Текст книги "Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)"

Выяснение роли Ханыкова в идейном развитии Чернышевского представлялось тем более необходимым, что в биографической литературе встречалось суждение, будто Чернышевский оказался причастным к идейным исканиям петрашевцев только в кружке Введенского.[453]453
  См., напр.: Чешихин-Ветринский В. Е. Н. Г. Чернышевский. Пг., 1923. С. 58; Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский, его жизнь и деятельность. Т. 1. М., 1928. С. 32. В названных работах ошибочно утверждается, что Чернышевский вошёл в кружок Введенского на 2-м курсе университета. Источником этой ошибки явилось сообщение автора статьи о Чернышевском в «Колоколе»: «В философию и критику он пока еще не вдавался. Тут он, будучи, кажется, на втором курсе, попал в кружок покойного И. И. Введенского, первое общество, которое увидал вне своего домашнего круга. Оживлённая беседа, которая велась за чайным столом по середам у Введенского, постояннные споры, подчас наивные своим доктринерством, всё это открыло Чернышевскому новый мир» (Колокол. С. 1558).


[Закрыть] Более правильна точка зрения, согласно которой молодой Чернышевский закрепил и завершил в этом кружке, по составу участников и направлению близком к обществу Петрашевского, своё философское и литературное образование, пройдя школу идей Белинского и Герцена.[454]454
  Медведев А. П. Н. Г. Чернышевский в кружке И. И. Введенского // Чернышевский. Вып. 1. С. 43, 48. См. также: Базанов В. Г. И. И. Введенский и Н. Г. Чернышевский (к истории русской фольклористики) // Русский фольклор: Материалы и исследования. М.; Л., 1956. Т. I. С. 155–195.


[Закрыть]

Установить дату первой встречи Чернышевского с Иринархом Ивановичем Введенским не удалось. До начала посещения его кружка (после 28 ноября 1849 г.) это имя встречается в дневнике Чернышевского лишь эпизодически: в 1848 г. в июле – в связи с его родственницами (I,49), однажды в октябре, когда Раев и Терсинский говорили «об Иринархе и всё почти насмешливо» (I, 139), 26 ноября – в этот день Чернышевский решил не идти к Введенскому (не готова одежда), «у которого думал быть на его именины, чтоб возобновить знакомство» (I, 181). В 1849 г. в январе он в разговоре о Введенском «защищал Иринарха» от нападений со стороны одного из священников (I, 228), в апреле писал о жене М. Б. Чистякова, которую видел у Введенского на квартире (I, 271) – когда видел, не сказано, 28 ноября он решился-таки зайти к Введенскому с поздравлениями именинника. Судя по состоявшемуся между ними разговору, зафиксированному в дневнике, Чернышевский перестал бывать у Введенских по простой застенчивости, но желания установить с ним прочное знакомство не терял. Теперь он получил приглашение приходить по средам (I, 339–341). Итак, по приезде в столицу Чернышевский в 1846–1848 гг. побывал у Введенского, видимо, на правах земляка и воспитанника Саратовской семинарии, которую Иринарх Иванович окончил в 1834 г.

Первоначально Введенский учился в Пензенской духовной семинарии. В «Ведомостях об успехах» учащихся за 1829 и 1830 гг. он числился учеником низшего отделения 2-й половины. Здесь же указано, что он является сыном священника Ивана Петровской округи села Рождественского. Это село, вероятно, и нужно считать местом его рождения.[455]455
  В биографических справках о Введенском местом его рождения называется то г. Петровск (Краткая литературная энциклопедия. Т. 1. М., 1962. С. 875), то с. Жуковка Саратовской губернии (Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. М., 1989. Т. I. С. 400).


[Закрыть] В тех же архивных документах за 1829–1830 гг. приведена учебная аттестация Введенского: «способностей превосходных, прилежания неослабного, успехов препохвальных, поведения отлично хорошего» и «способностей и успехов отлично хороших, поведения похвального». Оба года он учился «на своём содержании», и в 1830 г. переведён в среднее отделение.[456]456
  ГАПО. Ф. 21. Оп. 1. Д. 2 «а» («Дело» не пронумеровано).


[Закрыть]

С открытием Саратовской епархии Введенский в числе других учеников, родившихся в Саратовской губернии, становится воспитанником Саратовской семинарии.[457]457
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 35. Л. 37 об. – 38.


[Закрыть] Сообщение А. Ф. Раева, что Иринарх Иванович «был наполовину пензенский семинарист»,[458]458
  Воспоминания (1959). Т. 1. С. 78.


[Закрыть] документально подтверждается, но с тою лишь оговоркою, что в Пензенской семинарии Введенский пробыл два года, а в Саратовской – четыре.

В семинарии Введенский неизменно числился в списках лучших учеников, идущих по «первому разряду».[459]459
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 320. Л. 52 («способностей отличных, прилежания весьма усердного, успехов весьма хороших». Л. 98, 111). «Разрядный список учеников за 1-й учебный год после открытого испытания в июле 1833 г.»). Имя Введенского вписано «в книгу правления о успехах» (Там же. Л. 104 об.). В то же время Введенский указан преподавателем Г. С. Саблуковым в списке «замеченных в лености» учеников высшего отделения по классу еврейского языка – 3 мая 1833 г. (Там же. Л. 95–95 об.).


[Закрыть] Его семинарские сочинения долгое время ходили между учениками и служили надёжным «источником» не одному поколению семинаристов.[460]460
  См.: Юдин П. Из жизни И. И. Введенского в Саратове // Русский архив. 1914. № 3. С. 417–421.
  В архивном фонде Саратовской учёной архивной комиссии хранятся два сочинения (автографы) И. Введенского – «Надгробное слово» и «Слово во святый великий пяток». Первое (на пяти листах) датировано 9 апреля 1834 г. и подписано автором. Пометки и исправления принадлежат ректору Спиридону, его же рукою наложена резолюция: «Приготовить к лучшему, плавному и нескорому произнесению в церкви». Второй текст не окончен и не подписан (ГАСО. Ф. 407. Оп. 1. Д. 1874. Л. 1–6). По всей вероятности, эти сочинения служили для проповедей, ежегодно назначаемых ученикам богословского отделения. В «Деле, составившемся по случаю окончания учебного 1832–33 года» содержится, например, «Разметка для назначения проповедей учениками после Рождества Христова 1833 года», и Введенский должен был читать проповеди в марте, апреле и в июле (ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 320. Л. 90).


[Закрыть] Однако в последний год успехи его резко снизились, и он окончил семинарию только по второму разряду.[461]461
  Приводим содержание его «Аттестата»:
  «Объявитель сего Саратовской духовной семинарии воспитанник Иринарх Введенский, Петровской округи села Рождественского священника Ивана сын, имеющий от роду 21 год; в сентябре 1822 года из Петровского училища поступил в семинарию и совершил в оной учебный курс при способностях „быстрых”, прилежании „ревностном”, поведении „довольно хорошем”, в прохождении оного оказался успешным в науках: богословских „хорошо”, философских „весьма хорошо”, словесных „отлично”, истории гражданской и церковной „весьма хорошо”, физико-математических „хорошо”, в языках: латинском „отлично хорошо”, греческом „отлично-хорошо”, французском „отлично”, еврейском „похвально”. И принадлежиг ко 2-му разряду воспитанников семинарии.
  Ныне по окончании семинарского курса на основании 453 § Устава Духовных Академий увольняется в Епархиальное ведомство. В засвидетельствовании сего и дан ему, Введенскому, Саратовским семинарским правлением сей аттестат за надлежащим подписом и приложением казенной печати 1834 года июля 17 дня». На обороте расписка владельца: «Подлинный аттестат получил Иринарх Введенский. 18 июля 1834» (ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 468. Л. 5).
  На снижение оценок, должно быть, повлиял следующий факт. 23 марта 1834 г. семинарское правление получило от инспектора семинарии иеромонаха Евангелла записку: «Сего 1834 года марта 22 дня ученик высшего отделения Иринарх Введенский самовольно отлучившись в город, возвратился оттуда в семинарию в нетрезвом виде». Последовало наказание: «Продержать 7 дней в ученической столовой за особым столом на хлебе и воде, что отметить и в книге поведения, иметь в виду при окончании курса». В «Списке поведения учеников за май 1834 года» сказано, что Введенский «после проступка, учиненного им 22 марта, ведет себя исправно и осмотрительно (ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 435. Л. 9, 10, 15 об.).


[Закрыть]

Введенский уехал из Саратова сначала в Московскую духовную академию,[462]462
  В архиве хранится подписанное протоиереем Ф. С. Вязовским и датированное 17 января 1834 г. отношение Саратовской духовной консистории в семинарское правление: «Благоволит оное правление объявить ученику семинарии высшего отделения Иринарху Введенскому, что резолюцией Его Преосвященства Иакова, Епископа Саратовского и Царицынского и Кавалера зачислено за ним Саратовского уезда в слободе Узморье священническое место с получением довлеющей части доходов от треб и земли» (ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 436. Л. 5).


[Закрыть] а затем решил «искать света в университете»[463]463
  Воспоминания (1982). С. 153.


[Закрыть] и отправился в Петербург. Окончив в 1842 г. кандидатом философский факультет по разряду общей словесности,[464]464
  Императорский университет. С. LXXIX.


[Закрыть] он со второй половины 40-х годов начинает интенсивное сотрудничество в «Отечественных записках», «Современнике», «Библиотеке для чтения», «Северном обозрении» в качестве рецензента и переводчика.[465]465
  См.: Муравьев Д. П. Введенский И. И. // Краткая литературная энциклопедия. Т. 1. М., 1962. С. 875; Ч<умиков> А. Петербургский университет полвека назад. Воспоминания бывшего студента // Русский архив. 1888. № 9. С. 133. Характеристику научного и литературного наследия И. И. Введенского см.: Левин Ю. Д. Иринарх Введенский и его переводческая деятельность // Эпоха реализма. Л., 1982. С. 68–140.


[Закрыть] Художественные переводы Ч. Диккенса и В. Теккерея сделали его имя широко известным в литературных кругах. «Впоследствии, долго спустя, говорили, – вспоминал А. Н. Пыпин, участник кружка Введенского в начале 1850-х годов, – что переводы Введенского не отличались большой точностью, – другими словами, он за мелочной точностью не гнался, но живой рассказ Диккенса он умел передавать живым рассказом русским, и это, конечно, было немалым достоинством и прямо свидетельствовало о его литературном даровании».[466]466
  Воспоминания (1982). С. 121.


[Закрыть] В качестве «отличного педагога и лучшего переводчика английской литературы» он упомянут даже в саратовской религиозной прессе.[467]467
  Сар. еп. вед. 1866. № 32. С. 1132.


[Закрыть]

Ко времени близкого знакомства с Чернышевским Введенский уже пользовался славой блестящего преподавателя русской словесности в военно-учебных заведениях, где он служил под началом генерала Я. И. Ростовцева, который доверил своему талантливому подопечному инспекторскую власть и роль главного помощника. По свидетельству А. Чумикова, «при солидном классическом образовании Введенский обладал замечательною диалектикою и способностью контроверса» и во время пробных лекций, которые учреждены были Ростовцевым для испытания способностей кандидатов на учительские должности, «постоянно схватывался с заслуженным преподавателем словесности Плаксиным, сторонником риторики и пиитики».[468]468
  Ч<умиков> А. Петербургский университет полвека назад. С. 135.


[Закрыть] Одарённый педагог и литератор, он существенно повлиял на содержательную сторону преподавания отечественного языка и словесности[469]469
  См.: Благосветлов Г. Е. Иринарх Иванович Введенский. СПб., 1857.


[Закрыть] и был обожаем «всеми кадетами Дворянского полка».[470]470
  О Введенском, Чернышевском и Сераковском. Из неизданных воспоминаний Н. Д. Новицкого // Н. Г. Чернышевский. Неизданные тексты, материалы и статьи. Саратов, 1928. С. 294.


[Закрыть] «Вот как до поступления моего, – рассказывал однажды Введенский В. П. Лободовскому, – писали выпускные в офицеры военные питомцы. Сочинение начиналось так: „Епос пишут когда сякнит лирика состояния хаотической души и лерисм. У нас после епоза лерисм писали Сумароков и Ламаносов а епос Державин и Пушкин”».[471]471
  Русская старина», 1905. Август. С. 360.


[Закрыть]

Немало заботился Введенский и об учительских кадрах. Об этом свидетельствовал хотя бы факт привлечения к преподавательской работе в кадетских корпусах Чернышевского, Благосветлова, Лободовского и других способных и демократически настроенных выпускников университетов. Здесь «теперь очень нуждаются в людях дельных», – говорил он в своё время Лободовскому.[472]472
  Там же. С. 348.


[Закрыть]

Чернышевский испытывал интерес к Введенскому не только как к земляку-поповичу, талантом и трудом добившемуся заметного положения в обществе, а главное – широкой известности в литературе. После разгрома петрашевцев и ареста Ханыкова Чернышевским с новой силой овладело чувство одиночества и тоски, знакомое ему по прошлогодним настроениям, когда не с кем было поделиться своими думами и «приятность предмета и увлечение уничтожаются мыслью о понимании того, с кем говорю» (I, 201). Становились всё более натянутыми отношения с Лободовским, который теперь «слишком мало чувствует охоты и говорить о чём бы то ни было, хотя бы это даже и занимало его самого, например, о литературе, политике» (I, 286), и скоро с ним уже было просто «скучно» (I, 334). Чернышевский буквально жаждал товарищества, основанного на общности идейных запросов, и в этом плане он психологически уже как бы был приготовлен к вступлению в содружество, предоставленное ему Введенским.

Внешним поводом, толчком, приведшим к возобновлению знакомства между ними, послужили, вероятно, следующие события. В начале ноября (6-го числа) Чернышевский читал в «Отечественных записках» роман Ч. Диккенса «Записки Пикквикского клуба» в переводе И. И. Введенского. Кроме того, именно в ноябре (14-го числа) он закончил первую часть своей повести «Теория и практика», которую предназначал в «Отечественные записки» и которую для предварительного чтения отдавал А. В. Никитенко, надеясь получить отзыв через неделю. Вполне правдоподобно предположить: Чернышевский, до этого дважды потерпевший неудачу в «Отечественных записках», искал протекции именно у Введенского.

Получив приглашение на среду, Чернышевский решил, что может «с спокойным сердцем бывать у них, потому что приглашение было искреннее» (I, 341).

По данным дневника, в течение декабря 1849 – мая 1850 г. Чернышевский был у Введенского девять раз. Более интенсивные посещения приходятся на время после окончания университета вплоть до отъезда в Саратов в конце марта 1851 г.

Первая «среда» (14 декабря) прошла в разговорах, в которых он «не участвовал»: о желании приобрести деньги, о Финляндии, о школьниках, о Краевском, о возможности переводить Гегеля (I, 343). Он чувствовал стеснение в кругу пока ещё малознакомых ему людей. О его постоянной скромности и застенчивости писал в воспоминаниях один из постоянных кружковцев А. П. Милюков.[473]473
  Милюков А. П. Вечера у И. И. Введенского // Воспоминания (1959). Т. 1. С. 106.


[Закрыть] Посетители в ту среду оказались ничем не примечательными. Один из них даже показался «туп и глуп». Впоследствии Чернышевский увидел, что кружок не был особо многочисленным (самое большее собиралось человек до 20), какой-либо определенной программы не имел и постоянство состава не соблюдалось. В следующий приход 28 декабря он познакомился с Александром Александровичем Чумиковым (1819–1902), товарищем Введенского по университету, преподавателем Николаевского сиротского института в Петербурге. Связанный с некоторыми из петрашевцев идейно и лично, Чумиков информировал кружковцев о ходе следствия над арестованными. Это с его слов Чернышевский с удовлетворением записал в дневнике, что при объявлении приговора «не Ханыков, а Пальм закричал: „Да здравствует царь”» (I, 346).[474]474
  Сообщение Чернышевского подкрепляется мемуарными источниками. См.: Из записок М. А. Корфа // Русская старина. 1900. Май. С. 280.


[Закрыть] Чумиков показался Чернышевскому «умнее всех остальных», когда разговор шёл о петрашевцах. «После говорили и о социализме и т. д. Чумиков решительный приверженец новых учений, и это, – пишет Чернышевский в дневнике, – меня радует, что есть такие люди и более, чем можно предполагать» (I, 346). В январе 1850 г. Чернышевский побывал у Введенского лишь однажды, но «не было занимательно и рано разошлись» (I, 348). Он снова пришёл сюда только через пять недель –15 февраля. На этот раз состоялось знакомство с Александром Петровичем Милюковым (1817–1897), автором «Очерков истории русской поэзии» (СПб., 1847). В последующие посещения он познакомился с Гаврилой Родионовичем Городковым, служившим врачом во 2-м кадетском корпусе (на сестре его жены женился А. Н. Пыпин), Владимиром Николаевичем Рюминым, Евгением Эммануиловичем Краузольдом, Владимиром Игнатьевичем Классовским и Василием Васильевичем Дерикером – преподавателями в Дворянском полку, Петром Спиридоновичем Билярским, учившимся с Введенским в духовной академии (впоследствии академик-филолог), Дмитрием Ивановичем Минаевым, подполковником сапёрного батальона, поэтом (Дмитрий Иванович – отец поэта-сатирика Д. Д. Минаева), Владимиром Дмитриевичем Яковлевым, сотрудником «Отечественных записок» и позднее «Современника». Посетителем «сред» Введенского был Г. Е. Благосветлов. Встречал здесь Чернышевский и Михаила Борисовича Чистякова, детям которого он вместо Раева давал уроки (I, 269, 363). В письме к Михайлову 1850 г. Чернышевский писал о нём как об авторе «разных глуповатых книжек по словесности».[475]475
  Перу М. Б. Чистякова, бывшего однокурсника Белинского по Московскому университету, принадлежали «Очерк теории изящной словесности» (СПб., 1842) и «Курс теории словесности» (СПб., 1847).


[Закрыть]

Сам Чернышевский в письме к Михайлову от 25 января 1851 г. характеризовал постоянных и главных членов кружка следующим образом: «Доктор Гавриил Родионович Городков, молодой человек лет под 30, довольно плотный и румяный, живой, веселый, бойкий, душа общества, почти всегда с палкою, набалдашник которой – голова в феске или чем-то подобном. Чудесный человек, который мне очень нравится. Неистовый обожатель Искандера и Прудона. Гоголя тоже почитает всеми силами души. Рюмин (Владимир Никол.) в военном сюртуке с голубым воротником – теперь больной грудью <…> Краузольд, подслеповатый белокурый немец, товарищ Введенского по унив<ерситету>; Милюков Александр Петр., который обыкновенно пишет в «От<ечественных> зап<исках>» разборы, славный человек; Минаева увидите, может быть, – оригинальное лицо, но преблагородный и, несмотря на странности, происходящие от отсутствия знакомства с Европою, очень умный человек. Городков, Рюмин, Милюков стоят того, чтобы с ними познакомиться» (XIV, 215). Три последние фамилии называет Чернышевский и в саратовском дневнике, когда пишет о будущей жизни в Петербурге с женой: «Я её, конечно, познакомлю с кружком Введенского, особенно, кроме Введенского, с Рюминым, Милюковым, Городковым» (I, 499). Много лет спустя Чернышевский вспоминал: «Из людей, которых видел я у Иринарха Ивановича часто, Гавриил Родионович <Городков> был самый умный и самый добрый» (XV, 681).

Почти все участники «сред» Введенского прямо или косвенно были связаны с литературой, и литературные вопросы следует признать главным цементирующим элементом в этой дружеской среде. Предметом ближайшего поклонения здесь были Белинский и Герцен.

Для главы кружка Белинский явился человеком, принявшим в его судьбе, по словам самого Введенского, «живейшее участие».[476]476
  Оксман Ю. Г. Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского. М., 1958. С. 494.


[Закрыть] Литературно-эстетические убеждения Введенского выросли в «школе» Белинского. Горячим пропагандистом идей великого критика он выступил, в частности, в рецензии на книгу А. П. Милюкова «Очерки истории русской поэзии».[477]477
  Современник. 1847. № 10. Отд. III. С. 87–104.


[Закрыть] Нет сомнения в том, что Введенский способствовал окончательной эволюции Чернышевского в сторону признания взглядов главы «натуральной школы» в русской эстетике и литературе.

В распоряжении биографа имеется факт, удостоверяющий то высокое значение, какое приобрел Белинский для Чернышевского в пору общения с товарищами Введенского. Имеются в виду дневниковые записи, рассказывающие об отношении Чернышевского к А. П. Милюкову. В первую встречу Чернышевскому показалось, что Милюков неискренен в высказываниях о социализме, «у него не ворочается сердце, когда он говорит об этом, а так это только говорит он» (I, 362). Позже под влиянием Г. Р. Городкова Чернышевский изменил своё мнение о Милюкове. «В самом деле порядочный человек», – пишет он, по-видимому, после того как узнал о вступлении Милюкова незадолго до ареста петрашевцев в кружок С. Ф. Дурова, куда входили А. Н. Плещеев и Ф. М. Достоевский.[478]478
  Бельчиков Н. Ф. Достоевский в процессе петрашевцев. М., 1971. С. 8.


[Закрыть] Однако решающим аргументом в пользу Милюкова послужила не эта связь с петрашевцами. «Главным образом я стал его уважать, – говорится в дневнике, – прочитав его „Историю поэзии” – в самом деле дельная книжка» (I, 400). Имеются в виду, конечно, «Очерки истории русской поэзии», воспринятые современниками как «плоды учения Белинского».[479]479
  Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. СПб., 1896. Т. II. С. 142; Оксман Ю. Г. Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского. М., 1958. С. 495.


[Закрыть] Потому-то Введенский и дал в «Современнике» «подробный и лестный отзыв» о книге.[480]480
  Милюков А. П. Литературные встречи и знакомства. СПб., 1890. С. 69.


[Закрыть] В заслугу автору «Очерков» А. Чумиков в письме к Герцену 1851 г. ставил как раз пропаганду «идей Белинского о русской литературе».[481]481
  Лит. наследство. Т. 62. М., 1955. С. 718.


[Закрыть] «Она довольно хороша», – писал Герцен о той же книге в одном из частных писем.[482]482
  Герцен. Т. XXVI. С. 259.


[Закрыть] Близость содержания «Очерков» к литературно-критическим оценкам Белинского явилась для Чернышевского ручательством в его более тесном сближении с новым знакомым в кружке Введенского.

Ещё до посещения «сред» Введенского Чернышевский под влиянием статей Белинского изменил отношение к произведениям не так давно превозносимого Э. Сю. Былые панегирики по адресу этого романиста сменяются в январе 1849 г. скептической характеристикой: «Прочитал <…> первую часть („Гордость”) Э. Сю. Мысль-то, если угодно, прекрасная для романа, но преувеличения и мелодраматические сцены, как всегда у него» (I, 234). По поводу романа Ж. Санд «Теверино», который он теперь «с большим наслаждением» читал в апреле 1849 г., Чернышевский записывает в дневнике: «Дух сильный, воображение творческое, чрезвычайно сильное, всё это как-то приковало меня <…> Да, сильный, великий, увлекательный, поражающий душу писатель, эта Жорж Занд: все её сочинения должно перечитать» (I, 276). Возможно, в какой-то мере переменам в отношении к Белинскому содействовал в ту пору Лободовский. Теперь же, в кругу горячих почитателей великого критика, интерес к Белинскому возрос особенно сильно. Так, советуя Михайлову в приготовлении экзамена по истории русской литературы воспользоваться книгами Н. И. Греча, А. П. Милюкова, А. Д. Галахова, С. П. Шевырёва и особенно В. Майкова, Чернышевский продолжал: «Разумеется, всё это вздор <…> кроме статей Белинского, <…> ничего Вам не понадобится; а потому, что есть, читайте, чего нет, на то плюньте и забудьте думать – ведь статьи Белинского, если не найдётся в Нижнем иных томов „Отеч<ественных> зап<исок>”, просмотрите и здесь, а, кроме их, ничего не нужно» (письмо от 23 декабря 1850 г. – XIV, 211).

О месте Герцена в идейных запросах участников «сред» Введенского исчерпывающие сведения дают письма А. А. Чумикова к автору «Кто виноват?» от 5, 9 и 12 августа 1851 г.[483]483
  Опубликованы М. Я. Поляковым (Лит. наследство. Т. 62).


[Закрыть] «Ваше слово для нас закон, вы наш оракул», – в этих словах чувствуется полное признание авторитета Искандера передовой русской интеллигенцией. Обращаясь к Герцену от имени «своих друзей» с призывом организовать «presse clandestine» («тайную печать»), Чумиков, как это справедливо указано в научной литературе, опирался на мнение своих товарищей по кружку.[484]484
  Медведев А. П. Н. Г. Чернышевский в кружке И. И. Введенского. С. 66.


[Закрыть] Произведения Герцена здесь нередко читали вслух, и об одном таком чтении Чернышевский говорит в дневнике от 15 сентября 1850 г. (I, 395). А. Г. Клиентовой 19 июня 1850 г. Чернышеский прямо объявил, имея в виду Искандера: «Я его так уважаю, как не уважаю никого из русских, и нет вещи, которую я не был бы готов сделать для него» (I, 381).

Именно в кружке Введенского Чернышевский ощутил идейную преемственную связь с деятельностью Белинского и Герцена, о которых он через несколько лет скажет в рецензии на книгу поэта Н. П. Огарёва, друга Герцена: многие из нас «знают, что если они могут теперь сделать шаг вперёд, то благодаря тому только, что дорога проложена и очищена для них борьбою их предшественников, и больше, нежели кто-нибудь, почтут деятельность своих учителей» (III, 567).

Усилению приверженности к идеям Белинского и Герцена сопутствовали напряжённейшие размышления религиозного порядка, которые ещё продолжали удерживаться в его сознании и вносили в складывающуюся систему взглядов непоследовательность и противоречивость.

Получив от Ханыкова книгу Фейербаха «Сущность христианства», Чернышевский вовсе не сразу, не вдруг стал сторонником нового философского учения. Начавшаяся в связи с чтением глубокая самостоятельная работа мысли только осенью 1850 г. завершилась принятием системы взглядов Фейербаха как собственного мировоззрения. 15 сентября он записал в дневнике: «Скептицизм в деле религии развился у меня до того, что я почти совершенно от души предан учению Фейербаха» (I, 391).

Принятие учения Фейербаха протекало сложно, неоднозначно.

Сочинение немецкого философа с первых страниц привлекло «своим благородством, прямотой, откровенностью, резкостью», автор – «человек недюжинный, с убеждениями», – записывает Чернышевский в дневнике 4 марта 1849 г. Показалась убедительной и приемлемой мысль, что человек воображает себе Бога по своим собственным понятиям о себе. «Но что ж это доказывает? Только то, что человек всё вообще представляет как себя, а что Бог, решительно так, отдельное лицо» (I, 248). Продолжив чтение через несколько дней (книга некоторое время была у Лободовского), Чернышевский пишет, что «не стал соглашаться» с Фейербахом с того листа, где тот начал говорить «о значении божественного слова, тайны создания из ничего и т. д.» (I, 255). Утром 12 марта снова «стал читать Фейербаха и должен сказать – не слишком с большим вниманием и охотою, а более как бы по обязанности» (там же). 13 марта книга прочтена, и поскольку к этому краткому сообщению не прибавлено ни слова (I, 256), нужно думать, несогласие с Фейербахом осталось. Продолжая размышлять над прочитанным, он в июле 1849 г. пишет, что не может ответить на вопрос, убеждён ли в существовании «личного Бога» или принимает его «как пантеисты, или Гегель, или лучше Фейербах» (I, 297). Прошло ещё полгода, прежде чем Чернышевский почти уже готов был назвать себя «последователем Фейербаха», если бы достало решительности расстаться с прежними мыслями о бытии Бога, бессмертии души и подобных богословских догматах (I, 358). Он и в кружке Введенского, где «говорят против религии», поддерживал эти разговоры лишь по «слабости характера», и пока «собственно, нисколько не враг настоящего порядка в религии», несмотря на то что «веры весьма мало» (I, 373).

Разговоры «против религии» в кружке Введенского, опирающиеся на авторитетные суждения Белинского и Герцена, конечно, не проходили бесследно, и как ни отделялись здесь вопросы религиозные от других, особо интересовавших его вопросов «политическо-социальных» (I, 373), он старался рассматривать их в тесной взаимосвязи с религиозными. После встреч с А. Г. Клиентовой в Москве он пишет 19 августа 1850 г., что готов был завязать с её братом разговор «в том духе, чтоб обратить его в веру Жорж Занда и Гейне („мы дадим тебе рай на земле”) и Фейербаха», а обоим им говорил: «Не хочу верить, чтоб был Бог, когда мы видим, что так несчастны самые лучшие между нами» (I, 388, 389). Подобного рода оговорки у него оставались, и в этом сложном воззренческом переплетении совершалось восприятие идей Фейербаха и продолжение исканий в области социалистических идеалов.[485]485
  О значении «школы Фейербаха» в России см.: Володин А. И. Гегель и русская социалистическая мысль XIX века. М., 1973. С. 263–270.


[Закрыть]

Существенную роль в этом процессе могло сыграть письмо Белинского к Гоголю, в котором православная церковь называлась «поборницею неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми».[486]486
  Белинский. Т. X. С. 214.


[Закрыть] В кружке Введенского письмо было хорошо известным документом. А. П. Милюков знал его по чтениям на собраниях петрашевцев у С. Ф. Дурова, А. Н. Плещеева и Ф. М. Достоевского, А. А. Чумиков располагал даже копией текста и в письме к Герцену от 9 августа 1851 г. предлагал её будущему издателю «Полярной звезды».[487]487
  Учён. зап. Сарат. ун-та. Т. XXXI. Вып. филологич. Саратов, 1952. С. 149–150, 161.


[Закрыть] При отсутствии прямых свидетельств приведённые факты являются единственными источниками для предположения о том, что Чернышевский ознакомился с письмом Белинского в кружке пламенных его пропагандистов.[488]488
  Медведев А. П. Н. Г. Чернышевский в кружке И. И. Введенского. С.87–88.


[Закрыть] Год-два назад атеистические высказывания Белинского воспринимались Чернышевским критически, теперь же они могли восприниматься в пользу новой идеологии, всё решительнее овладевавшей его сознанием.

Выше отмечалось, что в кружке Введенского литературным вопросам уделялось основное внимание, «но, – указывал в мемуарах А. П. Милюков, – часто затрагивались и вопросы современной политики», а европейские события 1847–1848 гг. даже «отодвинули литературные интересы на второй план и обратили общее внимание на современные политические события. С этим связывались, конечно, и вопросы социальные, и сочинения Прудона, Луи Блана, Пьера Леру нередко вызывали обсуждения и споры. Впрочем, горячих почитателей социализма в этом кружке не было».[489]489
  Милюков А. П. Вечера у И. И. Введенского. С. 106–107.


[Закрыть] Наверное, действительно не было, если не считать Чернышевского. Его записи в дневнике свидетельствуют: в своих политических высказываниях он был радикальнее иных членов кружка.[490]490
  См. об этом: Пугачев В. Ценный сборник о Чернышевском // Русская литература. 1958. № 4. С. 231.


[Закрыть] Тот же Милюков писал в воспоминаниях о Чернышевском, видимо, имея в виду именно это обстоятельство: «В нём особенно выдавалось противоречие между мягким, женственным его голосом и резкостью мнений, нередко очень оригинальных по своей парадоксальности».[491]491
  Милюков А. П. Вечера у И. И. Введенского. С. 106.


[Закрыть] Уже в четвертую «среду» Чернышевский писал о большинстве посетителей: «Все эти господа мне кажутся несколько пошловаты» (из этого ряда исключались тогда лишь Введенский, Рюмин, Минаев) (I, 362). Вскоре Чернышевский начал смелее участвовать в разговорах, становясь «человеком с голосом некоторым» (I, 365), и его далеко не всегда удовлетворяли политические комментарии, которые он слышал здесь. Так, 15 сентября 1850 г. «Минаев рассказывал о жестокости и грубости царя и т. д. и говорил, как бы хорошо было бы, если бы выискался какой-нибудь смельчак, который решился бы пожертвовать своей жизнью, чтоб прекратить его» (I, 395). Чернышевский просто повторил в дневнике слова Минаева, никак их не комментируя. В другой раз, 18 декабря «Городков принёс письмо одного из декабристов к царю и отчасти прочитал его, но большую половину, – сообщалось в дневнике, – прочитал я, потому что он пил чай. Писано так, ни то, ни сё, – замечает Чернышевский по поводу содержания документа, – воззрения у человека самые неопределённые; показывает, что само правительство довело дело до этого, возбудивши везде неудовольствие и т. д.» (I, 401). Можно полагать, Чернышевского не удовлетворяла ссылка на правительство, тогда как существовали причины более глубокие, коренившиеся в крепостничестве. Слушая разговоры в кружке об арестованных петрашевцах, Чернышевский мысленно бросает упрёк: «О возможности восстания, которое бы освободило их, и не думают» (I, 346). Конечно, юношеский порыв наивен, вера в восстание не имела под собой реальной почвы, но сама мысль о политическом протесте как единственном способе решения важнейших социальных проблем характеризует Чернышевского со стороны окрепших в нём со времени знакомства с петрашевцем Ханыковым радикальных настроений, противопоставленных умеренному политическому мышлению.

В кружок Введенского Чернышевский вступил с политической программой, изложенной им в дневнике 20 января 1850 г. До этой даты он трижды побывал у Введенского: 14, 28 декабря и 4 января. Из этих собраний памятным был только вечер 28 декабря, потому что «говорили и о социализме», но и тогда «разговор не был слишком одушевлённый» (I, 347). Таким образом, взгляды, сформулированные в записи от 20 января, хотя и совпадают по времени с посещениями «сред» Введенского, явились, в сущности, результатом глубоких самостоятельных размышлений, восходящих к встречам с Ханыковым. Чернышевский писал: «С год должно быть назад тому или несколько поменее писал я о демократии и абсолютизме. Тогда я думал так, что лучше всего, если абсолютизм продержит нас в своих объятиях до конца развития в нас демократического духа <…> Видно, тогда я был ещё того мнения, что абсолютизм имеет естественное стремление препятствовать высшим классам угнетать низшие, что это противоположность аристократии. – А теперь я решительно убеждён в противном – монарх, и тем более абсолютный монарх, – только завершение аристократической иерархии, душою и телом принадлежащее к ней. Это всё равно, что вершина конуса аристократии. То когда самая верхушка у конуса отнята, не всё ли равно? Низшие слои изнемогают под высшими, будет ли у конуса верхушка или нет, только самая верхушка ещё порядком давит на них» (I, 355–356). Порывая с мыслью о прогрессивной роли монархии, Чернышевский прибегает к образному сравнению аристократической иерархии с конусом. Это сравнение, возможно, заимствовано из повести М. Е. Салтыкова-Щедрина «Запутанное дело» с представленным здесь образом государственного построения в виде конуса, в основании которого находятся «низшие классы». По свидетельству А. Н. Пыпина, в кругу И. И. Введенского «очень хорошо знали и близко принимали к сердцу недавние литературные погромы – ссылку Салтыкова, историю Петрашевского, деяния тогдашней цензуры и III отделения».[492]492
  Пыпин А. Н. Мои заметки. М., 1910, С. 77; Макашин С. Салтыков-Щедрин. Биография. Изд. 2. М., 1951. Т. I. С. 273, 296.


[Закрыть] По записям о посещении Введенского 14, 28 декабря и 4 января не видно, чтобы именно в эти дни Чернышевскому здесь была рекомендована повесть Салтыкова. Речь о сосланном писателе и его произведении, несомненно, заходила в кружке при Чернышевском, но после 20 января 1850 г. На это, например, косвенно указывает упоминание Чернышевским в письме к М. И. Михайлову, написанном не ранее второй половины сентября 1850 г., имени Фейербаха, изменённого на салтыковского «Бинбахера» (XIV, 206), – такое изменение было принято и в кружке Введенского (XIV, 791).[493]493
  Усакина Т. Петрашевцы и литературно-общественное движение сороковых годов XIX века. Саратов, 1965. С. 138.


[Закрыть]

Прощаясь с мыслями о прогрессивных возможностях просвещённого монархизма, Чернышевский записывает тогда же в дневнике, имея в виду русский абсолютистский крепостнический режим: «Итак, теперь я говорю: погибни, чем скорее, тем лучше; пусть народ не приготовленный вступит в свои права, во время борьбы он скорее приготовится <…> Пусть начнётся угнетение одного класса другим, тогда будет борьба, тогда угнетаемые сознают, что они угнетаемы при настоящем порядке вещей, но что может быть другой порядок вещей, при котором они не будут угнетаемы; поймут, что их угнетает не Бог, а люди <…> Вот мой образ мысли о России: неодолимое ожидание близкой революции и жажда её» (I, 355–356). Слова о «жажде» революции в России, вероятнее всего, как следует из собранных исследователями материалов, были отзвуком широко распространившихся в России (после революции 1848 г. на Западе) среди народа слухов об ожидаемой эмансипации крестьян. Однако уже и тогда вместе с этой мыслью соединялось трезвое размышление о результатах желаемого краха монархии в России. Вслед за словами о «близкой революции» Чернышевский замечает: «…Хоть я и знаю, что долго, может быть, весьма долго, из этого ничего не выйдет хорошего, что, может быть, надолго только увеличатся угнетения и т. д. – что нужды? – Человек, не ослеплённый идеализацией, умеющий судить о будущем по прошлому и благословляющий известные эпохи прошедшего, несмотря на всё зло, какое сначала принесли они, не может устрашиться этого; он знает, что иного и нельзя ожидать от людей, что мирное, тихое развитие невозможно. Пусть будут со мною конвульсии, – я знаю, что без конвульсии нет никогда ни одного шага вперёд в истории <…> Глупо думать, что человечество может идти прямо и ровно, когда это до сих пор никогда не бывало» (I, 356–357).[494]494
  Заключительные слова напоминают изречение Чернышевского из его рецензии на книгу Г. Кэри «Политико-экономические письма к президенту Американских Соединенных Штатов» (Современник. 1861. № 1): «Исторический путь не тротуар Невского проспекта; он идёт целиком через поля, то пыльные, то грязные, то через болота, то через дебри. Кто боится быть покрыт пылью и выпачкать сапоги, тот не принимайся за общественную деятельность» (VII, 923).


[Закрыть]

«Жажда» революции в России, о которой Чернышевский писал в дневнике 20 января 1850 г., не могла вызывать в кружке Введенского, насколько нам известны политические взгляды его участников, адекватных чувств и мыслей. Зашедший однажды разговор «о перевороте у нас» возник лишь в узком кругу (Введенский, Минаев, Билярский, Чернышевский – I, 371), но ни один из собеседников Чернышевского отнюдь не придерживался взглядов, о которых тот писал в дневнике за пять месяцев до этого разговора. Даже Введенский, которого Чернышевский ставил выше всех в кружке, не мог без оговорок принять радикализм высказываний его юного друга. Вот что сообщал А. А. Чумиков, отвечая М. П. Погодину и другим обвинителям Введенского в связях с Петрашевским, «в безнравственности и безбожии»: «Пишущий эти строки был довольно близко знаком с И. И. Введенским, но кроме либерализма 1840-х годов и вполне естественной реакции против мракобесия, наступившего после 1848 г., никаких «правил безнравственности и безбожия» в нём не примечал. Таким либерализмом как Введенский в большей или меньшей степени была заражена вся интеллигентная молодёжь того времени, проникнутая тенденциями Белинского».[495]495
  Ч<умиков> А. Петербургский университет полвека назад. Воспоминания бывшего студента. С. 134.


[Закрыть] О непоследовательности Введенского в защите передовых взглядов на задачи обучения в военно-учебных заведениях, когда, случалось, Иринарх Иванович «вторил Ростовцеву во всём», писал В. П. Лободовский.[496]496
  Русская старина. 1905. Август. С. 360.


[Закрыть] Сообщаемые мемуаристами характеристики имеют силу даже при учете позднейшей эволюции авторов воспоминаний в сторону правомерного либерализма. Необходимо учитывать и признание Чернышевского, сделанное им невесте в 1853 г. «Я уверял, – записывал Чернышевский диалог с Ольгой Сократовной, – что привязан к весьма немногим, и, между прочим, в Саратове ни к кому – что и правда, – что мне только люди милы за свои мнения и свои качества». «А в Петербурге, – сказала она, – вы не любите никого? Например, Введенского?» – «Вовсе не думаю, чтобы отношения наши с ним были так коротки» (I, 509). Таким образом, несмотря на огромное уважение к Введенскому и признание его роли в своём духовном развитии, всё же полного его согласия со своими взглядами Чернышевский не отмечал. В воспоминаниях Н. Д. Новицкого, одного из участников кружка Введенского, содержится подробность, говорящая, что глава кружка был вполне осведомлён о крайностях в политических убеждениях Чернышевского. «Смело можно предсказать, – говорил Иринарх Иванович о Чернышевском, – что этот даровитый человек должен в будущем занять видное место в нашей литературе, разве…»[497]497
  Воспоминания (1982). С. 153.


[Закрыть] За этим «разве» первому публикатору воспоминаний Н. Д. Новицкого Е. А. Ляцкому вполне резонно увиделось распознание в натуре Чернышевского «каких-либо черт, внушавших ему опасение за судьбу» его.[498]498
  Ляцкий Евг. Н. Г. Чернышевский и И. И. Введенский // Современный мир. 1910. № 6. С. 162.


[Закрыть]