Текст книги "Дорога на Москву"

Алесь Кожедуб
Дорога на Москву

Часть первая
Поросёнок в самолёте

1

В университет я поступил в те времена, когда за поступление ещё ничего не платили.

– Так куда ты собрался? – спросил отец, когда я показал ему аттестат об окончании школы.

– На филфак, – сказал я.

– И что ты нашёл в этой литературе, – вздохнул он. – Значит, в экономисты не хочешь?

– Не хочу.

Отец, как, впрочем, и все отцы, мечтал, чтобы сын пошёл по его стопам. Бухгалтер, старший бухгалтер, главный, наконец, – что может быть лучше?

– Знаешь, как меня уважают? – спрашивал он.

Я согласно кивал. Его действительно уважали во всех организациях, где он трудился. Квартиру, правда, не давали, отчего из Ганцевич он уехал в Речицу, а оттуда в Новогрудок, но к уважению это не имело отношения.

– А в военкомате ты что обещал? – посмотрел он мне в глаза.

В десятом классе меня и ещё нескольких ребят вызвали в военкомат на собеседование.

– Если захотите поступить в высшее военное училище, – сказал майор, – мы дадим каждому направление. А это стопроцентная гарантия. Вопросы есть?

– Есть! – по-военному подскочил я. – Как быть со здоровьем?

– Что у тебя? – поморщился майор.

– Годен к нестроевой, левое ухо плохо слышит.

– Отправим в военно-политическое, – сказал майор. – Там уши не нужны.

Я сел на место.

Нам всем выдали направления в различные училища страны. Я был распределён в Харьков, однако ехать туда не собирался. Мне больше нравилась литература.

– Ну что ж, поступай как знаешь, – покорился отец. – У меня там знакомых нет… Хотя, Голенчик на истфаке работает! Надо встретиться перед экзаменом.

На вступительные экзамены в Минск мы полетели на самолёте. Это был мой первый полёт, и я, конечно, волновался. Просторы стратосферы тогда манили нас не меньше океанских пучин, Ихтиандр и Ариэль были безусловными кумирами. Пожалуй, Ихтиандр мне нравился чуть больше, поскольку его друзьями были дельфины, а не какие-то там вороны.

Новогрудский аэродром оказался большим лугом за городом. На нём стоял маленький дом с локатором, рядом АН-2. В народе его называли «кукурузником».

– А где самолёт? – спросил я, вертя головой.

– Вот он, – показал отец на «кукурузник». – Часа за два долетим.

– А взлётная полоса? – всё ещё не верил я своим глазам.

– Где-то здесь, – тоже посмотрел по сторонам отец.

Из домика вышли два человека. «Лётчики!» – догадался я.

– Ветер сегодня сильный, – сказал один из них.

– А ты против ветра взлетай, – пожал плечами второй.

«В Новогрудке всегда сильные ветры, – подумал я. – Неужели они этого не знают?»

– А что будет, если взлетать по ветру? – громко спросил я отца.

– Дунет в задницу – и перевернёт! – подмигнул мне первый лётчик.

«Шутит», – подумал я.

Пассажиры по одному забрались в самолёт. Нас было двенадцать человек.

– Хорошо, что не тринадцать, – пересчитал пассажиров по головам лётчик. – Тётка, что это у тебя в мешке?

– Порося, – сказала тётка.

Поросёнок, услышав, что разговор идёт о нём, пронзительно завизжал.

«Зачем она летит в Минск с поросёнком? – подумал я. – Мне вот на вступительные экзамены надо».

– Смотри, чтоб не выскочил, – сказал лётчик. – Вылезет из мешка – весь самолёт обделает.

– Стоило становиться лётчиком, чтоб за поросёнком убирать, – хмыкнул я.

Отец ничего не сказал.

– Граждане пассажиры! – объявил лётчик. – Возьмите по бумажному пакету из карманов на сиденьях. Станет плохо – блюйте в него. Ну, с Богом!

«Кукурузник» громко застрекотал, несколько раз скакнул на кочках и взлетел. Высота полёта была не больше километра, и я хорошо видел в окошко хутора среди полей, ровные полосы дорог, стада коров на лугу. Самыми неприятными были встречи с руслами рек. «Кукурузник» падал в них, как в бездонные ямы.

– Зря я позавтракал, – сказал отец, судорожно расправляя пакет. – Целую сковороду жареной картошки с яичницей съел…

Его стошнило.

– Надо было на автобусе ехать, – сказал я, стараясь не смотреть на него.

– На автобусе шесть часов трястись, – ответил он, вытирая с глаз слёзы. – Тут всего два…

Он опять наклонился к пакету.

Меня подташнивало, но я пока держался. Другие пассажиры сидели, тоже уткнувшись в пакеты. Не тошнило одну тётку с поросёнком.

– У, чтоб ты сдох! – бормотала она. – Куды пополз? Сиди, говорю…

«Кукурузник» ухнул в очередную яму и с трудом выкарабкался из неё.

«А если бы гроза? – подумал я. – Не пришлось бы экзамены сдавать…»

Но гроза в этот день в Беларуси не случилась, и мы благополучно приземлились в минском аэропорту.

– Порося живое? – спросил лётчик, снимая наушники.

Поросёнок в мешке хрюкнул.

– Что ему, паразиту, сделается, – хриплым голосом сказала тётка.

Её, похоже, затошнило только сейчас: позеленело лицо, затряслись руки, платок сполз с головы на плечи.

– Тогда всё в порядке, – усмехнулся лётчик.

Бледные пассажиры потянулись к выходу. Хуже всех выглядел отец. В каждой руке он держал по бумажному пакету. Я тащил сумку и чемодан.

Какое-то время мы посидели на скамейке в скверике.

– Больше не полечу, – сказал я. – Пусть в этих «кукурузниках» поросята летают.

– У меня с детства плохой вестибулярный аппарат, – согласился отец.

Мы поднялись и направились к троллейбусной остановке. Брат отца дядя Вася жил на другом конце Минска, но меня это не пугало. Наоборот, троллейбус теперь мне представлялся самым комфортабельным видом транспорта из всех существующих на земле.

2

С Голенчиком мы встретились в его комнате в общежитии.

«Оказывается, и преподаватели живут в общаге, – с любопытством оглядывался я. – Но это, если без жены. А с женой и детьми?»

– Мои пока в деревне у родителей, – сказал Николай Гаврилович. – С квартирами тут совсем беда.

– Всюду беда! – рубанул рукой воздух отец. – Я вот сына пристрою – и в Хадыженск.

– Куда?! – опешил я.

– В Краснодарский край. Там в Белореченске Толя Кучинский живёт. Купил дом с виноградником, живёт и в ус не дует. Будем к нему в гости ездить.

– Откуда у тебя деньги на дом? – хмыкнул я.

– А мне в техникуме две комнаты с кухней дают, – гордо сказал отец.

В Новогрудке у нас тоже были две комнаты с кухней и такая же должность. Но отец жил по своим законам математики, и объяснить, чем хадыженские две комнаты с кухней лучше новогрудских, мог только он.

– Там климат, – сказал отец. – Псориаз замучил. Врачи сказали – или меняй климат, или образ жизни. Лучше климат.

– И когда переезжаете? – спросил я.

– В сентябре.

В принципе к переездам я привык. Когда мне было десять лет, из Ганцевич мы переехали в Речицу. Там года три пожили на съёмных квартирах и отбыли в Новогрудок. Сейчас тоже прошло три года.

– А мама? – спросил я.

– Куда она денется.

Мама против всех этих переездов протестовала, но не настолько сильно, чтобы им помешать.

– Значит, решил на филфак? – вмешался в наш разговор Голенчик.

– Упёрся, как баран! – сказал отец. – Я ему говорю, давай в нархоз, у меня там все знакомые, от лаборантки до ректора, а он уставится в книжку и молчит.

– На филологическом тоже хорошее образование, – сказал Николай Гаврилович. – Что у тебя по математике?

– Четыре.

– А по истории?

– Пять.

– Думаю, поступит, – посмотрел на отца Голенчик. – Скажу ребятам из приёмной комиссии, чтоб не сильно придирались. Но у нас и так не придираются. На филфаке хлопцев мало.

На эти последние слова я не обратил внимания, но, как выяснилось позже, именно они имели решающее значение.

– А кем он после филфака будет? – спросил отец. – Учителем. Разве можно учителя сравнить с бухгалтером?

– Время покажет, – закряхтел Голенчик, закуривая папиросу. – Я тоже не думал, что окажусь в этом общежитии. В Ганцевичах давно был?

– Давно, – махнул рукой отец. – Хочу вот с сыном съездить.

– Ты же в Хадыженск собрался, – усмехнулся я.

– Лучшие годы там прошли, – не слыша нас, посмотрел в окно Голенчик. – Теперь думаю: зря оттуда уехал.

– Давай по грамульке, – сказал отец, доставая из авоськи бутылку водки. – Закуска есть?

Николай Гаврилович взял с подоконника два стакана, вынул из тумбочки полбуханки засохшего хлеба, кусок сала и луковицу.

– Ты как? – посмотрел на меня отец.

– Пейте сами.

Тогда я был ещё равнодушен к водке, впрочем, как и к вину. И не знал, что лучшая в мире закуска – хлеб, сало и луковица.

Взрослые выпивали, вспоминая своих ганцевичских друзей, я же думал о предстоящих экзаменах. Вероятно, университетские требования чем-то отличались от школьных, но чем? По той же истории, например, кроме учебника и пособия для поступающих в вузы я прочитал множество романов и повестей из дополнительного списка. Имеет это значение или нет? А даты? Вроде, все вызубрил, но какая-то из них может и вылететь из головы. Про английский язык лучше вообще не думать. Это был самый трудный из всех языков мира, может быть, за исключением китайского.

– Не бойся! – потрепал меня по плечу Николай Гаврилович. – Главное, напиши как следует сочинение, а там оно само пойдёт. Я вот из деревни приехал, и ничего, со второго раза поступил.

«Почему не с первого?» – чуть было не спросил я, но сдержался.

– Поступишь – и сразу уедем в Хадыженск, – сказал отец. – Хороший городок, про климат я и не говорю. Два часа поездом до Туапсе.

– А что в Туапсе? – спросил я.

– Море, – ответил отец.

И мне сразу же захотелось на море.

Мои родные Ганцевичи хоть и находились в полесской глубинке, но в них была железнодорожная станция с эстакадой, на которой вкусно пахло свежеспиленным деревом. А станция – это поезда, и каждый пацанёнок в Ганцевичах знал, что можно сесть в поезд и укатить в Москву или на море. В нашей огромной стране было куда уехать. Мы и песни тогда распевали про поездки. «Едут новосёлы, рожи невесёлы, кто-то у кого-то стырил чемодан. В чемодане было два кусочка мыла, полкило печенья, килограмм конфет. Ой ты, зима морозная, тёща туберкулёзная…»

Гимн Советского Союза в нашем исполнении тоже был связан с поездкой: «Союз нерушимый свалился с машины…» То есть кто-то куда-то ехал, но по дороге упал.

Кстати сказать, Новогрудок проигрывал Ганцевичам с Речицей именно в том, что в нём не было железной дороги. Потому и пришлось лететь в Минск на самолёте, чёрт бы его подрал. Этот «кукурузник» ещё долго будет мне сниться.

– Как ты думаешь, зачем она везла в Минск порося? – спросил я отца.

– Кто? – вытаращился он на меня.

– Тётка из самолёта.

– Не знаю, – взял в руки стакан отец. – Люди часто такое могут учудить…

– Хоть стой, хоть падай, – согласился с ним Голенчик. – Мне тоже надо было оставаться в школе, а не в аспирантуру лезть. Сейчас жил бы в Ганцевичах, по грибы ходил…

Мне по грибы ходить не хотелось. Может быть, ловить рыбу, но это можно делать и на море.

– Море так море, – вздохнул я. – Может, и поступать надо в какой-нибудь Краснодар?

Отец и Николай Гаврилович непонимающе уставились на меня.

– Шучу, – усмехнулся я.

– Поступишь, – успокоил меня Голенчик. – Ты думаешь, здесь одни гении учатся?

– Я вообще институт экстерном кончал, – сказал отец. – Друзья по преферансу в Ганцевичах заставили. Не поступишь, сказали, в институт, не станем с тобой в карты играть.

– Ради этого не то что в институт – в академию рванёшь, – засмеялся Голенчик.

Взрослые допили остатки водки, и мы с отцом ушли из общежития.

– Поможет? – спросил я отца на улице.

– Обязательно! – выпучил он глаза. – У нас в Ганцевичах дал слово – держи.

В Ганцевичах уже давно не жили ни мы, ни Голенчик, но я отцу поверил.

3

На время вступительных экзаменов мне дали место в общежитии, которое располагалось на Парковой магистрали.

– Хороший дом, – сказал отец, когда мы по мосту через Немигу подошли к массивному зданию.

– Похож на сундук, – кивнул я.

Парковая была уютным бульваром, засаженным старыми акациями. Вокруг приземистого общежития возвышались высотные новостройки, одной из которых, как узнал я позже, была гостиница «Юбилейная». Через дорогу наискосок виднелся новенький Дворец спорта.

– Заселяйся и готовься к экзаменам, – строго сказал отец. – Какой у тебя первый?

– Сочинение.

– Ну, это ты напишешь, – похлопал он меня по плечу. – Если что, я у Васи.

– Ладно, – сказал я.

Я знал, что отец уже рассчитался в техникуме. Если бы не мои экзамены, он давно махнул бы в Хадыженск, но отцовский долг заставлял торчать в Минске. Ничего, зато повидался с братом, который недавно женился во второй раз.

– Тётя Мария не ругается? – спросил я.

– А что ей ругаться? – удивился отец. – Мы с Васей не скандалим. Он уже и пьёт меньше.

Я знал, что дядя Вася мало пить не умеет, однако промолчал.

В комнате, куда меня привёл комендант, за столом, застланным большой географической картой, сидели два здоровых мужика в спортивных штанах и майках и играли в карты.

– Третьим будешь? – спросил один из них.

– Не играю, – соврал я, засовывая под кровать чемодан с вещами.

– Так и мы не играем, – вздохнул он. – Куда поступаешь?

– На филологический.

– Где девок много? – оживился второй. – Это правильно. Может, и нам туда, а, Коля?

– Договорились на географический, значит, на географический, – буркнул Николай. – У тебя одни бабы на уме.

– А что бабы? – подмигнул мне его напарник. – Если бы надо было выбирать между жратвой и бабами, я бы сначала их выбрал.

Я мысленно согласился с ним.

– Отставить баб! – сказал Николай. – Где эти хреновы Соломоновы острова?

Стукаясь лбами, они стали водить негнущимися пальцами по Атлантическому океану.

Я поднялся с кровати и показал, где находятся Соломоновы острова.

– Ты, может, и Каймановы знаешь? – покосился на меня Николай.

Я показал Кайманы.

– Видал, Лёха? – отодвинулся вместе со стулом от стола Николай. – Это тебе не за бабами бегать.

– Любую страну можешь показать? – спросил Лёха.

– В принципе да, – сказал я.

– Ну и чего ты на филфак попёрся?

– Так ведь баб много, – напомнил я.

– Ну да…

Географы пялились на меня, как на обезьяну в зоопарке.

– После армии поступаете? – сменил я пластинку.

– Конечно. А ты, значит, сразу после восьмого класса? – ухмыльнулся Николай.

Он наступил мне на больную мозоль. Ни статью, ни габаритами я не дотягивал до университетского абитуриента.

– Ничего, были бы кости, мясо нарастёт, – утешил меня Лёха. – Толку, что мы по Чехословакии на танке гоняли.

– Чехословакию я с закрытыми глазами покажу! – развеселился Николай. – Про интернациональный долг, выполняемый советскими военнослужащими, слыхал?

– Слыхал, – сказал я.

Я действительно знал, что наши войска вошли в Чехословакию для наведения там конституционного порядка, но смутно догадывался, что не все этому в Чехословакии обрадовались.

– И что слыхал? – продолжал допрос Николай.

– Наводим. Правда, «Голос Америки» про бунты передавал.

– Ты слушаешь «Голос Америки»? – изумился Николай.

– Иногда.

Я сел на кровать и стал рыться в чемодане. Этот разговор мне уже не нравился.

– Да ладно, мы сами слушаем, – пришёл мне на помощь Лёха. – Но мы этих засранцев даже пальцем не тронули. Их немцы давили.

– Немцы кого хочешь научат, – кивнул Николай. – А из чехов какие партизаны? Дерьмо.

– Наш танк на мине подорвался, – вспомнил я.

– Никто его не подрывал! – уставился на меня бешеными глазами Николай. – Вывели на дорогу детей и перегородили живым щитом. Танк из-за поворота выскочил – а тут дети. Какой-нибудь немец и не подумал бы тормозить. А наш свернул в сторону и в пропасть. Теперь понял, что такое интернациональный долг?

– Понял, – сказал я.

– Я бы не свернул, – хмыкнул Лёха.

«Ещё как свернул бы, – подумал я. – Не зверь же, чтобы детей давить».

– Всё, читаем географию, – отдал приказ Николай.

Он лёг на кровать с учебником в руках. Минут через пять из-под книги, закрывающей лицо, послышался храп.

– Сержант? – кивнул я на Николая.

– Старшина! – уважительно поднял указательный палец вверх Лёха.

– Поступит, – с завистью сказал я.

– Куда он денется, – хмыкнул Лёха. – У тебя что в школе по географии было?

– Пять, – удивился я.

– У меня четвёрка, – посмотрел в окно Лёха.

Я понял, что выше «трояка» по географии Лёха в школе не получал.

– А почему всё-таки на геофак? – шёпотом спросил я.

– Самый низкий конкурс в университете. Одна целая одна десятая.

– Это как?

– На десять мест одиннадцать претендентов.

«Как бы ты не попал в эту одну десятую, – подумал я. – Хотя мужик хороший».

– Для тех, кто после армии, льгота, – сказал Лёха и тоже закрыл лицо учебником.

«Тихий час», – понял я.

4

На сочинении я выбрал свободную тему. Писать о духовных исканиях Пьера Безухова или свободолюбивых мотивах в лирике Пушкина мне было скучно.

– За свободную тему пятёрок не ставят, – сказала девушка, сидевшая рядом со мной.

– Почему? – обидчиво спросил я.

– По капусте и по кочану. Нужны знания, а не самовыражение.

«Ишь, нахваталась, – покосился я на длинные ноги девицы, обвитые, как чулками, рулонами шпаргалок. – Интересно, трусы у неё тоже бумажные? И зачем шпаргалки на сочинении?»

– Здесь записаны основные мысли, – сказала девица.

– А темы? – спросил я.

– Пушкин, Толстой, Достоевский, – быстро перечислила она. – Кто-то из них обязательно попадётся. Очень удобные шпаргалки.

Девица задрала юбку и продемонстрировала ослепительно белые трусики.

Я вздохнул и принялся строчить о том, что в жизни всегда есть место подвигу. Девица, ежеминутно заглядывая под юбку, стала переписывать высказывания критиков о творчестве Пушкина. Получалось это у неё со скрипом. На мои восемь страниц у неё вышло две с половиной.

– Прочитаешь? – спросила она и слизнула языком мелкие капельки пота над верхней губой.

Я исправил две грамматические ошибки и поставил пять запятых.

– Ты и вправду грамотный? – посмотрела на меня в упор светло-голубыми глазами девица.

– Вот здесь стиль корявый, – показал я.

– Так в шпаргалке написано! – обиделась девица.

– Как хочешь, – пожал я плечами.

Мы сдали сочинения.

– Тебя как зовут? – спросил я.

– Лена.

– Откуда приехала?

– Из Киева.

«Хорошие абитуриентки выросли в Киеве», – подумал я. Она была на голову выше меня. Впрочем, и в нашем десятом «Б» в Новогрудке половина одноклассниц тоже были выше меня на голову.

– Когда объявят результаты? – спросил я.

– Послезавтра.

Срывая на ходу с ног шпаргалки, Ленка ускакала к папе, дожидавшемуся её у входа. Было видно, что бумажные подвязки ей изрядно надоели.

За сочинение я получил «четыре».

– И у меня «четвёрка» – подошла ко мне Ленка, когда я вылез из толпы абитуриентов, облепивших стенды с результатами экзамена. – Я же говорила, что за свободную тему «пять» не ставят.

– Дальше тоже будешь по шпаргалкам сдавать? – поинтересовался я.

– Конечно! – удивилась она. – Особенно английский. Если дотяну, конечно.

Про английский мне говорить не хотелось.

– Какой у нас проходной балл? – спросил я.

– Девятнадцать! – округлила она глаза. Рот у неё при этом тоже принял форму буквы «о».

– Тебе и шестнадцати хватит, – хмыкнул я.

– Почему? – опешила она.

– С такими ногами с одними «тройками» примут.

– Нахал!

Ленка показала мне язык и убежала.

У окна я вдруг увидел Костю. С ним мы учились в одной школе с пятого по восьмой класс в Речице.

– Здорово! – хлопнул я его по плечу.

– И ты на филфак? – обрадовался он. – Я смотрю – одни девки кругом, даже поговорить не с кем.

– Шурик! – вдруг услышал я за спиной.

Я повернулся и не поверил своим глазам. Передо мной стоял Игорь Задерковский, который был нашим соседом в Ганцевичах. С ним было связано одно из самых больших разочарований в моей жизни. Однажды Игорь пришёл к нам домой и показал новенький портфель.

– Завтра иду в школу! – похвастался он.

– Я тоже пойду в школу, – сказал я, хотя был на два года младше Игоря.

– Тебя не возьмут, – засмеялся он.

– Возьмут! – засопел я.

Мы жили в одном доме с директором школы Сергеем Ивановичем, и я был уверен, что в школу меня примут в любой момент. Однако в школу отправился один Игорь, мне лишь пообещали её на следующий год. И хотя я читал и писал лучше Игоря, он шёл классом впереди меня.

– Тоже поступаешь? – спросил я.

– В прошлом году одного балла не хватило, – сказал Игорь. – Опять «трояк» по сочинению схватил.

– Плохо, – покачал я головой.

– Айда на улицу, – вмешался в наш разговор Костя.

Мы спустились по лестнице в вестибюль.

– Смотри, какая деваха! – толкнул меня в бок Костя.

– Это Ленка из Киева, – сказал я.

– Эй, баскетболистка! – помахал он рукой. – Шпаргалки из трусов видны!

– Сам дурак! – огрызнулась она.

– На таких ногах все даты поместятся, от Рюрика до двадцатого съезда, – позавидовал Костя. – Чернила хорошо смываются?

– Не твоё дело.

Ленка обижалась, но не так сильно, как могла бы.

Мы пошли по Ленинскому проспекту в сторону ГУМа.

– Если поступлю, – сказал Костя, – моя училка по русскому удавится.

– Мария Семёновна? – вспомнил я.

– Ну да. Она мне ставила то «два», то «пять». Один раз болваном обозвала.

– За что? – спросил Игорь.

– Стихи к годовщине Октябрьской революции накатал.

– Плохие? – засмеялся я.

– В том-то и дело, что хорошие. Она считала, что я всегда списываю сочинения. А тут стихи.

– Стихи из книжки списать можно, – сказал Игорь.

– Не, там видно было, что самодельные. На городском конкурсе первое место занял.

«Поэт», – с завистью подумал я.

– А я даты по истории путаю, – пожаловался Игорь.

– Их все путают, – сказал я.

– Не скажи, – вздохнул он. – У меня что турецкая война, что японская – один чёрт.

– А ты на экзамен с баскетболисткой иди, – посоветовал Костя.

– Думаешь, даст списать? – посмотрел на меня Игорь.

– Даст, – сказал я.

– В Речице давно не был? – спросил меня Костя.

– Давно. Рыба на глизах ловится?

– Куда она денется? – удивился он. – Приезжай, места покажу. Сомы по три пуда попадаются.

Глизами на Днепре назывались глинистые обрывы, под которыми стоят лещи и подусты. Впрочем, я на них ловил и окуня, и краснопёрку, и ерша-носаря.

– Мои собираются на юг переезжать, – вздохнул я. – На других реках теперь буду ловить.

– Поступим – все реки будут наши, – уверенно заявил Костя. – Главное, историю проскочить.

Экзамена по истории абитуриенты боялись пуще всего. Именно на нём экзаменаторы резали несчастных абитуриентов, как мусульмане барашков во время курбан-байрама. Приставят нож к беззащитному горлу, чик – и готово. Уноси барашка, вернее, абитуриента. Он такой же агнец на заклании, как и они.