Текст книги "Стеклянный ангел"

Решетников прошуршал бумагой, открыл термос. В салоне сильно запахло кофе.

– М-м-м-м… – погрустнела Жанна Александровна, – что же вы творите, Семен? Потрясаете основы правосудия… Такой запах – я просто не выдерживаю!

– А ты не кочевряжься, Жанночка, – посоветовал Решетников, – выпей глоточек, пока никто не видит.

– Даже не знаю, – удрученно вздохнула Разумовская, – Плетнев ведь потом с меня не слезет.

Миша засмеялся:

– Вы правы, Жанна Александровна, ни за что не слезу, дайте только залезть!

– Вот видишь, Семен, он уже себе двусмысленные шуточки позволяет.

– Пей, – Решетников протянул ей пластиковый стаканчик, – мы потом с ним разберемся. Тебе сейчас ясная голова нужна. Дело-то какое предстоит.

– Ой, не говори, – вздохнула Жанна Александровна и аккуратно отхлебнула из стаканчика. – Как вкусно, и не растворимый кофе, а натуральный! И когда вы успели его приготовить, Плетнев?

– Да это ему мама готовит, уверен на все сто, – пропыхтел на заднем сиденье Решетников, уминая очередной бутерброд.

– Да что уж сразу мама? Он, наверное, женат, – Разумовская осторожно двумя пальцами вынула из бумажного пакетика бутерброд с сыром.

– Нет, Жанна Александровна, я пока не женат.

– Неудивительно, – усмехнулась Разумовская, – кто ж за такого пойдет? Вы, наверное, и дома не ночуете? Как не посмотрю – вы все время со мной на выездах.

– Ну, вот видите, – заулыбался Миша, – может быть, поженимся? Ведь мы и так неразлучны.

– Наглый вы, Плетнев, – убежденно сказала Жанна Александровна. – И проныра, каких свет не видывал.

– Да будет тебе, – примирительно сказал Решетников, – не ругай его. Он нас от холода и голода спас, пусть немного пофотографирует. Жалко тебе, что ли?

– Ладно, – вздохнула Разумовская, – на месте посмотрим.

Впереди замаячила огнями станция. Загудел состав. Миша поехал быстрее, ему хотелось проскочить переезд до того, как заморгает семафор. Не успел. Опустился шлагбаум, пронеслись, загрохотали вагоны. И еще долго, отдавая эхом в морозном стылом воздухе наступающего утра, был слышен этот звук – медленно удаляющийся, затихающий, ритмично разбивающий тишину на мелкие дробные осколки.

* * *

– Понятых пригласили? – спросила Жанна Александровна местного участкового, совсем молодого парня с забавно торчащими из-под новенькой форменной фуражки ушами.

– Да, да, – старательно закивал тот, – конечно. Вот Пикалов Матвей Ильич, а это Родин Петр Сергеевич. Они живут здесь, вот в этом доме, – участковый кивнул на темнеющее сквозь парковые деревья трехэтажное здание, – согласились прийти, проявили сознательность, – добавил он, особенно выделив голосом последние фразы. Видимо понятых – двух рабочих-железнодорожников, заспанных, смолящих сигарету одна за другой, – пришлось долго уговаривать.

– Кто обнаружил убитого? – Жанна Александровна зябко повела плечами. Пальто на ней было тоненькое, заметил Миша. И почему она на выезды так одевается – словно на банкет какой-то собралась? Черное приталенное пальто, яркий шарфик, сапожки на каблуке, и эти черные колготки, которые Мише покоя не дают. Часто отвлекают на заданиях, временами ему кажется, что он только эти ноги и фотографировал бы. Наверное, иногда ему не удается справиться с этим желанием, судя по тому, как качает головой Тарас Борисович, просматривая в редакции его снимки.

Вот и участковый этот лопоухий совсем ошалел. Глаз с Разумовской не сводит. То краснеет, то бледнеет. Хотя это уже Мишины фантазии. Света здесь маловато, один единственный фонарь, да еще фары Миша оставил включенными.

– Кто обнаружил? – переспрашивает участковый и заглядывает в свой блокнот. – Павелецкий Прохор Семенович. Я его сейчас отпустил домой, перекусить. Он на ногах еле держался. Говорит, испугался очень. Он со смены возвращался, и в темноте наткнулся на него, – участковый кивнул в сторону чего-то темного, лежащего под сосной. Миша еще не подходил, ждал разрешения Жанны Александровны. – Позвонить что ли, позвать?

– Позже, – сказала Разумовская, – пусть пока в себя приходит. А сейчас позвольте представиться, – Жанна Александровна подошла к участковому, протянула руку. – Разумовская Жанна Александровна – старший следователь прокуратуры. Это эксперт-криминалист – Решетников Семен Павлович, это… – она оглянулась на Мишу и сделала паузу, – … наш помощник Плетнев. А вы?

– Шибакин Андрей Петрович! – участковый вытянулся в струнку.

– Скажите, Андрей, – серьезно спросила Разумовская, – ведь вы студент-заочник? Правильно?

– Правильно, – заулыбался лопоухий Андрей Петрович, – а как вы догадались?

– По интеллекту в глазах, – засмеялась Жанна Александровна. – Шучу, конечно, – успокоила она насупившегося парнишку. – Просто мне, кажется, я вас видела в институте, я право читаю на старших курсах. Вы, впрочем, наверное, еще на первом учитесь, или на втором?

– На втором, – смущенно признался участковый, – я как с армии пришел, решил совмещать работу с учебой.

– Похвально, – одобрила Разумовская, – по всей видимости, это первое убийство в вашей практике?

– Первое, – с сожалением ответил участковый-заочник.

– Ну, вот и хорошо, будем учиться составлять протокол. Вот вам бланк, давайте подойдем уже, наконец, к объекту… как бы ни хотелось портить это прекрасное утро, но работа есть работа… садитесь, Андрюша, вот на этот пенек, начнем писать, а то у меня руки немного замерзли… – с извиняющей улыбкой добавила она. Повернула голову в сторону Решетникова, стоящего над телом. – Семен Палыч, приступайте! Мы готовы записывать. А вы, Плетнев, – она взглянула на Мишу, который с улыбкой наблюдал эти ее кульбиты по очарованию еще одного лица мужского пола, – не путайтесь под ногами. И предупреждаю, – сказала она чуть тише, только ему, – вы можете сделать два снимка, – она показала два пальчика, – учтите, только два.

И затем снова, мило улыбаясь, ерзающему на пеньке участковому:

– Итак, Андрей, приступим.

– Осмотр места преступления, – начала диктовать она, а Миша вынул фотоаппарат из футляра и стал выбирать ракурс, размышляя о том, как справиться с недостатком освещения.

– Ну что там, Семен? – спросила Жанна Александровна.

– Мужчина тридцати пяти, сорока лет, – начал Решетников, – одет в куртку демисезонную, кожаную. Голова откинута назад.

Лопоухий участковый, старательно наклонившись очень низко, записывал, шевеля при этом губами.

– В радиусе двух метров обнаружена кепка, – продолжал Решетников.

– Похож на «маньяка с последней электрички» – сказал участковый, явно стараясь произвести впечатление на Жанну, – у нас в кабинете фоторобот висит.

– Ну, пока не будем спешить с выводами, – заметила Разумовская, – а то некоторые, – она многозначительно взглянула на Мишу, – могут преждевременно всполошить общественность. Думаю, гражданин Плетнев, вы уже закончили свою работу, и можете подождать в машине. Что зря мерзнуть?

Миша послушно пошел в сторону своей девятки, но когда Жанна Александровна повернулась к участковому, вернулся и тихонько встал у сосны, облокотившись на холодный шероховатый ствол.

– На шее следы, – сказал Решетников, – по-видимому удушение… Слышишь, Жанна, удушение веревкой, тонкий отчетливый след.

– Ладно, – сказал Разумовская, – будем думать, Семен. Потом, как вернемся… По отпечаткам посмотрим. Вполне, вполне возможно…

– В правой руке обнаружен… – снова наклонился над телом Решетников. – И вдруг позвал взволнованно. – Жанна, Жанна, иди сюда! Посмотри-ка! Неужели снова?

Разумовская быстро пошла к нему, старательный участковый слетел с пенька и рванул за ней, Миша неслышно подошел сзади.

Решетников разжал ладонь мужчины, и Миша, увидел, что в ней что-то блеснуло. Он вгляделся, вытянув шею – это была фигурка стеклянного ангела. Миша навел фотоаппарат и щелкнул.

– Что вы делаете?! – вскрикнула Жанна Александровна. – Я ведь вам сказала: ждите в машине! Семен, осторожно запаковать и убрать. Смотри, чтобы не разбился. Андрей Петрович, – обратилась она к участковому, – пожалуйста, дайте понятым подписаться под протоколом и отправьте их домой, а сами идите к свидетелю, тому, кто обнаружил убитого. Возьмите у него показания и потом возвращайтесь сюда. И не торопитесь, запишите все подробно. А вы, Плетнев, – она уничтожающе посмотрела на Мишу, – идите со мной!

Она быстро пошла к машине, Миша поплелся следом. Больше всего он боялся, что Разумовская прикажет ему уничтожить фотографии.

Она села на переднее сиденье и с силой захлопнула дверь, так, что бедная девятка задрожала. Миша не отважился сделать ей замечание, видел, что она сердита на него.

Но Жанна Александровна очень спокойно сказала:

– Бр-р-р, холодно как! Остался у вас еще кофе?

– Сейчас посмотрю, – настороженно ответил Миша. К счастью на дне термоса плескалось некоторое количество кофе, и Миша налил его в чистый пластиковый стаканчик. Жанна Александровна снова похвалила:

– Какой все-таки аромат и вкус.

И начала пить потихоньку, попутно дыша на пальцы.

– Зря я так легко оделась, – сказала она, – замерзла совсем. Чувствую – заболеваю, а ведь мне нельзя на больничный, столько работы.

Мише вдруг очень стало жаль ее. Такая хрупкая, красивая, ей бы сейчас спать в тепле, в объятиях любящего мужчины, а она трупы осматривает на собачьем холоде. Он взял ее руку, стал согревать в ладонях.

– Послушайте, Плетнев, – она мягко отняла руку, – вы свои фотографии как пересылаете в редакцию? Сейчас техника такая – не знаю, может быть, вы прямо из фотоаппарата своего на компьютер редакционный отправляете? Честно говоря, не сильна в этом, плохо разбираюсь во всех этих технических новинках.

– Нет, обычно я сам фотографии в редакцию отвожу, – ответил Миша, не понимая еще, к чему она клонит.

– Но вы ведь, наверное, звоните сначала шефу, сообщаете – стоящее дело или нет?

– Ну да, звоню. Говорю, что к чему, и пока еду с фотографиями, в редакции думают – ставить мой материал в эфир или нет?

– Ну так вот, Плетнев, сейчас вы позвоните и скажете, что ничего стоящего нет, что в эфир пускать этот материал не стоит, что ничего интересного – так, бомж без роду и племени. Скончался, допустим, от отравления алкоголем.

– Но… – начал Миша.

– Никаких но, Плетнев, – строго сказала Жанна Александровна, – или вы звоните, или я вас не только к своим выездам близко не подпущу, но и вообще сделаю так, что вы не сможете работать по профессии. Вы просто будете опальным журналистом.

Разумовская была очень решительно настроена. Миша не понимал еще, с чем это может быть связано, но интуитивно понимал, что перечить ей сейчас не стоит.

– Хорошо, – вздохнул он, – но учтите, я сделаю это не потому, что испугался, а исключительно потому, что вы мне нравитесь.

– Ну, вот и хорошо, – улыбнулась Разумовская, – я рада, что мы с вами договорились.

– И еще… – добавила она, и Миша напрягся, предвидя, что последует за этим «еще», – я хочу, чтобы вы уничтожили фотографии.

– Жанна Александровна… – робко попросил Миша.

– Плетнев, – голос Разумовской угрожающе зазвенел, – мы ведь договорились.

– Ну, хорошо, – обреченно сказал Миша и достал фотоаппарат. Вздохнул и нажал кнопку «удалить».

Жанна Александровна улыбнулась, поправила волосы.

– Вы, Плетнев, езжайте домой. Мы здесь надолго. Езжайте. Увидимся еще, я думаю, – она вздохнула, повела плечами, перевела дух, словно уговаривая себя, и открыв дверцу, снова вышла в холодное утро, оставив после себя легкий терпкий аромат духов, который Миша, откинувшись на сиденье и прикрыв глаза, вдохнул ошалело, удивляясь тем ощущениям, которые этот запах у него вызывал.

* * *

– Что действительно ничего стоящего? – Тарас Борисович был на взводе. – Надо же а, я надеялся… Разумовскую никогда по пустякам не отправляют, – он недоуменно пожимал плечами и мерил шагами небольшой редакционный кабинет. – Что-то здесь не так. Что-то не так… Ты уверен, что там не происходило ничего интересного? – в который раз переспрашивал он Мишу.

– Да уверен, уверен, – отмахивался Миша, – обычный бомжара.

– Странно, странно, – отрывисто бормотал Тарас Борисович, нарезая круги перед Мишиным столом, была у него такая привычка, своеобразная манера обдумывания, – до меня дошли сведения, что Разумовская сейчас каким-то делом серьезным занимается, возможно, серийными убийствами… Но, видимо, не хотят, чтобы просачивалось в прессу… как же подобраться? Говорят что-то особенно занимательное, убийца что-то вроде визитной карточки оставляет, а вот что именно – неизвестно… Честно говоря, надеялся, что на этот раз… Ты точно видел, что ничего такого там не было?

– Не было, – соврал Миша, честно глядя в маленькие, пронзительные как буравчики, глазки шефа.

– Ну ладно, может они сами обознались. Ты давай, Миша, работай. Жду от тебя чего-нибудь этакого… – Тарас Борисович сделал в воздухе замысловатое движение пальцами, сплошь унизанными массивными серебряными перстнями. – А то гляди: у меня сокращение намечается, всех непроизводительных безжалостно уволю.

Тарас Борисович ушел к себе, а Миша еще долго сидел перед включенным компьютером, не притрагиваясь к клавиатуре, думал о том, что за дело ведет Жанна Александровна, и почему она заставила его уехать, и участкового услала, и что за фигурка была в ладони убитого. Он пытался вспомнить, как она выглядела: стеклянная, прозрачная, и еще он успел разглядеть крошечные весы в руках ангела. Не особо надеясь на удачу, набрал в поисковике: «Стеклянный ангел».

Глава шестая

– Яся! Яся! – кричала Надя и бежала, косолапо загребая ногами теплую золотистую пыль, вдоль буйно цветущего, осыпающегося зрелой пыльцой, пахнущего медом и солнцем, луга.

– Яся! Яся!

– Надя!

Девочки в одинаковых ситцевых платьицах, с одинаково заплетенными косичками, только одна темненькая, другая светлая, с разгона обнялись, схватились за руки, закружились, громко смеясь, и выкрикивая имена друг друга.

– Яся, как ты далеко ушла! Насилу тебя догнала… – говорит темненькая девочка. Она запыхалась, лицо у нее раскраснелось.

– Ты ведь не хотела идти, – отвечает светленькая. – Почему передумала?

– Не знаю почему. Передумала и все. Ой, Яся, попадет нам теперь. А вдруг Вера Алексеевна узнает, – Надя делает большие глаза, – вдруг из-за этого запретит на тренировки ходить?

– Ну что ты, не запретит. Наш интернат акробатикой этой славится, а мы там самые главные. Особенно сейчас, когда Павел Сергеевич нас в цирковое училище готовит. Ты лучше скажи, где ты Ромку потеряла? – смеется Яся. – Он ведь все время за тобой ходит, как привязанный.

Надя краснеет, досадливо отталкивает руку подружки, отбегает в сторону.

– Ненавижу, когда ты дразнишься. Он за тобой ходит, а не за мной.

– Ну что ж ты сердишься, глупая? – примирительно улыбается Яся. – Я просто пошутила. Ты ведь знаешь, мне он нисколечко не нравится, забирай его себе.

– Не пойду я с тобой. Сама иди к своему деду, – Надя срывается с места и убегает по пыльной дороге.

– Подожди, подожди, Надя! – светленькая девочка догоняет подружку, обнимает ее. – Ну что ты? Еще из-за Ромки будем с тобой ссориться. Ну не обижайся, я никогда больше не буду так шутить.

– Ладно, пойдем, – вздыхает темноволосая, – идем быстрей. К ужину надо вернуться, а то нас снова в кладовке запрут.

Дорога еще долго тянется вдоль луга. Потом спускается к обрыву, и полого сбегает к реке – неширокой и тихой. Девочки неторопливо идут по песчаному берегу. Тихо плещется волна, солнце играет в светлой переливчатой ряби.

– Яся, а правда говорят девчонки, что твоя мама… – Надя испуганно замолкает, понимая, что сказала лишнее.

– … утонула в реке? – спокойно подхватывает Яся, – правда… в этой самой реке, там повыше, недалеко от дедушкиного дома.

Яся пристально глядит на воду.

– Дедушка говорит, чтобы я не плакала, что мама превратилась в русалку и смотрит на меня из воды, но только я уже не верю в это, не маленькая. Не хочу об этом… – Яся вздохнула, помолчала. – Давай искупаемся, вода как молоко… теплая, теплая…

– Нет, нет, – говорит Надя, с опаской поглядывая на воду.

– Боишься, что русалки утащат? – хохочет Яся и, стянув платье через голову, в одних трусиках бежит в реку.

Длинные светлые волосы красиво спускаются по ее спине, она такая стройная, тоненькая. У Нади перехватывает дыхание.

– Ты такая красивая, Яся. Неудивительно, что в тебя все мальчишки влюблены.

Яся улыбается.

– Дед говорит, что это плохо. Что мама тоже была красивой, из-за этого все ее несчастья.

– Разве могут быть несчастья из-за красоты? – удивляется Надя.

– Дед говорит, что у красивых люди все время хотят забрать побольше – больше любви, больше красоты – все себе, себе. Так что красивым уже самим ничего не остается… и души их пустеют… Понимаешь?

– Понимаю, – кивает Надя.

– А твоя мама? – Яся смотрит на подругу из под распущенных, падающих на лицо влажной светлой волной, волос. – Ты про нее не рассказываешь никогда. Ты ее помнишь?

– Нет, – Надя покачала головой, – не помню, и не хочу вспоминать.

– Она обижала тебя?

Надя промолчала, отвернулась. Яся видела, что подруга с трудом сдерживает слезы, тронула ее за плечо:

– Извини, зря я спросила. Пойдем?

– Пойдем!

Они снова идут по пыльной, теплой под босыми ногами, дороге.

Дом Ясиного деда стоит на самой окраине поселка. Это покосившийся сруб, с подслеповатыми маленькими окнами.

Надя задерживается у калитки, не решаясь войти. Яся бежит через двор и останавливается у небольшого строения, с одной стороны примыкающего к дому, с распахнутыми настежь гаражными воротами.

Она оборачивается к Наде, кричит, машет рукой.

– Надя, Надя, иди сюда, иди, не бойся!

Через заросший бурьяном двор Надя, высоко поднимая ноги, идет к Ясе.

Ветхое строение оказалось мастерской, в которой несмотря на летнюю жару, топится огромная, до самого потолка, печь. В круглой открытой топке полыхает, ворочается огонь.

Высокий худой старик в темных, похожих на мотоциклетные, очках что-то вертит на длинном шесте, который он то и дело направляет в самое пекло.

– Скорей, иди сюда, Надя! – потянула ее за руку Яся. – Смотри, смотри, дедушка делает ангела!

Высокий старик продолжает колдовать со своим шестом у самого огня. И Надя, видит, как сначала надувается стеклянный шар, как принимает он затем причудливую форму.

Девочки завороженно наблюдают за действиями старика.

– Все! Готово! – наконец выдыхает он. – Теперь пусть остывает!

Он подходит к ведру, стоящему в углу на табурете, зачерпывает ковш воды. Пьет неторопливо.

– Опять купалась, – бормочет сердито, бросая хмурый взгляд на мокрые косы Яси, – сколько раз я тебя просил не подходить к реке.

Яся обнимает старика за шею, шепчет что-то ему в ухо.

– Нельзя, нельзя, – громко говорит старик и добавляет что-то на незнакомом Наде языке.

Яся смеется, прижимает свое нежное личико к его темной морщинистой щеке.

– Ну, дедушка, я только у самого берега чуть-чуть поплескалась, далеко не заплывала.

– Ладно, идите в дом, – говорит старик, – чайник ставьте. Я сейчас умоюсь и приду.

– Идем! – Яся тащит Надю в дом.

В доме чисто и прохладно, пахнет хлебом.

– Дедушка испек, – говорит Яся, – ждал меня! Сейчас чаю попьем с вишневым вареньем и свежим хлебом! Знаешь, какая вкуснотища! Ты посиди здесь, – Яся усаживает Надю на старый диван, а сама начинает накрывать на стол, открывает дверку серванта, чтобы достать чайный чашки.

– А это что? – спрашивает Надя, кивая головой на стеклянные фигурки, выстроившиеся стройным рядком в глубине полки.

– Это? – Яся берет в ладошку одну из фигурок, – это – ангелы. Видишь? Погляди внимательно.

– Ангелы? – переспросила Надя. – Никогда таких не видела.

– Это – рождественские, – с увлечением стала объяснять Яся, – это –свадебные. А это – мои самые любимые! Сколько их здесь! Дедушка заказ получил, теперь целыми днями в мастерской. Осторожно, осторожно, Надя! Они очень хрупкие… и дорогие! Дедушка говорит: за этих ангелов больше всего платят. Возьми вот одного, посмотри! Видишь, какие крошечные весы у него в руке? Это – Ангел покаяния. Дедушка точно такого же сейчас делал.

– Ангел покаяния? – Надя вертит в руках прозрачную фигурку. – А почему они так называются?

– Я и сама точно не знаю. Дедушка говорит, что я еще мала, чтобы понять. Но я слышала, как он разговаривал с одной женщиной, она из Москвы приезжала… Дедушка говорил – она пишет книгу об ангелах. И она рассказала, что Ангел покаяния прощает грехи, и его дарят людям, которые совершили что-то плохое, и теперь им нужно раскаяться.

– А если какой-то человек сжег дом и людей… – чуть слышно шепчет Надя,– такому человеку этот ангел поможет?

– Не знаю… Поможет, наверное, – Яся внимательно смотрит на подругу.

– А твой дедушка может подарить такого ангела мне?

– Тебе? А разве ты сделала что-то плохое?

Надя не успела ответить, в комнату вошел старик.

Сели за накрытый стол, пили чай, ели, действительно, очень вкусный душистый хлеб с вишневым вареньем.

– Дедушка, – попросила Яся, – подари Наде одного ангела. Ей очень нужен Ангел покаяния.

– Правда? – старик серьезно взглянул на темноволосую девочку. – Разве ей есть в чем каяться?

Надя кивнула, опустила голову.

– Хорошо, – сказал старик, – возьми одного. Только запомни, это не игрушка, его нужно беречь.

Надя взяла гладкую фигурку в ладошку, аккуратно обернула носовым платком, прижала к груди.

– Спасибо, – прошептала она, – я очень сильно буду его беречь.

Глава седьмая

Запрос о стеклянных ангелах не выдал ничего путного. Миша полчаса тыкался в какие-то новогодние игрушки, кружки « умелые руки», самодельные подвески, потом плюнул, закрыл поисковик и пошел завтракать – самому ведь так и не удалось попробовать свои бутерброды и кофе.

В кафе встретил секретаршу Тараса Борисовича Валентину Васильевну, даму в возрасте, но хорошо сохранившуюся, отчаянно молодящуюся – чего только стоили ее серебряные лодочки на высоченных шпильках! – и с замечательным чувством юмора. Посмешил ее анекдотами и попутно выведал о планах шефа.

Валентина Васильевна рассказала, что в деле Сенина, по всей видимости, появился новый свидетель. Из провинции приехала мать сбитой девушки и она утверждает, что ее дочь и Аркадий Сенин были знакомы. Хотя на допросе Сенин утверждал обратное.

Тарас Борисович все утро проходил из угла в угол в своем кабинете, но потом строго приказал в это дело не вмешиваться. Боится, сказала Валентина Васильевна, чего-то боится наш Тарасик.

Миша равнодушно покивал, а про себя подумал: «Нет уж, Аркаша, на этот раз тебе, подонок, сухим из воды не выбраться. Пусть не в телевизионном выпуске, пусть хоть в самой захудалой желтой газетенке, но новость эту я на свет божий выпущу, не отвертишься!»

Он собрался в несколько минут, и поехал в больницу, в которой вот уже который день лежала в коме девушка, сбитая Аркадием Сениным.

* * *

Женщина сидела в вестибюле больницы. Это была обычная женщина из глубинки, рано постаревшая, с поникшими плечами, увядшим лицом. Вся жизнь ее – неудавшаяся, проходящая мимо – много лет была сосредоточена на дочери, которая уехала в город в поисках лучшей доли, но вместо того, чтобы учится, связалась с городским подонком, и вот лежит теперь в этой огромной холодной больнице, вся утыканная проводами, и ничего не видит, и не слышит, лежит как неживая, не чувствуя горючих материнских слез на исколотых капельницами тонких руках.

Женщина сидела, сгорбившись, и глядела в цементный пол горестным застывшим взглядом. Миша сел рядом, она и не заметила этого, настолько была погружена в свои горькие мысли.

– Здравствуйте, – сказал Миша.

Она повернула к нему уставшее, в ранних морщинках, лицо.

– Здравствуйте. Вы – Светочкин друг? Однокурсник?

Миша секунду помедлил, и, немного замявшись, запинаясь, сказал:

– Да, я Светин друг. Михаил меня зовут.

– Спасибо, что навещаете мою Свету, что не забываете ее. Сегодня днем девочки приходили.

Женщина немного оживилась и даже улыбнулась. Наверное, присутствие людей, хороших людей из настоящего дочери, делало ее горе не таким отчаянным, не таким одиноким.

– Как она? – спросил Миша, ненавидя себя за свое вранье.

– Все так же, – сказала женщина и дрогнула лицом, – без изменений…

– Ничего, – сказа Миша, – все наладится, вот увидите, это очень хорошая больница.

– Правда? – спросила женщина с надеждой в голосе, и Миша увидел, что в ее глазах заблестели слезы.

Он кивнул, чувствуя, как у него перехватило горло, а женщина тихонько заплакала, опустив голову на руки.

«Сволочь ты, Сенин, – подумал Миша, – подожди, за все ответишь!»

Он погладил женщину по плечу, успокаивая, произнес слова, которые говорят в таких случаях. Она понемногу успокоилась. Перевела дыхание, улыбнулась виновато.

– Сюда сегодня Сенин приходил, не так ли? – спросил Миша, стараясь не выдать волнения.

– Кто? – переспросила женщина.

– Сенин… ну тот, который… – Миша не мог подобрать слов.

– Тот, что сбил ее? – помогла ему женщина.– Да, приходил. Прощения просил, денег предлагал. Говорит, оплачу все, что нужно. К главврачу ходил, договорился обо всем. Еще пообещал, что найдет клинику в Германии, оплатит лечение полностью. Денег видно у него много. Очень много… – женщина задумчиво покачала головой.

– Вы согласились? – осторожно спросил Миша

– Согласилась? – переспросила она и задумалась надолго. – Не знаю я, не знаю. Обещает все оплатить, врачей лучших… Если со Светой случится что-нибудь… – севшим, уставшим от невыплаканных слез, голосом произнесла она – … Хотя с ней с ней уже давно случилось… Она на звонки перестала отвечать. Я приехала к ней в общежитие, сказали – она уже две недели не появлялась. Потом девочка – ее соседка – отвела меня к ней. В какую-то квартиру съемную. Света вся взведенная была, нервная. Зачем, говорит, ты приехала, мама? Уезжай!

Раньше мы с ней дружно жили. Отец ее непутевый, сгинул где-то, давно уже, ей только пять годков исполнилось, так мы все время вдвоем. Мы хорошо жили, – повторила она, и взглянула на Мишу, словно тот не верил, а она старалась его убедить, – излишеств, конечно, не могли себе позволить, но всем необходимым я ее обеспечивала. Не стоило ее так далеко одну отпускать, доверчивая она у меня слишком, вот и этому доверилась. И вот оно как все обернулось. Зачем она ему под колеса бросилась? Зачем?

– Вы считаете, у них что-то было с этим человеком, который сбил ее?

– Было, – уверенно сказала женщина. – Но только я никому не говорила об этом, вот только вам… Я их видела вместе в тот день, когда она меня прогнала. Я сидела на площадке детской, никак не решалась уехать, оставить ее, а тут она из дома вышла, не заметила меня, к нему в машину села, потянулась к нему, видно, поцеловать хотела, а он отвернулся.

Я уехала, а сердце-то не на месте. Через неделю снова приехала, а она вся в синяках. Я за всю жизнь я ее пальцем не тронула, а тут… Говорю ей: поехали домой, Света. Разве можно позволять так обращаться с собой? А она снова начала кричать на меня: «Не вмешивайся, мама, я его люблю. Это всего один раз было, он уже прощения попросил».

Я тогда не знала, что мне делать, умоляла ее ехать со мной домой, но она сказала, что беременна, и что они скоро поженятся, и чтобы я не мешала. До сих пор ругаю себя, что поверила ей и уехала.

Женщина замолчала, и в этом молчании Миша почувствовал всю силу ее горя. Ему хотелось поддержать ее, рассказать о своем намерении разоблачить Сенина. Но чтобы она сказала, если бы узнала, что он просто журналист, который врет ради горячего материала?

– Скажите, – спросил он, – ведь Сенин, наверняка, просил вас никому не рассказывать о том, что он был близок с вашей дочерью?

– Да, просил… – забеспокоилась женщина, – правда, просил, а я разболтала… – Она взглянула на Мишу испуганно. – Что же теперь будет? Вдруг он теперь денег на лечение не даст? Как же так? Но ведь вы ее друг, значит, вам можно было… – растерянно говорила женщина и в смятении глядела куда-то через Мишино плечо.

Миша обернулся.

Прямо на него шел Сенин.

Один, без охранников.

И Миша не придумывает ничего лучше – он начинает фотографировать Сенина и эту потерянную несчастную женщину, у которой на лице такое отчаяние, что Мише хочется провалиться сквозь землю, но он продолжает делать свою работу, свою чертовую проклятую работу.

Сенин был гораздо ниже Миши, и поэтому удар пришелся в подбородок. Миша больно прикусил язык, и явственно услышал, как лязгнули зубы. Он переложил фотоаппарат в левую руку, а в правую вложил всю свою ненависть, накопленную за несколько лет. Сенин отлетел к стене.

Женщина закричала.

На шум изо всех дверей посыпались медсестры, нянечки, санитарки, и среди всего этого галдящего возмущенного женского царства вышагивал по коридору пожилой очкастый доктор в халате с вышитыми на кармашке буквами и тростью, на которую он опирался, слегка прихрамывая.

– Тамара Петровна! – на весь коридор закричал доктор, – Тамара Петровна, вызывайте полицию!

* * *

– Эй ты, журналист, журнали-и-и-ст! Как там тебя, Плетнев что ли? Плетнев! Вставай. Слышишь, тебе говорю, поднимайся.

– Ну чего еще? Чего вы поспать не даете, оборотни в погонах? Ну, куда еще ты меня гнать собираешься? На допрос что ли? Ты учти, служивый, я и под пытками свою вину не признаю.

– Пошуткуй мне еще, пошуткуй. Вот сейчас составлю протокол, что хулиганишь, служебное помещение освобождать не желаешь. Так еще на пятнадцать суток задержишься.

– Да ладно тебе, гражданин начальник, я ведь так – развеселить хотел, а то сидишь здесь, скучаешь.

– Иди, иди, не разговаривай!

– Куда идти-то? В Сизо что ли меня?

– Какое еще Сизо? Сизо ему… Выматывайся, давай, пока не огреб по полной! Звонили тут нашему начальству, велели тебя освободить. Шуруй, давай, пока не передумали.

– Фотоаппарат мой верните, будьте добры.

– Какой еще фотоаппарат?

– Тот, что забрали, когда меня скрутили.

– Не знаю я ни про какой фотоаппарат, проваливай, давай.

– Я отсюда не уйду без своего фотоаппарата, и не настаивайте. Дайте мне бумагу и перо, я буду писать ноту протеста. Да, – Миша ощупал карманы, – и телефона нет. Дайте мне две бумаги и два пера, я буду писать две ноты протеста.

– Локотков, Локотков! – зычно позвал выведенный из себя представитель закона.

– А! – отозвался кто-то в коридоре.

– Вышвырни этого шутника на улицу, только смотри не угробь, а то перед начальством придется отвечать.

За Мишиной спиной с оглушительным шумом захлопнулась дверь полицейского участка, куда привезли его сразу после драки в больнице.

Подрались они основательно, успели подправить друг другу лица, неизвестно чем бы закончилось это побоище, но тут подоспел полицейский наряд, вызванный пожилым дядечкой-доктором, который все бегал вокруг них, тыкал им в спины своей палкой с крупным таким набалдашником, – довольно чувствительно получалось, – и верещал интеллигентным, поставленным на начальственной работе голосом, звонко так с перекатами: «Прекр-р-р-ратить, а ну пр-р-ре-кратить!