Текст книги "Двое – один"

V. Пошли в революцию

Еще первые дни была какая-то муть и надежда, в самой мути надежда, а потом, к концу недели, стало так худо, что Владя не выдержал и написал домой письмо, что заболел.

Ему и в самом деле казалось, что он заболевает или сходит с ума.

Сначала ходил днями по лесам, за пятнадцать верст ходил, по дождю, возвращался поздно, дрожа, пробирался к дому (как бы не встретить Маврушку), измученный ложился в постель – и все-таки почти не спал. А сны – точно галлюцинации.

Потом перестал вовсе выходить, сидел наверху, отупелый, разозленный, напуганный. Уехать – сил не было. Да и мельком это в голову приходило. Но Веру необходимо же видеть. И написал письмо.

Обеспокоенная генеральша решилась тотчас же отправиться к сыну, привезти его в город, если нужно. Она не была тяжела на подъем, а мать нежная.

Приехали, с Верой, конечно, и с одной только Агафьей Ивановной. Ведь не совсем же еще.

Владя встретил их на крыльце.

– Ну, что с тобой? Это еще что? Простудился, что ли? Или блажишь? Хорошо, что я все равно хотела сюда с Верой до воскресенья съездить.

– Мне немножко лучше, maman, – сказал Владя неловко. – Извините.

– Да, вид неважный… Не берегся, конечно; теперь сырость… Я салипирину привезла. Две облатки сейчас же извольте принять!

Вера, статная, красивая, плечистая шестнадцатилетняя девочка, с круглыми крепкими щеками и карими улыбающимися глазами, снимала шляпку и в зеркало взглянула на брата.

Он понял, что она страшно торопится остаться с ним вдвоем, но думает, что сейчас нельзя.

– Тебе надо сегодня раньше лечь, напиться теплого и пропотеть, – решила генеральша.

Вера подхватила:

– Да, да, я сама ему снесу чай наверх. Ведь ты у нас наверху, Владя? Ложись, я приду.

Она и Медведкина, своего милого, точно не замечает, по крайней мере, не говорит ничего, торопится.

Пришла; чашку у постели Владиной наспех поставила, села на постель и смотрит на Владю, бледненького, несчастного, укутанного до подбородка одеялом. Свеча горит на ночном столике, а дверь на балкон заперта. У Веры одна щека краснее другой от нетерпения, и темные завитки на висках, короткие, выбились из туго заплетенной косы.

– Ну, скорее. Какая еще трагедия тут у тебя? Что?

– А то, что я тебя ненавижу, – проговорил Владя медленно, не спуская с нее глаз.

Вера чуть повела бровями.

– Хорошо, ладно… Я тебя тоже. А теперь рассказывай по порядку все, как было.

– Только свечку потуши и дверь на балкон открой. Будет достаточно светло. А так – мне стыдно.

– Скажите, пожалуйста! Стыдно ему! Да, впрочем, сделай одолжение, лучше будет.

– Мне не тебя, а вообще стыдно, – сказал Владя, пока она тушила свечу и открывала дверь.

Внизу, в столовой, еще гремели посудой и кто-то разговаривал. Но сад, вечерний, молочно-белый, опять сырой и теплый, был так шумен своими шепотливыми шумами, шорохами, стрекотаньями, ручьевыми стонами, что человеческое внизу совсем заглушалось его тишиной.

– Помнишь, мы раз тоже с тобой рано-рано приехали? – сказала Вера, отходя от балкона. – И всю ночь в этой комнате сидели: решили восхода солнца дождаться, – и взяли да заснули?

И вдруг прервала сама себя:

– Ну, да что это! А ты рассказывай скорей! По порядку, смотри…

И уселась с ногами к нему на постель, внимательная, серьезная. В полутьме не сводила с него блестящих глаз.

Тогда Владя, немного слабым голосом, но без остановки, рассказал ей про Маврушку. Рассказал с мельчайшими подробностями, все, что сам помнил. И что потом на четвереньках отполз, и что ночью белой все видно, хоть он и глаза закрывал.

Вера утвердительно качала головой. Иногда прерывала его коротким вопросом, и тогда он вспоминал забытую подробность.

– И вот, Вера, понимаешь, тут-то и случилось такое, чего я никак не мог предвидеть… Может, глупая мысль, idee fixe[1]1
  навязчивая идея (фр.).


[Закрыть], но это даже не мысль…

Он приподнялся на постели, сел…

– Постой, – остановила его Вера. – Так все-таки сначала ты определенное влечение к ней чувствовал? Хотелось тебе самому обнять ее? Ну, и что же?

– Я не знаю. Кажется, вообще чувствовал… Тут деревня, весна, ну, сны разные… А потом она подвернулась и прямо начала. Я сам первый ни разу ее не обнял. А когда она – так и я, конечно… И, наконец, я думал – ведь это просто… Ну, как природа проста… Сто раз мы с тобой говорили…

– Да, – задумчиво протянула Вера. – Так, значит, ты сам ничего? Все она? Или она только вызывала тебя?

У Влади сделалось страдальческое лицо.

– Ах, Вера, ты главное пойми! Да, ты ведь понимаешь… У меня как бы влечение, влечение, – а тут и впуталась эта… мысль, что ли, и я уж не знал, что делаю, чего не делаю. Понимаешь, ты – и ты.

– Вместо Маврушки – я?

– Ну да, ты, вот как ты, Вера, моя сестра, известная мне переизвестная, точно моя же собственная нога или рука. И вдруг, будто не с Маврушкой, а с тобой я это все делаю, совершенно… не только не нужное, а какое-то противоестественное, а потому отвратительное до такой степени, что ты сама пойми. И чем дальше, тем хуже… Забыть не могу!..

– Да… – сказала опять Вера задумчиво. – Я, кажется, представляю… А Маврушка похожа на меня?

– Нет, не похожа. Хотя вот руки сверху, плечи… Двигаешься ты иногда, как она… И сложение, вообще, такое же широкое… Женское, что ли… И так вот, сейчас, в темноте, когда лицо белеется…

– И я тебе противна?

– Ужасно, – признался Владя. – Мне все чудится, что это ты же со мной тогда… Я знаю, что это сумасшествие, и пройдет. Но что же это будет? Я и сам себе, как представлю себя с тобой, делаюсь так противен, даже дрожь. И, главное, я думаю, что же это? Положим, я влюблюсь в кого-нибудь… Я не влюблялся, но допустим… Пока ничего – ничего, а если что-нибудь – вдруг опять мне покажется, что я как с собой, как с тобой, как с сестрой? Ведь я ее убить могу… Или себя. Это ты все виновата, – прибавил он вдруг горестно и злобно, – и поглядел ненавистнически прямо ей в лицо.

Но Вера не отвечала. Крепко задумалась. Ветер прошумел под балконом и стих.

– Я выродок, недоносок, психопат, – неожиданно, плачущим голосом, заговорил опять Владя. – Росли вот вместе, как склеенные, ты мной вертела, сама обмальчишилась. Мало тебя наказывали? А из меня черт знает что сделала – психопата, неврастеника… Ничем я не интересуюсь, ни на что не способен… Что мне, на тебе, что ли, жениться? Да провались ты!

Он упал лицом в подушки и глупо заплакал, почти заревел.

Вера подождала-подождала – и тоже замигала глазами. Ее слезы Владины всегда заражали. Но тут не заплакала, только брови сжала.

– Владя, знаешь что?

– Что? – спросил он, не отрывая лица от подушки.

– Оденься и давай пойдем в сад? Ты ведь не простужен? Мы потихоньку-потихоньку, из окна в столовой, вылезем и хочешь – на то же место, к бане, пойдем. Тебе лучше будет, ты увидишь, там совсем не то. И я тебе скажу. Важное-важное. Увидишь.

Она просила его, отрывала от подушки, заглядывала в лицо.

– Ладно. Уйди.

Вера отошла на минуту к балконной двери.

А потом они, как мыши, соскользнули со знакомой лестницы. Вера, ловкая в своей короткой юбке, выпрыгнула без шума в сирень, Владя за ней.

– А вдруг там Маврушка? – вслух подумал Владя. Но Вера сжала его руку.

– Глупости… Никого нет. Ты посмотри, как хорошо.

С речки сегодня подымался туман, длинный, длинными языками, белее белого воздуха, весь живой. А под туманом, внизу, что-то шелестело, стрекотало, коростель стонал пронзительным шепотом, а беззвездное небо стояло высоко, неподвижно и холодно.

– Сядем в уголочке, – шепнула Вера. – Ведь здесь оно с тобой было, да? Видишь, ничего нет. А я тебе важное скажу, ты не огорчайся…

Она шептала, и Владе казалось, что так и надо.

– Видишь, – продолжала Вера. – Может быть, я просто глупая девчонка, но мне давно казалось, что если б мы были не два разных человека, а один, то все было бы хорошо, а так – нам обоим скверно. Ты думаешь, мне себя довольно без тебя? Нисколько. Но уж никто не виноват, что так случилось. Бог, может быть, виноват.

Владя кивнул головой.

– Да. Ну, так что ж? Разорваться нам с тобой? Я же тебя ненавижу.

– Это ничего, пройдет. А разорваться я боюсь. Лучше вот что давай. Мы, в сущности, еще глупые и как бы маленькие, и странные, и многого тут, насчет любви особенно, не понимаем. Ну, и оставим пока. А ты, главное, в Правоведение не ходи, потому что это – дрянь.

– А как же быть?

– Мы осенью с тобой с такими людьми сойдемся… Я на курсы как бы пойду, я готова, и я уж решилась. А ты тяни. Не соглашайся на Правоведение. Знаешь, я в эти недели у Лизы Ратнер со всеми познакомилась. И студенты бывшие, и Кременчугов ваш.

– Кременчугов?

– Ну, да. Он такой… Он много мне объяснил. Что ж, что мы молоды, это теперь тем лучше. Там все как-нибудь образуется, а мы просто подло живем.

Владя как-то даже не удивился. Ему показалось, что он и сам давно это все думал.

– А мама? Ну, да что-нибудь выйдет. Нельзя же этим останавливаться.

– Конечно. Я потом тебе все подробнее расскажу. Я только хотела, чтобы ты не огорчался из-за Маврушки и из-за того, что мы выросли такие склеенные, как близнецы, и такое сумасшествие выходит.

– Ну да, – сказал Владя, – я понимаю. В той жизни, для всех, если мы с тобой и один человек в двух разных – то ничего. Гадко, когда для себя действуешь, потому что тогда надо в одиночку. И ненависть тогда к тебе.

– Значит, ты хочешь?

Вера смотрела на него широкими, детскими, радостными глазами. Ему стало как будто легче и веселее на мгновенье.

– Я, кажется, сам думал, что так нельзя жить, – сказал Владя. – Если мы с тобой несчастные, так пусть хоть за что-нибудь пропадем вместе, а не задаром. И Кременчугова, говоришь, видела?

– Видела, еще бы! А завтра, знаешь? Завтра мы еще погуляем, поговорим, а потом ты скажи, что хочешь в город, и уезжай раньше нас. Я через день-два приеду, и мы еще до лета настоящего кой-кого увидим вместе.

– Хорошо… – сказал Владя нерешительно. – А ты здесь что же будешь делать?

Вера искренне отвечала:

– Я эту Маврушку хочу без тебя посмотреть. Поговорю с ней и посмотрю. Мне интересно. Какая она? Как я или как ты?

Телесно-розовая, теплая полоса протянулась за Никиш-киным лугом. Ночные шумы примолкли, взвизгнула было птица в ветвях парка – и затаилась.

Далеко, в деревне, петухи пели, не переставая, но едва слышно. Круче и выше заклубился речной туман. Вставали из-за камышей высокие, прозрачные люди, и вытягивались, качая тающими, исчезающими головами.

Брат с сестрой сидели молча, притихнув, точно испугавшиеся, потерянные дети; ни в чем невиноватые, а все-таки потерянные. Небо, еще зеленое вверху, смотрело на них чуждо и холодно; как будто удивлялось, зачем они сидят под ним, и зачем их двое, когда они двое – один, и кому они нужны, двое: ему или земле? Или ни ему ни земле?