Текст книги "Дорога на Москву"

– Ты рад? – прижалась она ко мне.

– Родители, говоришь? – почесал я за ухом.

– Да они у меня валенки! – успокоила Жанночка. – На пляже будем загорать, и вообще…

Я обещал подумать. Конечно, на дальнейшую жизнь у меня были другие планы. Сначала к родителям, они уж извелись, бедные, ожидая сына. Затем в Белореченск, где жили Кучинские, наши многолетние друзья, с их помощью отец и перебрался в Хадыженск. В последние годы его совсем замучил псориаз, зудящие пятна расползлись по всему телу, и чтобы избавиться от них, надо было сменить климат. Из Белоречки Кучинские увезли меня на своей «Победе» в Джубгу, где они постоянно останавливались в палатке под склоном горы, заросшей цветущим дроком. Рядом ключ с хорошей водой, просторный пляж, камни, торчащие из воды. Эти камни заколдовали меня. С утра до вечера я нырял среди них, цепляясь за жёсткие буро-зелёные водоросли. Кидались наутёк крабики, ползали по песку бычки, зеленушки таращились из морской травы и выскальзывали уже из самых пальцев. Через пару дней я научился доставать метров с трёх-четырёх мелких рапанов. Вываренные, раковины получались не хуже тех, что продаются на базаре.

Отдыхающие здесь были, но немного. В километре лагерь студенческого строительного отряда, по кустам редкие палатки таких же, как Кучинские, полуместных – и бесконечный галечный берег. Вероятно, курортникам не нравились камни, запах истлевших водорослей, выжженные склоны гор. С утра до вечера я валялся у воды. В один из вечеров прилетел баклан, сел рядом со мной и что-то выронил из клюва. Я присмотрелся: ракушка рапана. Баклан заорал, подталкивая ракушку ко мне.

– Чего надо? – глянул я из-под локтя.

Баклан заорал громче. Я поднялся, взял в руки рапана. Изгрызенные края ракушки говорили, что баклан сражался с ней долго. С трудом я выковырял мясо и бросил баклану.

– Вываривать надо, – сказал я.

Баклан заглотнул мясо и улетел. А мне они казались глупыми птицами.

Я вернулся ненадолго в Хадыженск. Сходил в горы за кизилом, из которого мама сварила варенье. Заодно нарвал ажины, колючим кордоном опоясывавшей подножия гор. Два дня поработал на бахче, где станичные молодухи чуть не прибили студента арбузами. Баб много, студент один, и арбузы летят в машину, как ядра. Но ничего, спасся, – и вот я в Минске.

2

Сказать, что всё долгое лето я думал о Еве – ничего не сказать.

Юные и уже не юные тела дев и див преследовали меня от Сочи до Белореченска. Пляжи, танцплощадки, пустынный берег, по которому неведомо куда бредёт задумчивая девица; горная речка, пробивающая в камнях русло через самшитовую рощу, и в озерце под водопадом плещется русалка. Как молодой курцхаар, худо натасканный на дичь, я делал стойку почти на каждую из встреченных, но всё без толку. Дичь упархивала от неверного движения, от сглатывания слюны, от дрожи вытянутого напряжённого тела.

Конечно, в каждой улыбке, в каждом взмахе волос и летящем шаге длинных ног я видел Еву. Я плыл за девушками в горных речках Пшиш, Шепсуго, Белая, я нырял за ними с молов Дагомыса, я танцевал на турбазах под завораживающую мелодию армянского шлягера «О, Серук, Серук…», я целовался с Таней под окном дома, где в это время поднимали стаканы мой батька и Танин муж, физрук техникума. Но удовлетворения не было, потому что не было рядом Евы. К концу лета я уже твёрдо знал, что жить без неё не могу. Если и существовало на земле приворотное зелье, каким-то образом меня им опоили. Вероятно, оно было подмешано в вино, банки с которым стояли на табуретках у калиток по дороге к пляжу. Это было восхитительно. Ты идёшь к пляжу в Дагомысе, Геленджике, Туапсе, Джубге, а в банках у калиток колышется тёмная маслянистая жидкость. Кладёшь на табуретку двадцать копеек, выпиваешь стакан и шествуешь дальше. Да, в вине таился слабый привкус отравы, но я его не распознал.

Богатство плоти на юге ошеломляло. Я дурно спал ночами и думал о встрече с Евой. Втайне я радовался, что не столкнулся с ней на одном из пляжей побережья. Теоретически такое могло быть. Она улыбнулась бы мне из-за плеча очередного поклонника, и это был бы конец. Пока же оставалась возможность всё уладить.

Прежде всего я позвонил в Киев Сане. Мой лучший друг учился в институте инженеров гражданской авиации. Всё лето он оставался в Киеве, потому что был яхтсменом. А чем занят яхтсмен ранга Сани? Вылизыванием яхты. Об этом он писал глухо, но я догадывался, что дедовщина в их спорте похлеще армейской. Капитан Саниного четвертьтонника «Гелиос» по совместительству был заведующим кафедрой института, то есть доктором наук, чьим-то зятем и прочее. Саня с напарником латали паруса, чинили шкоты и фалы, укрепляли мачту, подкрашивали корпус, каждый час окатывали водой палубу. Капитан прибывал на судно в пятницу или субботу, – и обязательно с любительницей морских прогулок, иногда с двумя. «Без излишеств», – писал Саня. Но у капитана была законная жена, и это вносило дополнительный оттенок в яхтенную муштру. Когда капитанская жена появлялась на яхте ранним воскресным утром, Саня с напарником обязаны были скатиться в рубку до неё. Девицы в этом случае оказывались подружками раздолбаев матросов, и капитан устраивал им перед женой показательную выволочку. С похмела, писал Саня, у него получалось особенно хорошо.

Но в сентябре Саня оставался хозяином яхты. Капитан убывал с женой на заслуженный отдых, и Саня мог весь сентябрь без помех холить и лелеять яхту.

С трудом дозвонившись до яхт-клуба, я сказал Сане, что приезжаю.

– С девицей? – уточнил он.

– А як же.

– Давай. Мы здесь тоже найдём.

Пятого числа наш курс уезжал на картошку. Мне картошка не светила, потому что официально я был отозван на тренировочные сборы. В октябре первенство республики среди вузов, и от его результатов зависела не только зарплата тренеров. Есть результат – есть общага, стипендия, свободное посещение занятий. Виктор Семёныч, тренер борцов-вольников, собрал нас уже второго числа.

– Разожрались, значить? – оглядел он питомцев. – Ну что ж, с завтрашнего числа начнём.

И он показал кулак.

Сам Семёныч боролся ещё недавно. Выигрывал турнир за турниром, готовился к чемпионату Европы – и вдруг прободная язва. Поговаривали, что Семёныч прикладывался к бутылке и до язвы, и после. Но пропасть ему не дали, засунули тренером в университет. Иногда Семёныч выползал на ковёр – и у нас глаза лезли на лоб. Весом не больше шестидесяти пяти килограммов, он разрывал тяжей.

– Тебя в каком месте ковра положить? – ласково похлопывал по плечу какого-нибудь здоровяка Семёныч. – Здесь будет удобно?

На пару часов наш зал арендовали милиционеры, отрабатывали приёмы рукопашного боя. Как-то мы с ними в зале пересеклись, и один из них, мужик за сто килограммов, похвастался, что мастер спорта по дзюдо.

– Парашют цеплять будешь? – спросил его Семёныч.

– Чего? – не понял бугай.

– Если выйдешь против меня – начнёшь летать, – объяснил Семёныч. – А ежли с парашютом, падать не больно.

Мужик завёлся, побагровел, попёр на Семёныча, как танк. А тому только и надо, чтоб завёлся. Летал «мастер» над ковром красиво. Пикировал вниз головой. Садился от подсечки на тяжёлую задницу. Описывал широкую дугу в положении прогнувшись. Шмякался на лопатки после «кочерги», броска через спину с захватом одной руки. Милиционеры хохотали, как припадочные, чувство солидарности у них отсутствовало напрочь.

Да, Семёныч показал класс. Мы стали прислушиваться к нему, присматриваться. Словарный запас у него был не богат, зато «мельницы» и «вертушки» он крутил, как в кино.

– Давай, выиграй балл, – кивал он мне под настроение.

В спаррингах с ним я и понял, что такое настоящий борец. Гибкое тело, жёсткие захваты, резкие подсечки, изумительное мышечное чутьё. Этому нельзя было научиться, этим наделяла природа.

Я пыхтел, Семёныч поощрительно хмыкал, и временами у меня что-то получалось.

– Запомни, – показывал на состоящего из одних мышц парня Семёныч, – раз здоровый, значит, дурной.

Я запоминал. И убеждался, что корявые афоризмы Семёныча не подводят. Устрашающего вида противник на самом деле оказывался простым, как репа.

– Сам лёг, – удивлялся я.

– Раз здоровый, значит, дурной, – кивал Семёныч.

Отчего-то мне показалось, что за неделю пропущенных тренировок Семёныч меня не убьёт. Кого-то ведь на ковёр выпускать надо, думал я.

– Как провела лето? – спросил я Еву, когда мы остались одни.

– Нормально, – тряхнула она своей шикарной гривой.

– На юге?

– Пару недель в Крыму, а так Москва, Питер… До сих пор снится.

– Кто?

– Эрмитаж, – вздохнула Ева.

Я недоверчиво глянул в распахнутые глаза. Они смеялись, изучая. Передо мной стояла настоящая Ева, не поддельная.

– В Киеве приходилось бывать? – спросил я.

– В Киеве? – сразу забыла об игре Ева. – Я хочу в Киев.

– Если через неделю сбежишь с картошки, махнём в Киев. У меня там друг с яхтой.

– Конечно, сбегу! – прильнула ко мне Ева, замурлыкала. – Санечка, ты прелесть! А какая яхта, настоящая? И мы на ней поплывём? Слушай, как подумаю про картошку, жить не хочется. Дождь, грязь, холодина, кормят ужасно… Ты чудо, Санечка!

И чмокнула меня в щёку. То, что меня не будет на картошке, её как-то не взволновало. А может, она и не догадалась об этом.

– Деканата не боишься?

– Папка справку достанет, – махнула рукой Ева. – Он и так меня не отпускал. Сказал, здоровье надо беречь.

Я осторожно провёл рукой по выгнутой спине, и Ева не отшатнулась, лишь выдохнула в ухо:

– Увидят…

Я вбирал тёплый запах волос, пьянея. Но сейчас у меня в руках была другая Ева. И которая из двух Ев мне нужна, я уже знал.

– Звони десятого утром, – легонько оттолкнула меня Ева.

Я кивнул головой, не отводя взгляда от полураскрытых припухлых губ.

– В Киеве, всё будет в Киеве, – шевельнулись они.

От Семёныча я получил талоны на питание и помчался менять их на деньги. Буфетчица брала себе всего трояк из тридцати рублей, Семёныч сам же и подсказал, как избавиться от талонов. Кое-какие деньги у меня были, но для студента каждый рубль подарок.

Саня обещал встретить нас в аэропорту.

Десятого Ева в самом деле оказалась дома.

– А я уж третий день отъедаюсь, – протянула она в трубку. – Что? Киев? Какой Киев?

У меня похолодело внутри.

И тут Ева расхохоталась:

– Я пошутила, Санечка! Когда едем?

– Сегодня.

– А билеты?

– Возьмём в аэропорту.

Я был уверен, что нас ждут два свободных места на ближайший рейс, и так оно и оказалось. Я даже успел позвонить Сане и сообщить номер рейса.

Только в самолёте я разглядел девушку, сидевшую рядом со мной. Округлые щёчки опали. Волосы собраны в пучок на затылке. Под глазами едва заметные тени. Такой она почему-то была милее.

– Ты похорошела на картошке.

– Тебя бы туда! – фыркнула Ева. – Никто даже ведро не поднесёт.

– А как же Крокодил и Володя?

– Ребята на току работают, с нами одни деды.

Ева тяжело вздохнула.

– Устала?

– Не успела, вообще-то. На четвёртый день закашляла и домой.

Я всегда знал, что Ева не пропадёт ни в этой жизни, ни в какой-нибудь иной. Но вот тот, кто рядом с ней…

Я потянулся всем телом и блаженно закрыл глаза. Да, человек может гибнуть с ощущением счастья. На меня вдруг вновь налетел шторм под Джубгой. С утра поднялась волна, но я всё же поплыл к пенящимся камням. Я был глуп, оттого и плыл навстречу нависающим над камнями грохочущим волнам. Мне было весело. И вдруг волна взметнула меня и швырнула на бурые, похожие на оплавленное железо, камни. От удара перехватило дыхание, вода с песком хлынула в рот. Меня вертело в камнях, я не имел опоры ни под ногой, ни под рукой; водоросли, за которые я цеплялся, легко отрывались. Огромная масса воды опять обрушилась на меня, расплющила, проволокла по зубьям камней – и подвесила полуживого между землёй и небом. Как-то я сообразил, что надо плыть. Через полчаса борьбы вслепую с волнами – теперь они с радостным рёвом оттаскивали меня от близкого берега – я упал на мокрую, воняющую водорослями, гальку. Из носа, ушей и рта текла вода, исхлёстанные глаза ничего не видели, лёгкие конвульсивно вталкивали в себя воздух, сердце выпрыгивало из горла. Я был счастлив, что остался жив. На животе горела содранная кожа, саднили колени и локти, но я был счастлив…

– Киев, – толкнула меня Ева.

– Я что, спал?

– Ещё как.

Я глянул в иллюминатор. Земля неслась совсем близко.

Друг Саня не подвёл, встретил нас на машине.

– Олег, – представил он водителя, – в одной группе учимся.

– А гоняемся на разных лодках, – хохотнул чернявый Олег.

– Едем сразу в яхт-клуб, – сказал Саня, и я только пожал плечами.

Парни, конечно, обалдели от Евы, изо всех сил разыгрывали из себя морских волков.

– Как мы вас в последней гонке надрали? – косился на Еву Саня.

– Да ладно, ваша лохань и ходить-то сама не может, – огрызался Олег. – Мотор врубили, а говорите, под парусами шли.

– У них в команде пять здоровенных лбов, – объяснял Саня. – Садятся на корме и дуют в тряпки. А то начинают тарелками грести.

– Какими тарелками? – стреляла глазищами Ева, сейчас они у неё были вдвое больше, чем в самолёте.

– Обыкновенными тарелками, посудой. На море штиль, тряпки висят. Ихний капитан командует: «Помыть посуду!» Они хватают тарелки и гребут, как вёслами. Все самые большие тарелки в магазине скупили.

Ева хохочет, Олег показывает Сане кулак, и машина чуть не вылетает на встречную полосу.

– Ты же не в море, – говорит Саня, как бы невзначай кладя на спинку сиденья руку и прикасаясь к плечу Евы. – Это в море вам всё равно, в какую сторону идти.

– Мы будем на разных яхтах плавать? – не замечает Саниной руки Ева.

– На моей пойдём, – надувается Саня. – Я его матросом взял, для веса.

– Как для веса?

– А чтоб яхту откренивал. В хороший ветер яхта ложится на бок, а с другой стороны свисает вот такой амбал, как Олежка. Во-первых, скорость увеличивается, во-вторых, лодка не переворачивается.

Мощная шея Олежки багровеет. С Саниным языком никто не справится, я это хорошо знаю. Три года на соседних партах сидели.

– Значит, нас будет четверо? – спрашиваю я.

– Вечером ещё один матрос подъедет. С тремя подругами.

– А ты, выходит, капитан?

– Разрешили один раз за румпель подержаться, теперь год будет кочевряжиться… – бурчит Олежка.

Ева оглядывается на меня и чмокает губами, будто целует. Она в своей тарелке, я не очень. Олег мужик ничего, сразу видно. Ну и Саня именно тот, которого я знал. Ехидина, свет не видел. Как он ладит с экипажем?

– Киевское море, – говорит Саня.

Справа от дороги за соснами показывается вода. Пресная вода для меня не море, я равнодушно скольжу по ней взглядом. А Ева ахает, восторгается.

– Большое? – интересуюсь я.

– Сто девяносто пять километров до устья Припяти, – выпячивает грудь Саня. – И глубина порядочная.

– Цветёт, – киваю я на полосы зелёных водорослей.

– Воду пить можно, – обижается Саня.

Яхт-клуб я определил по лесу мачт над водой.

Несколько человек возились у перевёрнутых лодок, трое несли мачту, один сидел на причале, по уши обмотанный парусами, не понять, то ли шил, то ли клеил.

Саня провёл нас на яхту, галантно подав руку Еве и рявкнув на Олега. Заметно было, что он торопился быстрее убраться из яхт-клуба.

– На острова? – спросили нас с соседней яхты, когда мы отходили от причала.

Саня буркнул что-то невразумительное.

Ева красиво стояла в кокпите, держась рукой за гик.

– Вот это нельзя, – нахмурился Саня. – Порывчик налетит, стукнет гиком по башке – потом вылавливай из воды. В прошлом году одного так и не откачали.

Но Еву не больно испугаешь порывчиком. Тем более когда на неё пялится, пуская слюни, весь яхт-клуб.

– Володи-то нету, – говорю я. – Не получится фотография.

Ева дёргает плечом и нехотя спускается в рубку. Ничего, яхт-клуб уже далеко.

Пока мы шли вдоль берега, Саня знакомил меня с фалами, шкотами, грот-парусом и стакселем, объяснял премудрости движения галсами. Яхта легко покачивалась на небольшой волне, послушно ложилась вправо и влево. Слепило солнце, ветерок срывал с гребней волн холодные брызги. Здесь было ещё лето, на излёте, но лето.

В условленном месте мы подошли к берегу, где уже улюлюкали матрос Вадим с тремя барышнями. Яхта отдала якорь метрах в пятнадцати от суши. Олег, Саня и Вадим перенесли девушек по воде на плечах. Я принимал их на яхте. Две ничего, лёгкие, а Санина заставила меня крякнуть.

– Марина, – улыбнулась она.

Белозубая, зеленоглазая, загорелая, волосы чёрные, как смоль. Узкая талия и тяжёлые бёдра. Тяжёлые не только в сравнении с остальными девушками, не говоря уж о Еве.

– Её предки левантийские греки, – шепнул Саня.

Я понимающе кивнул.

Яхта взяла курс к островам, на которых, как я понимал, справилась уже не одна морская свадьба. А может, на этих островах никогда не кончался медовый месяц яхтсменов.

Ева в купальнике выбралась из рубки, села рядом со мной, далеко вытянув длинные ноги. Мужики как-то притихли, и ни одна из морских девиц не рискнула рядом с ней раздеться.

Я почувствовал на своём лице идиотскую ухмылку и сплюнул за борт.

– Класс! – потёрлась щекой о моё плечо Ева. – Ты за меня не бойся, Санечка.

Странно, но в самом деле я за неё не боялся.

Нос яхты мерно разрезал волну. Кричали, зависая над головами, чайки. Удаляющийся берег затягивало палевой дымкой.

Мы шли к островам.

3

На мель мы всё-таки сели. Яхтсмены не переставая подначивали друг друга мелями, вспоминали их прошлогодние и позапрошлогодние, и мель просто обязана была возникнуть на нашем пути. Яхта шла вроде с малой скоростью, но ткнулась она килем в песок – я слетел с банки. Сверху шлёпнулась Ева, крепко саданув меня коленом в бок. Вот и скажи теперь о девичьей воздушности.

– Жива? – потёр я рёбра.

– Нормально, – снова закинула ноги на рубку Ева.

Недаром классик написал: если высокую и тонкую женщину раздеть, на самом деле она окажется не такой уж тонкой. Это о Еве и её твёрдых коленях.

– В воду! – заорал капитан Саня.

Команда без звука посыпалась за борт. «Как лягушки в канаву», – успел подумать я, прыгая следом.

Вода была осенняя. Мы раскачивали яхту, по сантиметру спихивая её с мели. Девушки смотрели сверху и советовали.

– Сесть легко, – пыхтел рядом Олег. – Слезть трудно…

Я понял, в чём состоят особенности яхтенного спорта. Во-первых, в беспрекословном подчинении капитану. Во-вторых, в некоторой склонности к мазохизму. Чем труднее работа, тем больше удовлетворения на лице яхтсмена. На Олежку просто приятно было смотреть.

Яхта сошла с мели – и вновь безмятежность, полудрёма, ласковое дуновение ветерка.

– Вадим! – пытается утвердить пошатнувшийся авторитет капитан. – Навести порядок на палубе!

Вадим зачерпывает ведром на верёвке воду и окатывает палубу. Девицы визжат, команда довольно ухмыляется. Порядок превыше всего – тоже одна из заповедей яхтсменов.

Показываются острова, и Саня, удачно лавируя, подходит к самому большому из них. Яхта становится на якорь. Олег и Вадим, сцепив руки стульчиком, переправляют пассажирок на сушу. Я и Саня занимаемся доставкой на берег провизии, тоже не самое простое занятие. Лагерь из нагромождения тюков, узлов и сумок постепенно приобретает божеский вид. Устанавливаются две палатки, стол под тентом и раскладные стулья. Дымит костёр.

Чахлые сосёнки. Редкие лозняки, вздрагивающие под ветром. Перетекающий под пальцами песок, полностью подвластный игре воды и ветра – и остающийся самим собой. Что ещё человеку надо для полного счастья?

Солнце укатывается за воду. Мы долго сидим в зябкой свежести ночи, разгоняемой сполохами костра. Я осторожно целую холодные от вина губы Евы. Она запрокидывает к звёздному небу лицо, блестит белками глаз. Я пытаюсь что-нибудь в них разглядеть, но глаза Евы чернее ночи. А может, мои близко посаженные глаза не могут совместиться с широко расставленными и чуть раскосыми глазами Евы. Мы, как и остальные парочки, молчим. Шуршит у ног песок, плещет волна, тихо дышит у меня в руках Ева.

Земля вслед за солнцем скатывается в безвременье, и это, вероятно, лучший миг для её обитателей.

Назавтра все слоняются по лагерю, как сонные мухи. Ева бурчит, что мыть посуду она ни с кем не договаривалась, тут, мол, хуже, чем на картошке. По-моему, она так и не заговорила ни с одной из морских подруг. Те беспрекословно драят песком котелки и чайники, делают бутерброды и подносят своим усталым капитанам по стакану пивка.

Ева, надувшись, ковыляет к воде и кое-как умывается. Замечаю, как девушки перемигиваются, глядя ей вслед. Что ж, корова из чужого стада, её и должны изгонять из сообщества. Хорошо, рогами не поддают.

Ловлю на себе пристальный взгляд Сани. Он смотрит то на меня, то на Олежку. Это худой знак. Кроме пакости, мой лучший друг ничего не придумает.

Саня предлагает сгонять пулю в футбол. Два белоруса, два украинца, международный матч. Я с облегчением вздыхаю. Народ взбадривается. Обозначаем консервными банками маленькие ворота и начинаем толочь песок. Девушки без особого интереса взирают на побоище. Играем босиком, но парни лягаются, будто вместо ног у них копыта. Саня стоит у своих ворот как скала. Я мельтешу у чужих ворот и довольно быстро забиваю пять штук. Победа.

При нашем радостном вопле Ева наконец отрывается от журнальчика:

– Когда мы едем домой?

Мы купаемся на мелководье. Саня сплавал на яхту, придирчиво всё осмотрел, вернулся довольный.

– Ну, Санёк, – обошёл он по кругу меня, – как себя чувствуешь?

Я понял, что дурные предчувствия меня не обманули. И Олежка как-то пригорюнился. Да, никуда не денешься, придётся нам с ним изображать гладиаторов.

А Саня уже вошёл в роль рекламного зазывалы, расписывая мои и Олежкины доблести. По мнению Сани, моя борцовская выучка вполне может быть компенсирована лишними двадцатью килограммами Олежки.

– Кто победит? – вопросил Саня.

Публика заинтересованно столпилась вокруг нас, щупая мышцы и заглядывая в зубы. Я понял, каково быть рабом на невольничьем рынке. «Может, дать ему в морду?» – посмотрел я на Саню. Но против воли народа не попрёшь. Действительно, кто сильнее, вертлявый Санёк или открениватель яхт Олежка?

Олег вроде пришёл в себя быстрее моего, стал встряхивать мосластыми руками и разминать мощные бёдра. Видно, не год и не два качался паренёк. Ну что ж, чему там учил меня Семёныч?..

Тут и Ева отшвырнула журнал и в три шага оказалась среди девчат. И те с радостью приняли её в свой круг. Всё правильно, народу нужен сначала хлеб, потом зрелища, и все люди становятся братьями, в данном случае сёстрами.

Потихоньку-полегоньку стравив нас, разогрев до нужного состояния, Саня засунул в рот два пальца и свистнул.

Олежка присел и стал ждать меня, загребая воздух клешнями. Он на голову выше, но ведь и это можно обратить в свою пользу. Я нырнул между рук к ногам, ухватился за одну, толстую, как бревно. Олежка немедленно обхватил меня за туловище, пытаясь поднять, как тюк с парусом. Но ведь борцу того и надо. Я прихватил его локти и налёг всем телом, переворачиваясь. Олежка напрягся, стараясь удержаться на ногах, и грохнулся спиной наземь. Для верности я вмял его голову в песок. Олежка посучил ногами, подёргался и затих.

Публика выла и визжала.

– Случайно! – надрывался матрос Вадик.

Мы поднялись. Олежкина подруга заботливо стряхнула с его спины песок и вытерла вспотевшее лицо полотенцем.

– Санёк, докажи, что не случайно! – прыгал рядом Саня. – Докажи, Санёк!

– Санечка, ты прелесть! – толкнула меня в объятия Олежки Ева, и вид у неё был очень радостный.

«Настоящая красавица…» – успел подумать я.

Олежка двинулся на меня, как бык. Пальцы рук сдавливали горло врага, на красном лице ни тени сомнения. Из откренивателя яхт Олежка в два счёта превратился в монстра-убийцу.

«Ну и ну, – вырвался я из жёсткого захвата, – придушит ненароком».

Но ведь есть такой приём – «мельница». Часами я крутил её под неусыпным контролем Семёныча. С захватом правой ноги, левой, опять правой и опять левой. Обратную «мельницу» крутил.

– Фигня, – говорил Семёныч, – разве это «мельница»? Ты его должен по ковру размазать.

Так Семёныч объяснял суть приёмов. А показывая их, действительно размазывал по ковру.

В общем, я уцепился за руку и ногу противника, крякнул, подражая Семёнычу, и Олежка всей своей массой опять повалился на спину, я едва успел из-под него выскочить. По-нашему это называется «туше».

На этот раз публика отреагировала вяло. Надоело публике зрелище. Мы с Олежкой стояли в грязи и мыле, жадно хватая ртами воздух, – народ разбредался. Саднила кожа, похрустывали косточки, пульсировала в подвёрнутой ноге боль, но народу до нас дела уже не было. Саня и тот уставился на яхту, будто увидев её впервые в жизни. Ева? Далеко была Ева, сидела в шезлонге, окружённая новыми подругами, и что-то с жаром рассказывала.

Глянули мы с Олежкой друг на друга, плюнули и пошли омывать раны. Кто ж поймёт, как не гладиатор гладиатора.

Натешившись видом бодающихся борцов, яхтсмены принялись за десерт. Когда я говорил о некотором мазохизме, присущем яхтсменам, я имел в виду и поедание ближнего. Сейчас матросы вцепились в своего капитана.

– Может, споём? – подмигивал Олегу Вадик. – Сань, что-то мы давно не пели.

Саня увлечённо ковырялся в кострище.

– Кто поёт, Саня?! – изумился я.

Вроде я его знаю, своего школьного друга.

– Поёт, и ещё как. Сел за румпель и затянул: «Славное море, священный Байкал…»

Саня по-прежнему ничего не слышал.

– Ну и что? – глянул я на Вадика. – Нравится человеку – пусть поёт.

– Одну песню команда выдержала. Но когда вторую начал… Олежка, какая его любимая?

– «Из-за острова на стрежень».

– Во-во. Капитан говорит: «Если он сейчас не заткнётся, я сойду с ума».

– Плохо поёт? – никак не мог я врубиться.

– Плохо! – хмыкнул Вадим. – Если б просто плохо, мы как-нибудь выдержали бы. А тут, понимаешь, гонка. Знаешь, как в гонке нервы напряжены?

– Я стресс снимал, – сказал Саня.

– Стресс!.. – подскочил Олежка. – Твой ор на всех яхтах слышали. В крейсерских гонках разброс яхт несколько километров, и они все слышали песню. Я специально спрашивал.

– Запретили? – посмотрел я на Саню.

– Капитан сказал: «Начнётся шторм, пусть воет до посинения». И на следующую ночь как раз шторм, пять баллов. Саня бегом к румпелю, вне очереди.

Саня изо всех сил дунул в погасший костёр, устроив пепельную метель. Хорошие лёгкие у парня.

– После первого куплета уже никто не спал, – Вадим рассказывал в основном Еве, но его слушали и все остальные. – В первый момент подумали, что налетели на сухогруз, и он врубил сирену.

– С Саниным пением никакая сирена не сравнится, – вставил свои пять копеек Олег. – Ты слышала когда-нибудь гудок сухогруза?

Ева сидела, согнувшись от смеха.

– Больше не позволяют петь? – спросил я Саню.

– Нет, – вздохнул тот.

– Сволочи.

– Капитан сказал: «Запоёшь – спустим на канате за борт», – поставил точку Вадим. – За бортом не больно-то рот разинешь.

– Надо капитана поменять, – предложил я. – Или команду.

Вот этой шутки не понял даже Саня. Я пожал плечами. В конце концов, не мне ходить в гонки. И не мне запевать «Из-за острова на стрежень…».

Я думаю о том, что в любой компании к концу второго дня неизбежно начинаются сложности. А уж среди островитян тем более. О нас с Евой я не говорю. Коза, гуляющая сама по себе. Но вот и Саня отлип от своей гречанки. И Олежка удрал куда-то в кусты. Вадим рявкнул на свою сероглазую малышку Оленьку. Дела…

– Пора собираться, – говорю я Сане.

– Завтра, – оглядывается тот на палатку, в которой скрылась Марина.

– Бесполезно. Сначала взаимное притяжение, потом отталкивание. Надо сматываться.

– У вас-то всё нормально, – бурчит Саня.

– У нас?! – смотрю я на Еву, которая уже измусолила журнальчик и теперь делает вид, что дремлет. – Ничего ты не знаешь про нас.

– Красивая деваха.

– Это, конечно, есть, – кряхчу я. – Но и только.

– А что ещё надо? – удивляется Саня.

Я вздыхаю и отворачиваюсь к воде. Вода, даже пресная, лучшее из того, что видит человек в своей жизни.

– У Марины отец моряк, капитан первого ранга, а в яхтах она ни хрена не понимает, – жалуется Саня.

– Зачем ей понимать? Не она ведь капитан, её папа.

Саня долго обдумывает мои слова – и на полусогнутых ногах идёт в палатку.

Я опять возвращаюсь мыслями к Еве. Эффектная девушка, она во всём обожает эффекты. Любое её появление на людях, особенно если среди них есть хоть одна пара штанов, должно быть эффектно. Продуманная поза. Подчёркнутый жест. Причёска, отличающаяся от других в радиусе километра. Подружки в мини, Ева непременно в длинной юбке. Ну и дорогие вещи, выделяющие среди прочих не только дам преклонного возраста. Ева понимала, что произнесённое слово не главное её достоинство, и старалась как можно реже раскрывать рот. Нет, она с удовольствием смеялась, без стеснительности облизывала губы, запихнув в рот большой кусок торта, призывно округляла их, слушая собеседника, но афоризмы изрекали все, кроме Евы. Она разговаривала улыбкой, нахмуренными бровями, сощуренным глазом, изгибом тела, походкой. И не больно надеялась на слова, не доверяла им. Ева была предметна и в то же время чуточку ирреальна, как чайка в море. Вот она, ты её видишь и слышишь, любуешься плавным полётом, – но издали.

Сейчас Ева явно скучала. Мизансцена для неё затягивалась. Нужно было менять партнёров, декорации, костюмы, свет, нужно было садиться в яхту и плыть к иным берегам, а мы до сих пор на острове.

«Ничего, – подумал я, – на острове тоже полезно».

Ева поднялась и посмотрела в мою сторону. Я махнул рукой. Ева поколебалась и неохотно побрела по песку, натягивая на голое тело кофту.

– Замёрзла?

– Я от этого песка тронусь. Хрустит на зубах, в голове, всюду… – Она оттянула трусики и стряхнула прилипшие к молочной коже песчинки.

– На картошке лучше?

– Хуже, – подумав, честно призналась Ева. – Но что мы на этом острове торчим? Поплыли бы куда-нибудь.

– Завтра поплывём.

Я притягиваю её к себе. Ева сопротивляется, но недолго. Я сдуваю воображаемый песок с гладких ног, живота, рук, шеи. Ева замирает. Я целую ямочки на щеках, покусываю мочку уха, приникаю к полуоткрывшимся губам.

– Ещё… – шепчет Ева.

Мы целуемся, забыв обо всём.

– Ну, как, лучше? – заглядываю я в тёмные глаза.

– А ты ничего, – хлопает длинными ресницами Ева. – Целоваться не умеешь, но ничего.

Мы лежим, обнявшись, и нам не мешают ни песок, ни ветер, ни подсматривающие чайки. Головы, изредка выглядывающие из палаток, не мешают тоже.

– Как тебе мой друг? – спрашиваю я.

– Это который?

– Саня, капитан.

– Мариночка его на коротком поводке держит.

– Да ну?!

– Скоро в ЗАГС поведут твоего Саню. А вот Олег симпатичный парень.

– У него тоже подруга.

– Ну, эти не в счёт, – пренебрежительно машет рукой Ева. – Если бы я захотела, Олег на неё и не глянул бы.