Текст книги "Дорога на Москву"

Часть четвёртая
Путёвка в Ялту

1

Дядя Вася, старший брат моего отца, говорил редко, но метко. Разведчик-диверсант во время войны, он и в мирной жизни предпочитал не говорить, а действовать. Из-за этого у него частенько случались неприятности, но о них в другой раз.

В этот раз тётя Мария, вторая жена дяди Васи, с которой он жил уже лет десять, купила диван.

Грузчики подняли диван на второй этаж, установили в комнате и уехали. Мы с дядей Васей в это время выпивали на кухне. И он, и я слышали возню грузчиков, но из кухни не вышли. Дядя Вася выдерживал характер.

– Может, посмотрим? – предложил я.

– Не нужен мне её диван, – налил в рюмки водку дядя Вася.

– Старый уже развалился, – послышался голос тётки из прихожей.

– А я говорю – хороший! – хлопнул рюмку дядя Вася.

– Ты погляди, какой красивый! – заливалась соловьём тётка. – В клеточку!

Дядя Вася исподлобья взглянул на меня, грузно встал и направился в комнату с новым диваном.

Тётя Мария, счастливо улыбаясь, сидела на диване и гладила его обеими руками.

Дядя Вася прошёлся вдоль дивана, постучал по нему ногой, повернулся ко мне и сказал:

– Хвормат не тот, обобивка не подходит и с нашей мебелью не хвигурирует.

Эта фраза сразила меня. «Хвормат не тот». Да, диван был мал для таких людей, как дядя Вася. Ударом кулака он валил с ног фашистских часовых во время рейдов в тыл врага, и не все они после этого оставались в живых, а тут диван, на котором может поместиться разве что кошка.

«Обобивка не подходит». Пусть дядя Вася был груб во многих своих поступках, но чувство прекрасного ему не было чуждо. Диван попугайской расцветки мог украсить любое жилище, кроме дядиного.

«С нашей мебелью не хвигурирует». При всей своей чудовищной безграмотности эта фраза была очень точна. Диван в квартире действительно смотрелся как на корове седло. Понадобилось не менее года, чтобы дядя к нему привык. Да и признал он его лишь после того, как прожёг сигаретой.

Не знаю отчего, но этот перл дяди Васи: «Хвормат не тот, обобивка не подходит и с нашей мебелью не хвигурирует», я стал употреблять исключительно по отношению к девушкам, которые в ту пору меня окружали. А их, надо сказать, было немало. Мне уже стукнуло двадцать пять лет, и моё холостячество вызывало недоумение не только родственников, но и случайных знакомых.

– Что ты на Нинке не женишься? – спрашивал меня Николай, мой однокашник и отец двоих детей.

– Хвормат не тот.

– А на Катьке?

– Обобивка не подходит.

Тут я, конечно, лукавил. И «хвормат», и «обобивка» у большинства девиц были в полном порядке. Роскошная грудь Нинки, например, вызывала зависть всех моих друзей, включая многодетного Николая. А Катькина «обобивка», то бишь одёжка, соответствовала лучшим стандартам, она и в Польшу ездила только для того, чтоб приодеться. Может быть, они обе не совсем «хвигурировали» с нашей мебелью… Но ведь привык дядя Вася к своему дивану. Прожёг сигаретой, залил вином, продавил пружины – и привык.

Но тем не менее жениться я не спешил. Я смутно догадывался, что каждому человеку на всю его жизнь выделен некий золотой запас, которым он волен распорядиться по собственному усмотрению. Можно потратить всё золото сразу. Можно заховать на чёрный день. А можно засунуть его псу под хвост. Отчего-то я был уверен, что мой золотой запас был невелик. Да, его хватит, чтобы купить Нинку или Катьку, возможно, даже обеих сразу, но ни на что другое золотишка уже не останется. Подобно Гобсеку, я кряхтел ночами подле своего сундучка, перебирал монетки, а поутру бережно укладывал их на место, захлопывал крышку и запирал сундучок на замок. Я понимал, что превращаюсь в закоренелого скрягу, но поделать ничего не мог. Вроде, вот он купец, неподалёку ходит-бродит товар, а дело не складывалось.

Впрочем, чтобы жениться, нужно иметь хотя бы свободное время. У меня его не было. Я работал на телевидении, и многие знают, что это такое. Утром планёрка, днём запись, вечером монтаж. По средам и субботам баскетбол. В выходные, если не уезжал в командировку, пропускал по чарке с товарищами. Ночами писал рассказы. Изредка мне удавалось встречаться с Нинкой или Катькой, но о женитьбе речь, повторяю, не шла. Золотишка бы побольше…

Нежданно-негаданно меня приняли в Союз писателей. Произошло это следующим образом. Писателем я хотел стать всю свою сознательную жизнь. Уже в седьмом классе я накатал сочинение, прочитав которое учительница русского языка Белла Моисеевна прослезилась и сказала, что быть мне писателем. Не Толстым или Достоевским, портреты которых висели в классе, но кем-нибудь вроде Чехова я могу стать.

– Ради Бога, только не пиши как Гоголь! – сказала она, промокнув глаза носовым платком.

– Ладно, – согласился я.

Я знал, что Гоголя она по каким-то своим причинам недолюбливает. Мне Гоголь нравился, особенно «Сорочинская ярмарка», но перечить в тот момент я не стал. Я уже догадывался, что на пути к писательскому трону меня ждёт не один компромисс, и попытался отнестись к этому легко. Хочет учительница, чтобы я не писал как Гоголь, не буду.

Тогда же я попытался срифмовать несколько строк. Розы у меня соседствовали исключительно с морозами, и я решительно отверг поэтическую стезю. «Сидеть спокойно не могу, как вижу голую ногу. Не ногу, а ногу, всё равно не могу». Нет, на этом пути мне вряд ли удастся составить конкуренцию Пушкину, Лермонтову или хотя бы Некрасову.

Я остановился на прозе. Но здесь меня тоже поджидал компромисс. Подумаешь – не пиши как Гоголь. Это просто. Не упоминай про свиное рыло, не заставляй Тараса Бульбу убивать сына-предателя, не выпускай на российские просторы Хлестакова с Чичиковым – и всё будет в порядке. Всякая птица долетит до середины Днепра, а колесо доедет-таки до Москвы.

Вопрос был в том, на каком языке писать. Я жил в Минске, а в этом городе, как и в других белорусских городах, люди говорили по-русски. Я тоже говорил по-русски. Но при этом никогда не забывал, что по рождению я чистопородный белорус. Однажды это привело к казусу. Я уже жил в Москве, частенько заглядывал в Центральный дом литераторов, где бушевали бурные застолья, и в одном из них мне дали слово. Компания была радикально-патриотическая, выпили мы уже немало, и я решил сказать тост.

– Хотя во мне нет ни капли русской крови… – начал я.

За столом все смолкли. Свинцовая тишина тяжело легла на плечи. Один знаменитый поэт мрачно взглянул на меня и спросил:

– А какая в тебе кровь?

– Сплошь белорусская, – повинился я.

Поэт крякнул, обвёл всех долгим взглядом, пожевал губами, вздохнул и сказал:

– Это можно.

За столом вновь стало шумно.

С тех пор в любых застольях я старался сначала подумать и лишь потом говорить. Но это, повторяю, произошло через много лет. Тогда же, в начале моей писательской карьеры, я стоял перед непростым выбором. Тут очень вовремя мне в руки попал рассказ Владимира Короткевича «Были у меня медведи», и сомнения враз отпали. Оказывается, в белорусском языке была изюминка. Она заключалась в том, что картины природы на родном языке получались для меня гораздо зримее, чем на русском или, предположим, польском языках. К слову, польский язык я выучил позже для того, чтобы читать в оригинале своего земляка Адама Мицкевича. Мицкевич, как и Пушкин, неважно звучал в переводах, и дело было отнюдь не в квалификации переводчиков.

После университета я год работал учителем физкультуры в сельской школе, и скрипучий стол, за которым я проводил долгие вечера в хате бабы Зоси, моей хозяйки, оказался идеальным местом для превращения неуча в подмастерье.

Я написал рассказ «В конце лета» и отдал его в журнал «Маладосць». Рассказ долго не становился в номер, как объяснял мне заведующий отделом прозы, из-за своего размера.

– Целый авторский лист, – говорил Владимир Максимович Домашевич. – А сокращать не хочу – легко читается.

Рассказ опубликовали в двенадцатом номере журнала. Я получил за него двести пятьдесят рублей гонорара и понял, что игра стоит свеч. Если за один рассказ заплатили два моих оклада в Академии наук, где я работал младшим научным сотрудником, сколько же дадут за повесть? О романе даже страшно было подумать.

Я быстро написал повесть «Городок», ещё несколько рассказов и отнёс их в издательство. Сборник понравился рецензенту и редактору, и он вышел в серии «Первая книга прозы».

Дальше было ещё удивительнее. Меня пригласили на семинар молодых литераторов в Королищевичи, на котором Иван Гаврилович Чигринов, руководитель семинара, предложил мне подать документы в Союз писателей. Документы я не любил в любом виде, но всё же поинтересовался:

– А что надо подавать?

– Ерунда, – снисходительно махнул рукой Иван Гаврилович. – Заявление, три рекомендации от членов Союза, анкета, список произведений. У тебя, правда, списка ещё нет…

– Нет, – повесил я голову. – И рекомендацию никто не даст.

– Дадут, – успокоил меня Чигринов. – Алеся Жука попроси, Владимира Домашевича, какого-нибудь критика. Знаешь критиков?

– Евгения Лецку знаю, – сказал я. – С его сестрой в одном классе учился.

– Вот, – удовлетворённо кивнул Чигринов. – Ты где школу кончал?

– В Новогрудке.

– Так ты западник? – удивился Иван Гаврилович.

– Родители гомельские, – объяснил я, – после войны уехали на работу в Западную. Там и познакомились.

– В Новогрудке?

– Нет, в Логишине под Пинском. А я в Ганцевичах родился.

– Так ты, значит, настоящий бульбаш? – склонив голову набок, посмотрел на меня Иван Гаврилович. – Ничего, поддержим.

Он потрепал меня по плечу и удалился к столу, заставленному закусками и водкой. Разговор происходил перед началом банкета, который, как я теперь понимаю, тоже был экзаменом. Молодёжь проверяли не только на творческую зрелость, но и на умение пить. И оба эти экзамена выдерживали далеко не все.

С грехом пополам я собрал все требуемые документы.

– Дерзай, – сказал мне Алесь Жук, вручая рекомендацию. – Вторую книжку написал?

– Пишу, – уклончиво ответил я.

Я действительно писал повесть, героиней которой сделал одну из своих подружек. Но на бумаге эта подружка нравилась мне гораздо меньше, чем в жизни, что порождало сомнения в правильности выбранного пути. Писать надо было не хуже Бунина. Кроме того, я помнил наказ своей учительницы русского языка не писать как Гоголь.

Короче говоря, меня одолевали сомнения, но я о них никому не говорил. И правильно делал. Как выяснилось много лет спустя, сомнения никогда ни к чему хорошему не приводят.

Итак, я сдал документы в приёмную комиссию Союза писателей и забыл о них. В то время у меня был бурный роман с Катькой, которая, при всей своей привлекательности, была необычайно строптива. Я догадывался, что строптивость хороша при игре. А вот в семейной жизни…

И вдруг я узнал, что меня приняли в Союз писателей. Я помчался к Чигринову.

– С первой попытки, – опять склонил он набок свою большую с залысинами голову, но теперь кроме любопытства в его глазах я увидел огонёк изумления. – Только один голос против.

– Кто?! – подскочил я от негодования.

– Он против всех голосует, – успокоил меня Чигринов. – Честно говоря, я сам не ожидал.

– А что, бывают проблемы? – поинтересовался я.

Чигринов хмыкнул.

Я понял, что сказал глупость.

– Ты где работаешь? – спросил секретарь.

Он прекрасно знал, что я тружусь в литературно-драматической редакции телевидения.

– Там, – сказал я.

– Надо заканчивать, – побарабанил пальцами по столу Чигринов.

– С писательством или с телевидением? – посмотрел я на него.

На этот раз Иван Гаврилович тяжело вздохнул.

– Телевидение – это несерьёзно, – сказал он. – Дневники Толстого читал?

– Мне больше нравится «Дневник писателя» Достоевского, – сказал я.

– Ты почитай, – не расслышал меня Чигринов. – А работать иди в журнал.

Я привык слушаться старших и через пару месяцев перешёл на работу в журнал «Маладосць».

Вот тогда-то мне и позвонили из бюро обслуживания Союза писателей.

– Есть горящая путёвка в Ялту, – сказал женский голос. – Не хотите поехать?

– Куда поехать? – не понял я.

– В Дом творчества «Ялта», – стала объяснять женщина на том конце провода, – путёвка с двадцатого июня. Вас ведь недавно приняли в Союз?

– Недавно, – сказал я, – но мне хотелось бы отдохнуть в августе.

– В августе горящих путёвок не бывает, – по тону женщины я понял, что её терпение заканчивается. – Их в августе вообще не бывает. Никуда.

Я слышал, что кроме Ялты Дома творчества есть в Пицунде, Коктебеле, Дубултах и других городах страны, но расспрашивать о них не стал.

– Хорошо, – покорился я, – пусть будет Ялта. Что я должен сделать?

– Написать заявление, – ледяным тоном произнесла женщина, – и принести его к нам вместе с деньгами. Девяносто рублей у вас найдётся?

– Займу, – подыграл я ей. – Штанов только нет подходящих…

Но на том конце уже положили трубку.

2

В Ялту я приехал на троллейбусе. Это был очень удобный вид транспорта, особенно для тех, у кого багаж состоит из небольшой сумки. В ней лежали рубашки, плавки и бритвенные принадлежности.

«Для чего люди ездят в Дома творчества? – размышлял я, глазея на крымские горы, которым было далеко до хорошо мне знакомых кавказских. – Писать? Но ведь там море, вино, девушки, наконец. Писать лучше всего в общаге».

Я жил в общежитии телевидения и считал себя хорошо устроившимся гражданином. Мой сосед по комнате помощник режиссёра Толя сутками пропадал в загулах, и я спокойно мог писать по ночам. Изо всех сил мне мешала в этом Нинка, жившая в соседнем блоке, но я как-то справлялся.

– В Ялту едешь? – хмыкнула она, встретив меня в коридоре.

– Да, вот…

– А я на Красное море, – вздёрнула она голову с тяжёлой шапкой рыжих волос.

– Куда?! – опешил я.

– На историческую родину, – вздохнула Нинка. – Здесь с мужиками туго.

– С ними, я думаю, и там беда, – покивал я. – Разве что в армии найдёшь.

– В какой армии? – уставилась на меня Нинка.

– А ты думаешь, тебя там возьмут на работу главным редактором израильского радио? В армию забреют, там и мужика подцепишь.

Нинка с размаху стукнула меня по спине сумкой и гордо удалилась, цокая каблучками. Когда она отправлялась глубокой ночью мешать мне писать рассказы, эти каблучки выдавали её с головой. Впрочем, и меня тоже.

В Ялте я долго мыкался по узким улочкам, разыскивая Дом творчества. Все встречные норовили отправить меня в Дом-музей Чехова. В принципе мне и там следовало побывать, но сначала всё-таки надо было заглянуть в Дом творчества. Я помнил, что Чехов был одним из ориентиров, на которые указала мне Белла Моисеевна.

Номер, в котором я поселился, мне понравился. В нём были письменный стол, стул и две кровати.

– У тебя тоже две кровати? – спросил я во время ужина Ахмада, писателя из Таджикистана.

– Конечно! – обиделся тот. – Каждый писатель две кровати!

– А не писатель?

– Одын!

По взгляду Ларисы, нашей соседки по столу, я понял, что Ахмад прав.

«Две так две, – подумал я. – Авось пригодятся».

Отдыхать в ялтинском Доме творчества было нелегко. Загорать мы ходили на массандровский пляж. Там за писателями вроде были зарезервированы лежаки, но отыскать их было непросто. Точнее, с них надо было сгонять дикарей, а это как-то утомляло. К тому же температура воды в море была не выше десяти градусов. Кое-кто из отдыхающих купался, но это, видимо, были моржи из Норильска или Мурманска.

Небольшой компанией мы перекидывались на пляже в преферанс. Когда надоедало, шли пить пиво.

Среди отдыхающих в Доме творчества было много симпатичных дочек и внучек маститых писателей, но я сохранял спокойствие. Ни одна из них не была лучше Нинки или Светки, не говоря уж о Катьке. Своей статью и большими глазами выделялась среди прочих, пожалуй, Оленька, но она, во-первых, отдыхала с папой, доктором каких-то наук из Донецка, а во-вторых, слишком была молода.

– Восемнадцать уже есть? – спросил я её.

– Давно двадцать! – обиделась Оленька.

– Студентка?

– На третьем курсе университета.

– Пиво с водкой пьёшь?

Она пожала плечами. Это мне понравилось. Девушка, ничего не знающая о водке с пивом, в наших кругах считалась очень перспективной подругой.

По пляжу объявили, что температура воды в море тринадцать градусов.

– Сейчас искупаюсь, – сказал я, – а вечером выпьем водки с пивом. Если ты не возражаешь, конечно.

Оленька снова пожала плечами.

Я прыгнул в море и сильно пожалел об этом. Ощущение было сродни падению в котёл с кипящей водой. Как говорилось в русских сказках, если человек после этого оставался в живых, он превращался в юного красавца.

Я изо всех сил поплыл к берегу. Последние метры я преодолевал в стиле водомерки, бегущей по воде. На берегу меня встретили аплодисментами.

– На варёного рака похож, – сказала Оленька.

«Посмотрим, на кого ты будешь похожа завтра утром», – подумал я.

Вечером в дверь моего номера постучали.

– Входите, – разрешил я.

Оленька была не одна. Компанию ей составляла Танюшка, внучка то ли Всеволода, то ли Вячеслава Иванова.

«Благоразумная девушка, – подумал я. – Но нет такой крепости, которую нельзя взять».

– Водку с пивом пьют строго по науке, – сказал я. – Берёшь бокал и на самое донышко наливаешь водку. Затем добавляешь пиво – и получается хороший коктейль.

– Я водку с пивом не пью, – сказала Танюшка.

– А вино?

– Вино пью.

Я налил Танюшке стакан «Алазанской долины», ящик которой стоял у меня под одной из кроватей, а Оленьке вручил бокал с коктейлем.

– Здрове пенькных пань пораз первши! – провозгласил я.

Мы выпили.

– Ну, как? – спросил я.

– Обыкновенное пиво, – пожала плечами Оленька.

Это меня обескуражило, и я повторил манипуляции с водкой и пивом.

– Олька! – предостерегающе сказал внучка.

Я немедленно налил ей вина.

– За деда! – предложил я. – А также за всех тех, благодаря кому мы попадаем в Дома творчества!

Оленька храбро расправилась со вторым коктейлем. Её личико раскраснелось. Она стала настолько хороша, что моё сердце дрогнуло, и я сварганил ещё по одному коктейлю.

– А благодаря кому сюда попали вы? – спросила Танюшка, грызя засохший пряник. – И почему у вас две кровати?

– Потому, – сказал я. – А путёвку, как и всякому писателю, мне дали в Литфонде.

– Таких молодых писателей не бывает, – хмыкнула Танюшка, забирая последний пряник. – Вы, наверное, журналист, прикидывающийся писателем.

Мне не хотелось вступать с ней в дискуссию. Определённо она была здесь лишней, но и выставить её за дверь я не мог.

– Сиди уж, дальняя родственница, – сказал я. – Все, кто не пьёт водку с пивом, зануды. Вот Оленька…

Я вдруг увидел, что по лицу Оленьки разлилась мертвенная бледность. Она чуть дышала, и её высокая грудь уже не казалась такой высокой.

– За благословенную Ялту, – поднял я бокал, – в которой можно встретить…

Оленька вскочила, зажала рот рукой и метнулась за дверь.

– Напоил, – философски посмотрела ей вслед Танюшка. – А я ведь предупреждала. Ваша «Алазанская долина» кислятина.

– Тебе тоже пора бай-бай, – сказал я.

– Я водки с пивом хочу! – заупрямилась внучка.

– Обойдёшься, – убрал я со стола бутылки. – Развели тут детский сад. Даже выпить не с кем.

– А вы с вашей соседкой по столу пейте, – стала дерзить Танюшка. – К ней мужики через балкон лазят.

– Почему через балкон? – удивился я.

– Чтобы никто не увидел.

– Но ты же видела.

– Я не считаюсь.

С трудом я выпроводил Танюшку из номера. Мне было жалко Оленьку. Водка с пивом всё же специфический напиток.

На следующее утро в столовой ко мне подошёл папа Оленьки. Это был высокий, представительный, хорошо одетый мужчина. Ни слова не говоря, он остановился передо мной. Я тоже поневоле встал.

– Борис Соломонович, больше не буду! – повинился я.

Он покачал головой, вздохнул и направился к своему столу. Оленька, конечно, в столовой не появилась.

– Целую ночь рвало, – сказала мне Танюшка. – Хотели «скорую» вызывать.

– Зачем? – уныло поинтересовался я.

– Спасать! – округлила глаза Танюшка. – Вы же её отравили!

С горя я пошёл в порт, купил в магазинчике леску с крючком и стал ловить с причала на хлеб «собак». Ко мне подошёл Димка, комсомольский работник, каким-то боком затесавшийся в писательское сообщество.

– Я тоже к Лариске занырнул, – сказал он.

– И как? – из вежливости спросил я.

– Под утро выгнала.

– Через балкон?

– А ты откуда знаешь?

– Об этом все знают, – утешил я Димку. – Я спрашиваю, как Лариска?

– Профессионалка.

Мы помолчали.

– Она была модисткой и шила гладью, потом ей надоело, и стала балериной, – пропел я. – Пойдём-ка в подвал.

Да, нас могло утешить только массандровское вино, которое продавалось в подвальчике на набережной в разлив.

После стаканчика портвейна жизнь уже не казалась столь мрачной.

– Вечером пойдём на танцы, – сказал Димка.

– Какие ещё танцы, – посмотрел я на набережную, заполненную гуляющими курортниками. – Работать надо.

– Мы и так работаем! – удивился Димка. – Не только за столом, но и в постели.

– За время отдыха я должен написать два рассказа, – сказал я.

– Больной? – покосился на меня Димка. – На турбазе девки плачут, а он рассказы пишет. Зачем Оленьку напоил?

– Маху дал, – согласился я.

– Теперь только на турбазу, – усмехнулся Димка. – Там дочки без пап. Если хочешь, можем Танюху с собой взять.

– Не хочу, – сказал я.

Мы выпили ещё по стаканчику и отправились к себе на гору. Я теперь знал, почему белорусские аксакалы не ездят отдыхать в ялтинский Дом творчества. Слишком далеко от моря. Точнее, слишком высоко. Некоторые из стариков вынуждены брать на набережной такси, чтобы доехать до Дома. А это уже не отдых.