскать, в чем состоит оплошность. Тщетно. Было так, как с забытой фамилией, – вертится у тебя на языке, а вспомнить не можешь. Зато в мозгу – нестерпимый зуд.

Отсюда он видел их виллу во всей красе. Скорее это был обычный дом. Он стоял в квартале Крукув, то есть, по меркам Сандомежа, далеко от города, у кольцевой. Поверх крыши, по другую сторону шоссе, проглядывал костел с характерной кровлей в виде перевернутой вверх дном лодки. Шацкий с трудом привыкал к тому, что иметь здесь свой дом не означает, как в Варшаве, богатства или принадлежности к элите. Это тот же стандарт среднего класса, как и пятидесятиметровая квартира в большом городе. Но насколько же более человеческий. Насколько же естественней выйти из гостиной на террасу, в сад с несколькими яблоньками, провести субботу в шезлонге возле гриля, вдыхая первые запахи весны.

Он не знал этого мира, и тот казался ему очень привлекательным; он завидовал тем, кто в этом мире обитал, но им не дорожил, а без конца сетовал на прорву работы по дому и саду, на то, что некогда передохнуть. Допустим, что так и есть, но, по сравнению с этими неудобствами, субботы, проведенные в городских квартирах, бассейнах, торговых центрах, машинах и на вонючих улицах, казались тюремным заключением. Здесь он почувствовал себя как узник, выпущенный на свободу после сорока лет отсидки. Не знал, как себя держать, и всем своим существом ощущал неудобство от всяческих несоответствий: его одиночество не соответствовало их дружбе (насчет любви он пока не был уверен), его городская прохладца в отношениях – их теплому провинциальному общению, его меткие рубленые ответы – их неторопливым рассказам без начала и конца, его отутюженный костюм – их полуспортивной одежде ну и наконец его кола – их пиву. Он убеждал себя, что если б не сегодняшний допрос, то и он сидел бы здесь, развалившись, в свитере и приканчивал вторую банку пива, но он-то себя знал, знал как облупленного. В том-то и дело, что прокурор Теодор Шацкий никогда бы не сидел, развалившись, в свитере.

На душе стало тяжко, и он, не торопясь, вернулся к Соберай; ее муж исчез где-то в глубине дома. Трава заглушила его шаги, и она либо не слышала, как он встал за ее спиной, либо сделала вид, что не слышит. Она подставила свое веснушчатое лицо солнцу, рыжие волосы заложила за уши, в проборе он заметил пробивающуюся седину – типичная польская серая мышка. Небольшой носик, очаровательные полные губки, – даже когда не накрашены, цветут персиковым цветом на бледном лице. На ней был мохеровый свитер и длинная плиссированная юбка, босые стопы лежали на скамейке – обычной польской скамейке с белыми ножками и зеленоватым сиденьем. Она смешно перебирала пальчиками, будто хотела их согреть, или отбивала ими ритм песенки, которую мурлыкала себе под нос. Она показалась ему такой спокойной, такой теплой. Это не те красотки, с которыми он имел дело в последнее время, – обладательницы чисто выбритой пуси, почитательницы вульгарных стенаний и необузданного секса в шпильках. Шацкий вспомнил, что вечером у него встреча с Кларой в клубе, и тяжко вздохнул. Соберай лениво повернула голову и взглянула на него.

– У тебя веснушки вылезли, – заметил он.

– У меня нет веснушек.

Он засмеялся.

– Знаешь, почему я тебя пригласила?

– Потому что заметила, как я одинок, и перепугалась, а вдруг я стрельну в свои ворота, – он театрально приставил палец к виску, – и тогда тебе самой придется расхлебывать эту кашу.

– Это причина номер один. А номер два… улыбнешься еще раз?

Он грустно улыбнулся.

– Замечательно. Не знаю, как у тебя сложилась жизнь, Теодор, но мужчина с такой улыбкой заслуживает большего, чем тебе сейчас кажется. Понимаешь, о чем я?

Она поймала его руку. У нее была сухая, прохладная ладошка женщины с низким давлением. Из ответной любезности он пожал ей лапку.

– В Сандомеже зимы бывают по-провинциальному уродливы, но идет весна, – произнесла она, не отпуская его руки. – Сам увидишь, что это значит, не хочу объяснять. И… – она замялась, – не знаю, но я почему-то подумала, что тебе стоит вылезти из того темного угла, куда ты себя загнал.

Он не знал, что ответить, и не отозвался. Теснящиеся в груди чувства не поддавались контролю. Неловкость, умиление, конфуз, зависть, грусть, боль от бренности человеческой жизни, наслаждение от прикосновения холодной ладошки Барбары Соберай, еще раз зависть – подчинить себе эту лавину эмоций он был не в состоянии. И еще ему было до чертиков обидно, что такая простая вещь – провести с кем-то ленивое весеннее утро в саду возле дома – никогда с ним прежде не случалась. Разве это жизнь?!

Соберай вышел на террасу с двумя банками пива, пожатие женской руки ослабло, и лишь теперь Шацкий убрал свою ладонь из ее маленькой ладошки.

– Нужно бежать на допрос, – сказал он и деревянно откланялся.

Быстрым шагом, не оглядываясь, застегивая на ходу верхнюю пуговицу темно-серого пиджака, прокурор Теодор Шацкий пошел к выходу из сада. Уже закрывая калитку, он прикидывал в голове сценарий разговора с Ежи Шиллером. Ничто иное его сейчас не интересовало.

2

Все похоронено, лежит в могилах, а то, что осталось, – как же оно далеко, настолько закрыто чувствами, что и не разглядеть. Вот что значит скорбь и ожесточение, жажда уничтожить, убить. Чтобы отвлечься, приходится вновь и вновь, до одури повторять в уме все элементы плана; ошибка, пожалуй, исключена, но от этого страх не утихает, а напряжение не спадает. Очень хочется бежать отсюда, но план не предусматривает побега, и надо ждать. А ожидание чудовищно, звуки оглушительны, свет слишком ярок, цвета чересчур аляповаты. Тиканье настенных часов хуже, чем бой курантов на ратуше, каждая секунда сводит с ума. Так и хочется вырвать из них батарейку, но такого нет в плане, неисправные часы могут стать следом, уликой, подсказкой. Трудно, ох как трудно все это выдержать.

3

Шацкий собрался уже нажать кнопку звонка, но в последнюю минуту передумал, отдернул руку и, не торопясь, зашагал вдоль шпалерника. Любопытно, наблюдает ли за ним Шиллер? В окне он его не увидел, не заметил колыхания занавески да и камер не разглядел. Пьет кофе? Смотрит телевизор? Читает интервью с Лешеком Миллером, проклиная все на свете? А может, это тот самый вид патриота, который и в руки-то не возьмет «Газету Выборчу»? Если б ему самому пришлось поджидать прокурора, ведущего следствие по делу об убийстве, он, скорее всего, не смог бы заниматься обычными делами. Торчал бы возле окна или простаивал на крыльце, выкуривая одну сигарету за другой.

Дом Ежи Шиллера стоял на склоне оврага Пищеле; а где же еще стоять дому одного из самых знаменитых и богатых жителей Сандомежа?! Судя по размерам соседних участков, владелец, должно быть, присовокупил три или четыре такие парцеллы, благодаря чему изысканную польскую усадьбу окружал ухоженный сад. Но никаких ошеломляющих задумок – ни дорожек из гранитных плит, ни водоемов или храмов в честь богини Дианы, всего лишь несколько ореховых деревьев, весенняя, едва вылезшая травка и виноград, оплетающий веранду с одной стороны. И если б не характерный, опирающийся на пузатые колонны портик, если бы не бело-красный флаг, понуро свисающий с мачты перед входом, Шацкий бы решил – это Германия. Хотя нет, в Германии ощущалась бы стилизация, пластиковые окна были бы вставлены в золотистого цвета рамы, а тут проглядывало подобие настоящего. Колонны производили впечатление деревянных и потрепанных жизнью, крыша едва заметно просела под тяжестью гонта, а общий вид напоминал почтенного старца – хоть и держится молодцом, но лет ему уже ого-го. Этакий Макс фон Сюдов[58]58
  Макс фон Сюдов (р. 1929) – шведский актер, известный своей работой с режиссером Ингмаром Бергманом.


[Закрыть] помещичьей архитектуры.

Он нажал звонок – хозяин отозвался в тот же миг, будто держал палец на домофоне. Значит, все-таки…

Ежи Шиллер утомлял своей болтовней, но Шацкий предоставил ему возможность разговориться. Его собеседник, на первый взгляд открытый и беззаботный, был чрезвычайно скован и вел себя как пациент у онколога, который старается заговорить врача, лишь бы не услышать приговора. Нацепив маску доброжелательной заинтересованности, прокурор на самом деле присматривался к хозяину дома и обстановке.

– Простите великодушно, но название местности я вам не сообщу, вряд ли там было что-нибудь нелегальное, тем не менее мне бы, разумеется, не хотелось, чтобы у кого-то возникли неприятности.

– Но перевезли-то вы всё или только часть? – поинтересовался Шацкий, заметив, что Шиллер многословен. Снимает таким образом напряжение, подобное он наблюдал сотни раз.

– Усадьба была сильно разрушена, возвели ее где-то в середине девятнадцатого века, после войны, как вы догадываетесь, никто ею не занимался, и она день ото дня приходила в упадок. Слава Богу, белорусы не отдали ее совхозу, думаю, для правления она была бы маловата, да и земли вокруг неурожайные. Мои люди разобрали ее по дощечке, и уже в тот момент нужно было заменить и восполнить около двадцати процентов конструкции: крыша была реставрирована на основании нескольких довоенных фотографий, сохранившихся в семье Вычеровских. Впрочем, потомки графа появились у меня два года назад, и надобно вам сказать, милейшие…

Шацкий отключился. Через минуту он шуганет Шиллера так, что тот выскочит из своего зануднейшего рассказа, но произойдет это всего лишь через минуту. А пока что он регистрирует. Низкий и бархатистый тембр голоса Шиллера в самом начале, когда они здоровались, стал незаметно взбираться на более высокие тона. Отлично, пусть понервничает. Не видно обручального кольца, ни следа фотографий женщин и детей, странно, если учесть, что Шиллер был красавцем, в расцвете сил и неплохо обеспечен. Может, гей? Это бы подтверждала элегантная одежда и ненахальная, но отличающаяся большим вкусом обстановка. Вместо картин в золоченых рамах – графика и гравюры, в том числе репродукции с иллюстраций Андриолли к «Пану Тадеушу». Вместо предка с саблей – портрет самого хозяина в карикатурном стиле Дуды-Грача[59]59
  Ежи Дуда-Грач (1941–2004) – польский живописец и график.


[Закрыть], а возможно, и самого Дуды-Грача, поди разбери.

Шиллер закончил скучнейшее повествование о перевозке усадьбы из Белоруссии в Сандомеж и восторженно хлопнул в ладоши. «Гей, поставим тут плюсик», – подумал Шацкий. Через минуту, когда хозяин сорвался с места, чтобы принести шоколадные конфеты, добавил еще один, а потом еще один – конфеты из коробки были переложены в небольшую хрустальную вазу. Минус за движения – Шиллер двигался энергично и мягко, но без утрирования, скорее как хищник.

Сел, заложив ногу на ногу. Привычным жестом мужчины, закатывающего после окончания рабочего дня рукава рубашки, он потянулся к манжетам, но тут же отдернул руку, так и не дотронувшись до пуговиц. Шацкий сохранил каменное лицо, но почувствовал – что-то было не так.

– Начнем, – сказал он, вытаскивая диктофон из кармана пиджака.

Шацкий упорно притворялся скучающим, да и на самом деле малость скучал, но ему хотелось усыпить бдительность Шиллера, дать возможность проболтаться. Он записал персональные данные, предупредил об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, при случае выразил удивление, что допрашиваемому пятьдесят три года, – тот и впрямь выглядел на каких-нибудь сорок пять, – и уже четверть часа выслушивал треп об отношениях с супругами Будник. Одни банальности. С ним он общался считаные разы, знаете ли, контакты бизнеса с политиками особо не приветствуются, ха-ха-ха, хотя, разумеется, были знакомы и виделись во время официальных мероприятий.

– Как бы вы определили характер этих контактов?

– Редкие, нормальные, даже, думается, доброжелательные.

– А с жертвой?

– С Эльжбетой, – подчеркнуто поправил Шиллер.

Шацкий лишь жестом показал на диктофон.

– С Элей мы знакомы почти с того дня, как она сюда вернулась.

– Со дня их супружества?

– Что-то в этом духе.

– Как выглядели ваши отношения?

– Видите ли, если в Сандомеже ищут спонсора, то список возможностей довольно короткий. Стекольный завод, я, несколько предприятий, пара гостиниц, на худой конец закусочные. Нет дня, чтобы не просили. На концерт, бедных детей, больных стариков, на роликовые доски для клуба скейтбордистов, на гитары для новой капеллы, напитки для вернисажа. У меня эта проблема решена так: один из моих бухгалтеров располагает некой квартальной суммой на, с позволения сказать, сандомежские цели. Он выбирает проекты, а я, само собой разумеется, потом их должен утвердить.

– Какого порядка эта сумма?

– Пятьдесят тысяч ежеквартально.

– Была ли жертва с ним в контакте?

– Эльжбета имела дело или с бухгалтером, или непосредственно со мной.

Шацкий пустился выспрашивать обстоятельнее, еще несколько раз поддразнил Шиллера «жертвой», но ни малейшей ценной информации так и не выудил. Были знакомы, не исключено, что дружили, он подкидывал ей (или нет, но, скорее всего, да) всякие безумные идейки вроде постановки «Шрека» в сандомежском замке. Вполне возможно – так, по крайней мере, иногда чудилось Шацкому, – бизнесмен из белорусской дворянской усадьбы был к Будник чуточку неравнодушен.

– Вы и в дальнейшем собираетесь так же щедро покровительствовать местной культурной жизни?

– Разумеется. Если сочту, что проекты того стоят. Я не государственная организация, и у меня есть преимущество – я поддерживаю только тех, кто мне нравится.

Шацкий мысленно сделал себе заметочку, чтобы проверить, кто вельможному пану нравится, а кто нет.

– Я слышал, что вы не жаловали, – он сделал почти незаметную паузу, чтобы взглянуть на реакцию собеседника, – Будника. Что его деятельность в магистрате не была вам на руку.

– Сплетни.

– В каждой сплетне есть доля правды. Я понимаю, активному бизнесмену, желающему действовать в рамках закона, может не понравиться, когда город в процессе компенсации за многолетнюю несправедливость отдает Церкви объекты недвижимости, а та впоследствии, пренебрегая системой госзаказов, манипулирует ими в своих интересах. А отнюдь не в ваших.

Шиллер пристально поглядел на него.

– Мне казалось, что вы тут новый.

– Новый – да, но не из Швеции же, – спокойно ответил Шацкий. – Мне хорошо известно, как функционирует эта страна.

– Или не функционирует.

Шацкий жестом дал понять, что разделяет его мнение.

– Я рад, что вы согласны, то есть вы, государственный чиновник. Это возвращает мне веру в Речь Посполитую.

«Смотрите-ка, наш пан зануда бывает остряком», – подумал Шацкий. Только у него нет времени на пустую полемику.

– Вы патриот? – спросил он хозяина.

– Конечно. А вы?

– Тогда вам не помехой те, кто действует во благо Церкви, во благо единственно правильной католической веры. – Шацкий не удосужился ответить на вопрос, его взгляды были тут ни при чем.

Шиллер вскочил. Когда он не сидел, сгорбившись, на диване, то выглядел весьма внушительным мужчиной. Высокий, широченные плечи, атлетическое телосложение. Такой тип, на котором даже костюм из супермаркета будет хорошо сидеть. Шацкий позавидовал – ему-то свои приходилось шить на заказ, чтобы не выглядели как на огородном чучеле. Шиллер подошел к бару, и Шацкому в какой-то миг показалось, будто рука хозяина тянется к проглядывающей даже издалека бутылке «Метаксы», но он принес бутылку какой-то выпендрежной минералки и налил по стакану.

– Не уверен, что это – тема нашего разговора, но самым большим и самым вредоносным идиотизмом в истории Польши является отождествление патриотизма с данной педофильской сектой. Простите за резкость, но не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что Церковь стоит не за нашими достижениями, а за нашими поражениями. За кровожадным мифом о Польше как оплоте христианства, за порнографическим вожделением мученичества, за подозрительностью к богатым…

Ах, вот где твое уязвимое место, сообразил Шацкий.

– …за ленью, суеверием, пассивным упованием на Божью помощь, наконец за сексуальным неврозом и болью всех тех бедных пар, которые не могут себе позволить зачатие in vitro[60]60
  В Польше существует запрет на исследование эмбрионов. Считается, что оплодотворенная яйцеклетка – уже «зачатый ребенок», а Конституция ПР гарантирует охрану жизни каждого человека. Поэтому до сих пор нет вразумительного законодательства относительно применения «оплодотворения в пробирке».


[Закрыть] и которым не будет дано радоваться потомству, потому что государство как огня боится мафии онанистов в черном прикиде и не может без ее участия разрешить ученым исследование эмбрионов, а затем и создать банк яйцеклеток, что существенно бы снизило стоимость процедуры оплодотворения. – Шиллер заметил, что его понесло, и взял себя в руки. – Поэтому, да, я патриот, я стараюсь быть настоящим патриотом и хочу, чтобы мои поступки свидетельствовали обо мне с хорошей стороны. И хочу гордиться своей страной. Но не оскорбляйте меня, считая, будто я какую-то еврейскую секту ставлю выше других суеверий и называю это патриотизмом.

Шацкий проникся симпатией к мужику – еще никому не удалось так точно изложить свои собственные взгляды. Но он смолчал.

– Патриотизм без католицизма и антисемитизма. Да вы и в самом деле изобрели новое качество. – Шацкий в очередной раз направил разговор на интересующую его тему. Он заметил, что и хозяину она тоже близка, что он явно раскручивался, расслаблялся, было видно, что подобные разговоры не раз велись в этом доме.

– Не обижайтесь бога ради, но вы мыслите стереотипами: вам вдолбили, что хороший гражданин – это космополит левого толка с короткой памятью, а патриотизм – это вид зазорного хобби, которое идет в паре с народным католицизмом, ксенофобией и, конечно же, с антисемитизмом.

– Иными словами, вы – неверующий, любящий евреев патриот?

– Скажем так: я польский неверующий патриот и антисемит.

Шацкий недоумевающе поднял бровь. Либо этот гусь не читает газет, либо стебанутый, либо ведет с ним какую-то непонятную игру. Интуиция подсказывала: скорее, последнее. Ничего хорошего.

– Вас это удивляет? – Шиллер поудобнее уселся на диване, будто поудобнее расположился в мире своих идей. – И вы не тычете в Уголовный кодекс, не предъявляете обвинений в призыве к разжиганию межнациональной розни?

Шацкий не отреагировал. Его проблемы были куда серьезнее. К тому же он знал, Шиллер так или иначе свое скажет. Он как раз из тех.

– Видите ли, мы живем в странные времена. После Катастрофы любой, кто осмелится признаться в антисемитизме, тут же становится в один ряд с Эйхманом и салютует Гитлеру, на него смотрят как на извращенца, который спит и видит, чтобы разделять семьи на железнодорожной платформе.[61]61
  Когда нацисты в Польше проводили ликвидацию гетто, евреев сгоняли в товарные вагоны и отправляли на одну из станций недалеко от концентрационного лагеря. Здесь на платформе прибывших разделяли на две группы. Первую, состоящую из здоровых мужчин и юношей, направляли в концентрационный лагерь на работы. Вторую, состоящую из женщин и детей, тут же везли в газовые камеры.


[Закрыть] А тем временем между некоторой сдержанностью по отношению к евреям, к их роли в истории Польши и нынешней политике, с одной стороны, и призывами к погромам и окончательному решению еврейского вопроса – с другой, есть большая разница, согласитесь.

– Продолжайте, это довольно интересно, – подзадорил его Шацкий, не желая впутываться в открытый спор. Тогда бы пришлось признаться, что любая попытка оценить человека по принадлежности к национальной, этнической, религиозной или какой-либо иной группе лично для него просто отвратительна. И что он уверен: каждый погром уходит корнями в подобную культурную дискуссию о «некоторой сдержанности».

– Посмотрите на Францию и Германию. Что же они, по-вашему, сразу фашисты и убийцы, коль проявляют сдержанность в отношении выходцев из Алжира или Турции? А может, они просто-напросто обеспокоены будущим своей страны, обеспокоены разрастающимися гетто, отсутствием ассимиляции, агрессией, чуждым элементом, который изнутри подрывает их культуру?

– Что-то не припомню, чтобы евреи в довоенной Польше жгли общественный транспорт, объединялись в мафию и жили за счет контрабанды наркотиков. – Шацкий мысленно обматерил себя за то, что не удержался от возражения. «Дай ему выболтаться, старик, дай выболтаться».

– Вы так говорите, потому что тогда не жили…

– Факт, буду помоложе вас.

Шиллер фыркнул.

– Вы себе не представляете, как это выглядело. Даже не догадываетесь, а ведь поляк с евреем из соседнего квартала не могли понять друг друга, потому что говорили на разных языках. Еврейские кварталы вовсе не обязательно были ухоженными скансенами самобытной культуры. Грязь, нищета, проституция. Чаще всего – черная дыра на карте города. Эти люди очень хотели жить в развивающейся Польше, но не хотели для нее работать, не хотели за нее бороться. Вы слышали когда-нибудь о еврейских батальонах, сражающихся в наших национальных восстаниях? Об иудейских отрядах в легионах Пилсудского? Я – нет. Сидеть тихо и ждать, когда поляки изойдут кровью, чтобы потом занять еще пару улиц в безлюдном городе. Сдается мне, если б я жил в те времена, я бы не стал их поклонником, независимо от уважения к классикам – Тувиму и Лесьмяну[62]62
  Юлиан Тувим (1894–1953), Болеслав Лесьмян (1877–1937) – польские поэты еврейского происхождения.


[Закрыть]. Так же, как и сегодня, я не согласен с тем, чтобы за каждое действие Израиля на Ближнем Востоке, проникнутое агрессией и ксенофобией, ему тут же отпускались прегрешения, потому что, видите ли, была Катастрофа. Представляете, что будет, если немцам придет в голову отгородиться от турецких кварталов бетонной стеной?

Шацкий не представлял. Да и не хотел себе этого представлять. Так же как не хотел рассказывать о Береке Йоселевиче[63]63
  Берек Йоселевич (1764–1809) – польский еврей, повстанец и участник Наполеоновских войн.


[Закрыть]. Он хотел найти убийцу Эльжбеты Будник, лучше всего вместе с неопровержимыми доказательствами, хотел предъявить ему обвинение и выиграть дело в суде. А тем временем он сидел в этой раздражающей своим совершенством гостиной, где, кроме пошлых рогов над зеркалом, не к чему было прицепиться, слушал туманную философскую исповедь и выходил из себя. Он чувствовал, что Шиллер неоднократно распространялся на эту тему, он представлял себе гостей, сидящих за столом, видел, как хозяин разливает вино по полсотни злотых за бутылку, ощущал запахи парфюма (две сотни за тридцать миллилитров) и говяжьей вырезки (сотня за кило). Шиллер (в рубашке минимум за три сотни) играется запонкой бог весть за сколько и вопрошает, что бы было, если бы Германия… А гости поддакивают, улыбаются с пониманием: ай да Юрек, вот уж кто умеет облечь мысли в слова, настоящий оратор!