Текст книги "Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)"

В отношении к Корелкину в студенческие годы Чернышевский был сдержан, зачастую ироничен: о нём «постоянно говорю в критическом духе» (I, 112), «я всегда господствую над ним своими мнениями» (I, 160). Этому, несомненно, способствовали расхождения в оценке политических событий на Западе. Существовавшее в биографической литературе мнение Е. А. Ляцкого, будто разговоры между ними велись в революционном духе, убедительно опровергнуто Б. П. Козьминым.[376]376
  Современный мир. 1912. № 2. С. 180–181. Козьмин Б. П. Н. Г. Чернышевский и Н. П. Корелкин // Чернышевский. Вып. 1. С. 366–372.


[Закрыть] В то же время Чернышевский не мог не сочувствовать студенту-бедняку, пробивающему себе путь ценою лишений. По свидетельству мемуариста, Чернышевский, «заметив тайное, но сильное желание одного доброго труженика, товарища своего, украситься медалью, охотно, без хвастовства, просто – предложил ему эту честь, отложив в сторону своё исследование».[377]377
  Колокол. С. 1558. См. также: Корель И. И. Н. Г. Чернышевский и Петербургский университет // Н. Г. Чернышевский (1889–1939). Труды научной сессии к пятидесятилетию со дня смерти. Л., 1941. С. 12.


[Закрыть] В студенческом дневнике Чернышевский писал по этому поводу, что ни «существенного сожаления», ни «зависти» «решительно не было», хотя понимал: исполнил бы дело «ещё лучше» (I, 234).

Более тесными отношения установились с Яковом Степановичем Славинским, сыном петербургского протоиерея. По всей вероятности, тот прошёл хорошо знакомый Чернышевскому путь отказа от карьеры священнослужителя, и это послужило, нужно думать, главным основанием для возникновения между ними первых товарищеских контактов. Славинский оказался более восприимчивым к политическим разговорам (I, 89, 128), и в письме к отцу от 21 марта 1850 г. Чернышевский именно о нём писал как о человеке, с которым он намерен «продолжать знакомство», «и, вероятно, с Корелкиным – впрочем, это ещё как случится» (XIV, 189).

В письмах и дневнике Чернышевского встречаются имена и других его университетских товарищей: А. Воронина, В. Залемана, Н. Лыткина, К. Нейлисова, А. Соколова, Н. Тушева, П. Пршелянского (Пшеленского), С. Козловского, И. Главинского. Однако упоминания эти незначительны, порою откровенно ироничны.

Особая дружба, продолжавшаяся все годы университетской жизни, установилась у него с В. П. Лободовским.

Отзывы Чернышевского о Василии Петровиче Лободовском (1823–1900) охватывают период с 1847 по 1853 г. Вот некоторые из них. Июль 1848 г.: «С каждым новым свиданием я вижу в нём всё более и более. Это странный человек, какого ещё нельзя найти, человек великий, благороднейший, истинно человек в полном смысле слова» (1,42). Сентябрь 1848 г.: «В. П. истинно великий человек. Велик по сердцу, может быть, ещё более, чем по уму» (I, 115). Март 1850 г.: «Самый хороший мой знакомый» (XIV, 189). Ноябрь 1850 г.: «Единственный человек, на которого я смотрю с уважением» (XIV, 210). Январь 1851 г.: «Это человек, которого я люблю от души и уважаю, как никого почти», «удивительно умный человек» (XIV, 216).

Понятно внимание биографов Чернышевского к человеку, занимавшему столь приметное место в ответственейшую пору формирования взглядов будущего руководителя шестидесятников. Выводы относительно Лободовского противоречивы. Одни утверждали, что именно Лободовскому Чернышевский обязан передовыми воззрениями в студенческие годы. По мнению других, Чернышевский явно романтизировал своего друга из-за симпатий к его жене.[378]378
  Ляцкий Евг. Юношеская любовь Н. Г. Чернышевского // Познание России. 1909. № 1. С. 93–135.


[Закрыть] В работе, специально посвящённой выяснению их взаимоотношений, читаем, что если Лободовский и сыграл значительную роль в жизни Чернышевского, то «роль скорее отрицательную, чем положительную. Он не содействовал формированию революционных взглядов Чернышевского, а тормозил их развитие».[379]379
  Медведев А. П. Н. Г. Чернышевский и В. П. Лободовский // Чернышевский. Вып. 2. С. 4.


[Закрыть]

Чтобы разобраться в столь разнородных суждениях и уточнить принадлежащее Лободовскому место в биографии Чернышевского-студента, необходимо заново обратиться к источникам и провести взаимопроверку всего наличного биографического материала: дневниковых записей и писем Чернышевского, эпизодического упоминания в мемуарах А. Ф. Раева и воспоминаний самого Лободовского, опубликованных в 1904–1905 гг. в виде бытовых очерков «с ручательством за достоверность всего рассказанного».[380]380
  Лободовский В. П. Бытовые очерки // Русская старина. 1904. Январь, февраль, март, июль, ноябрь, декабрь; 1905. Январь, февраль, август, сентябрь, октябрь.


[Закрыть]

В 1846 г. Лободовский был зачислен вольнослушателем 1-го отделения философского факультета по разряду общей словесности и оказался, как и М. И. Михайлов, однокурсником Чернышевского. Будучи намного старше остальных студентов, Лободовский первое время держался обособленно и не вступал в дружеские отношения с товарищами по курсу, напоминавшими ему, по его словам, молоденьких гимназистов. О времени сближения его с Чернышевским можно судить по сведениям, сообщённым последним в письме к родителям от 21 марта 1850 г.: «Самый хороший мой знакомый уже давно, года три, Вас. Петр. Лободовский, годами четырьмя или пятью постарше меня. Я с ним часто виделся, когда мы жили на прежней квартире, раза четыре в неделю иногда. Теперь, когда живём мы очень далеко друг от друга, в разных концах города, видимся, конечно, реже. Мне потому понравилось его знакомство, что он мне кажется умнее, да и по характеру лучше всех других молодых людей, с которыми я встречался: другие кажутся перед ним как-то слабоватыми по уму. Живёт он очень небогато, похуже, нежели живем мы. Живёт тем, что даёт уроки. Он человек женатый» (XIV, 189). Итак, дружеские связи с Лободовским установились приблизительно в начале 1847 г. В письме в Саратов (от 10 января 1847 г.) есть строки: «Хотел идти вечером к Михайлову, но не пошёл: мне нужно было дождаться одного вольнослушателя, переговорить с ним и потом уже идти. Но не приходил» (XIV, 101). Кроме Михайлова и Лободовского, других вольнослушателей на 1-м курсе, где учился Чернышевский, не было, и речь в письме могла идти только о Лободовском.

Факты биографии Лободовского, частично изложенные в его воспоминаниях, во многом объясняют причины особого расположения к нему со стороны Чернышевского. Василий Петрович происходил из многодетной семьи бедного украинского священника – «из голышников», по выражению одного из действующих лиц его «Бытовых очерков», где автор вывел себя под именем Саввы Саввича Перепёлкина. Учась в духовной семинарии, он быстро выделился незаурядными способностями и был любим товарищами «за веселый нрав, находчивость, услужливость всем немощным в науке». В пятнадцатилетнем возрасте он случайно получил доступ в барскую библиотеку и приобщился к чтению «запрещённых» для семинаристов писателей: «В сороковых годах в Б-скую бурсу не проникли еще ни Лермонтов, ни Гоголь. Даже Пушкин многим был известен только понаслышке». О Белинском ученик семинарии «и не слыхивал, а „Отечественных записок” и в руках не держал». С той поры Перепёлкин «сильно полюбил» Гоголя.[381]381
  Русская старина. 1904. Январь. С. 161.


[Закрыть]

Один из преподавателей семинарии, профессор философии Нобилев, «умный, начитанный и вместе с тем очень гуманный человек», практиковал на своих занятиях так называемые «возражения», которые ученик вправе был сделать учителю, отстаивая свою точку зрения. Далеко не каждый преподаватель мог выдержать подобные «возражения», и однажды отец Варсонофий был уличён Перепёлкиным в грубых ошибках. Тот обозвал ученика дураком, а ученик «с великою предерзостью ему в ответ: „Если дураком, говорит, называть того, кто правильно понимает вещи, то как же величать тех, кто их не понимает?” После классов, – докладывал ректор семинарии архиерею, – я велел отцу эконому отвести его в карцер, но и здесь говорил дерзости».[382]382
  Там же. С. 147.


[Закрыть] Непослушного ученика епископ распорядился исключить из семинарии. Вскоре, по наущению ректора, выгнали и профессора Нобилева.

Вся эта «семинарская» часть биографии Лободовского была близка и понятна недавнему семинаристу Чернышевскому и не могла не вызвать его сочувствия.

После увольнения из бурсы[383]383
  В «Формулярном списке» Лободовского значится: «В службу вступил писцом 2 разряд, а в Харьковское губернское правление 1842 октября 26, от таковой должности по желанию его уволен 1844 октября 29, по прошению определён в Курское губернское правление 1845 марта 16, из оной по желанию уволен 1845 сентября 29» (РГВИА. Ф. 315. Оп. 1. Д. 7909. Л. 7–9).


[Закрыть] для Перепёлкина-Лободовского началась самостоятельная эпоха, полная поучительных эпизодов и, как он выразился, «горестных разочарований во многих идеальных понятиях о людях». Некоторое время он служит репетитором в семье помещицы-генеральши. Здесь он нашёл богатую библиотеку, свежие номера «Отечественных записок» со статьями Белинского. «Удивительный переворот совершался в его понятиях и мыслях после каждой статьи. Он часто вскакивал с дивана, на котором читал лежа, ходил большими шагами по комнате и всё твердил: „Вот голова! вот душа! А мы-то, мы-то? Вот дураки! вот простофили! Всё афтонианскими хриями пробавлялись да громогласно декламировали:

 
Ступит на горы – горы трещат;
Ляжет на воды – воды кипят;
Граду коснётся – град упадет;
Башни рукою за облак кидает.
 

И в первый раз ему приходит на мысль, что такими криками можно изображать только какого-нибудь Илью Муромца, а не историческую личность”».[384]384
  Русская старина. 1904. Февраль. С. 388.


[Закрыть]

Разбуженная мысль уже острее и осознаннее воспринимала бросающиеся в глаза контрасты окружающей жизни. Помещица, например, считала за оскорбление дворянской чести садиться за один стол со своим немцем-управляющим, между тем как тот, кандидат Дерптского университета, был, по наблюдениям Перепёлкина, намного выше и нравственнее окружающих – «в первый раз в жизни пришлось Перепёлкину задумываться над значением общественного положения человека». В сознании юноши рушились привычные церковные догмы, схоластически затверженные в духовной семинарии. «Нет, – размышлял он теперь, – чувство справедливости не развито в людях. Вот о чём должны позаботиться пастыри церкви и педагоги».[385]385
  Там же. С. 390.


[Закрыть]

Тогда же он прочитал стихотворение Некрасова «В дороге». Помещица нашла эту поэзию «мужицкой по содержанию и грубости стиха». Перепёлкин-Лободовский возражал; «Стих, по-моему, не только не аляповат, но отличается особенной силой и вполне соответствует делу, т. е. содержанию, во-вторых, стихи составляют только внешнюю форму, следовательно, дело второстепенное, и как бы они ни были хороши сами по себе, но без содержания, затрагивающего ум или чувство, всегда будут для всякого мыслящего человека пустым набором слов, как это иногда бывает и у знаменитых писателей», и в качестве примера он привел «Бога» Державина.[386]386
  Там же. С. 402.


[Закрыть] Не отказ от религии, а приближение её нравственных норм к жизни, желание преобразовать христианское слово в дело – вот позиция Лободовского. Он поставил себе целью самоусовершенствование, стремление ко всему истинному, доброму, разумному и высоконравственному. «В таких стремлениях, – думал он, – только и можно найти поддержку у людей, подобных Белинскому, который честною прямотою своих горячих убеждений, необыкновенною талантливостью и теплотою задушевного своего слова дает толчок мысли и чувству именно в том направлении, чтобы содействовать возвышению, а не развращению человеческой природы».[387]387
  Там же. С. 403.


[Закрыть] Лободовский находит возможным приспособить карающее по отношению к «гнусной расейской действительности» (Белинский) слово критика к религиозной идее нравственного самоусовершенствования. Он поставил перед собой задачу получить образование и с его помощью «осуществить этические начала на поприще практической деятельности» и тем самым выполнить гуманные обязанности «по отношению к закрепощённым людям».[388]388
  Там же. С. 404.


[Закрыть]

Перепёлкин изучает французский, немецкий и английский языки, поступает в духовную академию, где вскоре прослыл «гегельянцем, натурфилософом, рационалистом и проч.», и бросает её, не удовлетворённый постановкой научного дела. После этого он отправляется пешком в Петербург, чтобы поступить в университет.[389]389
  Там же. Ноябрь. С. 349.


[Закрыть] Ночевать он старался в курных избах, «с целию ознакомиться с убогою жизнью беднейших людей». Он видел, как страдает народ под тяжестью беспросветной материальной нужды и полного бесправия. Крепостной Фаддей, у которого брата засекли до смерти, говорит о господах: «Все они норовят притеснить мужика, содрать с него, а не то – побить ни за что ни про что». Под впечатлением горя молодой солдатки-вдовы Перепёлкин сочиняет стихотворение, напоминающее строки Кольцова:

 
Подымусь я с зарей,
Погляжу на себя:
Где краса ты моя,
Где пригожество? <…>
 
 
Всё ждала я его
Из чужой стороны,
Сердце ныло по нём,
Краса вяла моя.
 
 
И дождалась я
Горькой весточки,
Что полонен он
Смертью лютою,
 
 
Не румянься ж заря,
Не стыди ты меня:
Нажила я тоску,
Потеряла красу.[390]390
  Там же. С. 364.


[Закрыть]
 

Беда в том, рассуждает Перепёлкин, что царь и митрополит не знают о беззакониях, лихоимстве, жестокостях, несправедливостях. В «кротких правилах Христова учения», распространённого на весь нравственный строй жизни угнетателей и угнетённых, видит Перепёлкин единственный способ избавления от социальных бед. Он мечтает о времени, когда образованные молодые люди, «истинные и смелые патриоты», раскроют всю правду царю. И, чтобы приблизить это время, Перепёлкин решает посвятить жизнь педагогической деятельности, которая даст возможность «направлять будущих защитников отечества и престола».[391]391
  Там же. С. 367–368; Декабрь. С. 541, 547, 548, 550.


[Закрыть]

Нравственные искания Лободовского близки юному Чернышевскому. Одинаковость происхождения, сочувствие к обездоленным и бесправным социальным низам, осуждение погрузившегося в самодовольное чванство и роскошь аристократического класса, уверенность в могучей силе просвещения и христианской веры, способных преобразить человека, сделать его благородным и справедливым, – всё это сблизило обоих, сообщив их приятельству духовный элемент, постоянно искомый Чернышевским в дружеских привязанностях.

Существенное значение для дружбы между ними имела общность литературных симпатий, особенно к Гоголю. Впервые разговор о Гоголе мог возникнуть в связи с напечатанным в петербургском журнале «Иллюстрация» отзывом Лободовского на книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». Вот что писал отцу Чернышевский 24 января 1847 г. после слов о Никитенко, Некрасове и Белинском, выступивших с критикой новой книги Гоголя: «Тем приятнее было прочитать благородную и умную статейку в 3 № „Иллюстрации”, в которой прямо и без страха высказывается истинный взгляд» на Гоголя. «Утешила меня эта статья, – продолжал Чернышевский. – И вдруг вчера я узнаю, что она писана моим товарищем по факультету и близким знакомцем, который ничего ещё не печатал, не хотел и этого печатать, но не смог не написать и не послать в „Иллюстрацию” в порыве чувства. Очень, очень мне было приятно это» (XIV, 106). Принадлежность рецензии Лободовскому весьма вероятна по близости её содержания взглядам «близкого знакомца» Чернышевского. «На днях я прочитал, любезный друг, – писал автор рецензии в „Иллюстрации”, – новое сочинение Гоголя „Выбранные места из переписки с друзьями”. Что сказать тебе об этой книге? С первых строк она поразила меня: здесь уже не тот Гоголь, который рисовал верную картину жизни русского для русских; здесь Гоголь является учителем русского народа, объясняет ему, что такое он сам и его сочинения. Он учит нас как русский, который всею душою любит своё отечество, как христианин, который видит в церкви опору всей жизни».[392]392
  Иллюстрация. № 3. Суббота. 18 января 1847.


[Закрыть] Подобное толкование Гоголя импонировало в ту пору Чернышевскому, а Лободовскому мысль об особой роли христианского учения в духовной жизни человека была свойственна на протяжении всей жизни.

Читая «Мертвые души», Чернышевский делится своими восторгами с Лободовским, и в дневнике от 5 августа 1848 г. появляется следующая запись: «После Вас. Петр. встал, я пошёл проводил его до Гороховой. Дорогой говорил о Гоголе только. Придя ко мне, он сказал: „Счастливы вы, что не уважали <никого>, кроме Гоголя и Лермонтова, – "Мертвые души" далеко выше всего, что написано по-русски”. После дорогою тоже говорил, что предисловие не кажется ему странным, напротив – вытекает из книги и что он ничего не видит смешного в этом, – это меня обрадовало. – „А эти господа, которые осуждают, – говорит он, – ничего подобного не чувствовали, поэтому не понимают (так в самом деле) и (новая мысль для меня, с которой я совершенно согласен), напиши он это же самое короче, другими словами, все бы говорили, что это так; хоть просто бы сказал: "присылайте замечания"”. – Так, в самом деле высказался из сердца и поэтому смешно. – „Да, – говорит он, – следовательно, гордости, самоунижения, вообще тщеславия здесь никакого нет”» (I, 70). Разговор, разумеется, шёл о предисловии Гоголя ко 2-му изданию «Мертвых душ», осуждённом Белинским и, как отмечалось в предыдущей части главы, воспринятом Чернышевским-студентом в качестве «благородного самопризнания» (XIV, 106). Критическое отношение обоих к Белинскому вовсе не было, однако, отрицанием идей великого критика вообще. Лободовский всегда чрезвычайно высоко оценивал деятельность ведущего литературного критика «Отечественных записок». «Из этого источника раньше я воспитывался», – писал об этом журнале Чернышевский в дневнике (I, 84). Однако оба – Чернышевский и Лободовский – не принимали ни трактовки Белинским «Выбранных мест из переписки с друзьями», ни его порицания заявлений Гоголя о втором томе «Мёртвых душ». Они относили позднейшие высказывания Белинского за счёт не одобрявшихся ими перемен во взглядах последнего. Так, Чернышевский писал в дневнике 1 ноября 1848 г.: «Прочитал 10-ю статью о Пушкине Белинского („Борис Годунов”) <…>: в самом деле, снова хорошо писано, и мне кажется, что взгляд во многом весьма отличается верностью и большими сведениями в истории человека вообще – во всём, может быть, верно, разве только замечание „Борис не гений, а талант, а на его месте мог удержаться только гений” несколько преувеличено или, как это, переходит в декламацию мысли; в самом деле, Белинский был тогда не то, что в последних своих статьях, где пошлым образом говорил о романтизме и проч.» (I, 161). Под «прочим», конечно, имелся в виду прежде всего Гоголь.

Приведённая запись составлена в тоне диалога с воображаемым собеседником, с мнением которого автор дневника вынужден согласиться. Этим собеседником по литературным вопросам в ту пору был один Лободовский. В дневнике Чернышевского находится множество других высказываний о важности для него литературных суждений его друга. «Говорили больше о литературе», – сообщается кратко 9 августа 1848 г. (I, 77). По поводу Диккенса неделю спустя: «Читал последнюю часть „Домби” – хуже много первой, и особенно я это увидел, когда Вас. Петр. сказал, что хуже, – у него действительно вкус тонче и разборчивее моего, он создан быть критиком», «у него вкус более гораздо развитый, чем у меня – от природы, или упражнения, или от лет» (I, 87, 88). 22 сентября после разговора о Гоголе: «Я чувствую, что я перед судьею, который может судить и который по праву судья надо мной» (I, 135). Читая в январе 1849 г. по рекомендации Лободовского «Белые ночи» Достоевского, Чернышевский «боялся влияния Вас. Петровича похвал», но «кажется, сам увидел, что в самом деле весьма хорошо» (I, 219). 17 января 1850 г.: «Я по голосу Вас. Петр. ставлю Лермонтова выше Пушкина, а Гоголя выше всего на свете, со включением в это всё и Шекспира и кого угодно» (I, 353). Таким образом, на протяжении всего университетского периода Лободовский в вопросах литературы был для Чернышевского непререкаемым авторитетом.

Политические взгляды Чернышевского также находили (особенно в первые два года их знакомства) немало точек соприкосновений с воззрениями Лободовского, который, как в этом убеждают источники, поддерживал в Чернышевском главное – критическое отношение к окружающей действительности. Приобретённый Лободовским жизненный опыт столкновений с различными проявлениями несправедливости и угнетения совпал в основных чертах с размышлениями Чернышевского по поводу далёких от совершенства общественных форм русской жизни. Лободовский стал первым, кто заговорил с ним о возможности революции в России. «Он сильно говорил о том, – записывал Чернышевский в дневник 3 августа 1848 г., – как бы можно поднять у нас революцию, и не шутя думает об этом: „Элементы, – говорит, – есть, ведь подымаются целыми сёлами и потом не выдают друг друга, так что приходится наказывать по жребию; только единства нет, да ещё разорить могут, а создать ничего не в состоянии, потому что ничего ещё нет”. Мысль <участвовать> в восстании для предводительства у него уже давно. „Пугачёв, – говорю я, – доказательство, но доказательство и того, что скоро бросят, ненадежны”. – „Нет, – говорит он, – они разбивали линейные войска, более чем они многочисленные”» (I, 67). Подобные беседы, которые Чернышевский, судя по его возражениям, поддерживал поначалу не очень охотно, не были единственными. 6 февраля 1849 г., уже после сближения с петрашевцем Ханыковым, Чернышевский писал: «Вечером был у Вас. Петр., толковал всё о революции у нас и проч., и проч., как и раньше; он любит заводить об этом речь, но раньше я не сочувствовал, а теперь не прочь и я. Мнение его о государе, кажется, переменилось к худшему, во всяком случае, я думаю, что и он, как я, считает его чем-то вроде Пушкина» (I, 237). Речь о попечителе М. Н. Мусине-Пушкине, – «грубый, чванный человек», по характеристике Лободовского,[393]393
  Русская старина. 1905. Январь. С. 48.


[Закрыть] в мнении обоих он являлся олицетворением тупой бессердечной власти. «Я его враг», – признавался Чернышевский (I, 136, 141, 177). Сравнение царствующего Николая I с Мусиным-Пушкином не было, однако, показателем антисамодержавных настроений Лободовского. Напротив, он всегда оставался убеждённым монархистом и в данном случае высказывался лишь против определённых отрицательных сторон правления русского самодержца. Таким же ограниченным был и его радикализм. Заявления о крестьянском восстании оставались для него только романтическими разговорами. Очень скоро Чернышевский настолько опередил своего друга в политическом отношении, что его революционные заявления всерьёз уже не воспринимал. Так, Лободовский, по наблюдениям Чернышевского, скучал, когда речь заходила о политике, обнаруживая незнание современной политической литературы (I, 254). Он продолжал защищать казавшуюся теперь Чернышевскому отсталой мысль, будто «мир более нуждается в освобождении от нравственного ига и предрассудков, чем от материального труда и нужд; более нужнее развить сердце, нравственность, ум, чем освободить от материального труда» (I, 281). «Мы, наконец, стали говорить о переворотах, которых должно ждать у нас; он воображает, – записывал Чернышевский не без иронии 16 февраля 1850 г., – что он будет главным действующим лицом» (I, 363).

Умный Лободовский не мог не видеть, насколько изменилось мировоззрение его товарища, и, чтобы не потерять его, старательно тянулся за ним. Например, о Фейербахе, сочинения которого Чернышевский читал весной 1849 г., «он сказал, что, конечно, умный человек, весьма умный, умнее всех этих наших учёных» (I, 253). Разумеется, восприятие Фейербаха Лободовским было ограниченным и не повело, как у Чернышевского, к решительному пересмотру всей системы взглядов. Но самый факт поддержки в Чернышевском интереса к Фейербаху свидетельствует об известной широте взглядов и самого Лободовского, по крайней мере в тот период.

Заметную роль в их товариществе играл возраст Лободовского. В университет он поступил, уже пройдя нелегкую жизненную школу, и эта практическая искушённость, знание людей приобрели в глазах Чернышевского притягательную силу. Полуторатысячевёрстный путь в столицу Лободовский прошёл через всю Россию пешком, Чернышевский – проехал в сопровождении заботливой матери. Конечно же только под влиянием рассказов старшего друга о многочисленных приключениях, в том числе и любовных, могла появиться приведённая в предыдущей главе дневниковая запись о «ложности» полученного домашнего воспитания (I, 49–50). В своих мемуарных очерках Лободовский умолчал об эротической стороне своего путешествия, Чернышевскому же он рассказывал о ней подробно и откровенно (I, 260, 262–264). «Этот Лободовский, – вспоминал А. Ф. Раев, – прошёл огонь и воду и медные трубы, как говорят, и забавлял студента Чернышевского рассказами о своих легких похождениях».[394]394
  Воспоминания (1982). С. 129.


[Закрыть] Что же, интерес восемнадцатилетнего юноши к интимным вопросам вполне естествен и понятен, но Раев делает попытку только этим исчерпать содержание дружеских связей Чернышевского и Лободовского. Мемуаристу осталась неизвестной другая, более прочная сторона их отношений, обусловленная (особенно в первые годы) общностью воззрений.

С именем Лободовского связана и первая любовь Чернышевского, история которой вкратце такова. 16 мая 1848 г. Василий Петрович женился на дочери станционного смотрителя Георгия (Егора) Гавриловича Николаева. Надежда Егоровна Лободовская была почти ровесницей Чернышевскому. Он присутствовал на их свадьбе, состоявшейся в «церкви рождества святого Иоанна Предчети, что при Чесменской военной богадельне».[395]395
  РГВИА. Ф. 315. Оп. 1. Д. 7909. Л. 19.


[Закрыть] Лободовский впоследствии рассказывал, что студент Крушедолин (Чернышевский) во время венчания «так был серьёзен и безучастен ко всему происходившему тут, сосредоточен в самом себе, что, наверное, подвергал строгому и всестороннему анализу только что вычитанные им последние сочинения, вышедшие из Англии и о которых он уже успел перекинуться несколькими фразами с Перепёлкиным».[396]396
  Русская старина. 1905. Февраль, С. 376, 379.


[Закрыть] Автор «Бытовых очерков» заблуждался. Чернышевский был далеко не равнодушен к происходившему. «Когда венчали, – записывал он в дневнике, – я всё смотрел на них обоих, и она мне казалась лучше и лучше. Вас. Петр. стоял, казалось, спокойно, а между тем, – говорил после, – дрожал, как в лихорадке (я этого не заметил). Меня предупредило в её пользу благородство и тонкость, с которою она старалась держаться перед благословением <…> Всё время венчания я смотрел на них, любовался ею» (I, 31). С каждым последующим днём Надежда Егоровна, «это милое, нежное, благородное существо», нравилась ему всё больше. Он «беспрестанно» думает о ней, начинает вести дневник, пытаясь разобраться в охватившем его чувстве. Любовь к жене друга, разумеется, носила платонический характер. Особую заботу составляли размышления о счастье молодых супругов. Основу их семейного благополучия Чернышевский видел в том, чтобы муж заботился не только о материальном обеспечении, но и принял бы на себя роль воспитателя недостаточно образованной женщины. Лободовский же скоро увидел, что ему суждено «круглое сиротство в отношении чувств и мыслей», поскольку в духовной его жизни жена почти не участвовала.[397]397
  Там же. С 378, 380.


[Закрыть]

Перед Чернышевским развёртывалась во всей конкретности история двух молодых семей – Лободовских и Терсинских. Живя с Терсинскими на одной квартире, он видел, как умная и образованная девушка, его двоюродная сестра Л. Н. Котляревская, под влиянием недалёкого и обывательски настроенного мужа, в полной зависимости от которого она жила, превращалась «постепенно в заурядное существо, «пошлое лицом и душою». Терсинские – «решительно Маниловы со стороны праздного пустого воображения, говорят о вздоре всегда» (I, 68). О степени разобщённости с Терсинскими свидетельствует письмо Любови Николаевны к матери от 25 ноября 1848 г.: «…Наша ежедневная жизнь идёт вот как. Ник. и Ив. Григ. встают часов в 7 (я встаю позже), пьют чай и принимаются каждый за свою работу, часам к 10 они уходят, я остаюсь одна. <…> Обед у нас бывает в 4 часа, я обедаю раньше, а то жду их. Николенька ложится и читает, а мы с Ив. Григ. играем в карты; потом Ив. Григ. опять пишет, я или читаю или что-нибудь, не то, что работаю, а так в руках держу. Иногда по вечерам к нам кто-нибудь из знакомых приходит, а иногда я опять и на целый вечер остаюсь одна. <…> Теперь у меня выходит бездна свеч. <…> В три уже так темно, что читать нельзя и у них всегда почти должны гореть три свечи, потому что Ник. никогда не сидит тут, где Ив. Григ. Он непременно уйдёт в другую комнату и ляжет, и у нас двух фунтов едва достаёт на три дня. Я это пишу, дорогая маменька, по секрету».[398]398
  РГАЛИ. Ф. 395. Оп. 1. Д. 119. Л. 9 об.–10.


[Закрыть] Судя по дневнику студента, экономия на свечах не оставалась незаметной (I, 86–87). Отчуждённость накапливалась, даже перенесённое Терсинскими горе (смерть дочери в июне 1848 г.[399]399
  «Завтра уже девятый день, как не стало моей Верочки. Она умерла 17 дня, в 12 ночи», – сообщала Л. Н. Терсинская матери в Саратов 25 июня 1848 г. (Там же. Л. 7).


[Закрыть]) не отмечено в его дневнике.

Иное дело, казалось ему, – Лободовские. Намерение мужа, даже охладевшего к своей супруге, сделать жену счастливой, дать ей во что бы то ни стало образование, воспитать её создавало в воображении Чернышевского образец подлинно гуманного отношения к женщине. Они «доказывают и служат примером моему взгляду на молодых людей» (I, 34). Благородство принятой на себя Лободовским задачи увеличивало его достоинства в глазах Чернышевского (I, 52). В сравнении Ивана Григорьевича Терсинского с Лободовским Чернышевский прибегает к весомой литературной параллели: «Не человек перед человеком, Булгарин перед Гоголем!» (I, 94).

В заботе об их семейном счастье он неоднократно оказывал денежную поддержку Василию Петровичу, одно время собирался просить Лободовского научить её немецкому языку (I, 80). Однако Надежда Егоровна не проявляла особого желания тратить время на учение, и «ореол благоговения» перед ней начал слабеть ещё в июле 1848 г. (I, 56). Спустя всего три месяца Чернышевский писал в дневнике по поводу подозрений Лободовского в заболевании чахоткой и обязательств, которые Чернышевский подумывал принять на себя после его смерти: «Раньше у меня в этом случае выходило в мысль жениться на ней, теперь нет – разочаровался почти и вижу в ней, конечно, не то, что Любиньку, какое сравнение, а так, только весьма хорошую в сравнении с другими женщину» (I, 156). В конце того же года записано: «Я, кажется, решительно к ней равнодушен» (I, 201). Таким образом, увлечение женой Лободовского было кратковременным, и утверждение Е. Ляцкого, будто лестные характеристики по адресу Лободовского следует объяснять симпатиями Чернышевского к его жене, нужно признать односторонними, неполными. Высокое мнение о бывшем харьковском семинаристе сложилось почти за полгода до его женитьбы и знакомства с Надеждой Егоровной и продолжалось вплоть до окончания университета.

Первые скептические интонации относительно Лободовского появились в дневниковых записях Чернышевского летом 1848 г. «Странно, что я, – писал он 26 августа, – не мучусь Василием Петровичем и думаю теперь о нём немного разве менее хладнокровно и лениво, чем о своём свидетельстве[400]400
  Имеется в виду «Свидетельство о бедности», которое освобождаемые «от взноса платы за слушание университетских лекций» студенты обязаны были представить до 1 января 1848 г. согласно распоряжению попечителя от 3 октября 1847 г. за № 5591. На документе расписка Чернышевского: «Обязуюсь к 1 января представить такое свидетельство. Студент Николай Чернышевский» (Р ГА Л И. Ф. 1. Оп. 1. Д. 511, л. 14 – фотокопия). О времени получения Г. И. Чернышевским свидетельства см. в предыдущей главе.


[Закрыть]» (I, 99). Пока эти новые нотки в отношениях к другу возникали почти неосознанно, «от чего-то беспричинного». Но с течением времени источник критического восприятия слов и поступков Лободовского выявлялся отчётливее. Об идейных разногласиях говорилось выше. К ним присоединялись также денежные отношения.

Из сохранившихся в архиве почтовых квитанций видно, что Г. И. Чернышевский посылал сыну вполне достаточные суммы. Так, за вторую половину 1846 г. прислано 165 руб., в 1847 г. – 249 руб., в 1848–535 руб, за 1849 г. Николай получил из дома 722 руб., в 1850 г. – 600 руб.[401]401
  РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 2. Д. 616. Л. 1–73.


[Закрыть] Резкое увеличение сумм связано с присылкой денег и Терсинским. Так, в письме к матери Любовь Николаевна сообщала 25 ноября 1848 г.: «Дай Бог здоровья дяденьке с тётенькою. Как они мне много помогают, так это вы вообразить не можете. Втрое больше присылают мне, нежели Ник.»[402]402
  Там же. Ф. 395. Оп. 1. Д. 119. Л. 10 об.


[Закрыть] Однако всё же Николай получал порою и больше обязательных ежемесячных 20 руб. в месяц.